Прощай, вот и свиделись…
Рассказ
О том, что его бывший друг Золотников умер, Плотников узнал от своей жены.
- Саш,- объявила она с порога, вернувшись из похода в поликлинику,- вчера Алексей умер. Слышишь?
- Какой Алексей?- неспешно вышел он к ней из комнаты.
- Ну, какой… Друг твой бывший, какой же ещё.
Плотников замер и внезапно почувствовал, что в груди не хватает воздуха. Как будто он не по квартире из комнаты до коридора медленно прошёл, а поднялся сейчас быстрым шагом по лестнице с первого этажа к себе на четвёртый. В свои восемьдесят пять. Услышав слова жены, качнулся, хотел вернуться в комнату, на диван, но остался стоять, прислонился к дверному косяку.
- А ты откуда узнала?
- А я сейчас сестру его в автобусе встретила. Она в слезах вся, к ним поехала.
- А от чего умер, сказала?
- Сердце, инфаркт, говорит. Сердце у него последние годы болело.
- Всё, значит…
- Похороны завтра, в час. Пойдёшь?
- А где? В зале каком-нибудь прощальном?
- Да нет, сказала, что дома будут. Не повезут его никуда.
- И правильно, лучше дома попрощаться. А то прощаются сейчас, не понять где.
- Так пойдёшь?
- Пойду.
- А как же ругань ваша? Вы же с ним сто лет уж не виделись. Вы же тогда и стариками ещё не были, когда разругались. А потом-то – всё, ни одной встречи.
- Пойду,- повторил Плотников и вернулся в комнату, на диван. Телевизор вещал, что делается в стране и в мире, а старик смотрел в окно и примерял на себя принесённую женой печальную весть.
«Да-а, отходил, значит, Алексей по земле. На год он всего, помнится, меня старше? Да, на год. Пришла наша пора… Может, и мне скоро собираться…»
Спал плохо, ворочался. Память вместо сна долго сама вразнобой раскладывала в сознании картинки из разного времени его жизни – словно непредсказуемый пасьянс, который никому не удаётся разложить до конца.
- Лен,- поднялся с первым светом,- ты погладь мне чёрную рубашку. И костюм тот серый мой проверь, мятый иль нет.
- Не замёрзнешь в костюме? Прохладно уже утром.
- Август ещё, чего я замёрзну.
- Эрна вон, из второго подъезда, в июле в кофте шерстяной мёрзнет, а она на три года тебя моложе.
- Я тебе не Эрна! Что это ещё?! В костюме пойду.
В девять, прихрамывая, опираясь на трость, Плотников отправился попрощаться с бывшим другом. Вышел пораньше, с запасом. Надо было купить гвоздики, а потом предстояло проехать почти через весь город. Но с транспортом повезло, и от остановки там идти недалеко – вся дорога в итоге заняла меньше часа. Вот и дом. У подъезда незнакомые люди – кто постарше, кто помоложе. Плотников поздоровался. Дверь распахнута, подпёрта кирпичом. Вошёл, нажал в лифте кнопку «девять». Прошуршало, проскрежетало, кабина остановилась, створы её раздвинулись. И первое, во что упёрся взгляд – прислонённая к стене красная, с чёрной оторочкой и золотистым крестом по центру большая крышка гроба. Как знак горя, как знак «Проезд запрещён» на невидимой главной дороге – времени. Стоп! Вам дальше нельзя! Дальше дороги нет! Ничего земного дальше нет!
Плотников потянул на себя приоткрытую дверь и вошёл в квартиру. В коридоре сумрачно, на зеркале чёрный платок. Пахнет горящими свечами, тихо, из зала доносятся приглушённые голоса. Плотников двинулся туда, приостановился в дверном проёме. На книжной полке увидел фотографию Алексея: молодой, русоволосый, с добродушной улыбкой. И столько жизни в лице, столько света! И жизнь эта перечёркнута наискось чёрной лентой. Рядом с фотографией повисла над тонкой свечкой вытянутая, трепещущая оранжевая капля. Плотников засмотрелся на фотографию и не хотел, не решался перевести взгляд левее, туда, откуда настойчиво лез в боковое зрение стоящий на табуретах большой красный гроб. Но всё-таки заставил себя посмотреть в ту сторону – и не узнал своего бывшего друга Алексея Золотникова. В гробу лежал кто-то совершенно старый, лысый, с остатками седого ёршика над ушами, с раздутым и незнакомым лицом. Плотников даже успел подумать, что это какая-то ошибка, и он пришёл не туда. Однако сестра Алексея кивнула ему:
- Проходи, Саш, проходи, садись.
Вдоль гроба стояли лавки и стулья. Плотников положил гвоздики покойному в ноги и сел на крайний стул. Из сидящих у гроба женщин и мужчин он узнал только сестру Алексея. Она была лет на десять младше брата, и черты лица её ещё сохранились. Остальные казались Плотникову совсем незнакомыми. И его тоже больше никто не узнавал.
«Ну, вот и свиделись…- снова взглянул на Золотникова Плотников. И отсюда, сбоку, со стула, заострённый нос покойного показался более похожим на нос того Алексея, его друга из прошлого.- Лежишь… Всё, закончилась земная жизнь. Теперь узнал точно, есть жизнь после смерти… Мне, конечно, не скажешь… Тебе сейчас, наверно, видно всё насквозь – все мои мысли, и что когда я втайне от тебя делал. Обе жизни наши, твоя и моя, открыты теперь перед тобой до каждой мелочи. Тебя теперь не обманешь. А вот и хорошо. Ты знаешь… да, ты ведь теперь конечно же знаешь, что я тебе в чём-то важном и не врал никогда. Хоть все годы дружбы нашей по страничке перелистай, по строчке перечитай… Видишь, видишь же сейчас, что ни разу я не сподличал. А из-за чего разругались мы двадцать лет назад, тебе, значит, тоже хорошо теперь видно? Понятное дело, видно. А тебе и до смерти всё видно было, сам себе-то не наврёшь. И мне всё видно было, все эти годы, как ты картину разыграл. Тебе тогда подработка к пенсии понадобилась, ты позвонил мне с этой просьбой. А я как раз помощника себе подыскивал. Мне бы кого постороннего взять, чтобы работать без стеснений, но я тебя взял. Ты поначалу так благодарил! «Саня, спасибо! Выручил!» Ну, нормально, вроде, работали. Друг лучший рядом. Я с тобой по собственному пониманию почти всю физическую работу пополам делил. А через полгода ты, видно, какую-то другую подработку себе присмотрел, повыгоднее. И давай мне заявлять, что ты, на самом деле, не шестнадцать, а двенадцать получаешь, потому что четыре на дорогу тратишь. «Так все тратят»- подумал я, но ничего не ответил. Потом ты стал постоянно отпрашиваться, объясняя всё большими домашними проблемами. Я говорил тебе: «Ладно, хорошо», и делал один свою и твою работу. И ты прекрасно помнишь, что из зарплаты у тебя ничего за это не высчитывали. А потом ты и вовсе перестал отпрашиваться и что-то объяснять. Просто звонил и говорил: « Дома проблемы страшенные. Я сегодня не приду». Начальство спрашивало: «А где твой помощник?» «Приболел немного. Завтра выйдет»- отвечал я и один тянул всю работу. «Что-то часто болеет. Может, заменить?» «Нет, нет, всё нормально, не надо». А когда ты в последний раз вышел на работу, с утра ничто не предвещало полного раскола. О чём-то говорили, что-то делали. Помнишь? Часа за два до обеда ты зачем-то пошёл в сторону курилки. Наверное, позвонить домой. Я сказал тебе: «Лёш, переставишь вот эти коробки из центра зала к стене». А ты как шёл, так и продолжил идти. Не остановился, не оглянулся – ничего. Я повторил то же самое громче. И вдруг ты повернулся ко мне с побелевшим, подёргивающимся лицом и почти прошипел: «Ты чё на меня орёшь?!» «Так ты не реагируешь никак…»- опешил я, совсем не ожидая такого поворота. «Я не слышал»- сказал ты. А я понял в этот момент, что ты врёшь, прямо в лицо мне врёшь и сцену разыгрываешь с благородной оскорблённостью. Ух, какая же взрывная волна внутри меня прокатилась! Ну, сейчас-то ты видишь, что так всё и было, а я тогда возмущения сдержать не смог. Выпалил: «А может, тебе лучше домой пойти! Что-то устал я от тебя!» Ты молча засобирался. Я остыл, пытался остановить, но ты так и ушёл с этой своей благородной оскорблённостью. А она фальшивой была. И ты это знаешь, и я это знаю. Наверное, какой-то ещё твой друг тебе получше работу пообещал, вот ты и свалил. Больше мы не виделись».
Приехал священник, большой, с чёрной бородой, в чёрной рясе. Лавки и стулья раздвинули в стороны. Всем раздали по трети свечи, зажгли фитильки. Кто постарше, остались сидеть, кто помоложе, выстроились рядком в сторонке, и священник начал отпевание. А Плотников, сидя у стены на том же стуле и сжимая в пальцах зажжённый коротыш свечки, продолжил разговор со своим другом Золотниковым.
«А помнишь, как я к тебе когда-то через весь город мотался? Помнишь, помнишь… Ты теперь и рад бы чего-нибудь не помнить, да у тебя всё перед глазами стоит, каждый шаг твой. Ты иногда звонил мне перед ночью, в одиннадцатом, и просил приехать. «Саня, приезжай, мне очень плохо. Мне край надо поговорить с тобой, очень мне плохо. Только жене моей не говори, что я тебе звонил. Бутылку возьми». И я ехал, из одного конца города в другой, на последнем транспорте, взяв бутылку водки. Ты никогда не спрашивал, есть у меня деньги или нет. «Мне плохо, приезжай, возьми бутылку». Само собой как-то, что они должны были у меня быть, само собой. Да? А приезжал я к тебе и видел, что ты просто бухой. Изрядно так уже поддатый, покачиваешься и постоянно повторяешь, прежде чем что-то сказать, свою пьяную присказку: «Это самое… Это самое…» А за «этим самым» ничего, собственно, и не следовало, кроме старых, сто раз прокрученных воспоминаний. Ничего, из-за чего бы мне необходимо было срочно, на ночь глядя, проехать через весь город, чтобы помочь тебе. В чём?! Ты сохранял до моего приезда последний полтинник в своей бутылке, потом сразу разливал его по рюмкам и говорил: «Давай, Плотников, давай…» Почему-то, опьянев, ты всегда начинал называть меня только по фамилии: «Плотников, давай… Это самое, Плотников… Плотников… Плотников, это самое…» Как будто напрочь забывал моё имя. А потом твоя жена рассказала, плюс к тому, как ты начал выпивать в тот день. И ничего плохого, от чего бы тебя надо было спасать, с тобой не случилось. А просто ты после обеда повёз к её брату вернуть дрель, там вы с ним поллитровку и распочали. А с половинкой от второй ты, припозднившись, домой вернулся. Тяпнул раз-другой – одному скучно, а догнаться хочется. Полагаю, для этого ты меня и вызвонил, догоняльщика, а не друга. Прикинулся только, что плохо тебе. Так было? Так, так… Помню, жена твоя говорит мне: «Ты, Сашка, как чуешь, что Лёшка выпивает. Тут как тут всегда». А ты мне маячишь: «Тсс-с», мол, про звонок не говори. И я, конечно, не говорю – сам приехал, случайно так совпало. Сидим мы с тобой душевно часов до двух, водка заканчивается, тебе уже совсем хорошо. Я говорю: «Лёш, мне домой надо. Посмотри пару сотен, у меня в кармане ноль». Ты идёшь к жене в соседнюю комнату, и я слышу её ответ: «Если твоему Плотникову нравится по ночам в гости ездить, то пусть думает, как обратно добираться. Почему мы должны ему такси оплачивать?!» Ты говоришь: «Он вернёт, это в долг ненадолго». А про свой звонок опять молчишь. Приносишь мне двести рублей, и я уезжаю. Ты, может, и подзабыл про всё это, но сейчас-то тебе хорошо всё видно…»
Священник закончил отпевание. Свечи под огоньками почти истаяли, и тёплый воск налип плёнкой на пальцы. Кто-то всхлипывал, кто-то тихо переговаривался, кто-то молчал. А Плотников продолжал молча разговаривать с другом, всё вспоминал и вспоминал далёкие годы.
«А уж эту рыбалку я никогда не забуду. Эту, когда мы вчетвером договорились поехать, с Иваном и Витькой, друзьями твоими. Ты меня с ними до этого познакомил, они рядом с тобой жили. Помнишь, как мы договорились в воскресенье, что в предстоящую пятницу поедем с ночёвкой на «Юбилейную»? Чего я тебя спрашиваю? У тебя же всё перед глазами теперь. Это так я, не привык ещё. Ну, так вот, я то всё подробно помню. Договорились мы, что в пятницу в семь тридцать утра у речного вокзала встречаемся. Первый теплоход в восемь отходил, вот на нём и собирались плыть. Определились, кто за что отвечает: кто палатку берёт, кто котелки, кто какие снасти. Договорились – так тому и быть, и расстались до пятницы. Телефонов домашних тогда ещё ни у кого из нас не было, а сотовых вообще не было. Ох, помню, с каким старанием собирался я на эту рыбалку, как считал дни до пятницы! Она настала. В семь двадцать с рюкзаком и гитарой я был у речного вокзала. «Никого… раньше всех приехал…»- осмотрелся по сторонам. Люди шли мимо меня к причалу. Семь тридцать. «Сейчас подъедут…»- спокойно смотрел я на очередной подъезжающий троллейбус. Семь сорок. «Ёлки, опаздывают…»- вглядывался я в открывшиеся двери автобуса на остановке. Семь пятьдесят. «С причала номер два объявляется посадка на теплоход «Москва-78», следующий рейсом…»- прозвучало над вокзалом. «Блин! Да где они есть?! Наш рейс объявили… Может, просмотрел их… Хотя, как?... Пойду к причалу, попрошу подождать пару минут, если не успеют…» Встал у посадочного трапа. Пять минут… «Со второго причала продолжается посадка…» Четыре минуты, три, две, одна… пауза… «От второго причала отправляется теплоход «Москва-78», следующий рейсом…» Дизель заурчал громче, вода за кормой вскипела, белый борт отошёл от причала. Я посмотрел на капитана в рубке, а он в этот момент случайно посмотрел на меня. Потом отвернулся и стал смотреть вперёд, по курсу. А я понял, что не нужно никого просить подождать пару минут, что никто не появится из-за угла вокзала, бегущий, кричащий, машущий руками, с рюкзаками, котелками и палаткой. Вы не опоздали, вы не пришли совсем. И уже не придёте. Я понял это, и поэтому не понимал ничего. «Что случилось?! Что?!» Теплоход уплыл, а я остался стоять у второго причала, рядом со своим бессмысленным рюкзаком, держа в руках молчащую гитару. Минут через десять опомнился и перебрался на лавочку рядом с вокзалом. Смотрел на реку и продолжал ничего не понимать. Почему-то возникло отдающее жгучим холодком ощущение, что кто-то из своих стащил у меня билет на прошедший рейс. Час пролетел незаметно. «С причала номер три объявляется посадка…»- прозвучал вдруг голос диктора. Это объявили следующий рейс по тому же маршруту. Что подтолкнуло меня, какую размытую фразу невнятно прошептала внезапно проснувшаяся интуиция – и сейчас не знаю. Но я подхватил рюкзак, сел на «Москву» и отправился на «Юбилейную». Чуть больше часа хода против течения, и корабельный нос ткнулся в песчаный берег. Трап опустился, я сошёл. Поднялся на травянистый взгорок и отправился по знакомой тропинке в сторону протоки, на которую мы всегда ездили рыбачить. И скоро издалека увидел вас, вы шли мне навстречу. «Точно, так и есть…»- почему-то не удивился я. Это и было подтверждением того предположения, которое невнятно шепнула мне на речном вокзале интуиция. Первым по тропинке шёл ты. Вот между нами пятьдесят метров, вот уже десять… «Что же скажет мне мой друг?»- остановился я за два шага до встречи. «Здорова…»- буркнул хмуро, едва взглянув на меня, и протопал мимо. Помнишь?! Мимо, не задержавшись ни на секунду! Так какой-нибудь важный, знаменитый боевой генерал, наверное, прошёл бы мимо своего провинившегося нерадивого денщика. Что было у тебя на лице? Уж точно, не растерянность. Броня? Да, скорее всего. Это бронепоезд, попутав многое, прогромыхал мимо пассажирской платформы. А Иван и Витька остановились, с помятыми от водки, но всё же удивлёнными и сконфуженными лицами. «О, привет!... Привет! А ты как здесь?!» «Так я и должен был быть здесь. Вместе с вами». Иван и Витька виновато молчали и топтались на месте. «Хорош стоять там! Пошли на берег, опаздываем!»- окликнул нас ты, отойдя уже довольно далеко. В город мы вернулись на одном теплоходе. Я уехал домой. Рюкзак мой оказался бессмысленным, гитара немой. А недели через две ко мне приезжал Иван. Приезжал объясниться. «Слушай, Сань, ты извини нас. Мы виноваты, конечно, но это всё из-за Лёшки. Он пришёл к нам с Витькой в среду вечером и сказал, что ехать надо в четверг утром, а не в пятницу. Ему в субботу командировку поставили, и в пятницу он уже должен вернуться. Мы ему сказали, что а как же Саня? Он тогда распсиховался: «Что, ему из-за тебя на рыбалку не ехать?! В другой раз съездит!» Предупредить тебя уже некогда было, и позвонить некуда. Ну, вот так и уехали без тебя. Ты извини…» Я извинил».
В час в зал вошли четыре крепких парня. Они умело подхватили гроб, родственники и друзья взяли венки, и все двинулись из квартиры в подъезд.
- Саш, ты на кладбище поедешь?- спросила у Плотникова сестра Золотникова.
- Поеду,- без раздумий ответил он.- Можно, я в катафалке? Чтобы рядом…
- Конечно, конечно…
На улице у дома всё было недолго, без оркестра. Процессия прошла метров сто, оставив за собой на асфальте гвоздики, и погрузилась в транспорт. Катафалк, за ним большой автобус, за ним десяток легковых машин потянулись вереницей по улицам прочь из города, на лесное городское кладбище.
«Ты, может, считаешь, что я по злой памяти тебе всё это высказываю?- сидя в катафалке у гроба, продолжил разговор с другом Плотников.- Так никакого злопамятства нет. Помнить – помню, да. Ты и сам видишь, что я помню, так зачем же мне делать вид, что не помню. Задело меня тогда всё это сильно, вот и помню. Но без всякого зла, простил тебя давно. Да и за что прощать-то, если разобраться… Ну, ушёл ты, оставил меня одного на работе… Так и я вспылил, не сдержался. А мне бы больше ещё понять, что трудности у тебя дома большие, тяжело тебе. А если работу лучше нашёл, так порадоваться за тебя, а не дуться тысячу лет. Жене ты не сказал, что по твоему звонку я, на ночь глядя, приехал… Ну, и ладно, не сказал и не сказал. Зато встретились лишний раз, а это куда дороже каких-то там денег на такси. Посердись, глупец, на весну за лужи и грязь на дорогах. А уж про рыбалку ту и говорить нечего. Поехал бы я – не поехал бы ты. А как в песне-то поётся: «Друг всегда уступить готов место в шлюпке и круг…» Значит, и за это мне – только порадоваться, что друг мой на рыбалку смог поехать. А сколько хорошего всего было! Всё вспоминать – ещё на одну жизнь хватит. Но ещё одной жизни здесь нам не предоставят, а в прошлой уже ничего не поменять. Не прийти к тебе, не поговорить, не поехать на рыбалку. Поздно, раньше надо было. И понимаешь это тоже поздно. Вчера ещё понимал и думал так, как думал всегда – с обидой. А сейчас сижу возле твоего гроба, и всё мне понятно, всё по полочкам разложено. И тебе, я знаю, всё видно и понятно. Прощать, прощать, прощать… Ведь предательства не было… И только с добром идти друг к другу… И нести свет, пока есть он, здесь, в земной жизни. И больше – ничего… Но нам с тобой поздно… И вот за это теперь осталось мне сердиться и обижаться на себя одного, по-настоящему…»
Катафалк въехал на территорию кладбища, за ним вся вереница. Остановились недалеко от часовни, на поляне между сосен, рядом с кучей серо-жёлтого суглинка.
- Хорошее место,- отметил кто-то из провожающих,- тихое.
Гроб поставили на табуретки, сняли крышку. Плакали, говорили – прощались.
- Прощай, мой друг,- положил ладонь на погребальное покрывало Плотников.- Свиделись мы с тобой сегодня так, как в жизни ни разу не виделись. Всё нам видно было. Прости меня, царствие тебе небесное…
В пяти шагах от гроба прямоугольная яма. Обыкновенная… Вон в ней из стенки торчит не срезанный лопатой мохнатый пучок корней. Вон солнечный луч, пробравшись через разреженные сосновые лапы, дотянулся до самого дна этой ямы. Даже большой шмель умудрился сесть на земляной камень на самом краю её. Сейчас слетит вниз… Но нет, поднялся, зажужжал и улетел прочь. Кладбищенские рабочие закрыли гроб крышкой и на длинных полотенцах опустили его в яму. И сразу всё поменялось – не стало ни луча, ни шмеля… Земля с шуршанием и стуком посыпалась в могилу на обтянутые красной тканью доски.
- Земля тебе пухом,- высыпал Платонов горсть мягкой песчано-глинистой смеси на крышку гроба.- Не приходил к тебе домой, теперь буду приходить на могилу, сколько сам смогу. Прости…