Бога я знаю с детства. Нет-нет, вы не подумайте чего. Никаких религиозных предрассудков, я нормальный советский пионэр, комсомолец и матерьялист, мне с детства забивали гвоздями в голову марксизм-ленинизм, диалектический матерьялизм и теорию абиогенеза. Я и без вас знаю, что нет никакого бога, но я приходил домой из школы и играл Ему на пианино песенку про розового слона.
Я знал Его. И знал, что Его нет, и не может быть. И никогда не испытывал никаких неудобств по этому поводу. Играл Ему песенку про розового слона, и искренне верил теории академика Опарина, что всё вокруг как-то само собой закузюкалось, чисто случайно, просто в первобытный бульон ударила молния.
Первый экзистенциальный кризис случился со мною, когда мне было пять годиков. Я ещё ничего не знал о смерти, но узнал откуда-то, что все люди — это скелеты. Даже я. Даже я, такой хороший — просто скелет, обтянутый кожей. Так у меня появился свой скелет в шкафу. Не метафорический, а самый что ни на есть настоящий, именно в том шкафу, который стоял в папиной и маминой комнате.
Я устроил маме и папе истерику. Я наотрез отказался идти спать и кричал, захлёбываясь слезами —
— Представляете? Представляете? Мы все скелеты! Даже Гагарин!!!
Этот факт, что я скелет, лишал жизнь всяких смыслов. На следующий день я ушёл из дома. В этом не было никакого умысла, это не было знаком протеста, это был факт экзистенциальной безысходности.
Я шёл и шёл, бездумно и безнадежно. Зашёл в лес, шёл по лесу. Устал. Сел под дерево. И заснул. Таким меня и нашли через день, спящим под деревом. Я увидел маму и кучу людей. Все кричали и плакали. Я знал, почему. Я открыл людям страшную тайну — мы все скелеты. Немудрено, что все расстроились. То, что пятилетним детям не положено уходить из города и ночевать в лесу, мне и в голову не приходило.
Меня не били. Мама только показала мне седые волосы. Мама сказала, что мне должно быть стыдно. Я не понял, за что мне должно быть стыдно. У волос тоже свои скелеты.
Тогда же я понял, как надо излечиваться от экзистенциальных кризисов. Их лечат страданиями. Экзистенциальный кризис отступает, когда на тебя упал мотоцикл. Когда тебе больно, тебе не до глупостей.
Я гулял во дворе, и на меня упал мотоцикл. Я не хотел ничего плохого, я просто выбил у мотоцикла подножку, и он упал на меня.
Мотоцикл ничего мне не сломал, но мне было больно, я сильно ушибся. Экзистенциальный кризис отступил, я примирился с наличием скелета. Мне объяснили, зачем нужен скелет.
С меня взяли слово больше не уходить из города. Я дал слово, я сдержал слово, я гулял теперь только во дворе. Но страсть к бродяжничеству затаилась во мне, и позже, когда я подрос, мне объяснил природу этой тоски путешествий Александр Сергеевич Пушкин. Он сказал —
Охота к перемене мест —
Весьма мучительное свойство,
Немногих добровольный крест.
С тех пор так и осталась во мне эта страсть к путешествиям, переменам, смене деятельности. Когда я зависаю где-то надолго, мне хочется непременно куда-нибудь сдристнуть. А после истории с мотоциклом я заподозрил, что возможен кто-то, кто видит и разрешает экзистенциальные кризисы. Кто-то, КтоМожетВсё, кто приходит в самый нужный момент, разрешает кризисы бытия и примиряет тебя со скелетом в шкафу.
Я пошёл в школу, мне стали втирать, что всё само закузюкалось, что нет никого, если его потрогать нельзя. Но я знал, что Он есть. В этом не было ничего болезненного, ничего диссонансного, это было как бы само собой. Мир сам по себе, я сам по себе. У Малыша был Карлссон, который живёт на крыше, у Элли был Волшебник Изумрудного города, а у меня был ТотКтоМожетВсё. Всё нормально, не надо никому о Нём рассказывать. И Ему ничего от меня не надо, он не просит молитв и поклонов, он просто наблюдает за мной. Я ему интересен. И он любит песенку про розового слона.
Шло время, я рос, и начал с ним ругаться. Я испытывал к нему раздражение, близкое к ненависти. Наверное, это нормально для комсомольцев и детей комсомольцев. Мало того, что Тебя нет, Ты ещё и мир придумал не тот. По мере изучения маразма и несправедливости этого мира растёт напряжение в юном рассудке. Ты не можешь оставаться равнодушным, ты непременно должен ругаться с Творцом, которого нет. В этом, наверное, природа воинствующего атеизма. Атеист неравнодушен, атеист должен ругаться и ненавидеть ТогоКогоНет, иначе не интересно. Шизофреничность этой позиции понимают не все. Многие переносят ненависть к творцу на верящих в творца, но дела это не меняет. По сути атеист — самый ужаленный в голову религиозный фанатик. Ненависть — изнанка любви.
В том маленьком военном городке, где я вырос, все знали всех. И был в городе мальчик, который верил в Бога. Он такой был один на весь город, и все это знали. Он был большой, высокий, толстый. Он не ходил в школу, он учился дома, ибо жил с бабушкой внизу, у реки, в частных домах. У бабушки была корова и огород, бабушка была независима от советской власти, и мальчика Сашу не отдавала в школу, дабы его не приняли в пионэры, ибо в пионэры нас принимали в музее дедушки Ленина, а с дедушкой Лениным у бабушки мальчика Саши были какие-то свои старые счёты. Советская власть к тому времени была уже почти вегетарианской, она не стала ломать бабушку и мальчика через колено, и просто на них забила.
Но мы не забили. Мы доставали Сашу. Саша каждый вечер прогуливался по липовой аллее возле школы. Мы караулили Сашу и волокли в тёмный школьный двор, поближе к спортзалу. Там было темно и жутковато, в спортзале стоял грохот, там мужики по вечерам играли в баскетбол. И мы говорили Саше, что это скачут черти. Саша очень пугался, начинал делано охать и много креститься. Мы веселились. Только спустя время я понял, что это не мы над Сашей стебались, а он над нами стёбся, но мне до сих пор стыдно.
Я принимал участие в этих забавах без особого энтузиазма, просто чтобы друзья не удумали, что я заодно с Сашей. Это была трусость и чувство стаи, чувство толпы. Эти чувства и делают из тебя обезьяну, и ты начинаешь верить в абиогенез, марксизм и в любую вообще хрень, лишь бы в неё верили все.
У мальчика Саши был какой-то Бог, и у меня был ТотКтоМожетВсё. Он не нуждался в формулировках, он не настаивал на том, что он есть, он просто был. И ещё я завидовал Саше, что бабушка уберегла его от вступления в пионэры.
Я плохо понимал, как можно жить без школы, но от вступления в пионэры я получил душевную травму на всю жизнь.
Нас загнали в автобус и повезли в город Москву. Выгрузили в музее дедушки Ленина, и у простреленного слепою злодейкой пальто мы дали какую-то клятву. Мне было не важно, что это за клятва, мне очень хотелось, чтобы это побыстрее закончилось. Почему-то рядом с этим пальто я чувствовал себя неуютно.
Нам повязали галстуки и повели в мавзолей.
Это состояние леденящего животного ужаса я никогда не забуду. Темно, холодно, в кромешной тьме в голубоватой зловещей подсветке лежит зловещая мумия с острой бородкой. Ужас сковывает тебя до стеклянного состояния, и даже плечо одноклассника не спасает от ощущения мертвенного одиночества. Ты один на один с тьмой, с этим ужасом, с этой жёлтой пластмассовой смертью, с этим ощущением ада. Ты ещё маленький, ты ещё не обучен формулировать свои ощущения, но тогда я познал суть чертовщины. Позже, когда я встречался уже с настоящими чертями, всегда это было похоже.
Когда нас вывели из этой инфернальной тьмы на свет Божий, я внимательно вглядывался в лица одноклассников. Было тихо. Никто не разговаривал, не радовался солнышку. Похоже, с ними было то же самое.
Немного отпустило, когда нас повезли искупаться в бассейн Москва. Но там тоже было противно. Было холодно, над водою бассейна клубился пар, стоял густой туман, ты словно опять был один, только в воде, и в этой воде было столько хлорки, что сразу сильно защипало глаза, и вода эта пахла противно, пахла серой из ада.
Потом, спустя много времени, когда я узнал, что бассейн Москва плещется хлоркой на том самом месте, где был храм Спасителя, я понял, что это было частью чьего-то зловещего плана. Поразмыслив немного, я решил, что этот план тоже входил в планы ТогоКтоМожетВсё. Он показал мне на уровне ощущений, каково без Него. Метод от противного — очень действенный метод.
Я рос-подрастал, мужал, на день рождения мне подарили мою первую бритву. Потом подарили часы. Офигенские, фирмы Заря. Золочёный корпус, синий циферблат... очень красиво. И круто. Не у всех были часы. Одноклассники шипели —
— Скляр, сколько осталось?
Я с видом иудейского священника торжественно объявлял, сколько осталось до конца урока.
Копились наблюдения за этим миром, копились зло и раздражение.
В мире чёрт знает что. Нормально только у нас в СССР, а повсюду лютый бардак. В Африке голодают дети, в Америке инфляция, безработица и очень страдает Анжела Дэвис. Мы писали письма Анжеле Дэвис — приезжай к нам, дура, что ты там делаешь?
В Чили полная жопа. Взят дворец Ла Монеда, убит Альенде, при очень мутных обстоятельствах умер Пабло Неруда. Это ещё хорошо, что мы выручили Луиса Корвалана, выдернули его из петли, обменяли на какого-то нашего козла-отщепенца. Обменяли хулигана на Луиса Корвалана.
В мире чёрт знает что. Мы единственный островок стабильности и уверенности в завтрашнем дне. Да и у нас, если честно, есть свои неполадки в пробирной палатке. Например, худо со жратвой. Когда мама ездит в командировки в Москву, она берёт меня с собой. Мы паримся в бесконечных ненавистных очередях, возвращаемся домой как гружёные ослики, я тащу сумки больше себя. Мы трясёмся в электричках, которые есть ответ на народную загадку — «длинное, зелёное, колбасой пахнет».
Мужики много пьют и много дерутся. Зимой на реке встречаются две толпы, две части города — Фабрика и Полигон. На льду происходят побоища. Бьются не насмерть, но люто. Весь лёд в кровище. Бьются по правилам — без пятаков в варежке, без кольев, цепей и кастетов, лежачих не добивают, но бьются всё равно люто. Мы, пацаны, стоим на мосту через реку, буквально над схваткой, и наблюдаем. От кровищи на льду под ложечкой холодеет. Мы стоим на мосту разные — и фабричные, и полигоновские, и тоже ненавидим друг друга, и тоже дерёмся. Но у нас правил нет, можно получить в голову лопаткой или коньками. За что мы ненавидим друг друга — непонятно, но ненавидим. Только конченый полигоновский может сунуться в одиночку на Фабрику, и фабричные не ходят в одиночку к нам на Полигон. Я не знаю, почему так, просто так повелось.
О внутрипопуляционной конкуренции высших приматов я узнаю чуть позже, в университете, а пока что мне всё это непонятно.
В общем нету в мире порядку. И пушок под носом, и начавший капать из ушей тестостерон, и пьяный папа, плачущий под Высоцкого, который хочет постоять на краю и умоляет коней вскачь не лететь — всё это поворачивает мысли в какую-то другую сторону, в сторону от ТогоКтоМожетВсё, и поближе к пацанам конкретным, оголтелым и отмороженным — к Марксу, Дарвину, Опарину, поближе к стрельбищам, тирам, винтовкам, макиварам, боксёрским перчаткам, урокам рукопашного боя, и поближе к Галке Ланцовой, первой красавице класса.
И я Его отменил. Это был не научный вывод, а волевое решение. Отказ от Бога, неприятие Бога — это никогда не научный вывод, это всегда волевое решение. Нет Тебя. Я так решил. Я так хочу.
Он не возражает. Он никогда никому не возражает. Он не наказывает, не насылает потопы, не бьёт палкой, не насылает болезни. Он тихо уходит. Таково свойство Любви. Но я узнаю это много позже, а пока я вижу в мире бардак, пока я вижу, что миру нужен Мент, а не Любовь. Идите к чертям со своею любовью, нам нужен мент. А мента в мире нет. Мир лежит во зле, задыхается в грязи и несправедливости, а мента в мире нет.
Всё. Забыли. Забыли все эти детские глупости. Забыли про Карлссона, Волшебника Изумрудного Города, забыли ТогоКтоМожетВсё. Нет никого, есть только закон джунглей и право сильного. Никаких соплей, давай макивару, боксёрскую грушу, пудовые гири и спортивные патроны для мелкашки с мягкой пулей. На лацкане школьного пиджака засверкал значок "юный стрелок", появились разрядные книжки, банки 40 левая, 41 правая... только красавица Галка Ланцова по-прежнему неблагосклонна. Это патамушта я из бедной семьи. Ну эту сову мы потом разъясним, дайте вырасти.
Но всё оказалось не так просто. ТотКтоМожетВсё не нужен, пока всё от тебя зависит. Но когда ты попадаешь в крутые замесы, когда ты мало что можешь сам контролировать, Он может понадобиться. А с некоторых пор я стал попадать в крутые замесы. Особенно в армии.
Мы пили водку с дуканщиком Алишкой. Дуканщики — народ добродушный, но даже у них проскальзывает иногда эта зловещая восточная улыбка, улыбка змеи.
Мы пили хорошую водку Смирнофф. Даже не так. Мы пили водку Smirnoff из красивой бутылки со стеклянной ручкой.
Али хорошо говорит по-русски. Туземцы быстро учат языки оккупантов, особенно барыги.
— Ну будь здрав. Кстати, Али, ваш пророк ведь не велел вам вино пить?
Али улыбается змеиной восточной улыбкой —
— Мухаммад не велел вино пить. Про водку ничего не говорил.
— Хитрые вы однако...
— С кем поведёшься, шурави... И я не пью под открытым небом, я пью под навесом. Аллах не видит.
— А как насчёт выпить с гяуром?
— Можно выпить с гяуром.
— Но гяура же надо убить?
— Убью. Обязательно убью. Но сейчас ты не гяур, сейчас ты мой гость.
— Лады. Ну будь здоров. Давай выпьем, чтобы в горах не встречаться.
— Согласен. Шурави хороший солдат, хороший воин, яхше батыр. Моджахеддин предлагает много денег за шурави. За кизяк моджахеддин денег не даст.
— Откуда ты знаешь?
— Как у вас говорят? слухами земля полнится...
— А ты однако хитрый, Али...
— Иначе нельзя. Шурави тоже хитрый.
Наверное, прав был Али. Мне потом говорили, что зелёные продали точку. Бывают такие друзья, с которыми не надо врагов. Попал я в замес. Меня зацепило, начались странствия по госпиталям. В госпиталях я начал замечать, что браты прячут иконочки под подушками. Я понимающе хмыкал — да, в замесах и после замесов начинаешь испытывать потребность в ТомКтоМожетВсё. Вроде бы, я от Него отказался, но ловил себя на том, что в замесах к Нему обращался волей-неволей. Мне было немного неловко. Я чувствовал себя паразитом и немного неблагодарной скотиной. Умерла так умерла, нехрен тут отсвечивать. Или не трогай Его, или сыграй песенку про розового слона.
Пришли весёлые девяностые, торжество социального дарвинизма. Закон джунглей, каждый сам за себя. Даже пароль водяного перемирия не работает, бесполезно говорить "мы одной крови". Не работает этот пароль, твоя кровь всё равно поплывёт по реке. Приматы взбесились. Им сказали, что теперь им всё можно. Кто-то ломанулся искать ТогоКтоМожетВсё, кто-то надеялся только на деньги и на воронёный ствол. Кому как удобнее. Некоторые пытались совмещать оба способа самоустройства в этом мире, но я успешных попыток не видел. Стульев много, да жопа одна.
Весёлые были времена, но лютые. И люди мы стали лютые. Я совсем забыл песенку про розового слона. Мы с братвой замутили было типа бизнес, связанный с красотой и здоровьем. Добывали яд нуратинской гюрзы и никого обижать не хотели. Но дело оказалось шибко сладкое, много было любопытных людей, а глазки у всех зоркие, а ушки у всех острые, на чужую копеечку охочие. Дельце оказалось как есть криминальное, много было охотников прихватить нас за жопки. Мы летали по Москве как стая напильников, проводили разъяснительные беседы, объясняли любопытствующим гражданам, что и грубые слова знаем, и стрелять умеем. Ну и сами огрубели маленько, не хватало на всех нежности. Потом и сами шалить начали.
Однажды забили нам стрелу любопытные граждане. Не назвались, но по братве мы пробили — люди вроде серьёзные. Надо встречаться.
Забили нам стрелу в самом центре, у всех на виду. Это было необычно. Стрелы забивались как правило в местах малолюдных, дабы прикопать было сподручнее, если что лишнее останется. Особенно славилась этим Хрипань, железнодорожный переезд на юго-востоке Москвы.
Решили не расслабляться, взяли с собой всё что надо. Прилетаем. Нас ждут хлопцы на шикарном кабриолете Феррари. Хлопцы пасутся возле машины, а в машине — самое интересное. Верх у кабриолета откинут, и на обзор всему честному народу на заднем сиденье в открытую лежит знакомый до боли автоответчик АКС системы Калашникофф.
Спрашиваю хлопцев, пошто они такие нарядные. Хлопцы то ли укуренные, то ли обдолбанные, в общем весёлые.
Ржут, тычут мне в рожу нарядную ксиву —
— А нам всё похеру. Мы коржаковцы.
Стрелять не пришлось. С нарядными хлопцами мы поладили. Я начал потихоньку понимать, где я живу.
Не до любви было, не до доброго слова. Я не искал любви, я искал силу.
Как-то в гостях познакомили меня с американцем Тимохой, корреспондентом газеты The Moscow Times. Тимоха оказался свой парень, рыбак и бродяга. Мы изрядно нарезались, подружились и забились, поспорили — где круче, на Селигере или на озере Тахо. Тимоха утверждал, что привезёт меня в такое место на озере Тахо, где можно путешествовать две недели и не встретить ни одного человека. Я таким похвастать не мог. Я сдался. Я сказал, что для этих целей мне придётся отвезти Тимоху во фьорды Кандалакши. Пришлось бежать за водкой.
Тимоти оказался славный парень, маленький, шустрый, очкастый. Оказалось, он приверженец левой идеи, читает дедушку Ленина, не любит империалистов и симпатизирует угнетённым индейцам. Он и сам типа индеец, у него бабушка индианка лакота из Аризоны. И он ездит с индейцами на пау-вау в Скалистые Горы, танцует танец травы, проходил обряд айуаску и познал Великий Дух Маниту.
Крыть мне было нечем. Я только сказал, что на Селигере есть остров, Нилова Пустынь. Когда-то там был древний монастырь. В советское время его разрушили, всё это время там была турбаза, где мы брали палатки и лодки. Но недавно его отдали монахам, среди руин теперь бродят молчаливые босые хлопцы в чёрных подрясниках, они тоже типа индейцы.
Тимоха оживился. Он сказал, что ему это очень интересно, он хотел бы сделать репортаж о возрождении христианской Церкви в России. Мы забились, что я отвезу Тимоху на Селигер, в Нилову Пустынь, а он меня в Калифорнию на озеро Тахо.
Мы подружились. Нашлись другие интересы, мы оба искали силу. Тимоха рассказал мне про курандеро Северной Мексики, я ему про горных и полярных шаманов. Тимоха обещал в следующий приезд в Россию привезти кактус пейотль и сделать мне волшебный напиток мескалито, который открывает все тайны мира. Он попросит у шаманов разрешения провести мне обряд айяуаску, я узнаю свой тотем, своего зверя и своё дерево, и заодно все тайны мироздания.
На том и порешили. Тимоха вскоре улетел в свою Америку, а мне оставил двенадцать томов Кастанеды и книжку «Путь шамана» какого-то американского перца.
Через пару недель вернулся Тимоха с пейотлем. Он сказал, что шаманы благословили айяуаску, но для этого меня придётся похоронить.
Я сказал, что примерно этого только мне и не хватало. Мы поржали и собрались в путь-дорогу. На дворе стоял сентябрь, он был довольно прохладным. Мы взяли палатку лопату, тёплые шмотки, всяко-разно. Тимоха сказал, что нам нужен лес побезлюдней, чтобы зеваки и грибники не набрели на мою могилу и не получили бы душевную травму.
Я знал такой лес. Мой друг Степенный отвёз нас в леса около Рузы. Я любил ездить туда на рыбалку и места знал неплохо.
Степенный спросил, когда за нами заехать. Тимоха подумал и сказал, что нам надо примерно дня три, чтобы приготовить мескалито, не торопясь меня похоронить, а потом мне воскреснуть.
Я выпил какую-то муть из деревянной баклажки. Меня сразу вырвало. Тимоха сказал, что так и должно быть, что кроме познания тайн мескалито чистит тело ото всякой ненужной ерунды. Джаст щит аут, сказал Тимоха.
Мы выбрали место подальше от палатки и от костра, дабы Тимохе не спугнуть мне познания тайн. Тимоха померил меня лопатой и вырыл яму. Решили полностью меня не хоронить вследствие холодных ночей, я только лягу в могилу, а Тимоха забросает меня еловым лапником. Будем надеяться, что великий дух Маниту не будет бюрократом, не станет докапываться до мелочей и сообщит мне тайны в этих халявных условиях. Пока Тимоха рыл мне могилу, меня основательно повело. Я никогда не пользовался бытовой химией, я даже с братвой за рекой шайтан-траву не курил, у меня не было опыта кислотных трипов. Я просто почувствовал себя дураком, меня немного тошнило, и немного повело на хихи.
Тимоха забросал меня лапником и ушёл, посоветовав быть внимательным, сосредоточенным, и учтиво просить Маниту сообщить мне всё что положено.
Когда Тимоха ушёл, хихи сразу кончились. Когда тебя хоронят даже и понарошку, быстро становится не до смеху. Имитация смерти, не очень весёлые картинки, холодный беззвучный шёпот космоса, а рядом тихий шелест реальной листвы. Время исчезло, я слился со всем сущим. Информация в этих мирах не разделяется на форму, свет, звук, цвет, она существует вся вместе. Объяснить это трудно словами. Но всё это я знал и из опытов реальной смерти, для этого мне не нужно было лежать в холодной яме, не нужен был блевотный кактус пейотль. Было много всякой всячины, но не было ничего, чего бы я не знал. Реальная смерть — лучший учитель, чем все эти игрушки.
Медведь напугал меня до смерти. Оказалось, что медведь мой тотем, моё дерево ясень. Медведь был большой, настоящий, только невидимый. Очко не железное даже сквозь кислотный трип.
Много было всяких картинок, было страшно и весело, и вместе с тем очень спокойно. Иногда я вспоминал, что я похоронен, но меня это не беспокоило. Смерти нет. Было только несколько грустно.
Сеанс связи с космосом прервал брат муравей. В могиле все братья. Он укусил меня за руку. В этой могильной тьме это было даже приятно.
Я сказал —
— Спасибо, брат муравей.
— Говно вопрос, — сказал муравей, — Заходи, если что.
Я раскопался, раскидал ветки. В лесу было темно как в могиле, на дворе стояла глубокая ночь. Тьму разрезал только огонь костра вдалеке. Я побрёл на огонь костра, опираясь на еловую палку. Тимоха сидел у палатки, грел руки у костра и что-то тихо пел, и смотрел в небо. В волосах у него были перья, и блестевшие в бликах огня очки создавали Тимохе вид учёного умного дятла.
Только теперь я понял, как я замёрз. Я замёрз как три собаки. Оказалось, я лежал в могиле более суток. Мне казалось, что примерно пятнадцать минут.
В лагере было очень уютно. Тимоха где-то набрал камней и обложил ими костёр. Он сказал, что у них там в америках нельзя разводить костёр на голой земле, надо непременно его обложить от пожару. Красиво. Мне подумалось, что приблизиться к душе мира сподручнее у костра, чем в могиле.
Мы что-то поели, накатили по стакану для сугреву. Я спросил Тимоху, что дальше. Ну медведь, ну ясень... и что мне с ними делать? Тимоха ответил, что теперь, если у меня будут затруднения в жизни или вопросы к мирозданию, я должен вызывать дух Маниту в виде медведя, танцевать танец медведя, и найти дерево ясень, и с ним обниматься.
Я опять почувствовал себя дураком, только без мескалито.
В назначенное время в назначенном месте нас ждал Степенный. Ну дык на то он и Степенный... он надёжен как трёхлинейная винтовка, он никогда не подводит.
Мы возвращались в Москву. Тимоха спал на заднем сиденье, я рассказывал Степенному о своих астральных приключениях.
— Хрень это всё, — кривился Степенный.
Незадолго до этого он покрестился. Степенный всё делает степенно, покрестился он тоже по-взрослому. Настолько проникся Писанием, что отменил динозавров.
— Если, — говорит, — В Писании о них не написано, то не было никаких динозавров.
Сказал как отрезал. Вот такой вот он цельный человек.
Спрашиваю —
— Ну как же хрень?
— А вот так. Хрень. Бесовские забавы. Негоже взламывать ту дверь, от которой положено иметь ключ. Все ключи зашиты в Писании вполне легально. Читай Писание и брось эти ядохимикаты.
— Ну какие же ядохимикаты? Обычный кактус...
— Блуд. Кактус не наш продукт. Наш продукт — водка.
Сказал как отрезал. Вот такой вот он цельный человек.
Я ехал и думал — а наверное, прав был Степенный. Все эти упражнения по расширению сознания отдают самопалом. Нету в языческих упражнениях техники безопасности, оттого, наверное, так много среди всех этих расширителей всяких астральных инвалидов. Ты выламываешься в другие пространства, а уж кто там на тебя выйдет — медведь ли, чёрт ли с рогами, али чёрт с рогами под видом медведя — кто знает? Может напугать до смерти, может башню сковырнуть, и будешь по жизни с дураками коробочки клеить в доме скорби...
Наверное, прав был Степенный. Наверное, надо искать легальную крышу.
Я вспомнил рассказы шаманов о шаманской болезни, от которой спасает лишь только крещение, я вспомнил об одном шамане с женскими сиськами, которого встретил в горах Забайкалья... Говорили, что такие шаманы самые сильные, но если для силы надо выйти замуж за духа, шла б она в жопу та сила... я лучше пешком постою.
Наверное, прав был Степенный. Надо искать легальную крышу.
Но некоторые упражнения бросать я не торопился. Мне понравились у Кастанеды практики управления снами. Долгое время самым сакральным предметом была у меня маленькая резиновая лисичка — детская игрушка с пищалкой. В нужный момент во время нужного сна я сжимал её рукой, лисичка пищала, я просыпался.
В знак благодарности за астральные хлопоты я решил угостить Тимоху Селигером. Распогодилось, если начало сентября было холодным, то конец сентября полыхал золотой осенью и лучился теплом. Самая рыбалка, самая красота, и самое удачное время поехать в Нилову Пустынь — остров отдали монахам, но турбазу с острова ещё не выгнали. Можно ехать налегке — на Ниловом острове можно взять напрокат всё что угодно и не париться о барахле.
Тимоха с радостью согласился. Он говорил, что ему до смерти надоело делать бесконечные репортажи о становлении демократии в бывшем соцлагере, митингах, демонстрациях, народных избранниках... Все эти репортажи, говорил Тимоха, можно клепать под копирку.
Поехали вдвоём, налегке. Добрались до Светлицы, переправились на Нилов остров. Нас сразу встретила мечта Тимохи — на берегу стоял молодой здоровенный монах, босиком, в сером подряснике.
Монах принял нос лодки. Пока выгружались, Тимоха до него докопался. Показал монаху журналистскую ксиву — он, мол, американский журналист и писатель, ему крайне интересна высокая духовная жизнь русских монахов. Парень молчал и улыбался. Тимоха закидывал его всякими вопросами, парень молчал и улыбался. Тимоха не отставал. Парень наконец сдался. Когда Тимоха в сотый раз стал пытать его основами духовной жизни монахов, парень улыбнулся и сказал —
— Картошечку чистим.
Погладил Тимоху по голове и ушёл, шлёпая по северным валунам босыми ногами.
Взяли лодку, палатку, спальники, всё нужное барахло вплоть до кружек и ложек, поплыли на Хачин. Я уболтал Тимоху не полениться и выгрести на Хачин остров, моё любимое место. У меня были надежды, что на Хачине будет немноголюдно, конец сентября, закончилось время отпусков, да и далеко выплывать — грести до Хачина часа два, а этого времени рыбаки на Селигере уже опасаются. Это уже какие-никакие, а севера, тут не забалуешь. В это время на Селигере бывают уже лютые непогоды, лодки как щепки переворачивает.
Нам повезло. На Хачине вообще никто не стоял. Огромный остров посреди Селигера был безраздельно наш. Непролазная тайга, 20 внутренних озёр, черничники и малинники, полная тишина, покой и безлюдье.
Хорошо постояли. Батька Селигер угостил нас от души. Погоды стояли отменные, рыба ловилась как из пушки, в брошенных лагерях было чисто и убрано — никакого говна, ни банок, ни битых бутылок. За отчизну перед Тимохой мне было не стыдно.
Достоялись до мышей. У нас кончилась водка и хлеб, у Тимохи кончились блёсны. Но уезжать не хотелось. Тимоха оказался хорошим товарищем — чистил рыбу, шуршал по лагерю, не капризничал. Он тоже был не против ещё постоять, но у него закончились блёсны. Тимоха был спиннингист, он ловил только хищника.
Я взял Тимоху на слабО — мы индейцы, в конце концов, или фраера мокрожопые?
Я научил Тимоху мастырить блёсны из консервных банок, а проблемы с продуктами взял на себя.
Ещё в начале нашего стояния я решил ловить рыбу линя. Таинственная, деликатесная рыба линь, рыбий доктор — это мечта любого рыбака и любого кулинара. Линя зовут рыбьим доктором за то, что у него целебная слизь. Он и сам не болеет, и лечит весь рыбий народ. К нему не липнут паразиты из-за его лечебной слизи. И другой рыбий народ об него лечится. Когда крупную рыбу одолевают паразиты, она подплывает к линю и трётся об него, натираясь этой волшебной слизью. Даже среди самых отмороженных хищников считается впадлу обидеть рыбу линя — он рыбий доктор. Если ты, сволочь, обидишь рыбу линя, то тебе в озере никто руки не подаст.
Но рыба линь — трудоёмкая рыба. Рыбий доктор вследствие своих привилегий крайне ленив, он только наживку сосёт минут 15, он никуда не торопится, но на открытой воде он не ловится. Он шарится по своим тайным тропам в тростнике, камыше и осоке. Чтобы поймать рыбу линя, надо изучить его тропы, вырубить в них камыш и долго кормить, кормить несколько дней. И только после этого у тебя есть шансы поймать рыбу линя.
Я всё это проделал ещё по приезду. Я изучал его тропы, весь в пиявках рубился по горло в воде, вырубая камыш, потом варил овсяную кашу со жмыхом, с горохом, со льняным маслом, с корицей... Пока варил кашу рыбе линю, у меня самого слюни текли.
И я поймал рыбу линя. Но мало поймать, надо сохранить. И мы рыли ямы, обкладывали их полиэтиленовой плёнкой, просыпали солью, и хранили там деликатесную рыбу — угря, линя, судака. И защищали добычу от енотов.
Нас доставали еноты. Нас доставали эти халявщики. По ночам они шмонались по лагерю и тырили всё, что плохо лежит. Когда мы с Тимохой отрубались, накатив по паре стаканов после доброго ужина и трудового рыбацкого дня, еноты воровали запасы и раскапывали ямы с рыбой. В конце концов мы стали ставить на ямы охранные системы из кольев, верёвок и консервных банок. Банки при любом приближении начинали громыхать, еноты пугались и уходили. Мы боялись, что еноты раскусят секрет и посшибают банки и колья, но нет, на это у них ума не хватило. Рыбу мы сохранили.
Вообще на Хачине много всякой живности. Здесь есть лоси, кабаны, лисички-сестрички, море енотов, много всякой птицы. Есть даже полоумная лошадь.
Лошадь до безумия пугала Тимоху. Хлеб мы хранили в палатке, лошадь по ночам приходила за хлебом. Она без труда развязывала вязки палатки, просовывала в палатку свою огромную голову и фыркала, и шлёпала губами — просила хлеба. Мне было пофигу, я спал у костра, я не люблю все эти палатки, а Тимоху лошадь пугала до смерти. Он просыпался в холодном поту, громко матерился по-американски, но хлеба давал. Он же индеец, он должен уважать мустангов.
Лошадь приходила и ко мне, она не боялась костра. Она лизала мне лысину и тоже шлёпала губами, прося хлеба, и даже пробовала стянуть с меня спальник зубами. Я даже не просыпался, я к ней привык. Я только отмахивался и показывал пальцем на палатку — иди к Тимохе, он даст тебе хлеба.
Я нарезал Тимохе блёсен из консервных банок, взял рыбы и выплыл на Нилов остров, к монахам, совершать натуральный обмен.
Торговаться было нетрудно. Деликатесную рыбу линя любят даже монахи. Разжился хлебом, сухарями, мешком каменной соли, даже кое-какими консервами, но водки добыть не получилось. У монахов нет водки по понятным причинам, монахи берегут разум ото всяческой скверны, а плыть в магазин в Светлицу мне было лениво.
Я вернулся с планами набрать ягод и поставить бражку. Пока я плавал за харчем, Тимоха осваивал новые креативные блёсны из банок из-под тушёнки. Тимоха показал мне пару неплохих щук и заявил, что теперь-то уж он настоящий индеец, и ему будет что рассказать братьям лакота, и что он возьмёт с собою в Америку наши рукожопые поделки и запатентует, ибо работают они лучше любого кастмастера.
Я сказал Тимохе, что теперь он будет окончательный индеец, что теперь он расскажет лакота, что он пил природные спиртные напитки — мы будем ставить бражку. Я взял два котелка и пошёл в огромный малинник у одного внутреннего озерка, который давно заприметил.
Сижу в малиннике, обожрался малины уже до икоты, набрал котелки, собираюсь уже уходить. И вдруг чувствую чей-то взгляд.
Ни ветерка, ни шороха, просто кожей чувствую, что на меня кто-то смотрит. Привычка чувствовать кожей чей-то недобрый взгляд нарабатывается ещё на войне. Война — процесс эротический. Если у тебя нечувствительная кожа, с войны ты не вернёшься. Ты там останешься.
Оглядываюсь — медведь. Сидит в паре десятков метров и смотрит на меня. Небольшой селигерский мишка. Они здесь все небольшие, ну а что толку? Медвежонок по колено может легко нашинковать человека в колбасу, мы это уже проходили. У меня в цирке города Магнитогорска было два другана, Лёлик и Болик, два маленьких медвежонка. Я каждый день приходил к ним с подарками, я покупал им ящик мороженого. Покупал специально самое дешёвое, фруктовое по 7 копеек. Не из экономии, а по приколу — это мороженое продавалось в бумажных стаканчиках, и меня очень веселило, как медвежата, вылизав сверху стаканчик, надевают его себе на нос, чтобы вылизать его до конца изнутри. Было очень потешно.
И однажды Лёлик, крохотный медвежонок, сидя у меня на руках, меня просто погладил по-дружески. Не хотел ничего плохого, просто погладил. И распустил мне руку вдребезги от плеча до локтя. Когти у маленького медвежонка с палец человека, а уж взрослый медведь — это просто машина. Мне рассказывали люди в Сибири, как раненый в сердце медведь пролетел 100 метров, убил убившего его охотника, и только потом умер.
Самый простой способ отогнать медведя — постучать палкой по дереву. Палка-то у меня есть, я уже сильно хромаю и хожу с палкой, да деревья далеко, не дотянешься. Вскакивать, делать резкие движения нельзя — это может быть воспринято как признак агрессии. Смотреть на него тоже нельзя, прямой взгляд — тоже признак агрессии. Даже бояться нельзя. Он нюхает твою кровь, он чует адреналин. Нюх у медведя в сотни раз круче, чем у собаки.
Сижу вполоборота, пытаюсь шевелить тем мокрым говном, которое у меня осталось с перепугу вместо мозгов, пытаюсь понять, почему я раньше его не заметил, кошусь потихоньку боковым зрением из-под плеча. Агрессии вроде бы не чувствую, чувствую любопытство. Но это обманчиво. Медведя считают коварным зверем, который нападает без предупреждения. Кот шипит, собака рычит, волк скалится, а медведь ничего не обозначает. Никогда не поймёшь, то ли он целоваться хочет, то ли он тобою сейчас пообедает. Это не от коварства, это от того, что у медведя плохо развиты мимические мышцы. Он может встать на дыбы, может начать трясти башкой, но это уже крайняя степень раздражения, это когда у тебя уже нет шансов, а начинающуюся злобу ты никогда у него не заметишь.
Делать нечего. Морду кирпичом, ушки на макушке, очко на нуле, сижу собираю малину. Котелки все полные, собираю малину в тельник.
Слышу треск — медведь уходит. Чую, я в который уже раз родился. Не во второй. Во второй, в третий, в четвёртый я рождался ещё на войне. Сегодня я родился в хрен знает какой уже раз.
Весь мокрый пришкандыбал в лагерь. Рассказал Тимохе про встречу с медведем. Тимоха невозмутимо пожимает плечами —
— Чего нам бояться? Медведь твой тотем.
Тут я окончательно припух. Похоже, Тимоха по серьёзке во всё это верит.
Ну и ладно, так даже спокойнее.
Поставили бражку, поужинали, допили последнюю водку. Сидим у костра, смотрим на уходящее солнце, тихо беседуем.
Наверное, поэтому так не хочется уезжать. Рыбалка ломовая, погода отличная, но это не главное. Главное — эта тишина, душевный покой, фантастическая красота русской осени, эти тихие неторопливые беседы у костра на фоне заходящего солнца. Тимоха рассказывает мне об Америке, об индейцах, я рассказываю Тимохе о России, о нашей житухе, о шаманах Сибири. Нам интересно. Мы с разных планет.
Прошло несколько дней. Бражка поспела. Пришли с рыбалки, пожарили рыбки, выпили бражки. Незабориста, но вкусна. Вкусна, но незабориста.
Ну и ладно. Усталость сняла, и хорошо. Пошли спать.
Проснулся я среди ночи от того, что кто-то дышит мне в ухо. Отмахнулся, подумал, что это опять полоумная лошадь. Ноль эмоций. Опять кто-то дышит мне в ухо. На лошадь не похоже, это не лошадь.
И псиной пахнет.
Открыл один глаз и окаменел. Медведь. Давешний медведь лежит рядом со мной и дышит мне в ухо. Не сидит, не стоит, а лежит.
Успокоился я на удивление быстро. Очень уж странная поза для атаки. Если бы медведь задумал что-то лихое, он не лёг бы, и тем более, не стал бы меня будить.
Он бражку учуял. И не спёр втихаря, не насвинячил, а деликатно попросил, даже обозначил своё присутствие, лёг рядом, словно интеллигентный алкаш у рыгаловки. Я охренел уже не со страху, а от этой деликатности.
Медведь выпил котелок бражки и ушёл.
Вылез из палатки Тимоха —
— Я всё видел. Тебе было страшно?
— А ты как думаешь?
— Мне тоже было страшно. Я чуть не обкакался — улыбнулся Тимоха.
Заснуть уже не получилось. Успокоились, обсудили медведя. Миха явно здесь давно, явно знает людей и хочет жить в мире с людьми. Наверное, перешёл сюда зимою по льду, как и полоумная лошадь, и тоже тырится по лагерям, бухает и подъедается возле людей. Медведи все алкаши, это известно. Мы решили отсюда валить от греха.
Наутро сняли лагерь, собрались выплывать на материк. Тотем тотемом, но хрен его знает, чего ждать от такого соседа. Медведь, тем более пьяный медведь — это уже чересчур.
Я сидел на вёслах, Тимоха вертел головой, прощаясь с Селигером —
— Да. Наверное, великий дух Маниту дал нам понять, что нам надо домой.
Дух Маниту не ошибся. Когда мы вернулись в Москву, танки били по
Белому Дому.
Танки постреляли, мятежников свинтили, мятежников отпустили, победивший капитализм был вальяжен и не кровожаден. Капитализм сыто срыгнул и стал дальше пилить наследие империи рабочих и крестьян.
Наступили привычные капиталистические будни. Тимоха растворился в сенсационных репортажах о торжестве демократии, мы с братвой летали по Москве стаей напильников и боролись за солнечное будущее.
В свободное от разборок время я управлял снами, изучал коридоры нагваль и тональ, и на всякий случай решил найти друидов, дабы познать тайны дерева ясень.
Друидов я нашёл без труда. В те времена в Москве можно было найти всё что угодно, хоть чёрта лысого, только свистни. По Тверской скакали оранжевые кришнаиты с барабанами, в Нескучном саду ураганили орки, гномы и эльфы с деревянными саблями, на Плешке, на Гоголях, у памятника Пушкину был вообще весь мир, от авангардных поэтов до гуру тантрического секса.
Люди дуба познакомили меня с Великой Битвой Деревьев, рассказали про котёл правды, про интеллигентное дерево ясень. Ясень оказался приятным парнем, любопытным и проницательным.
Я помотался по подмосковным лесам в компании забавных хлопцев в балахонах из мешковины, послушал с ними, как растут деревья, выпил полезных отваров из всякой ботвы. Этим дело и ограничилось. Я быстро понял, что это очередной детский садик. Чтобы чувствовать лес, надо жить в лесу. В этом плане любой обходчик десять раз даст прикурить любому друиду с Тверской. Если и были на самом деле на свете друиды, то сомнительна их дружба с асфальтом.
Вскоре у меня в берлоге появились иконы. Я не особенно интересовался христианством, православие с детства представлялось мне занятием деревенских старушек, от него слегка пахло плесенью. Самым сакральным предметом, как я уже говорил, была у меня резиновая лисичка с пищалкой для управления снами. Но однажды мне стало за державу обидно.
Мы со Степенным ехали вечером на Арбат, на день рождения к брату лихому. Тормознулись у ларька купить сигарет. Многие помнят эти киоски Союзпечати, в которых можно было круглые сутки купить что угодно, от польского коньяка Наполеон за три копейки до марафета.
Они сиротливо стояли на витрине среди сникерсов и гондонов. Две старых красивых иконы. Очень приятный мужик с седой бородою и красивая грустная женщина с младенцем на руках.
Мне стало обидно. Спёр эти иконы в каком-нибудь храме какой-нибудь абстинентный торчок, стоят эти величественные осколки старой Руси в вонючем лабазе среди сигарет и гондонов, купит их какой-нибудь барыга, отмарафетит и угонит за бугор. И будут они стоять в коллекции какого-нибудь буржуя, и будет он тыкать в них пальцем гостям — смотрите, древние русские айки.
Я решил купить обе. Сделал свирепую рожу, потряс пальцами, закошмарил продавца, скинул цену втрое и купил обе. Женщину с ребёнком решил подарить брату лихому, к которому мы ехали на день рождения, а мужика оставил себе. Я решил, что это Бог. Очень солидный старик с седой бородой, а в верхних углах иконы два облачка, на этих облачках та же женщина и молодой парень, должно быть Христос. Ну дык и кто это мог быть ещё, этот седой старик, как не Бог?
Я вернулся домой и поставил икону на видное место. Мужик пришёлся мне в жилу. Чем-то он меня зацепил.
Жизнь шла своим чередом. Мы летали, стреляли, кошмарили, исполняли все телодвижения дикого капитализма, закона городских джунглей. Не забывали и о культуре.
Однажды мне прилетел неожиданный привет от Тимохи.
Я дружил с ребятами из театра-студии на Красной Пресне. Шёл там с великим успехом спектакль по Киплингу, Маугли там играл совсем молоденький Димка Марьян. Как сказали бы сейчас — спектакль был культовый. Вокруг труппы театра вертелись всякие мальчики и девочки, часто после спектаклей были весёлые посиделки.
Набилось в каптёрку куча народу, сварили картошечки, принесли водку, гитару, дым коромыслом. Я сижу на полу рядом с пареньком. Худенький симпатичный паренёк, волосы хвостиком, всякие фенечки.
— Привет, я Маленький Дождь. А ты, я слышал, шаман.
Я удивился —
— Какой я шаман? Я бандит.
— Нет, ты шаман. Так говорил мне Хитрый Лис. Хитрый Лис из лакота говорил, что на Москве есть хромой лысый шаман, ходит с палкой, со стволом, жил в Сибири с шаманами, лакота сделали ему айяуаску, и по айяуаску он медведь.
Оказалось, земля очень маленькая. Оказалось, Маленький Дождь знал Тимоху.
Маленький Дождь пригласил меня на пау-вау. Я человек походный, люблю лес и воду, я согласился. Мне было интересно, каковы они, русские индейцы. Я собрал вещмешок и забурился к ним в тверские леса. Мне было интересно, что они знают, чего я не знаю.
Мы сидели с Маленьким Дождём около типи. Дождик объяснял мне, что происходит на поляне. На поляне горел большой костёр, вокруг него прыгали и бегали русские мальчики и девочки в звериных шкурах и всяких перьях.
— Это танец травы, — говорил Дождь, — Это танец тыквы... Это танец барабанов...
Прожил я с ними в лесу дня примерно четыре. Очень приятные ребята, но мне с ними быстро наскучило. Меня не интересовали танцы с бубном, меня интересовали энергии. Про энергии ребята ничего не знали, они только пожимали плечами и предлагали мне грибы-мухоморы и травки-муравки. Мухоморы и ботва после пейотля меня интересовали мало, вина ребята не пили, плясать с ними танец хромого медведя я не стал.
Я вернулся в Москву к своим лихим делам. Мой медведь выходил на связь редко, да я его не часто и беспокоил. Всякие мелочи типа видений ближайшего будущего, знания того, что сейчас скажет собеседник — всё это было полезно в работе, но по большому счёту не это было мне нужно. Да, работа была стрёмная, требовала много нервов. Некоторое время я служил разводилой. Это такая дипломатическая должность, вставать между конфликтующими сторонами. Работа достойная, смысл этой работы — не допустить лишней крови. Работа нетрудная — языком шлёпать. Языком шлёпать — не мешки таскать, но когда ты под стволами с двух сторон, это немного хлопотно. Если у кого-нибудь не выдержат нервы, то всё. Царствие тебе небесное со всею твоей дипломатией.
Медведь помогал. Но много я умел и без медведя, и до встречи в могиле с медведем. А может быть, и не надо было беспокоить медведя... может быть, это последствия клинических смертей... говорят, что после них у людей просыпается что-то...
Я не знаю. Смертей у меня было много, я уже и со счёту сбился. Но всего этого мне было мало. Я уже был готов признаться, что мне опять нужен ТотКтоМожетВсё.
Икона Бога в берлоге меня утешала. Мужик с белой бородой иногда хмурился, иногда смотрел на меня укоризненно, иногда мне казалось, что он улыбается. В общем мы как-то общались, с появлением иконы в берлоге жизнь стала как-то спокойней.
Залетел как-то ко мне в берлогу наш придворный антиквар по каким-то делам. Я показал ему седобородого дядьку и гордо сказал —
— Глянь, какого я дядьку купил. Мне кажется, это бог.
Антиквар улыбнулся —
— Придурок. Это Николай Угодник.
Я офигел —
— Какой Николай? Какой Угодник? Кому угодил? И почему тогда Христос и мама его не в центре, а по краям? Ведь это они? Чё за дела?
Без стакана здесь было не разобраться. Мы накатили по стакану, и я прослушал вступительную лекцию по православному христианству, основам иконописи и принципах обратной перспективы.
Это я болтался как говно в проруби, а Гаджик у нас православный. Наш придворный антиквар — православный азербайджанец. И как оно и бывает, православный азербайджанец православнее любого русака раз в двадцать пять с половиной. Всё читал, везде был, всё знает, всё видел.
Я смеялся —
— Мишака, как же тебя свои не прирезали?
Он отвечал —
— Свои же меня ко Христу и погнали. Мой дедушка был мулла. И не просто мулла, а краснобородый мулла. Знаешь, что это такое?
Я знал.
— Воот. Когда я был маленький, дедушка мне хитро подмигивал и говорил — иди к Голубоглазому, Юсиф. У Голубоглазого правда.
Вообще-то он не Мишака.Это мы его так, по свойски, он во крещении Михаил.
А так-то он Юсиф Онегин-оглы, из какой-то азербайджанской аристократии.
И папа его Онегин закончил жизнь иеросхимонахом Оптиной Пустыни. Это был шок для всего Союза, когда блестящий светский тусовщик, знаменитый эстрадный поэт пропал с горизонта, принял православие и ушёл в монахи. Мы всей страной мурлыкали его песенки, что некрасиво, некрасиво отбивать девчонок у друзей своих, а Онегин Юсиф-оглы уже стригся в монахи. И сын его Юсиф Онегин-оглы тоже сдался Голубоглазому. Таких людей можно слушать, они за веру свою заплатили.
— Ты пойми, — втирал мне Гаджик, — На свете есть много религий. Каждая религия знает о Боге что-то своё, каждая заслуживает внимания и интереса, каждая религия молится, просит, приносит жертвы... но ни в одной... ты слышишь?... ни в одной кроме христианства нет такого, чтобы не люди приносили жертвы Богу, а Бог бы принёс себя людям в жертву, отдал себя на растерзание нам и сказал — нате, рвите Меня, я с вами, я есть Любовь. Я отдаю себя вам в жертву, чтобы вы, звери лютые, убили Меня, и потом никто из вас не мог бы сказать, что я жесток, что я не с вами, что я вас не люблю.
Это было неожиданно. Требовалось ещё накатить и подумать.
Гаджик уехал. Приехал из рейса Рыжий, мой друган. Он работал проводником в паровозе Москва-Прага. Я рассказал Рыжему проповедь Гаджика, я сказал Рыжему, что меня зацепило. Рыжий согласился. Рыжий сказал, что у него тоже давно есть подозрения, что единственная реальная сила вселенной — это любовь, а всё остальное — ботва. И все мои упражнения по поискам силы — тоже ботва.
Крыть было нечем. Я согласился. Надо креститься.
Рыжий привёз из рейса вкусной венгерской сливовицы. Мы нарезались в лоскуты. Рыжий устал, а мне надо было снять стресс. Договорились завтра, проспавшись, пойти в православный храм на разведку.
Православный мир встретил нас неприветливо. Сначала какая-то старушка достала меня требованием не смотреть иконам в глаза, и даже въехала мне локотком аккурат в сломанный позвонок. Я увидел небо в алмазах и всех райских птичек. Потом в храм пришёл пьяный мужик, и нам с Рыжим окончательно вынесли наши отравленные похмельные мозги.
Даже мы, лохи педальные, понимали, что пьяному в храм нельзя. Но мужика привела в храм какая-то серьёзная нужда, то ли радость, то ли беда. Он тоже всё понимал, но стоял в притворе, улыбался виновато и как-то беспомощно, мял в руках картуз, и было видно, что он не уйдёт.
Из тёмных углов храма уже с шелестом смерти зашуршали к нему серые тени. Православные светочи великой любви с клёкотом назгулов приготовились рвать мужика. Мужик мялся, улыбался и не уходил.
Спас мужика батька-священник. В храме шла вечерняя служба, батя что-то читал с амвона, но поляну шифранул в один миг. Он слетел с амвона, в секунду пролетел весь храм до притвора, и прикрыл собой мужика. Мужик обмяк, упал на колени и зарыдал. Редко можно увидеть, чтобы так рыдал человек. Что-то очень важное с ним творилось, что-то очень ненужное выходило из него с этими пьяными слезами. Мужик трясся, рыдал, всхлипывал как-то по-детски, а батя, прикрывая мужика от старушек, гладил его по голове и всё повторял —
— Ничего, ничего, миленький... Спасибо, что пришёл. Ничего, ничего...
Я потом узнаю, что это был батька Михаил Правдолюбов, из той фантастической семьи Правдолюбовых где 8 священников разом, из этого фантастического рода Правдолюбовых, поповской династии, которой больше трёх сотен лет, и в которой немеренно святых людей, почитаемых Церковью. Потом судьба сведёт меня почти со всеми братьями Правдолюбовыми, они будут встречаться мне и в Москве, и в Касимове, и в Елатьме, и в Гусе-Железном...
... Но это будет потом. А пока мы бредём с Рыжим домой. С нас хватит, для первого раза достаточно. Нам уже ясно, что православный мир — это не для фраеров мокрожопых. Рыжий надел купленный в храме крестик и заявил, что крещён. Бог его намерения видит, а остальное — пустые формальности.
Я так борзеть не стал. Я счёл нескромным сам себя покрестить. Я слышал, что так сам себя покрестил мятежный Егорушка Летов, он поехал на Святую Землю и сам себя покрестил в водах Иорданских, но я счёл такие эксперименты стремноватыми. Хватит с меня самопала. Наоборот, мне хотелось праздника и торжества. Я представлял себе, как я, весь такой голый и мужественный, в набедренной повязке, вхожу в воды... например, реки Радонеж, связанной с памятью Сергия Радонежского...
Я слышал, что батька Сергий — мой коллега. Его называют собирателем земель русских. Он тоже был бандитским разводилой, он ходил мирить поместных князей. А кто такие были эти князьки? те же бандиты. Мир живёт по бандитским законам, все политики — уголовники, в мире все страны или паханы, или шестёрки, или терпилы. И мы с батькой Сергием — бандитские разводилы, ибо не желаем поместных раздоров и лишней крови. Мы коллеги.
Очень я уважал батьку Сергия. И желал креститься под именем Сергий, в речке Радонеж, в набедренной повязке, и чтобы крестил меня благообразный старец, тоже зайдя в воду по грудь в белом монашеском балахоне, и чтобы вокруг вились райские птички, и Дух Святый снисходил с неба в виде голубине...
Такие картины рисовал мне мой бедный мозг. Я кинул клич по братве — найдите мне попа, чтобы разделял мои вожделения.
Самое смешное, что такого попа мне нашли. Мне свистнули, что у знакомых ребят есть друг, латыш, православный монах и священник, живёт в лесном скиту в Латвии, и он специалист по дебилам. Мне рассказали, что некий дебил, такой же как я, возжелал креститься в святых водах Валаама. Батя поехал с ним в путь дорогу через пол-страны, взгромоздюхался на морской валун Валаама, освятил воды, навернулся со склизкого валуна и шарахнулся в озеро Ладога.
Вынырнул. И бровью не повёл. Стоя по пояс в ледяной воде, сказал пациенту —
— Теперь твоя очередь, чадо.
Мне сказали, что этот поп скоро приедет в Москву, остановится у этих ребят, и меня можно будет с ним познакомить. Когда он приедет, мне типа свистнут.
Я возликовал. Я сказал ребятам —
— Банзай. Это то, что мне надо.
Обычный рабочий день русского гангстера. Летаем, кошмарим, разводим, убедительно трясём пальцами. Есть такая субкультура приматов — "если тебе ногти подстричь, ты и говорить не сможешь".
Трещит пейджер — приезжай, Амвросий в Москве. Ну ёлкин дрын, у нас стрел забито до вечера... пардон, деловых переговоров.
Отлетали, приехали. Симпатичный здоровенный латыш. Знакомьтесь, Амвросий.
Садимся пить чай. Амвросий спрашивает, откуда такая витиеватость в подходе к крещению, что мешает покреститься в любом московском храме.
Отвечаю. Формулирую как умею — ну... типа... опа... крещение — это событие, ни к чему нам все эти тазики-купельки, у нас всё должно быть по-взрослому.
— Хорошо, — говорит Амвросий, — Покрестим тебя. Но давай договоримся — поедем туда, куда я скажу. И прямо сейчас.
Ну ни фига себе... Весь день ураганили по городу, устали как три собаки, по карманам невесть что понапихано...
Посмотрел вопросительно на Степенного. Сидит себе, невозмутимо клюёт какой-то салатик. Слегка кивнул головой — нефиг, мол, нас на слабО брать.
Надобно сказать, что Степенный незадолго до этого тоже принял православие. Внешне он никак не изменился, но сказал, что лихими делами больше заниматься не будет.
— Я буду тебя возить, — сказал Степенный, — Но с ушлых дел не возьму ни копейки. Будешь мне платить из своего кармана. Сколько – сам решишь. Только чтоб я с голоду не сдох.
Сказал как отрезал. И ещё он динозавров отменил. Вот такой вот он цельный человек.
Куда едем, Степенный спросил только в машине.
— В Старую Руссу, — улыбнулся Амвросий.
Степенный и бровью не повёл. Я почесал репу и устроился поудобнее.
До Старой Руссы добрались к утру. Амвросий уважительно посмотрел на Степенного.
Знал бы он все подвиги этого железного дровосека … Маэстро Степензон на КАМАЗе доезжает за трое суток в одну харю до Степанакерта по горным серпантинам. И если б кто знал – с каким грузом...
— Креститься будем не здесь, — сказал Амвросий, — заедем к одному человеку и поедем дальше. Вы как себя чувствуете, Вячеслав?
Степенный открыл окно и вдохнул морозный воздух. Дело было в конце ноября. Только-только выпал первый снег. Переобуться мы, естественно, не успели. Ехали на летней резине по этой каше.
— Нормально, — сказал Степенный и лучезарно улыбнулся.
Подъехали к маленькому двухэтажному домику на окраине Руссы. Амвросий сказал, что здесь живёт блаженный Димитрий. Он особенный человек. Говорить с ним надо о том, о чём он сам скажет.
Я не удивился. Я ещё в дороге решил ничему не удивляться. Всю дорогу до Руссы, пока Степенный пытался ловить машину на ледяном катке, присыпанном снежной кашей, и разглядеть дорогу сквозь метель, а я делал вид, что сплю, Амвросий пел песни на непонятном языке. Зуб не дам, но по-моему, это был греческий.
И ещё он запретил мне есть. И пить чай из термоса.
Я понял, что попал в дурдом.
Пока карабкались на второй этаж по узкой лесенке, Амвросий сказал, что блаженный совершенно глухой и говорить надо громко. И заходить по одному. Мне велел зайти первым. Я почувствовал себя так, будто иду к зубному врачу.
Захожу в крохотную мансардную комнатку. Лавка. На лавке маленький гробик. В гробике – Глаза. Таких глаз, вообще то, не бывает. То, что они там огромные, детские, добрые, небесно-голубые – это банальности, это ерунда. Не в этом дело. Это такие специальные Глаза. Они излучают даже не свет, а специальную такую субстанцию типа изумрудного такого тумана. Этот туман не торопясь подлетает к тебе, делает тебе реально тепло, проникает в тебя, сканирует твои кишки, голову, душу, что-то там крутит, вертит, проходит насквозь, обволакивает как одеяло, приподнимает, покачивает, ставит обратно, гладит по голове.
Я громко ударил сапогом о сапог, будто стряхиваю снег с казаков. Я это сделал, чтобы не упасть в обморок. И пытался понять, как надо обращаться к Глазам. Наконец, определился. Я сел на табуретку перед гробиком и попытался разглядеть обладателя Глаз.
Крохотный, старенький, довольно страшненький мужичок с неопрятной щетинкой. Рот какой-то ребяческий. Но улыбка … Он улыбался мне так, что мне захотелось забраться к нему в гробик прямо в куртке и казаках, остаться там навсегда и ни за что никогда не вылазить.
— Здравствуйте, батюшка, — я решил, что так будет корректно.
— Ась? Чаво, жадомнай?
— Здрав ствуй те!!! — заорал я так, что закашлялся.
Разговор получился идиотский, как и положено в дурдоме. Я орал как белый медведь в тёплую погоду, блаженный говорил тихо и всё время смеялся.
— С кем живёшь-то, жадомнай?
— Один, батюшка, один!!!
— Ась?
— Один!!!!!!!!
— Ааааааааа … А пошто один-то?
— А чтоб не облениться!!!!!!!!!!!
Блаженный смеётся —
— Ой … а я-то как обленилси, жадомнай, как обленилси...
Блаженный опять смеётся —
— А пошто с палочкой-то ходишь, жадомнай? Ушибси?
— Ушибси, батюшка.
— Ась?
— Ушибси!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!
— А где ушибси-то? Дома ли чай али в гостях ли?
— С дуба упал!!!
Блаженный ржёт как конь —
— С дуба ли? Али с ясеня?
У меня начало холодеть под ложечкой.
— Не помню, батюшка!!! Не помню!!! Может и с ясеня!!!
Блаженный уже вовсю веселится —
— А мишек там не было, мишек, жадомнай? Али волков бородатых?
У меня уже тихая истерика —
— Не помню!!!
Вот так вот поговорили. Долго и, вроде бы, ни о чём. Но на душе сквозь эту дурку почему-то стало тихо и хорошо, несмотря на постоянный крик. Не знаю, о чём мы говорили. Так же, как не знаю, что означает слово «жадомный». Видимо, это что-то жалистное.
Много что рассказал мне блаженный, и не рассказал ничего. Я не пытался запомнить разговор, там и запоминать было нечего. И когда ты постоянно орёшь, ты ничего не запоминаешь и плохо себя контролируешь. Но этот разговор вот уже почти уже тридцать лет сидит у меня в голове и расшифровывается постепенно сам собой.
Болтали мы долго. Наконец, блаженный зарыл глаза и выключил зелёный туман. Я понял, что он устал и надо отползать. Долго думал, как попрощаться. В конце концов поцеловал ему руку. Блаженный ржал на весь дом.
После меня к блаженному Димитрию зашёл батька Амвросий. Я спецом задержался у двери, чтобы услышать, как Амвросий будет орать. Когда я услышал, что они беседуют тихо, спокойно, вполголоса, я понял, что меня развели как педального лоха. Потом и Степенный сказал, что блаженный слышал его прекрасно. Я решил себе так – Амвросию я перегрызу второй шейный позвонок, а Степензону – третий. Это с голодухи, наверное …
Я не удержался. Я спросил Амвросия, почему блаженный меня не слышит, а других слышит. Амвросий невозмутимо ответил, что Димитрий натурально глухой, но когда надо, слышит Духом Святым.
Больше я вопросов не задавал. Добиваться у этих православных, когда что надо, а когда что не надо — дело бессмысленное.
— Куда дальше? – спросил Степенный.
— На Псков.
— Лады, — невозмутимо сказал Славка и повернул ключ зажигания. Двужильный, всё-таки, он мужик.
В дороге мои попутчики трескали сыр и бананы, запивали соком и болтали. Я пил водичку и исходил на говно.
Амвросий рассказал историю блаженного Димитрия. Лет ему примерно около восьмидесяти. Точно никто не знает. Парализовало его, когда ему было семь лет. И тогда же он перестал расти. С тех пор он и лежит в этом гробике.
Во время войны в Старую Руссу зашли немцы. Как положено, расстреляли коммунистов, всех вывели на улицы, рассортировали, пересчитали. Добрались до блаженного. Варум, типа, этот русиш партизан на улицу не выходит, когда велят? Им говорят – окститесь, фрицы, это ж блаженный. Он парализованный, ходить не может.
Вас ист блаженный? Ну, это типа человек Божий, не от мира сего.
Значит, Божий, говорите? Гансы почесали репу и рассудили чисто с немецкой обстоятельностью. Они вынесли блаженного из дома, вынули из гробика и засунули в сугроб. И поставили часовых. Если, мол, он Божий, то ему ничего не будет.
Через два дня посмотрели – как он там? Блаженный лежит в сугробе, улыбается. Яволь, сказали немцы, положили его в гробик и вернули обратно.
Старая Русса была долго на перекрёстке боёв. И мы, и гансы дрались за неё отчаянно, город много раз переходил из рук в руки. Фрицы, заходя в Руссу, как обычно, всех строили и ровняли, но блаженного больше не трогали. И, чтобы больше не париться, выдали ему аусвайс – Russish Gott. Русский бог. Вот так вот. Ни больше, ни меньше.
— Вообще-то, он святой, — сказал Амвросий, — У нас, вообще-то, при жизни человека нельзя так говорить. Вот помрёт – будет видно. Но он святой, я в этом не сомневаюсь.
О смерти батя говорил так, будто речь идёт о командировке в Вышний Волочёк. И ещё он поведал, что блаженный кушает два раза в неделю. Ест он только пищу, испорченную строго третьего дня. Проще говоря, гниль и тухлятину. Когда люди, которые за ним ухаживают, пытаются его обмануть и дают ему чуть подпорченную еду, он обижается и не ест.
— А в чём прикол? – спросил Степенный, обгоняя какую-то фуру.
— Так он забирает на себя грехи мира.
Мы со Степенным сделали умные морды. Ну, само собой, типа. Ясное дело, типа. Не поняли, конечно, нихрена, но лезть в эту кухню как-то не с руки.
Оказалось, нам пока не во Псков. Нам в город Опочки Олонецкого уезда Псковской губернии. Там будем ночевать. При словах «будем ночевать» Степенный посмотрел на Амвросия с такой нежностью, что мне стало неловко.
Ехали долго и небыстро. Шёл снег, дорога превратилась в полный форшмак.
Я смотрел в окно. Природа пригорюнилась и затихла. Она уже была готова к зиме. Только демисезонным ёлкам было всё пофигу. Они фыркали в меня изумрудным туманом и пели – «ой, жадомнай мой, жадомнай…»
С блаженным мы будем общаться ещё несколько лет, вплоть до окончания его земного пути. И немного после окончания. Даже с того света он пришлёт мне весточку — свечку со своих похорон.
Общаться мы будем очень странным образом. Только он мог такое придумать.
Сижу дома, никого не обижаю, починяю примус. Звонок.
— Здравствуйте. От блаженного Вас беспокоят. Блаженный просил прислать ему слуховой аппарат, если можно.
Не вопрос, с радостью. Позвонил по врачам, узнал, какой слуховой аппарат самый лучший. Слетали, купили, встретились, передали.
Проходит несколько времени. Звонок.
— Аппарат блаженному передали, просил благодарить.
— Я рад. Аппарат помог блаженному?
— Аппарат блаженному не подошёл, но слышать он стал лучше.
Ладно. Я уже привык, что любимый вид спорта православных — сворачивать башню.
Сижу дома, никого не обижаю, починяю примус. Звонок.
— Здравствуйте. От блаженного. Блаженный просил прислать ему небьющийся термос.
Хихикнул. Блаженный в поход собрался? Сказал, что непременно купим большой хороший небьющийся термос.
Поехали со Степенным в охотничий магазин. Вынесли мозг продавцам, всех построили, выбрали термос. Стою в очереди в кассу. И вдруг чувствую — меня начинает крутить. Меня душит такая жаба — мама не горюй.
Ничего не понимаю. У меня денег как у дурака фантиков, я могу каждый день покупать по двадцать таких термосов. Но кто-то внутри меня говорит —
— Зачем блаженному термос? Он же над тобой издевается. Посмотри, какая прекрасная вещь, необходимая вещь. У тебя же нет небьющегося термоса, ему он нахрен не нужен, а ведь как он тебе нужен в походах, на рыбалке, в лесу...
Я не узнаю себя. Какая мелочь, какой пустяк, и какая буря в пустыне!
Я никогда не был жабой, я легко расстаюсь с деньгами, а тут такие пустяки — и какая гамма переживаний! Пока стоял в кассу, узнал о себе много нового. Настолько от себя охренел, что даже в голос сказал —
— Братан, что с тобой происходит?
Стоящий передо мной паренёк в очереди начинает беспокойно оглядываться.
От блаженного часто звонят. Незнакомые дяди и тёти передают всякие просьбы или пару ничего незначащих слов. Как правило это приятные ненапряжные пустяки, но каждый такой сеанс связи открывает мне во мне какую-то гадость, блаженный постоянно показывает мне меня с неожиданной стороны. Мне начинает нравиться эта игра. ТотКтоМожетВсё умеет подбирать себе кадры.
Так продолжается несколько лет. Господи, сколько, оказывается, во мне говна!
Сижу дома, никого не обижаю, починяю примус. Звонок.
— Блаженный просил передать, что он умер и обещал молиться за Вас.
— Простите, не совсем понял... Он умер и обещал молиться или обещал молиться и умер?
— Я передала дословно, как он велел передать. Он ещё прислал Вам свечу со своих похорон. Если Вы найдёте возможность встретиться, я Вам её передам.
Назначили встречу. Я приехал. Приятная грустная женщина.
— Блаженный велел передать Вам свечу и сказал, чтобы Вы зажигали её, когда Вам будет особенно трудно. Зажгите свечу и позовите его. Он увидит, придёт и поможет чем сможет.
— Это опять дословно?
— Дословно.
Приехал домой, развернул пакетик. Здоровенная красивая свечка в полруки, вылеплена в виде пчелиных сот. Пахнет воском и ладаном.
Понюхал, потрогал свечку, послушал себя. Почему-то на душе почти нет грусти. Ушёл человек, который жил тяжело, который всю жизнь прожил в гробу, а теперь он вышел на волю. Начал понимать, почему православные празднуют дни смерти своих святых.
Но это будет потом. А сейчас мы выезжаем из деревни Большой Ужин.
Жрать хочется так, что название деревни я воспринимаю как личное оскорбление. Степенный и Амвросий трескают сыр и бананы, я пью водичку и исхожу на говно.
Берём курс на Опочки. Запахло любимым русским негром.
И ваши слёзы в одиночку,
И речи в уголку вдвоём,
И путешествия в Опочку,
И фортепьяно вечерком...
Въезжаем в город Опочки. Городом это можно назвать весьма условно. Наш бандитский лимузин выглядит здесь несколько вызывающе.
Проезжаем типично деревенскую площадь. Посреди площади из земли торчит какая-то палка, к палке привязана корова. Меня вдруг бьёт по мозгам какая-то ассоциация. Я кричу Степенному —
— Тормози!!!
Подъезжаем поближе к корове, останавливаемся, я рассматриваю палку, торчащую из земли посреди площади. Предчувствия его не обманули. Это не палка. Это ствол от сорокапятки. Это знаменитая пушка, которая выиграла Великую Отечественную Войну. Здесь живут очень незатейливые люди, которые вкапывают пушечный ствол посреди площади, чтобы привязывать коров.
Нет, ребята. Эту страну никому никогда не понять.
Подъезжаем к городскому кладбищу. У ограды кладбища деревенский домик, обычный пятистенок. Калиточка, палисадничек, огромный косматый пёс на цепи. Услышав машину, на крыльцо выкатился ещё один поп в подряснике. Обнимаются с Амвросием, целуются как-то по-особенному. Отец Александр. Здрасьте – здрасьте. Милости просим.
Заходим. Чистенькая горница, у стола уже хлопочет матушка. Настоящий самовар с шишками, варенья, всякие там огурчики-помидорчики. Везде ползают всякие детишки. Отвожу Амвросия в сторонку — негоже вот так, на хвоста... мы бы щас мухой в какой-нибудь лабаз … Амвросий строго велит не париться и садиться за стол.
Ну и ладно, мне пофигу, мне всё равно нельзя. Мне уже и есть не хочется. Кишкотня уже всё поняла и дружно ссохлась. Степенный тоже ничего не ест и дует чай из блюдечка. За столом отцы оживлённо болтают, хихикают, дарят друг другу цацки какие-то. Говорят вроде по-русски, но я ни разу не врубаюсь, о чём. Отчаиваюсь поймать нить разговора и начинаю глазеть по сторонам. Я пытаюсь посчитать детишек. Но это тоже не получается. Они постоянно куда-то уползают, откуда-то выползают … Голова кружится. Из этого полуобморока меня выдёргивает Амвросий. Он просит меня показать ему крестик. Я ещё в Москве сказал ему, что везу с собой крестильный крест. Он мне очень нравится. Мне подарил этот крест один лихой брат из Питера, наш заведующий питерским отделением Плащ. Плащ у нас православный до нет предела, он даже служит в храме псаломщиком... или пономарём... или чтецом? Я хрен его знает, я не разбираюсь в этих православных погонах, но кем-то он служит. И всё понимает в этих делах.
Крест большой и красивый. Без распятия, правда, но зато на нём гравировка – египетская пирамида и всевидящее око с лучами. Он необычный. Не как у всех. И это мне льстит. И я хочу с ним креститься. Он из благородной платины с чернением, он стоит как самолёт, и это подарок братвы.
Отцов хватает столбняк, они не скоро приходят в себя. Откашлявшись, отец Александр осторожно говорит, что его знакомые только что приехали из Иерусалима и привезли в подарок крестик. Он, конечно, не такой большой и красивый, но освящён на Гробе Господнем.
Не вопрос, говорю, святынька великая. Спасибо. Но тогда примите мой в подарок. Тут отцов отпускает и они ржут как дети в цирке. И матушка облегчённо хихикает из-за самовара. Я надулся. Не понимаю – что я не так сделал? Я же видел – у них принято всякими штучками меняться. Тоже мне… Я уж не говорю, что в моём – платины с полкило. И пирамида классная… и глазик...
Отец Александр увидел, что я обиделся и сказал, что он весьма благодарен, что это царский подарок, но… видите ли… понимаете ли… он… ну… не совсем каноничен… как бы… Я с обидой буркнул, мол, воля Ваша, мол…
Амвросия положили в доме, нас – с извинениями, в кладбищенской сторожке. Не беспокойтесь, ничего страшного. У нас тут воскресная школа.
Мне было всё равно, а Степенный напрягся. Ложась на лавку, поцеловал нательный крест и трижды перекрестился. Я уже откатывался, Степенный что-то ёрзал.
— Слышь… Ты в привидения веришь?
— Я на кладбищах сто раз ночевал. Даже в склепе ночевал. И ничего. И вообще, мне мама в детстве говорила – не бойся мёртвых, бойся живых.
Степенный благодарно хрюкнул и тут же заснул.
Покрестили меня на следующее утро в кладбищенской часовне, старой облезлой сарайке. Всё было тихо, буднично и совсем не героично. Глядя на крохотную купельку, в которую едва пролезла голова, я вспомнил свои героические галлюцинации — креститься в священной реке, в полный рост, в какой-нибудь набедренной повязке, со старцем в белых одеждах...
Мне было смешно. Мне это начинало нравиться. Положительно, у ТогоКтоМожетВсё отменное чувство юмора. Глядя на крохотную кладбищенскую часовенку, потемневшую от непогод, с заскорузлым покосившимся куполком наверху, я вспоминал свои героические галлюцинации, и отчаянно боролся с желанием заржать. Вот на тебе героические воды, лишенец.
За каким перцем я напряг столько людей и забрался в этот медвежий угол, в эту часовенку на кладбище за тыщу километров от дома, мне мог объяснить только маленький серебряный крестик с надписью jerusalem.
Я спросил отцов, почему мы крестим меня в кладбищенской часовне, почему не в храме. Отцы сказали, что все храмы закрыты, и единственным заведением культа в Опочках осталась вот эта кладбищенская часовня. Стало понятно, откуда здесь столько икон. Иконы в часовне стояли буквально друг на друге, часовня была ими буквально набита. Все иконы изо всех храмов города, которые удалось спасти от империи рабочих и крестьян, были в этой часовне.
Часовня не отапливалась, с меня даже не сняли свитер. Только повесили полотенце на шею. Пока надо мной читали молитвы, меня здорово повело.
Я боялся потерять сознание. Но обошлось, опять помогло чувство юмора ТогоКтоМожетВсё. Когда мне предложили трижды отречься от сатаны и трижды плюнуть дьяволу в харю через левое плечо, мне стало весело. Раньше я думал, что это народное суеверие, а оно вон оно как... Харкнуть диаволу в харю мне очень даже понравилось.
Когда я рассказал Амвросию, что при крещении я был близок к потере сознания, он ответил мне научно-медицинской сенсацией. Амвросий сказал, что у меня после ранения плохо соединяются тело с душой.
Любопытно, сколько нейрохирургов мира застрелилось бы, услышав эту сентенцию?
В часовне кроме нас никого не было, но после крещения откуда-то взялась смешная бабулька в телогрейке и валенках. Она подошла ко мне, прижалась, обняла и заплакала. Я вопросительно посмотрел на попов. Они стояли и улыбались. Я подождал, пока бабулька наплачется, слегка отодвинул её и спросил —
— Ты что, мать? Горе, что ль, какое?
— Что ты, что ты, сынок — улыбалась сквозь слёзы бабулька — Какое горе? Дай у благодати погреться.
К тому, что христиане сворачивают мне башню, я уже стал привыкать.
Я, как всегда, ничего не понял, но мне пришла в голову инженерная мысль.
Я сунул ей в руку масонский платиновый крест и сказал —
— Мать, без обид. Он какой-то неправильный, но он по-хорошему денег стоит. Продай, купи себе что-нибудь. Будет тебе память от меня.
Бабка посмотрела на отца Александра вопросительно, я – победоносно. Он подмигнул ей, она полезла ко мне целоваться.
После крестин мы со Степенным осуществили страшную месть. Мы слиняли в город и скупили на корню первый попавшийся лабаз. Увидев гору всяких кульков, попы было приготовились к обороне, но мы со Степенным выпустили в них заранее приготовленный бронебойный снаряд – это детям. Матушка охала и ахала как довольная курочка, а я наконец-то посчитал детишек. Их было семь штук.
Вскочил вопрос – что делать дальше. Домой мне не хотелось категорически. Степенному тоже. Амвросий, хитро улыбнувшись, предложил нам заехать «в ещё одно место».
И понеслась коза по ипподрому. Следующие три дня слиплись у меня в памяти в один какой-то искрящийся фейерверк. Память выхватывает какие-то куски. Помню странноприимца, у которого мы ночевали где-то под Псковом. Есть в православной мафии такое ремесло — странноприимец. Это хозяин дома, куда всякий может постучаться переночевать или пожить несколько времени. Никто у тебя не спросит, кто ты, откуда, зачем, тебя просто пустят и дадут стол и кров. Странноприимец, увидев мою палку, влез мне на уши и учил лечить больные суставы берёзовым соком. Потом, помню, мы со Степенным взяли два тулупа и пошли спать в машину, чтобы нюхать свежий снег.
Помню совершенно игрушечный, конфетный, пряничный какой-то Святогорский монастырь и могилу Пушкина где-то уже на небе. Отец-настоятель Святой Горы, помню, скептически оглядев наш чёрный бандитский лимузин, пересадил нас в свою убиенную Волгу и повёз в Михайловское. Было у отца-настоятеля такое хобби — возить экскурсии в имение поэта. Убиенная в говно Волга хлопала гнилыми крыльями, грозилась рассыпаться, но почему-то ехала.
Помню своё изумление от Михайловского. Я отказался смотреть усадьбу, я стоял один посреди этой красотищи на алых кленовых листьях, чуть присыпанных первым снегом, ворошил их палкой и не понимал, как отсюда можно уехать. Я смотрел на Михайловское и только приговаривал удивлённо —
— Ну и дурак же ты, Сан Сергеич... Ой дурааааак...
Когда вернулись на Святую Гору, отец-настоятель потащил нас наверх, на могилу поэта. Помню, я сначала отказывался. Я боялся, я не верил, что смогу проковылять эти восемьдесят шесть ступенек из морского валуна. Я уже тяжеловато ходил и сильно прихрамывал.
Настоятель смеялся —
— Не заползёшь? После крещения? Не может быть.
Я взлетел на эти восемьдесят шесть ступенек как на крыльях, я их даже не заметил.
Помню паренька с красивым свежим бланшем под глазом на вечерне в Псково-Печёрской лавре. Он молился так, что я боялся — он сейчас взлетит. Помню сами пещеры. Но пытаться их описать настолько же бессмысленно, насколько и неполезно. Это надо видеть.
Помню странную барышню с детской коляской. Мы приехали в Лавру под вечер, она красиво светилась огнями. Мы повылазили, захлопали двери. К нам тут же подошла красивая барышня с коляской и быстро заговорила. Она предлагала нам у неё ночевать, но сразу сказала, что дома её ждёт пьяный муж. Он очень нехороший человек, он её бьёт и много пьёт водки. Его сначала надо побить, но она видит, мы люди крепкие, мы справимся. Мы поколотим плохого мужа, а потом будем у неё ночевать.
Я было намылился защищать честь и достоинство барышни, но Амвросий одёрнул меня. Я сначала не понял. Как так? Молодую мать обижают, надо же наводить порядок. Амвросий сказал —
— Загляни в коляску.
Я заглянул. В коляске лежала кукла, завёрнутая в какие-то тряпки.
Амвросий взял барышню за локоток, отвёл в сторону, сказал какие-то слова, перекрестил. Барышня исчезла в темноту со скоростью пули.
Я спросил Амвросия, что это за шапито, что всё это значит. Амвросий сказал, что это обычное дело. Лавра — очень сильное место. Вокруг любого святого места постоянно клубятся всякие бесноватые, поврежденные, просто психи. Оно их притягивает. Здесь надо быть осторожным, сказал Амвросий.
Помню ещё что-то, но хочу сказать вот что. Мы за три дня накрутили под четыре тысячи километров, были в храмах, в монастырях, в приграничной зоне, гостили у странноприимных людей, у совершенно незнакомцев. И везде мы находили ночлег, улыбку и кусок хлеба. И я понял, что православные – это мафия. Мафия любви. Здесь никому не всё равно. Здесь всем до тебя есть дело. Когда тебя спрашивают, как твои дела, спрашивают не на автомате, не машинально. Ты им интересен. Мафия любви улыбнётся, покормит, даст стол и кров, научит лечить суставы берёзовым соком. Я увидел, как люди умеют любить друг друга без трескотни, спокойно, ни за что. Мафия любви противопоставляет себя уставшему серому миру, где всем всё равно. Уставший серый мир уткнулся рылом в свиную кормушку и дремлет в оцепенении, ожидая гудка на работу, а православная мафия раскрашивает серое небо. Здесь каждый живёт какой-то идеей. Кто-то ждёт конца света, кто-то ждёт конца тьмы, кто-то внимательно рассматривает пакет с кефиром, ищет там знак сатаны, кто-то мотается по монастырям и сильным местам в поисках волшебных людей... Православный мир — это бесконечный карнавал, немного смешной, очень детский, но это хороший способ раскрасить серое небо и заставить ёлки фыркать изумрудным туманом —
— Ой, жадомнай мой, жадомнай...
Я понял, что попал куда надо. Мафия любви мне нравилась больше, чем мафия денег.
К Москве подъезжали ночью. Я почувствовал, что мне ест глаза. Я сказал Степенному, что в машине пахнет кислотой. Степенный степенно ответил, что давно это нюхает, и так-то по-хорошему аккумулятор давно уже должен взорваться. Сделать всё равно ничего нельзя, куда доедем – туда доедем. Надежду даёт только присутствие попа в машине.
Амвросий на заднем сиденье опять всю дорогу пел свои греческие песни. Я уже знал, что это псалмы.
Высадив Амвросия на Арбате, мы открыли капот. Аккумулятор был круглый как мячик. Степенный заявил, что такое видит впервые.
До моего дома добрались без приключений. В хате горел свет. Оказалось, что пока меня не было, в берлогу заползла Кобра. У неё были ключи. Кобра заявила нам, что я крестился 26 ноября в семь часов утра. На вопрос, откуда такая осведомлённость, Кобра сказала, что 26 ноября ровно в семь утра на её глазах перед иконой Николы сами собой зажглись три свечи.
Почему-то я не удивился.
Когда свечи сами по себе загораются – значит, это кому-нибудь нужно. Удивиться, я не удивился, но знак понял. ТотКтоМожетВсё принял меня в свою мафию любви. За эту свою крестильную поездку я насмотрелся всяких чудес, получил много авансов и намёков.
Чудеса – это всего лишь нарушения законов физики. Это только для матерьялиста может быть удивительно, у него при виде чудес сыпется мироздание и уходит земля из-под ног, а нам-то что эти все чудеса? Здесь, в мире ТогоКтоМожетВсё, это обычное дело. В мафии любви ты можешь совсем с Ним не общаться, ты можешь вообще о Нём и не знать ничего, но когда ты что-то делаешь ради любви, ты выпадаешь из законов физики, ты попадаешь в мир чудес.
Я помнил, как один парень мёртвым спас целый взвод. Он был уже мёртвый, когда прикрывал отход разведвзвода. Парня ранило в ногу, он остался прикрывать отход. Он взял пулемёт и палил, пока пацаны не ушли за скалы, и только потом упал. Потом, когда вернулись и отбили тело, выяснилось, что парень стрелял с пулей в сердце. Он стоял и стрелял, и смотрел, нак наши уходят, и упал только тогда, когда они скрылись за скалы. В учебнике я прочитал, что это у ТогоКтоМожетВсё считается высшим подвигом любви. Там сказано, что ничего не может быть круче, чем отдать душу свою за други своя.
Всё складывалось. Если ты взял на себя высший подвиг любви, пуля в сердце тебя не остановит. Ты будешь жив даже мёртвым, пока пацаны не уйдут за скалы. И тебе похрену законы физики.
Посмотрев на мироточащие иконы, на калек, которые лежат по двое суток в сугробах и улыбаются, на этот стрёмный аусвайс, на эти волшебные пещеры, я успокоился душой. Я не помню имя того пацана, но на небе нет бюрократии. Ни разу не сомневаюсь, что они сейчас вместе с блаженным Димитрием где-то вместе горланят —
— Жадомнай мой, жадомнай...
Почитал про своего Николу, которого я сдуру принял за Бога. Выяснился иконописный сюжет. На великом сходняке Никола дал типа в дыню какому-то Арию. Арий типа косячил в богословских вопросах, заболтался, и Никола дал ему в дыню. Никола был в Мирах Ликийских епископом, это типа наших генеральских погон. Старики порешили, что гасить оппонента — это типа против любви, и решили его наказать. Но типа всем старикам потом приснился один и тот же сон — Спаситель и Матушка просили всех Николу не разжаловать, не наказывать и погоны с него не снимать. Так на иконе появились на облачках Спаситель и Матушка.
Сначала я вроде порадовался. Ну коли дураков и в Церкви бьют, то мы вроде как тоже не вчерашние. Добро с кулаками — вроде по-нашему.
Но что-то меня ломало. Что-то не складывалось. Я позвонил Гаджику, нашему богослову. Гаджик сказал —
— Ерунда это всё. Заушение Ария — это поздняя вставка, неправильное понимание древних византийских песнопений. Там сказано — "учений твоих гласом поражен был в сердце Арий"... Гласом учений, понимаешь? А позже кто-то решил, что поражение Ария есть заушение. И понеслась. Всем понравилось бить оппонента и оправдывать это авторитетом Николы.
— Заушение — это что такое, Мишань?
— Ну это старославянское слово. Типа дать в ухо.
— Так Никола не бил Ария?
— Не бил. Сам подумай. Когда кто-то с тобой не согласен, и в качестве аргумента дал тебе в ухо, это будет для тебя аргументом?
— Конечно же, нет. Это будет поводом вырвать кадык или выстрелить ему в коленную чашечку.
Гаджик заржал —
— Ну вот видишь? Никола Ария не бил, Никола Ария любил. Мочить оппонента — не наш метод. Если бы на богословских диспутах древние отцы устраивали поножовщину, древние Соборы походили бы на ваши разборки. Нет, брат. Оппонента у нас не мочат, оппонента у нас убеждают. Христос приходил на землю без пулемёта.
Я представил себе Христа с пулемётом, и мне стало немного обидно. С пулемётом Спаситель был бы убедительнее. Но я был согласен с Гаджиком — пулемёт не всегда входит в формулу любви. Пулемёт входит в формулу любви только тогда, когда ты прикрываешь отход братвы с пулей в сердце.
— Спасибо, Мишань. Убедил.
— А что тебя это вдруг взволновало?
— Я покрестился. Теперь изучаю матчасть.
— Молодец. Поздравляю.
Шло время. На меня со стены укоризненно смотрел мой Николай Чудотворец. Он словно бы говорил —
— У меня в истории с Арием статья двести шесть часть вторая, да и та не доказана. ТотКтоМожет её с меня снял. А у тебя, сынок, статьи совсем другие. Ты под амнистию не попадаешь. Надобно что-то менять в консерватории …
Я и сам давно чувствовал, что надо что-то менять. Я давно начал отмечать, что мир вокруг меня начал поляризоваться. Мало кто из братов жил обычной жизнью. После наших физических упражнений на свежем воздухе люди уходили либо в киллеры, либо в монахи. Был ещё третий вариант – спиться и сдохнуть под забором, но прошло уже изрядно лет, и эта категория героев уже практически вымерла.
Незадолго до истории с моим крещением один мой старый друг ушёл в монахи. Вернее, ушёл он куда глаза глядят, но тоже угодил к Тому Кто Может Всё.
Капыч был музыкант. Он работал в одном довольно известно монгольском вокально-инструментальном ансамбле. Им попёрло, они стали чесать по заграницам, и настолько охренели от денег и славы, что стали садиться на бытовую химию.
И Капыч подался в бега. Он пытался спастись от героина. Стаж бытовой химии у него был солидный, попахивало уже золотой пулей, и он решил тикать. С корабликом шайтан-травы и Кастанедой подмышкой он поехал автостопом в Финляндию. Почему автостопом, почему в Финляндию – не знает никто, включая уважаемого ныне иеромонаха. Просто драпанул абы куда, терять было уже нечего. Без копейки денег, весь в соплях и с бардаком в голове, ехал куда-то и ехал. Переламывался шайтан-травой, жрал что придётся, болтал с дальнобойщиками и, когда получалось, звонил мне из разных пырловок по дороге.
Как-то раз Капыч постучался переночевать в какой-то монастырь в Карелии. Старичок-настоятель охотно пустил почитателя Кастанеды, карманы не проверил, шайтан-траву не выкинул, накормил и спать положил.
Наутро спросил у Капы —
— Куда едешь, сынок?
— В Финляндию.
— Зачем?
— Понятия не имею.
— Там кто-то ждёт тебя?
— Нет.
— У тебя есть документы хоть какие-нибудь?
— Нет.
И Капа честно рассказал настоятелю свою историю. Про то, как драпает от героина, про то, что жить хочет, но как – не знает.
Отец Иларион выслушал Капыча, улыбнулся и сказал:
— Оставайся. Поживи, сколько захочешь. Будешь мне помогать. А в Финляндию не торопись. Там тебя никто не ждёт. И документов у тебя нет, и от себя всё равно не убежишь.
Оказалось – монастырь женский. Он известный и древний, но стоит посреди постперестроечной России в нищете и разрухе. Всё население монастыря – отец Иларион и три монахини. Трудников нет, платить им нечем, молодой здоровенный кабан Капыч тут весьма кстати. Батька больной и старенький, монашки молодые и глупые, в окрестных деревнях полно пьяных охальников, и мастер спорта по самбо в сто сорок килограмм живого веса очень даже пригодится. Снег там почистить, дров наколоть, в алтаре прислужить, а то и в дыню въехать какому-нибудь пьяному быку, если вздумает монашек обижать.
— Ништяк, — сказал Капыч, — торопиться мне некуда. Поживу.
— Ну и слава Богу, — сказал отец Илларион и выдал Капе топор и подрясник.
Подрясник на тщедушного мастера спорта по самбо не налез, и монахини сшили Капе другой – по размеру.
Поселил отец-настоятель Капыча в древней большой гулкой келье. Худо-бедно он обжился, приспособился читать при свечке, смастырил себе из досок какую-то шконку, но была одна оказия, которая сильно портила жизнь. Каждый вечер откуда ни возьмись прилетала большая летучая мышь. Она не кусалась и не шумела, просто мотылялась по келье и ловила комаров. Впечатлительный Капа нажаловался на неё отцу Илариону. Они обследовали всю келью, нашли кучу всяких дырок и выщербин и устроили засаду. Вечером мыша устроила показательные выступления. Капа тыкал в неё пальцем и гундел обиженно —
— Вот смотри, отче. И так – каждый день!
Настоятель ловко уворачивался от наглой мыши и смеялся —
— Терпи. Терпи, чадо. Всё равно эти дырки заделывать нет ни денег, ни матерьялу. Терпи. У Преподобного Герасима был лев, у тебя по смирению твоему пусть мыша будет. Тварь вполне безобидная.
Капыч истребовал у батьки житие Герасима Иорданского, изучил и утешился.
Потихоньку он прижился в монастыре. Колол дрова, помогал в алтаре, присматривался к православию, читал книжки, учил службы. Кастанеду пустил на растопку в печку. Вокруг корабля с шайтан-травой долго водил хороводы, но выкинуть не решался. Пусть будет. Вдруг прижмёт …
А я сидел в Москве и чесал репу. Ну покрестился. А дальше что?
И тут очень вовремя позвонил Капыч —
— Здрав буди, брате.
Я лежал на диванке и читал древний трактат. Там было много странного и интересного. Например, там была оживлённая дискуссия древних отцев, можно ли молиться Богу в отхожем месте. После напряжённого мозгового штурма отцы порешили — можно.
Первой реакцией было похихикать, какой ерундой занимались древние отцы.
А потом пришла в голову мысль — ежели отцы думали о таких мелочах, то всё нормально у этих православных, всё учтено могучим ураганом.
Потом мне стало совсем неловко. Некий старец умолял молодых монахов не ходить в общественные бани. Я недоумевал — что здесь плохого? Почему монаху в древней Византии нельзя мыться в бане? А если не в бане, то где? Если я правильно помню, то в древней Византии не было душевых кабин в монашеских кельях...
Бросил я это дело, стал читать про Златоуста. Книжек у меня был целый вагон и тележка, я давеча сделал набег на Сретенскую лавку. Книжная лавка Сретенского монастыря — это было эльдорадо. В обычных лавках при храмах тоже было много литературы, но там продавалось в основном экстремальное чтиво. Например, что-нибудь типа «Россия перед Вторым Пришествием». Страшные сказки на ночь. Это для тех, кому скушно живётся и надо взбодриться.
... или «Православные чудеса ХХ века». Добрые сказки на ночь. Это для тех, кому слишком не скушно и надо утешиться.
... или всякие цветочки-василёчки, ягоды-малинки, благоговейные всхлипывания и умиления. Но с этими завываниями у меня как-то не складывалось. Розовые сопли не бодрят имперских солдат.
Мне надо было грызть матчасть. Мне дали наводку на Сретенскую лавку, и я выполз оттуда торжествующим оккупантом в раздумьях, не вызвать ли грузовик. Я выпотрошил мозги всем продавцам, и кроме тонны книжек пёр домой коробку кассет популярного умного дьяка, который знал даже больше, чем Гаджик (невероятно, но факт).
Стал читать Златоуста. Мне надо было познакомиться с моим Небесным Дедом. История показала, что когда ты лезешь в дела ТогоКтоМожетВсё, он вносит свои коррективы в твои планы. Попытка креститься в подмосковной реке Радонеж в честь батьки Сергия обернулась путешествием в четыре тысячи вёрст на границу с Эстонией и крещением в кладбищенской часовне с именем Ванька. Батьки при крещении предложили мне имя в честь Златоуста, ибо 26 ноября был его день.
Было неловко. Я ничего не знал про этого гражданина. Мне льстило его солидное погоняло, но о византийской культуре я не знал ничего. Если батька Сергий свой, родной, понятный, да ещё и коллега, бандитский разводила, то Златоуста надо было поближе узнать. Батьки сказали, что тот святой, в честь которого ты крестишься, становится твоим небесным заступником. Такой небесный телохранитель, только покруче.
Мой новый Небесный Дед оказался мужиком серьёзным. Темпераментный, жёсткий сирийский араб, у него ни разу не забалуешь. Юрист и философ, аскет и молчальник, генерал и каторжанин. Строил императоров как хотел, за словом в карман не лез.
Я быстро понял — повезло мне с Небесным Дедом. Первое, что он сделал, когда получил кафедру в Константинополе — продал нафиг мраморные колонны для храма и замутил на эти деньги харчевню для бедных. Потом насмерть посрался с императрицей Евдоксией. Эта коза замутила поставить себе памятник перед храмом, а мужик ейный, император Аркадий, видимо, подкаблучник и валенок, забоялся и рот открыть. Строить козу пришлось Златоусту. Он перестал пускать её в храм, просто выставил нахрен, двери перед носом захлопнул. Евдоксия, мстительная зараза, подговорила епископов отомстить Златоусту. Собрали сходняк и зачмырили моего Деда, сорвали погоны, отправили в ссылку. Больного старика гнали пешком по пустыне под охраной солдат. В ссылке он умер.
Ёлкин дрын... Куда я попал??? Я-то думал, что Церковь — мафия любви, а это гнилая помойка? Как так? Как так получилось, что тридцать шесть епископов повелись на козу, обосрались козы? Она их запугала? она их купила?
Кто они, эти епископы? Воины они христовы или говно из жопы? Что, из тридцать шесть мужиков ни у кого не оказалось яиц?
А ты, нелепый Аркадий? Ты кто — ампаратор или клоун? Или у тебя тоже яйца были всмятку?
Так я получил свою первую православную душевную травму. Оказалось, что Церковь Божия — тот ещё клоповник.
Я закрыл книжку и пытался найти свою голову. Куда я попал?
И тут раздался звонок. Звонил Капыч.
— Здрав буди, брате.
— Привет. Ты где?
— Я в Карелии, в монастыре.
— Где??? Ты что, с дерева упал?
— Это вы все там упали. А я в монастыре.
— Что ты там делаешь?
— Дрова пилю, алтарничаю.
— Алтарничаешь? Это как?
— Ну, батьке прислуживаю.
— Я это всё равно не вкурю. Скажи лучше – как у тебя с химией?
— Чаво?
— С герычем, говорю, как?
— А никак. Я про него и думать забыл.
— Переломался?
— Нет. И не кумарило. Как рукой сняло. Просто забыл – и всё. Потряхивает иногда, но это всё ерунда. Чудеса.
— Ништяк. Рад за тебя. А дальше что?
— Дальше буду в монахи стричься.
— Кап, ты серьёзный мужчина. А у меня тут полная жопа.
— Что случилось?
— Да вот видишь, я тоже покрестился. Покрестили меня в честь Златоуста. Я сел читать, хотел понять, что он за перец, а тут просто кино и немцы.
— В смысле?
— В смысле — церковь ваша — просто помойка.
— Конкретнее.
Я рассказал Капе историю Златоуста. Капыч долго ржал, потом сказал —
— А ты как думал? Ты думал, что попал в институт благородных девиц?
— Слышь, я всё понимаю. Но гнать с улюлюканьем старика по пустыне, да ещё намекнуть солдатам, что не худо бы, чтобы старик не дошёл? Знаешь, брат, это слишком. И кто они такие, эти епископы? Среди тридцати шести мужиков не нашлось ни одного, у кого не гнилое очко??? Что происходит? Кто вашей церковью рулит?
— Остынь. Люди есть люди. Церковь — больница.
— Хватит с меня больниц. Зачем мне ещё одна?
— Знаешь, как у нас говорят? Церковь есть не собрание святых, а сборище грешников. Не здоровым нужен врач, но больным.
— Ну и нахрен мне такое счастье?
— Сам решай. Ты знаешь, что такое больница. Да, здесь кричат от боли, здесь воняет кровью и гноем, здесь не всегда добрые санитары, но выбора нет. Если болен, надо в больницу.
— А тебе надо в больницу?
— А как же?
— А мне надо в больницу?
— Говорю — сам решай. Тем, кто доволен собой, в больницу не надо. Церковь для недовольных собой.
— Лады, Кап. Мне надо подумать.
— Думай. Тебя зацепил Златоуст?
— Зацепил. Классный мужик.
— Ну вот и подумай. Епископы предали Златоуста. Он отрёкся от Церкви?
— Вроде бы нет.
— Ну вот тебе и ответ. Торчи, лом, куда тебя воткнули, и не петюкай.
— Ладно. Но епископы ваши — говно.
— Не спеши. Златоуст тоже епископ.
— Твоя правда.
— Ну вот и успокойся. Не место красит человека, а человек место. Что тебе до епископов? Они сами по себе, ты сам по себе. Твоя жизнь от них не зависит. Говна везде хватает. В Церкви есть добрые люди, хорошие попы, святые Таинства. Что тебе ещё надо?
Поговорили. Тут же ещё один звонок. Вызывали на ковёр к руководству. Час от часу не легче. Тут такие траблы с Небесным Дедом, а ещё и офоршмачились Бодя и Руль.
Есть такие суровые мужские коллективы, где царствует круговая порука. Если ты привёл человека, то ты за него поручился и по гроб за него отвечаешь. И если он накосячил, у тебя будет бледный вид.
Теперь бледный вид должен быть у меня.
Бодя и Руль были в команде мои протеже. Я за них отвечал. Они были мои браты из-за реки, хлопцы надёжные и проверенные.
Приехал на базу. Сидят строгие старшие товарищи, перед ними стоят смущённые Бодя и Руль, виновато шаркают ножкой. Встал с ними рядом, тоже состроил виноватую рожу.
Бодя и Руль ездили в командировку в город Краков. Ездили по делам не лихим, чиста канкретна по бизнесу. Поехали налегке и даже не в спецодежде, а в штатском. Многие помнят униформу русского бандита тех времён — кроссовки, спортивные штаны, кожаная куртка, лыжная шапочка. Особо продвинутые персонажи вместо кроссовок носили лаковые полуботинки, но такое представление о прекрасном было свойственно в основном лицам из роты охраны продовольственных рынков, детям гор и пустынь. Нынешние бандиты наряднее. Нынешние бандиты щеголяют в цивильных костюмчиках и уже не бреют голову. Те бандиты брили голову, чтобы в драке нельзя было схватить за волосы, нынешним это ни к чему. Теперешние бандиты не стреляют и не дерутся. Они думают. Думают они в основном в Думах — краевых, областных, федеральных и всяких прочих Думах. Они мыслят. Они стали мыслители. Особо одарённые бандиты-мыслители переезжают из Дум в другие учреждения, более привлекательные, и теперь даже иногда обижаются, когда их называют бандитами.
Бодя и Руль провалили задание. Они пали жертвой своих морально-нравственных ценностей. В городе Кракове, куда они добрались вполне тихо и благополучно, на вокзале встретили дяденьку. Средних лет поляк по имени Зденек предложил им комнату на постой. На польских вокзалах так же, как и на наших, клубились тогда энтузиасты гостинного бизнеса, предлагая недорогое жильё мешочникам и туристам.
Бодя и Руль согласились с условиями пана Зденека и сняли комнату на несколько дней. Познакомились, выпили, всё как положено. Легли спать. Ночью Руль просыпается от какого-то шума. Прислушался. С кухни слышен звон битой посуды и крики —
— А я тебе говорю...
Руль обеспокоился. Вышел на кухню. На кухне увидел странное зрелище — хозяин квартиры пан Зденек сидит на стуле и плачет, перед ним стоит Бодя со стопкой тарелок. Бодя методично бьёт тарелки о голову пана Зденека и повторяет —
— А я тебе говорю (бздынь) А я тебе говорю (бздынь), что нельзя!!!(бздынь), нельзя (бздынь) вдвоём в одной ванной мыться!!!
Бздынь.
С каждой разбитой тарелкой пан Зденек плачет всё громче и громче. Бодя входит в азарт и бьёт тарелки о голову Зденека всё сильней и сильнее. Рулю потребовались некоторые усилия, чтобы успокоить Бодю, утешить пана Зденека и попробовать разобраться.
Наконец Руль отнял у Боди тарелки и потребовал объяснений. Возбуждённый Бодя поведал такую историю — встал он ночью по нужде простой и понятной, пошёл в туалетную комнату, а там его подкараулил пан Зденек и предложил вместе в ванной помыться. Сначала Бодя не понял. Потом Бодя всё понял. Когда пан Зденек полез целоваться, Бодя всё понял окончательно и устроил это вот такое показательно-воспитательное мероприятие. Без членовредительства, но убедительно.
Оказалось, пан Зденек — пидор. Гомосексуалист, проще говоря. Как уже было сказано, Бодя и Руль поехали в Польшу в гражданском. Не связанные никакими условностями, оделись они в соответствии со своими представлениями о прекрасном. В моде у русских гангстеров были тогда разноцветные пиджаки от Армани, длинные плащи кислотных цветов и замысловатая обувь. И пидор Зденек принял их за своих, принял их за парочку, и когда Бодя встал ночью пописить, оказал Боде знаки внимания.
Всё уладили, легли спать. А утром их приняли. Утырки Бодя и Руль не сообразили, что педагогика Боди может быть квалифицирована в этих Европах как уголовное преступление, что бить посуду о голову пидора здесь может быть наказуемо.
Бодя и Руль отсидели в польской легавке несколько суток, наводя ужас на местных ментов и преступников, а потом их выслали нахрен из республики Польша. Могли бы и посадить, но их выручили часы и унитазные цепи. Затем и носили русские гангстеры дорогие часы и здоровенные золотые унитазные цепи — это были заначки на случай разных неприятностей.
Бодя и Руль возместили пидору Зденеку ущерб за разбитый семейный фарфор, польские менты оказались так же падки на мзду, как и наши, но командировку они провалили, задание не выполнили, и теперь мы стоим на ковре и имеем бледный вид.
С разрывом тельников мы уверили старших товарищей, что завтра же выправим документы, Бодя и Руль за свой счёт опять поедут в республику Польша и всё сделают как надо, и в заключение Бодя и Руль дали торжественную клятву, что больше никогда не будут воспитывать пидоров. Особенно польских.
Я ехал домой и вспоминал тот древний трактат. Ёлкин дрын... вот, оказывается, почему старец так просил молодых монахов не ходить в общественные бани... Оказывается, у древних монахов Византии были те же проблемы... Как хорошо, что у нас их нет...
... Или есть?
И я поехал к Мефодию.
С Мефодием меня познакомили добрые люди. Однажды мне позвонили знакомые и попросили помочь очень хорошему человеку. У него больное сердце, нужны кое-какие редкие дорогие лекарства. Мы гоняли яд гюрзы контрабасом в Италию на заводы Байера, ни с какими буржуйскими пилюльками проблем не было. Я купил всё что надо, меня попросили подъехать на Соловецкое подворье у Балчуга. Лекарства нужны отцу Мефодию, настоятелю подворья. Он там начальник, мандрит... не мандрит... в общем при каких-то солидных погонах.
Я хрен его знает, я не понимаю в этих православных понтах.
Приезжаю. Вхожу в кабинет настоятеля. Простой деловой кабинет, несколько смешной для священника, но понятный — письменный стол, пара кресел, шкафчик, портрет патриарха...
Навстречу мне поднимается серое облачко. В голове запел знакомый мотив —
— Жадомнай мой, жадомнай...
Когда-то мне хотелось забиться в гробик блаженного Димитрия. Теперь та же фигня — захотелось забиться под этот письменный стол и никогда не вылазить. Какая-то у меня своя система навигации.
Серое облачко встаёт, идёт мне навстречу. Мефодий поймал мой скептический взгляд, разводит руками и смущённо улыбается — ну да, мол, я чиновник, куда денешься...
Когда православный полковник умеет так смущённо улыбаться — дело будет. Немножко поругались из-за денег. Мефодий суёт мне какие-то бумажки, я лезу в драку. Припечатал Мефодия обетом нестяжания — у монаха не должно быть денег. Мефодий посмеялся, перестал совать мне деньги, сели пить чай. Оказался классный мужик, без понтов, приветливый, умный.
Окончательно я влюбился в Мефодия, когда у Матасимыча умерла мама. Был в нашей команде курд Ян Маатсим Аль-Нури. Хороший парень, мой друг. Он был совсем молоденький, намного моложе меня. И у него умерла мама, тоже очень молодая женщина. Умерла неожиданно.
Матасимыч ходил белый и деревянный, ничего не понимал, ни во что не врубался. Батя Маатсим такой же, он ещё и по-русски говорит еле-еле. Братва взяла на себя похороны, мне как офигенно православному поручили отпевание.
Мы поехали к Мефодию — так мол и так, помогай, батя. Мефодий в штыки — ребята, мы не проводим мирских треб, мы монастырское подворье. Да и какое отпевание? Если отпевать, то по-человечески, с хором, с погребальным звоном. А какой тут звон? Ребята, тут же до Кремля пятнадцать минут пешком. Вы представляете, что будет? Через минуту здесь будет вся ФСО и дивизия спецназа! Погребальный звон возле Кремля! А Балчуг? Здесь же Балчуг, здесь иностранцы! Когда нежный иностранец услышит под своим окном похоронный звон, что с ним будет?
Я вывожу деревянного Матасимыча в коридор, возвращаюсь в кабинет и говорю
— Бать, ты видел, в каком человек состоянии?
Мефодий обречённо машет рукой — да хрен с вами, везите. Будет вам отпевание по полному чину, с хором, с погребальным звоном. И пусть этот Кремль застрелится. Денег не возьму, только хору заплатите.
Я понял, Мефодий — наш человек. Хулиган.
Мне потом Матасимыч сказал, что когда он услышал этот грустный погребальный перезвон в центре Москвы, его отпустило. Погребальный звон вернул его к жизни.
Мы подружились с Мефодием. Я таскал к нему креститься братву, у него была одна из первых в Москве баптистерий, я таскал ему пилюльки и просто приезжал поболтать. Православная культура оказалась очень богатой, постоянно возникали непонятки. Непонятки Мефодий разруливал просто и ясно, человеческим языком, от сложных тем не прятался. Вот и теперь я поехал к Мефодию — с пидорами разобраться.
Мефодий отнёсся к теме очень спокойно. Он невозмутимо сказал, что пидоров в Церкви — море. Но пидор пидору рознь.
— Понимаешь, — сказал Мефодий, — Извращения — это такая же страсть, как и любая другая. Одного тянет на выпивку, другого в казино, третьего на девочек, четвёртого на мальчиков... Дело не в страсти. Дело в том, как человек относится к этой страсти. Один говорит — я такой какой есть, мне хочется то-то и то-то, и пошли вы все в лес за махоркой. Другой говорит — Господи, меня тащит на мальчиков, мне стыдно, я погибаю, помоги мне, Господи, избавиться от этой мерзости. Не в грехе дело, все грешны. Дело в отношении ко греху.
Я задумался. Я вспомнил слова Капыча — православие для недовольных собой.
— Вот подумай, — продолжал Мефодий — У тебя повернулся бы язык назвать пидором Петра Ильича Чайковского? Он страдал этой страстью, но он всю жизнь с нею боролся, убивался, каялся, писал Литургии.
Я опять чесал репу. Я не знал, что сказать.
— Вот взять тебя, — не унимался Мефодий, — У тебя есть какие-нибудь страсти?
Я пожал плечами —
— Миллион...
— И как ты с ними борешься? И борешься ли?
— Да хрен его знает...
Мефодий совсем разошёлся —
— Вот взять меня. Я люблю деньги. Я очень люблю деньги. Ты не представляешь себе, как я люблю деньги. И поэтому я дал обет нестяжания. Мы все страстны, порочны. Чем мы лучше какого-нибудь пидора? Да ничем. Если пидор кается и борется, а мы не каемся и не боремся, то пидор уйдёт оправданным, а нам конец на веки вечные. Поэтому не торопись осуждать пидора. Он пидор, он чужую жопу лижет. Ты бандит, ты обижаешь людей. Я жадный сквалыжник, я люблю богатство. Все мы больны. Не осуждай пидора, пока он не развращает других, пока он не демонстрирует, не рекламирует свой порок, пока он не любуется своим пороком.
Я ехал от Мефодия в полном расстройстве. Меня сравнили с пидором. Я ничем не лучше пидора. С этим надо что-то делать.
Я решил увольняться. Мне давно было не по себе, на меня давно укоризненно косился Никола, я давно чувствовал, что надо что-то менять. Для начала я отселил Малыша и Пузана от Евангелия. Они жили вместе у меня под подушкой, у меня уже давно был когнитивный диссонанс по этому поводу. Надо выбирать, братан, или Евангелие, или оружие.
Выбирать было непросто. Есть такие суровые мужские коллективы, куда попасть весьма непросто, сделать карьеру ещё труднее, а уйти почти невозможно. Вход — рубль, выход — два. Как говорят в плохих фильмах, «он слишком много знал». Уволенные за профнепригодность или за длинный язык живут в основном на подмосковных кладбищах или стоят памятниками самим себе в прудах Подмосковья в тазиках с цементом. После краткого энергичного запоя я поехал к старшим товарищам, попросив похлопотать за меня Николу и Златоуста.
Но меня отпустили. Я ожидал очень тяжёлого разговора и как минимум штрафных санкций. Про свои религиозные искания решил по возможности не рассказывать, решил закосить на здоровье. Старенький, мол, хвораю, мол, болять старые раны. Старшие товарищи смиренно попросили не замолаживать, а купить селёдку на рынке и ей выносить мозги. Пришлось колоться и выложить всё начистоту.
И меня отпустили. Удивительно легко и быстро. Без предъяв и штрафов. Даже подарили на прощание нагрудную иконочку Николы Мирликийского. Скромная такая финифть в червонном золоте с полукаратным бриллиантом. Я всплакнул, со всеми перецеловался, обещал не забывать, сдал документы в архив и ушёл. В никуда. Чем я буду теперь заниматься, я понятия не имел. Мне и в голову не пришло подготовить запасной аэродром. Со мной ушёл Степенный. Он сказал —
— Ты без меня пропадёшь.
Мы зажили жизнью постперестроечных безработных. Было время осмотреться, прикинуть что-нибудь к носу, подумать. Были кое-какие подкожные жировые отложения.
Осматриваться я начал сразу, немедленно. Я вылил на себя чайник кипятку и подверг сомнению свою детородную функцию.
Захотелось ночью чаю. Помёлся на кухню, подогрел чайник, помёлся обратно в комнату с чайником. И упал. На ровном месте. Такое уже бывало, когда на ровном месте отказывали ноги, но с чайником кипятку я таких упражнений ещё не проделывал.
Это была ночь на мой день рождения, это был первый подарок.
Я был в пластмассовых спортивных штанах. Штаны с удовольствием приварились к дымящемуся мясу. Ещё не понимая, что происходит, я отодрал от ног штаны. Умнее я ничего придумать не мог. В коридоре стало склизко от крови.
Дополз до комнаты и обнаружил, что ору на всю глотку —
— Да не возропщу я, Господи! Да не возропщу!
Ничего не понимаю. Кому я ору? зачем я ору? и откуда взялось в моём лексиконе слово «возропщу»? я не знаю такого слова... Шок, всё-таки, презабавная вещь.
Дополз до кровати. Пока не потерял сознание от болевого шока, окончательно отодрал штаны от ног и внимательно оглядел натюрморт. Ожоги на обеих ногах от колена до паха. На левой ноге ожог аккурат в виде карты Австралии, на правой — Гренландия. До детородной функции не достало нескольких сантиметров, но всё-таки не достало, детородная функция не пострадала. Пока отдирал от ног штаны, содрал изрядные куски шкуры. Кровищи море. Пока не загнался от болевого шока, надо звать помощь. Надо звать Кобру. Мне нужна Кобра.
Кобра, подруга дней моих суровых, незаменима в экстремальных ситуациях. Бывают такие люди — жить с ними невозможно, но в разведке без них не обойтись. Мы с братвой даже свой банк назвали в честь Кобры — Кобра-Банк. Когда у нас спрашивали, откуда у финансового учреждения столь диковатое название, браты начинали безудержно ржать, а я делал морду кирпичом и невозмутимо отвечал — ничего личного, ничего необычного, просто аббревиатура. Коммерческий банк развития, сокращённо Кобра-Банк.
Позвонил брату Вовке Гуцулу. Гуцул жил недалеко от Кобры, на юго-западе.
К удивлению своему обнаружил, что Вовка не спит в 4 утра.
Гуцул не спал, а вот с Коброй пришлось повозиться. В конце концов приехал Гуцул, привёз заспанную Кобру. Когда в хату ввалились Кобра и Гуцул, я понял, почему он не спал. Приехал не Гуцул, приехало килограмм сто кокаину и немножко Вовки. Удивительно, но обдолбанный в говно Вовка помнил, что у меня сегодня день рождения. Он вручил мне трёхлитровый пузырь вискаря, наркотно хихикнул и исчез. Я подумал, что вовремя свалил из семьи. Если братва садится на марафет — всё. Пропал дом. Это начало конца.
Кобра привезла кое-какую медицину, мама у неё медсестра. Осмотрели раны, кое-как обработали, Кобра замыла коридор. Сказала, что столько кровищи ещё в жизни не видела.
Кое-как дожили до утра, Кобра отправилась в поход за пеной, облепиховым маслом, заодно припёрла коньяку, мандаринов и винограду. Жизнь стала как-то налаживаться. Пенка с облепиховым маслом немного примирила с действительностью, а Джонни Волкер неплохой анальгетик. За анестезию принялись сразу, на день рождения решили никого не звать и еды не готовить. Кто приедет — тот приедет, ситуацию поймёт. Мне было не до грибов. Меня так тошнило от боли, что единственной мечтой было не блевануть.
Я сделал из своих ног два симпатичных пенных сугробика, мы чокнулись с Коброй вискариком, и тут вылетела входная дверь. Если вылетает входная дверь, стало быть, это приехал товарищ гвардии капитан. Вот уж кого я никак не ждал... он же в Кёнигсберг эмигрировал...
Этот гад несколько лет ползал по Москве и наводил шухер в самых ожиданных и неожиданных местах. Мне насмерть надоели его звонки в четыре утра:
— Кукушка! Кукушка! Рябина тридцать! Приём!
— Приём, Рябина тридцать. Чё надо?
— Я в участке, в Перово. Бери лавандос, срочно приезжай.
— За что закрыли?
— Со стволом приняли. Нужен двушник. Взлетай!
Чешешь репу, зеваешь спросонья, кряхтишь, просыпаешься, вваливаешь за два счётчика в какую-нибудь задницу мира. Степенного ждать нет времени, да и не будить же его в 4 утра?
Приезжаешь в околоток. Менты ржут – этот красавец опять с кем-то подрался, разнёс кабак. Ствол скинуть успел, но на рубахе сзади остались следы ружейного масла. Менты ржут и торжественно выносят какого-нибудь очередного Тотошку, найденного у кабака в мусорном контейнере. Оказываешь спонсорскую помощь, выпиваешь с ментами, забираешь гвардии капитана из обезьянника. И таких историй – миллион. В общем, когда Ротный уехал в Кёнигсберг, вся Москва облегчённо перекрестилась. Перекрестились все – и бандиты, и менты, и домохозяйки, независимо от убеждений и религиозной принадлежности. Все по своим причинам, но все абсолютно искренне, пусть неумело, но истово.
В Кёнигсберге за ним обещал присмотреть брат наш Угрюмый. Он купил там какой-то старый форт, замутил в нём таксопарк и выписал Ротного к себе, дабы направить его энергию в мирных целях. Все очень на это надеялись. Угрюмый мужик обстоятельный, кроме него никто с Ротным не справится.
Мой любимый друг Генка Ротный – это стихийное бедствие. По разрушительной силе он сопоставим с небольшим цунами. У него есть уникальный Божий дар – поржать. Когда Генц смеётся, переворачиваются грузовики с апельсинами. Я ни разу не сомневаюсь, что своим запредельным гоготом он может останавливать поезда.
Ротный нарисовался в своём стиле – сначала вылетела входная дверь, потом появился его светлый лик. Я сразу понял, что Его Благородие не в духе. То, что благородие уже в дрова пьяны-с, и говорить излишне. Рупь за сто, что оне прилетели на ероплане-с. Стало быть, все стюардессы беременные, у Аэрофлота больше нет годового запаса виски, а где-нибудь в уголку безутешно рыдает таксист, проклиная свою некозявую никчёмную жизнь, ибо по дороге из аэропорта Ротный уже поведал ему, как должен жить на земле настоящий мужчина.
Пока Ротный жил в Москве, я и думать забыл чинить дверь. Я просто наживлял косяки гвоздиками, дабы была хотя бы какая-то видимость ограничения пространства. По проникающей способности ничего равного Ротному в природе нет. Полагаю, кумулятивные боеприпасы человечество изобрело, изучая его спермограмму. Если когда-нибудь я услышу звонок типа —
— Братишка, ты не занят? К тебе можно?
я потребую немедленной госпитализации.
Ротный переступил через входную дверь и вошёл в комнату. Выражение морды его лица не предвещало ничего хорошего масонам, фашистам и конным подразделениям морской пехоты Норвегии. На шее у него вместо галстука висела Кобра и вопила —
— Генкаааааааааааааа!!!!!!!
Ротный снял Кобру с шеи, посадил на шкаф и уставился на пенного пупса —
— С днём рождения, братишка. Это что такое? Я стриптиз не заказывал.
Я валялся на диване в одном трусняке, весь в антиожоговой пене, и мне казалось, что я очень трогательный. Откуда-то со шкафа, из-под потолка, послышалось шипение Кобры —
— Ген, это он на себя чайник кипятку вылил.
Ротный внимательно осмотрел мои сугробы на ляжках, потом аккуратно их сдунул и с размаху уселся мне на ноги. Попрыгал для верности и спокойно закурил. Меня тут же вынесло куда-то в район Большой Медведицы. Болтаясь где-то между Сириусом и Орионом, я нащупал стакан вискаря и лихорадочно засадил. Не пьянства ради, а чтоб меня не унесло куда-нибудь подальше, в созвездие Гончих Псов.
Генц довольно хмыкнул, и тут со мной случилось то, чего я опасался весь день. Я исполнил арию Риголетто прямо Генке на штаны. Ротный невозмутимо встал, снял со шкафа Кобру, повесил её себе на плечо и пошёл в ванну. Кобра болталась у Генца за спиной как хвост лисы и показывала мне оттопыренный большой палец. Я вдруг вспомнил, как сам вот так же болтался у Генки на плече. Правда, недолго. Потом он всё переиграл. Связал мне руки ремнём и повесил меня себе на шею как хомут. Ему были нужны свободные руки, чтобы отстреливаться.
Сколько лет прошло, а человечество так и не придумало оружия против Генки Ротного. Бить его бессмысленно – когда его бьют, он только веселеет. Какой там винчунг, какой там ушу, какой там филиппинский ножевой бой – ну я вас умоляю, господа. Не пользуясь никакими техниками, никакой культурой, Генц отберёт у вас ножик. Только имейте ввиду — ножик он отберёт вместе с рукой. Самое страшное начинается, когда Генц улыбается. Это значит, что товарищ гвардии капитан вошёл во вкус и теперь всем точно пипец.
И пуля бессильна. И пуля его не берёт. Однажды он колбасил очередной кишлак, и ему две пули попали в ногу. В азарте боя он этого даже не заметил. Он это узнал только потом. Видите ли, в ботинке стало мокро. Он прыгнул в коробочку и упылил в госпиталь в Пули-Хумри. Туда его не пустили – он там уже бывал. Ротного там хорошо знали и боялись больше, чем миномётного налёта. Перевязали и отправили в Харитоновку. Из Хайратонской больнихорки его выгнали через два дня. Вынули пули и дали пендаля, дабы не разлагал коллектив.
Как кошка падает с любого этажа на четыре ноги, так Генка достанет выпивку из любого положения.
Как-то раз лежу себе на шконке, ковыряю в носу. Меня только-только сняли с точки. Я приехал на ППД, помылся чем смог, пожрал наконец от пуза в лётной столовке. Блаженству не было предела. Я две недели просидел впроголодь в ледяных горах, умывался только росой и жрал сухари. Я никогда не брал с собой на точку консервы, экономил на жратве. Мы все экономили на жратве. Лучше взять побольше семечек. Без тушёнки ты не сдохнешь, а патроны кончатся – кирдык тебе. Нам-то ещё хорошо, у нас такое только на боевых, а на дальних блокпостах пацаны жили так постоянно.
Единственное, без чего нельзя кукушке – это без сахару. Сахар всегда должен быть с собой.
На ППД было тихо, братву угнали куда-то воевать. Я нежился на шконке изо всех сил. Матрас и подушка – это самое страшное для русского солдата. Они снижают боеспособность до нуля.
Мне было слишком хорошо. Долго так продолжаться не может. Должен был случиться какой-то облом. Облом вполз в палатку в образе Ротного. Именно вполз. На карачках. Облом попытался принять вертикальное положение, но у него ничего не получилось. Так и оставшись в позе товарища Рачковского, Ротный зашипел свистящим шёпотом —
— Рота, подъём! Головные уборы надеть, выходи строиться!
Я прикинулся шлангом и сделал вид, что сплю. Когда этот кавалер ордена Красного Знамени в таком виде – вешайся. Я тихо надеялся, что его сейчас срубит. Но гвардии капитаны не умирают. Фигушки. Гвардии облом не успокоился —
— Боец! У тебя выпить есть?
— Никак нет! Прибыл с боевого дежурства, товарищ гвардии капитан! Приказано отдыхать!
Я спецом орал по уставу на весь гарнизон в робкой надежде, что кто-нибудь шуганёт остатки гвардии капитана, но всяк сюда входящий должен оставить надежду.
— Подъём, — зашипел Ротный, — Дело есть.
Кроме Генца у нас была ещё одна знаменитость – пожарная машина. Старенький убитый Урал по имени Чих-Пых. Завести его не мог никто и никогда. Завести его не смогли даже тогда, когда в километре от него горел вещевой лётный склад. Что такое вещевой лётный склад? Это несметные богатства замшевых курток, собачьих унт и ползунков из романской овцы. Романскую овцу могут себе позволить только русские лётчики и английская королева. Склад сгорел дотла, Чих-Пых даже рогом не повёл.
В общем, Чих-Пыха мы угнали. Угнал, конечно же, Ротный, а я стоял на шухере, пока его задница торчала из-под капота бедного Урала. Фонарик он держал в зубах и мычал «любо, братцы, любо».
— Любо, братцы, любо! – орал он уже во всю глотку, когда мы ураганили глухой ночью на красной пожарной машине по панджшерским горам. Я держал на коленках три ящика сгущёнки, которые примерно каждые тридцать секунд били меня по зубам, а спиной прижимал к спинке сиденья два автомата с подствольниками и сдвоенными рогами, которые впивались мне в позвоночник. Мне было ни разу не любо. Мы ехали к дуканщику Али менять сгущёнку на более нужные для душевного равновесия продукты. Затемно не успели и влетели по полной. Ротному было объявлено взыскание от Шомпола с занесением в грудную клетку, водиле Чих-Пыха дали в зубы, мне объявили трое суток губы и от греха заслали на точку. Я грыз сухарики и поминал Ротного добрым словом.
Генц вывалился из ванной тоже в одних трусах, оставив там Кобру разбираться с блевотиной. Позиции уравнялись. Теперь можно было и поздороваться.
Мы обнялись и расцеловались. Два таких стокилограммовых плюшевых медвежонка. И оба в белых трусах и заштопанных шкурах. Думаю, паны Зденеки дорого бы дали за эту сцену. Со стороны, наверное, это выглядело как лёгкая разминка двух борцов сумо полутяжёлого веса. Выпили. Помолчали. Выпили. Помолчали.
— Ну, третий, — Ротный встал и перекрестился.
— Третий, — я приподнялся с дивана как только мог и перекрестился.
Выпили. Помолчали. Ротный засунул себе в рот горсть винограду и, чмокая, спросил:
— Ну ты как?
— Нормально.
— Клинит?
— Почти нет. Подклинивает, когда бухой. А я теперь почти не пью.
— Чего так?
— Книжки читаю. Я Бога нашёл. Или Он меня … Ну, короче, нашлись.
— И как Он тебе?
— Нормально. Классный парень. За базар отвечает. Хочешь книжек дам?
— Да знаю я всё! – нервно отмахнулся Ротный и умёлся в прихожую.
Вернулся с подарками.
— Это тебе от меня, — и нахлобучил на меня чёрную спецназовскую балаклаву.
Я в одних труселях и чёрном колпаке с дырками для глаз почувствовал себя средневековым палачом на курорте.
— Это тебе от Угрюмого, — и всучил мне кованый спецназовский ножик с кожаной рукоятью, в кожаных ножнах, с пилой, фиксатором, упором и кровостоком. В лучшем случае – три года условно. А если отвинтить крышечку на ручке, можно найти много интересного. Для дома и для семьи.
— Копеечку дай.
— Щас Кобра вылезет – даст копеечку.
В гулкой ванной, перекрывая шум воды, Кобра с раздутым капюшоном громко рассказывала всему человечеству на очень доступном языке, что она думает о воинах-интернационалистах, их подвигах, родителях, моральном облике и сексуальном темпераменте.
Насладившись эффектом, Ротный с видом телевизионного зазывалы зашипел —
— И это ещё не всё!!!
Отойдя от меня подальше, он открыл коробку. На свет появились натовские спецназовские ботинки жёлтой замши на каучуковой подошве. Я слышал о них и читал в «Солдате удачи», но на то, что я когда-нибудь потрогаю их руками, я никак не рассчитывал. Мало того, что они стоят как самолёт, их ещё пойди найди … Они знамениты тем, что при падении с метровой высоты на кучу хвороста не издают ни звука. И ещё они дышат, блин. В них не жарко и не холодно, блин. И в горах они не скользят, блин. Таких вот блинов хватит на масляную неделю, блин. Наши дебильные кирзовые берцы на контрасте – это измена Родине, вредительство и шпионаж в пользу Японии. Их изобретателю я присудил бы народным судом всю жизнь в них ходить, не снимать даже ночью при общении с женой, и под страхом смертной казни запретил бы на километр подходить к изделиям для человеческой жизни, а тем более – для армии. Самое ему место – убирать за слонами дерьмо в зоопарке. Первое, что мы делали, попадая за реку – покупали китайские кеды за семь рублей.
Ох, эти жёлтые ботинки … Они были разработаны к «буре в пустыне» и в продажу не поступали. Я сразу понял, чьих рук это дело и заорал —
— Шомпол!
— Так точно, — улыбнулся Ротный.
Наш комбат теперь – генерал-лейтенант и офигенский босс в Академии спецназа МВД Украины. Только он мог сотворить такое чудо.
— Ты что, в Киеве был?
— Не, — улыбнулся Ротный, — мне Валерка в Москве наколку дал.
На шум прибежала Кобра. Она тут же впёрлась в жёлтые ботинки и больше их не сняла.
Насладившись моей истерикой, Ротный полушёпотом заявил —
— И это ещё не всё.
Увидев коробочку с надписью team daiwa, я немедленно возлюбил Ротного как самого себя.
Уважаемые дамы. Если вы хотите вырвать мужику сердце, положить его в карманчик своего халата и бесконечно, безраздельно им владети и управляти, подарите ему на день рождения спиннинговую катушку Тим Дайва. Это таинственный магический ключ к мужскому сердцу. Уверяю вас, по своему магическому воздействию дайвовская тимка гораздо круче, чем волшебная дудочка маленького Нильса.
— Это от братвы, — улыбнулся Ротный.
Глядя на Генца влюблёнными глазами, я подумал, что Деды Морозы бывают и в трусах.
— Дверь повесь на место, — сказал я.
— Зачем? Совершенно ненужная вещь, — сказала моя сестра. Она, оказывается, давно проникла в хату через дырку и наблюдала за нашей любовной сценой.
Генц заржал своим фирменным смехом. В соседнем доме зазвенели разбитые стёкла.
— Штаны мне дайте, — сказал Генц и полез в шкаф за молотком.
Начавшись так нелепо, мой день рождения превратился в волшебный фейерверк. Обычно я пытался развести его по времени на несколько секторов, потому как среди моих друзей есть люди разных социальных категорий, часто мало совместимых друг с другом. А тут из-за этой беды с чайником я пустил всё на самотёк и даже не позаботился об угощении. Мои любимые люди приезжали сами по себе и привозили выпивку, вкусную еду и приятные подарки. Всех убил известный московский скульптор, который притащил огромное корыто готового заливного из судака. Очень скоро он изъял у меня подарок Угрюмого и стал кидать на него носовой платок с криком, что дамасская сталь должна резать платок на лету. Увещевания, что это не катана, а нож для бушкрафта, его не волновали. Порубав платок в лапшу, он схватил за пуговицу начальника кафедры тактики Высшей Военной Академии имени Фрунзе и долго рассказывал ему о своём неприятии постмодернизма. Начальник кафедры тактики согласно кивал. Было видно, что концепции Гугенхайма ему тоже не импонируют.
Крупный воровской авторитет из Смоленска ухаживал за матёрой светской рысью и читал ей стихи Ли Бо на китайском языке. Центровая рысь рассказывала авторитету о выставке «сокровища Голливуда» в Хаммеровском Центре. Они говорили одновременно и хорошо понимали друг друга.
В Ротном проснулся огромный творческий потенциал. Он поставил посреди комнаты по стойке смирно знаменитого театрального режиссёра Саньку Плетня и его художника. Заложив руки за спину, он ходил вдоль строя и учил личный состав ставить спектакль Красная Шапочка. Рассказав концепцию спектакля, он стал показывать в лицах роль каждого персонажа. Перепуганный насмерть режиссёр, стоя по стойке смирно, смотрел на меня, ища поддержки. Я махал ему с дивана рукой — ничего, мол, это не страшно. Потом Генц переключился на художника. Узнав, что фамилия художника Рябинин, Ротный почувствовал в нём родственную душу. Фронтовой позывной у Ротного был Рябина. Он сказал художнику, что они практически однофамильцы. Генц заказал ему картину «Скачущие душманы». Эпохальное полотно должно было быть не меньше, чем два на три. На фоне восходящего солнца с гор должна была стекать лавина бородатой конницы в тюрбанах с оголёнными саблями. Внизу их должны были встречать с двумя пулемётами ДШК Ротный и Терёха в героических позах.
Терёха – друган Ротного и тоже легенда Сороковой армии. Терёха был командиром заставы на Северном Саланге. По своей отмороженности Терёха легко сопоставим с Ротным. Он был знаменит на всю Сороковую Армию тем, что раздавил в лепёшку собственный БТР, неосторожно сбросив на него полскалы из танковой пушки. Терёхе не было равных в снятии снайперов при помощи зенитной установки Шилка.
Художник на полном серьёзе кивал головой и записывал пожелания Ротного в записную книжечку.
По хате в жёлтых десантных десантных ботинках туда-сюда шкандыбала пьяная Кобра. Ботинки доходили ей почти до колен и она выглядела в них как маленький белобрысый Филиппок. Кобра путалась в ботинках, падала, вставала и говорила —
— Я маленький медвежонок. Или гусик. Я ещё не решила.
Публика очень потешалась.
Ещё один мой друг и одноклассник, а ныне тугой барыга, сидел верхом на велотренажёре. Он крутил педали, одновременно играл на гитаре и пел бесконечную грустную песню. Текст песни состоял из одной фразы:
— Мне на Кировскую. Мне на Кировскую. Мне на Кировскую.
В конце концов он выпал из велотренажёра и уснул. Свирепый гранитный братан мой Салем, его классовый враг, дагестанский бандит, подобрал барыгу с пола, долго носил на руках, укачивал и пел ему дагестанскую колыбельную песню на аварском языке.
Сын древних цивилизаций Ян Маатсим Аль-Нури бродил по хате в белоснежно-белой рубахе, в офисной жилетке, при галстуке, со спиннингом и подсачником, и спрашивал у всех —
— Скажите, где здесь можно купить путёвку во фьорды Норвегии?
На кухне окопался Гаджик, азербайджанско-шведский реставратор голландской живописи. Он жарил купаты и люля-кебабы. Ему на помощь попыталась прийти моя сестра, но реставратор громогласно заявил, что бабам не место на кухне. К плите он её не подпустил, но они зацепились языками и долго собачились на тему заблуждений блаженного Оригена. Я не знаю, какая существует связь между бедным Оригеном и китайской мистической символикой, но дело почему-то кончилось торжественным спуском в мусоропровод шикарного шёлкового халата моей сестры с огненным драконом на спине. Он оказался несовместим с православной культурой.
Кто-то вспомнил, что я родился в 7.40 утра. Далее последовало хоровое исполнение известного одесского городского шансона "Семь-сорок".
В результате общим собранием было установлено, что Хава Нагила – русская народная песня.
В четыре часа пополуночи добрые соседи вызвали ментов. Пришли менты. Их было штук пять. Они были в полном межпланетном прикиде, в касках с забралами, с дубинками, автоматами и пластиковыми щитами. Видимо, соседи были весьма убедительны в описании нашей социальной опасности.
В хате началась такая ржака, что менты приседали как кони. Громче всех, конечно, смеялся Ротный. Я сказал ментам, что у меня день рождения и показал паспорт. Ротный показал ментам военный билет, наградную книжку и дал подержать Орден Красного Знамени. Зачем он таскает его с собой, я не знаю. Наверное, для таких вот случаев. Потом на ментов посыпались ксивы Союза художников, Союза театральных деятелей, Московского Правительства и хрен знает что ещё. Главный мент снял каску, чесал репу и явно не знал, что ему делать. Пользуясь их замешательством, ментов затащили в хату, отняли щиты и дубинки и усадили за стол. Автоматы они не отдали. Менты выпили, закусили и прослушали лекцию Ротного о разнице между человеколюбием и гуманизмом. Через полчаса главный мент уже боролся на руках с известным скульптором, а остальными дирижировал известный театральный режиссёр Саня Плетень. Сводный хор МВД исполнял народную казачью песню «Не для меня придёт весна». Хор ментов дополняли моя сестра, художник Рябинин и воровской авторитет из Смоленска. Кобра в каске с забралом, со щитом и с дубинкой, требовала автомат и жаждала аудиенции с соседями снизу. Опасаясь жертв среди мирного населения, Ротный привычным движением закинул её под потолок на шкаф.
В итоге ментам рассовали по карманам апельсинов и яблок и отпустили с миром. Они попросили вести себя правильно, со всеми перецеловались, пообещали оторвать жопу соседям и улетели в свою ментовскую галактику.
Гуляли недолго, дня три. Было хорошо и весело. Без жертв и разрушений. Кто-то уезжал, кто-то приезжал, кто-то засыпал, кто-то просыпался... Неизменными оловянными солдатиками были только воровской авторитет из Смоленска и матёрая светская рысь. Они были неистребимы и неуваляемы. Авторитет учил рысь играть в карамоболь, используя гильзы от боеприпасов трёхлинейной винтовки вместо фишек. Из дальней комнаты, где стоял биллиардный стол, доносились глухие удары шаров и мелодичный голос матёрой рыси —
— Не выходи из комнаты. Не совершай ошибку.
Соседи всё поняли, больше никого не вызывали и тихо повесились.
Потихоньку все рассосались. Уехали художники, скульпторы, им надо было творить человеческую культуру. Уехали поэты и режиссёры, им тоже надо было творить человеческую культуру. Уехали барыги и матёрые светские рыси, им надо было продавать человеческую культуру. Уехали бандиты и воры, им надо было её отнимать. Уехала даже Кобра, у неё заболела мама.
Потом выяснилось, что гранитному Салему эта гулянка спасла жизнь. Пока он укачивал у меня пьяного барыгу с Кировской, ему бросили гранату в окно. Салем снимал квартиру на втором этаже, это было несложно — кинуть в окно гранату. В бандитском мире это обычный способ дискуссии. Правда, и на новой квартире Салема потом нашли оппоненты. Видимо, у оппонентов к Салему было много вопросов.
Оппоненты привязали Салема к стулу, скрутив сзади руки. Наивные, они полагали, видимо, что у него не останется аргументов для дискуссии. Но они не знали, наверное, что у Салема 28 выигранных международных турниров по контактному киокусинкай. Киокусинкай переводится как высшая истина.
И Салем рассказал оппонентам высшую истину. Он побил оппонентов ногами и вместе со стулом выпрыгнул в окно. Это тоже был второй этаж. Стало понятно, почему этот гордый сын гор снимает квартиры не выше второго этажа.
Остались только мы с Ротным. Несколько раз звонил Угрюмый, но Ротный в Кёнигсберг не торопился. Что-то его тревожило, что-то было не так. Я заметил это ещё по его приезду, но пока продолжался банкет, Ротный развлекался постановкой спектаклей и заказами эпохальных полотен, а теперь, когда всё утихло, я видел его непривычно печальную рожу.
Ради жизни на земле мы пересели на пиво. Сидим, попиваем пивко, молчим.
И Генц говорит —
— Слышь, Кукушонок... Где мы спалились?
— Не понял, Ген. Что значит «спалились»?
— Не лепи. Всё ты понял.
— Нигде мы не спалились. Всё нормально.
— Так почему же нас теперь за людей не считают?
И Ротный рассказал про свою душевную травму.
Полыхала Первая Чеченская. Сизый от запоя Паша Мерседес брал Грозный одним десантным полком, как он гордо заявил по тиливизиру. Я смотрел на это мясо на гусеницах и просто мрачно бухал. Наше самое демократичное в мире телевидение очень любило показывать мясо на гусеницах. Я тупо и мрачно бухал, а Ротный бухать не стал. Ротный пошёл в военкомат — так мол и так, хватит убивать детей необстрелянных, берите меня на войну.
Военком полистал личное дело гвардии капитана армейской разведки и сказал —
— Знаете, Геннадий Викторович... Вы нам не подходите.
Ротный аж подавился —
— Я??? Я не подхожу???
— Да, не подходите. Головорезы нам там не нужны.
— Ты представляешь? — задыхался Ротный, — Мы головорезы!!! Мы им там не нужны!!! А кто им там нужен? Эти прыщавые пацаны, которые оружия в руках не держали???
Ротный – Абсолютный Солдат. Есть такая порода людей — абсолютные солдаты. Он из донских казаков, он военный незнамо в каком поколении. Из калаша с бедра навскидку он попадает в подброшенное яблоко. Умеет водить всё что движется – Мерседес, БТР, БМП, БРДМ, Урал, танк, Крокодил, подводную лодку – ему всё равно. То, что он умеет стрелять из всего, что стреляет – это само собой. В рукопашке он невеликий специалист, но бить его совершенно бессмысленно, мы об этом уже говорили. В любой драке наступает момент, когда Ротный начинает улыбаться. Если его бьют, а он улыбается – значит, всем сейчас будет пипец. Сливай бензин, будь ты хоть трижды Джеки Чан. В быту он абсолютный урод, но кодекс офицерской чести для него – Святое. Слуга
царю, отец солдатам – это про него. В быту он урод не потому, что он плохой человек. Он офигенный человек. Я так говорю не потому, что он меня раненого из-под огня выносил, а потому, что он по жизни в натуре офигенский человек. Просто на гражданке он не имеет понятия, что с собой делать, и начинает дурковать. Для нормального существования Ротного он должен знать, что он нужен Родине. На границе, в любой заварухе, в любом расколбасе он будет как рыба в воде. Но он должен знать, что он нужен Родине. Не Иван Иванычу из генштаба, не Петру Петровичу из минобороны, а конкретно Родине.
Ротный довоевал в Афгане до вывода. Потом прикрывал вывод. Потом пытался остаться на Пяндже в 201-й дивизии, но его угнали от греха в военкомат куда-то под Красноярск. Он протирал штаны в военкомате и дурел от безделья. В этом городишке под Красноярском он спелся с каким-то попом. Спелся в буквальном смысле. Они сидели на завалинке пьяные с утра до вечера и горланили песни про ДШК твою афгана мать. Поп играл на гармошке, прихожанки бегали за водкой. Прихожанкам это дело надоело, они накатали телегу в епархию, попа угнали вместе с гармошкой куда-то подальше. Я не знаю, куда можно сослать дальше Красноярска, это знает только епархиальное начальство.
Ротный остался сиротою без музыкального друга, но увлечений своих не оставил. В конце концов он понял, что банально сопьётся, и снял погоны. Его пытались завербовать во французский Иностранный легион. Это кончилось плохо.
Я надеюсь, что при французском посольстве есть толковые стоматологи. Потом он хотел контрабасом попасть в Косово, воевать за братушек, но попался на границе с кривыми документами и месяц просидел в польской тюрьме. Мутная история.
Когда началась Первая Чеченская, все смотрели НТВ и кусали губы в кровь.
Я смотрел на весь этот позор и мрачно пил, наблюдая, как Паша Мерседес берёт Грозный танковым полком. Я смотрел на всё это мясо на гусеницах и мрачно пил. Ротный пить не стал. Он полыхнул. Он побрился и пошёл в военкомат.
И получил от винта.
У Генца есть два прокола в его военной биографии. У него орденов и медалей – целый иконостас, но с него два раза снимали звёзды. Один раз – за банальную пьянку, когда он на дуэли стрелялся на ракетницах с каким-то лётчиком. Вторая история требует к себе внимания.
На войне есть такая фишка – чуйка. Бывает такое, что человек чувствует свою близкую смерть. Что это – измена, или предвидение, или предупреждение ангела – никто не знает. Но факт в том, что, когда долбит чуйка, человек воевать просто не может. Всем известно, что в каждом самолёте, который взлетает, чтобы разбиться, примерно треть мест всегда остаются пустыми. На стечение обстоятельств это не спишешь. У людей работает чуйка.
Так и на войне – если у тебя чуйка, ты можешь спокойно подойти к командиру и сказать типа —
— Товарищ старший лейтенант! У меня чуйка. Я на боевые не пойду.
И никто тебе слова не скажет. Особенно, если тебе под дембель. Сиди на ППД и чеши пузо, пока за тебя умирают твои товарищи. Это не акт гуманизма, такого слова в Советской Армии не знают. Это здравый смысл. Когда ты знаешь, что рядом с тобой твой товарищ, у которого очко на нуле — это беда. Мало того, что тебе никто не прикроет спину, ты и сам воевать не будешь. Ты будешь давить косяка на товарища, который лежит в окопе весь зелёный и боится пошевелиться. Причём, это проверенный твой боевой товарищ, он ещё вчера гулял под огнём с улыбкой и первый поднимался в атаку. А сейчас он – овощ.
В общем без крайней нужды персонажей с чуйкой стараются на боевые не брать.
Была совершенно рядовая ситуация. Поступила команда – боевой выход. Взлетела зелёная ракета, браты посыпались в БТРы и умчались воевать. А у Ротного не заводится командирский БТР. Ну не заводится – и всё тут. Ёлкин дрын и электрочасы. Ну, Ротный плюнул, прыгнул в какую-то коробку и усвистел выполнять свой интернациональный долг.
Отвоевались, вернулись, стали разбираться. Обнаружилось, что водила перегрыз в двигателе какой-то патрубок. Ротный, конечно, ласково спросил водилу – мать, мол, перемать, зачем Вы, о храбрый юноша, это сделали? Зачем Вы опозорили меня, разведбат, Сороковую армию, Родину? Ведь Вы, о светоч боевой доблести – мой личный водила, а не водила замминистра внешней торговли!
Водила забубнил что-то про чуйку. Ротный популярно объяснил, что надо делать бойцу, когда у него чуйка. Надо подойти к командиру и сказать всё по-людски, а не грызть у движка резинки.
Водила молчал. Наконец, Ротный спросил, как этот козёл будет людям в глаза смотреть. Водила опять долго молчал, потом сказал, что ему под дембель и он клал на всё три кучи. И тут Ротного перекрыло. Нет бы дать водиле в зубы и нажраться, его всё равно сгноили бы в дисбате. Но Ротного перемкнуло. Он взял канистру солярки, облил водилу и поджёг. Тот в шоке побежал. Слава Богу, водила остался жив. Какая-то добрая душа догнала его уже за ППД, сбила с ног и накрыла одеялом. Иначе бы – и грех на душу, и сидеть бы Ротному – не пересидеть.
Перед этим браты люто отвоевались и совершили разные подвиги. Многих представили к наградам. Браты на этой волне написали могучую коллективную телегу в защиту Ротного. Телега помогла, до трибунала дело не дошло. Ограничились судом офицерской чести. Посадить не посадили, но звёздочку сняли.
Ротный обиженно сопел, я улыбался.
— Чего смешного? — зло спросил Ротный.
— Я не смеюсь, Ген, я радуюсь. Вакан Танка больше не хочет, чтобы ты воевал.
— Таак... Бухать завязываем, товарищ солдат. Какие танки?
— Это типа Бог. Так индейцы зовут Бога. Просто я не люблю слово «бог», жлобское оно какое-то. От слова «богатый». Вакан Танка — это Великая Тайна. Так красивше. У индейцев есть и Бог-Отец, Вакан Танка, и великий дух Маниту, типа как у нас Дух Святый.
— Где ты индейцев-то взял?
— Да познакомился тут с одним американцем. Журналист Тимоха, индеец лакота.
— Ладно. Короче. И откуда ты знаешь, что хочет Вакан Танка, а что не хочет Вакан Танка?
— А всё просто, товарищ капитан. На Пяндже тебя не оставили по непонятным причинам. В Сербию ты не попал из-за кривых документов. В Чечню ты не попал из-за козла-военкома, которому не нужны головорезы. Сам подумай — когда одно и то же не срастается по разным причинам, это уже нельзя объяснить случайностью. Здесь уже видна рука Вакан Танка.
Ротный задумался.
— Может быть, может быть... Ганю помнишь?
— Помню.
— Приезжал тут ко мне, выпивали. Воевал в Сербии. Нажрался, стал ушами бахвалиться. Вытащил из рюкзака банку со спиртом, а там отрезанные уши врагов. Вакулу помнишь?
— Помню.
— Вакула в дурдоме. Застрелил кого-то с балкона. Башню заклинило, стал воевать. Вышел на балкон, стал по прохожим из Сайги сандалить.
— Ну вот тебе и весь расклад. Ты глянь, что творится в Чечне. Необстрелянные солдатики, голодные, оборванные. Танки — рухлядь с помойки. Паша Мерседес берёт Грозный одним полком. Ты бы там повоевал, а потом пошёл бы в штаб и пристрелил какую-нибудь пузатую штабную крысу, и сел бы на веки вечные. Или стал бы упырём, стал бы уши в банку со спиртом складывать. Оно тебе надо? Вакан Танка явно не хочет, чтобы ты убивал или тебя убили. Он явно хочет от тебя чего-то другого.
— Чего?
— А я почём знаю? Тайна — она на то и Тайна, что свои планы Она нам не докладывает. Надо с Ним поговорить, помолиться, тогда, может быть, скажет.
— А как надо молиться?
— Как хочешь, так и молись. Здесь регламентов нету. Он же Отец. Как хочешь, так с Отцом и говори, Он всегда тебя поймёт.
Ротный заржал своим фирменным смехом. Похоже, его начало отпускать.
— А помнишь, как ты пошёл в штаб войну отменять, потребовал набрать Богатырь? Там все в обморок попадали.
— Как не помнить? Шомпол мне тогда так в челюсть втащил, что хрен забудешь. Ген, я не поленился, я потом посчитал. Я пролетел семь метров с копейками.
Ротный ржал —
— Да, этот может...
Мы тогда нажрались с Васькой в сопли. Ваське прислали из Грузии с оказией чачу в резиновых грелках. Пока чача ехала, она разъела резину и жутко воняла резиной, и с ног сшибала почище очереди из пулемёта. Мне тогда башню напрочь снесло, я зачем-то побил Ваську, а потом попёрся в штаб и потребовал набрать позывной Богатырь. Там все натурально охренели, Богатырь был секретный позывной Генштаба, его простым смертным было знать не положено. Никто же не знал, что мой батя офицер Генштаба, а звонить я шёл дяде Вове, батиному другу ещё по Суворовскому училищу. Дядя Вова был начальник отдела кадров сухопутных войск министерства обороны СССР. Мне вштырило в мою пьяную голову, что эта война — полная шняга и с ней надо завязывать. Я шёл звонить дяде Вове, чтобы потребовать немедленного вывода войск. На несколько лет я предвосхитил Горбачёва.
— Кстати, а как тогда дело кончилось? Меня же там не было...
— Ну да, ты колбасил в Кундузе очередной караван, а нас с Васькой сняли с точки, и мы нажрались этой поганой чачи. Как кончилось? Как обычно. Мне объявили очередную губу, Шомпол втащил мне в челюсть, и меня от греха опять угнали на точку, с глаз долой.
За время службы мне было объявлено девяносто пять суток губы. Отсидел только трое, да и то ещё в Союзе. В изобретение Шомпола я не попадал, слава Богу.
Эту цистерну я заприметил сразу, как только нас впервые привезли на ППД. Вдалеке от палаток в пустыне на земле лежала старая ржавая автомобильная цистерна с надписью «Огнеопасно». Вроде бы обычная рухлядь, цистерна с наливайки, но меня удивило, что возле этой ржавой бочки стояла охрана.
Потом выяснилось, что это был креатив Шомпола, гауптвахта. Гарнизонной губы у нас не было, и Шомпол придумал вот такое вот исправительное учреждение. В пустыне было тепло, а в бочке, наверное, было все градусов семьдесят. Там не надо было сидеть сутками, там было достаточно пары часов, чтобы осознать все свои дурные помыслы, заблуждения, омрачения, всю свою греховную природу падшего человечества, и заодно избавиться ото всех дурных привычек и наваждений. Адские черти со своими сковородками — это дети по сравнению с Шомполом. Братва говорила, что когда тебя сбрасывают в люк этой мрачной раскалённой тьмы, а потом ты слышишь, как защёлкивают люк над твоей головой, наступает полное просветление. В этом аду время сжимается. Шомпол не такой глупый диавол, как этот дурак с рогами, Шомпол умеет экономить человеко-часы.
— Да, этот может... Слышь, а давай ему позвоним?
— Канешна давай.
Ротный пошёл на кухню за водкой. Да, пивом душу не обманешь, да и говорить с Шомполом на трезвую голову было упражнением затруднительным.
Включили громкую, позвонили Шомполу в Киев. Шомпол сидел в Киеве пьяный и весёлый. Сказал, что отмечает уход жены. Жена у него сбежала с каким-то кексом в Германию. По интонациям Шомпола нельзя было понять, хорошо это или плохо, но я подумал, что это было легкомысленно. Германия близко. Если бежать от Шомпола, то куда-нибудь подальше.
Вообще-то ему бухать нельзя. У него тяжёлое ранение в живот, врачи вырезали ему добрую половину ливера и смиренно сказали, что пить Шомполу нельзя по гроб. Ничего и никогда.
Ага. Щас. Шомпол намастырился пить водку пополам с альмагелем.
Я однажды попробовал из солидарности. Ну что вам сказать? Это пикантно.
Шомпол сидел в Киеве пьяный и весёлый, Генц тоже набирался по старым дрожжам. Они гоготали и чокались по телефону, а я вспоминал, как впервые увидел это чудовище.
Мы стояли на плацу, двенадцать малолетних дистрофиков. Самый маленький и самый тщедушный был из нас Васька-пулемётчик. Он был росту рубль восемьдесят и КМС по вольной борьбе. Нехилые мы были хлопцы, но когда на нас вылезло ЭТО, стало немного не по себе. Не знаю, как пацаны, но я почувствовал себя полевой мышью перед беркутом. И позывной у Шомпола был подобающий — Кондор.
Сначала из палатки показалась нога в шлёпанце. Как потом мне рассказывали шаманы в Саянах, так выглядит нога йети. Нога потеряла шлёпанец, зашевелила пальцами, нащупала шлёпанец, надела шлёпанец, следом начало появляться всё сооружение. Это была немыслимых размеров фигня в закатанных по колено портках, тельнике с оборванными рукавами, бритой головой, свирепой мордой и казацкой шашкой на боку.
Фигня неторопливо приблизилась к нашему строю, неторопливо загребая ногами пыль, вытаскивая из ножен казацкую шашку и как-то по-журавлиному склонив бритую голову набок.
Фигня оглядела нас несмешливо и скептически. После долгой внимательной паузы фигня изрекла —
— Здравствуйте, товарищи бойцы. Я гвардии майор...(ну типа фамилия)
— Гав-гав-гав, тааищ майор! — пролаяли мы.
Опять долгая пауза. Шомпол пробует пальцем заточку шашки.
— Значит так, товарищи бойцы. Жить мы будем следующим образом.
Пауза.
— Или я дартаньян, а вы пидарасы...
Пауза.
...или я пидарас, а вы дартаньяны.
Ну что ты будешь делать? Каков тут выбор? Придётся быть дартаньяном.
Шомпол ковыряет ногтём шашку и продолжает —
— Воооот... Бывают дартаньяны. Их я буду любить и награждать. Бывают пидарасы. Их я буду мочить (короткий взмах шашкой)
Опять пауза.
—... А бывают козлы. Они будут сидеть вон там —
И шашка указывает в степь на цистерну с надписью «Огнеопасно».
Мы потом как-то спьяну померяли Шомпола. Два двенадцать однако. Кроме того, эта фигня по имени Шомпол обладает нечеловеческой физической силой. Мышечной массы у него нет, он весь скручен из жил. В народе таких так и зовут — «жила». Когда Шомпол устраивал дни физкультурника, он гонял нас по горам, а сам ехал за нами на велосипеде. Когда рельеф местности не позволял ехать, Шомпол хватал в одну руку велосипед, а в другую — шашку, и если кого догонял — бил шашкой по жопе. Ну не самой шашкой, конечно, а ножнами.
Больше всего от Шомпола страдал пулемётчик Васька. Васька был немножко увалень, как все борцы. Он был совершенно квадратный, ему было тяжело бегать. Васька был вынослив как мул. Васька рассказывал, что в своей борцовской школе они таскали телят на плечах по горам. После такого полная выкладка пулемётчика была для него тьфу и растереть, а это на всякий случай пулемёт в 5 кг, плюс тыща патронов в 15 кг, плюс лифчик, броник, РД, спальник, жратва и всякий прочий хабар. И прошу заметить, второй номер был у Васьки не часто. Всю эту сбрую он таскал на себе в одну харю.
Но быстро бегать Васька не умел. Он был не стремителен. И часто получал шашкой по жопе. Любя, но чувствительно.
Васька вообще был всеобщий любимец. Добрый, наивный, доверчивый как дитё, рукастый до немогу. Ему не было равных в изготовлении лифчиков. К нему всегда стояла очередь на лифчик. И мясорубку свою он никогда сам не крутил, к нему всегда стояла очередь крутить его мясорубку. Часто можно было увидеть такую картину — сидит Васька на корточках, обложенный РД, плащ-накидками, всякой брезентухой, с огромной сапожной иглой, пальцы в самопальных напёрстках из пивной банки Хайнекен, а рядом суетится братва. Кто-то набивает Ваське рога, кто-то диски, кто-то крутит мясорубку.
Я шил себе лифчики сам, но тоже любил крутить мясорубку. Натурально машинка для набивки пулемётной ленты очень напоминает мясорубку.
Я вспоминал своё детство, как мы с мамой крутили по субботам фарш для беляшиков. Одноклассники спрашивали —
— Скляр, будут беляшики?
Я солидно кивал головой, и ко мне приходили все пацаны, и мы пили чай с мамкиными беляшиками, и солидно беседовали, обсуждая недостатки и преимущества Яна Гиллана, Ронни Джеймса Дио и Дана МакКафферти.
Афганская кампания показала всю тупость, всё когнитивное ничтожество советской военной машины. То, что генералы всегда готовятся к прошедшей войне — это общеизвестно. Танковые колонны и парашютные десанты в горах — это ладно. Но когда солдат сам себе шьёт лифчик, когда тебя заставляют в кирзачах бегать по горам, когда у тебя вся башка лиловая от этой проклятой панамки, когда ты весь чешешься от этой ненавистной стекляшки — жизнь превращается в полное говно, ибо это мелочи, а как известно, ничто так не достаёт в жизни, как мелочи, ибо из мелочей жизнь и состоит.
Афганская кампания превратилась в грандиозный фестиваль народного творчества. Мы сбрасывали кирзачи и берцы и покупали кроссовки и китайские кеды. Мы сбрасывали стекло и выменивали на тушёнку и патроны лётные технички. Мы сбрасывали эти панамки повязывали на голову пиратские косынки из камуфляжа. Мы ещё не знали, что это банданы. Мы сами себе шили сбрую — все эти лифчики, подсумки, держалки, мастырки... Через месяц после попадания за реку советский солдат превращался в ядерную смесь пирата, дикого гуся и махновца довольно дикого вида.
Генералы были не готовы к горной партизанской войне. Когда нет ни тыла, ни линии фронта, когда в любую секунду может выстрелить любой камень, любой куст, очень быстро выяснилось, что жизнь твоя зависит не от мощи военной машины, а от того, на что застёгнут у тебя кармашек с гранатой — на пуговичку или на бобышку, и успел ли ты его расстегнуть. Советская военная машина не сумела об этом подумать, об этом пришлось думать тебе, если ты хотел выжить в горной партизанской войне. И самой важной вещью в жизни стал лифчик — разгрузка нагрудных карманов. При умном подходе лифчик даже заменял бронежилет — четыре кармана со сдвоенными рогами от автомата и двумя рядами подствольных гранат никакой пулей не пробивались и многим спасли жизнь.
Мощный подъём народного творчества затронул и технику. В каком воспалённом мозгу мог родиться креатив смастырить бомбардировщик из транспортного вертолёта? А у русского паренька из деревни Зажопинские Выселки он родился. Братва наваривала на МИ-8 салазки из стального прутка и сбрасывала на лету на врага противотанковые мины прямо в открытую дверь.
Как можно сделать из КАМАЗа броневик? Говно вопрос. Вдоль бортов обкладываем кузов мешками с песком, обвариваем днище железным листом, а на двери вешаем бронежилеты. А в кузове у нас не девчата-доярки, в кузове у нас танковый КПВТ, ДШК или Утёс. И вешайтесь, духи.
И Васька-пулемётчик был нарасхват со своими лифчиками. И в минуты отдыха он был незаменим. По-русски Васька говорил очень плохо, и предпочитал не говорить лишнего. Васька говорил только два слова — спрауэдливо и нэспрауэдливо.
Когда его всё устраивало в этой жизни, Васька говорил —
— Это спрауэдливо.
Когда в жизни было что-то не так, Васька говорил —
— Это нэспрауэдливо.
К примеру, когда начинался миномётный налёт, Васька говорил —
— Это нэспрауэдливо.
И хватал пулемёт.
А когда братва кричала — «ещё, ещё», Васька говорил —
— Это спрауэдливо.
Васька вырос в высокогорном кахетинском селе. Единственным очагом культурной жизни там был передвижной кинотеатр. Васька знал наизусть все индийские фильмы, все индийские песни и танцы. Когда братва отвисала на ППД после боевых, Васька исполнял замысловатые танцы, какую-то гремучую смесь из лезгинки, танца живота и танца индийских женщин кучипуди. Он разувался, подбоченивался, манерно выставлял ручки в позе индийской танцовщицы, оттопыривал пальчики, и начинал отбивать грузинско-индусскую чечётку голыми пятками, и напевал —
— Ача... ача...
Братва кисла со смеху, братва завязывалась в узел, братва складывалась штабелями, братва кричала —
— Ещё! Ещё!
Васька опять подбоченивался, опять щёлкал трофейным магнитофоном, опять включал все эти индусские сопелки, опять вставал в позу индийской развратницы, и говорил —
— Это спрауэдливо.
Вот такой был наш Васька, боец-пулемётчик из горной кахетинской деревни Земо Мачхаани, всеобщий любимец, краса и гордость спецподразделения охраны спецобъектов «Нормандия-Неман».
Ротный и Шомпол болтали, ржали, чокались в телефонную трубку.
Из оцепенения воспоминаний меня выкинул голос Шомпола —
— А где именинник? Где Кукушонок? Где этот поц?
— Я здесь, товарищ генерал-лейтенант! – заорал я в красную коробочку.
— Отставить! – зарычал Шомпол, — Позывной, боец! Позывной!
— Кондор! Кондор! Кукушка на связи! Приём!
— Кукушка! Ты почему на майские не приезжал? Приём!
— Кондор! Ножки болят! здоровья нихрена нету! Приём!
— Кукушка! Приём! Я ж тебе говорил – нога твоя не ступит на вкраиньску зимлю! Ты забыл? Приём!
Я не забыл. Каждый год 9 Мая браты съезжаются в Киев. Там могила нашего старого комбата и там живёт Шомпол. Менты пьют валерьянку и несут усиленные патрули. Такое количество спецназа на душу населения несёт огромную социальную опасность. Весь этот наш сброд флибустьеров на протезах, с палками, на костылях и в тележках – стихийное бедствие. Встречаются все у монумента Родины-Матери. Менты пасутся рядом, но имеют распоряжение без крайней нужды нас не трогать. Только если флибустьеры разведбата затеют какой-нибудь государственный переворот или вздумают утащить куда-нибудь монумент Родины-Матери.
Я ветеранить не люблю. Я очень скучаю по всем, но не люблю ветеранить.
Я много лет выжигаю из себя эту бациллу войны и давно живу другими делами.
Я понимаю, я всё понимаю. Война никуда не уйдёт. С войны невозможно вернуться, но не вижу нужды постоянно щекотать себе крайнюю плоть. В Киев не езжу.
И вот однажды мне позвонил Шомпол и сделал мне очередной выговор. Я, как всегда, закосил на здоровье. И тогда сказал генерал —
— Я всё придумал. Я тебе даю слово офицера – нога твоя не ступит на землю Украины. Я пришлю тебе прямо к поезду четырёх дюжих хлопцев. Они снимут тебя прямо с вагона, и по очереди будут тебя таскать, куда ты скажешь. А потом обратно в поезд посадят.
— Это что такое, товарищ генерал-лейтенант? Это что за мутанты?
Шомпол довольно заржал —
— Это курсанты моей академии.
— Ну я серьёзно, Валер...
— И я серьёзно. Ты ещё не видел моих рогулей.
— Рогули? это что такое?
— Это мои хлопцы из западеньских крестьян. Ты по сравнению с ними клоп.
— Клоп? Я клоп? Валер, во мне сейчас под сто килограмм.
— Братишка, ты меня хорошо слышишь? Каждый из них может носить тебя на одной руке.
— Ты смеёшься?
— Кто в армии служил, тот в цирке не смеётся. А если серьёзно, то я серьёзно. Думай сам, но я тебе отвечаю — они будут носить тебя на руках.
И как вам план? Я знаю, Шомпол зазря слово офицера не даст. Только вот в толк не возьму – что это за чудовища такие там у него в академии учатся?
Потрепались, поржали, простились, оставили Шомпола в счастливом одиночестве. Или несчастливом? Его не поймёшь.
Ротный вдруг спросил —
— Как говоришь? Вакан Танка?
— Вакан Танка. Великая Тайна.
— Ну и что нам с этой тайны? Какой с неё понт?
— Это как хочешь. Он себя никому не навязывает.
— Ну и лады. Он сам по себе, мы сами по себе.
— Я и говорю — как хочешь. Если всё устраивает, живи как живёшь.
— А что тебя не устраивает? Зачем тебе религия?
— Религия мне не нужна. Мне интересно, зачем это всё.
— Что «всё»?
— Ну всё. Жизнь, смерть, кровь, грязь, предательства, подвиги... Мне интересно, зачем мы здесь все кувыркаемся.
— И что? Ты что-то узнал?
— Нет пока. Только начал.
— А как узнать-то?
— Методом научного тыка. В книжках сказано — ищущий да обрящет. Главное жопу поднять и жалом водить, высунуть нос из кормушки. А там, глядишь, и попрёт.
— Попёрло?
— Маленько попёрло. Ты видел, как иконы мироточат?
— Нет. А может, это фонарь? Может, это попы бабки рубят?
— Может и фонарь. Может и рубят. Надо разбираться. Вот и разбираюсь. Но есть у меня чуйка, что это не фонарь. И не в иконах дело. Ты сам видел сто раз, как на войне нарушаются законы физики. А нарушать законы физики может только тот, кто их придумал. Вот я и копаю, кто их придумал, и зачем он их нарушает.
— А может, мы просто не все эти законы знаем?
— Может быть. Тем более интересно. Вот лежит мужик парализованный всю жизнь в гробике, из дома носа не кажет, видит тебя впервые, а всё про тебя знает. Это как так?
— Это кто такой?
— Да вот ездил креститься, познакомили меня с мужичком. Маленький, старенький, весёлый, глухой как пень, а всё слышит. Лежит себе в гробике, ржёт как конь, веселится. Спрашивает меня — жадомнай, пошто с палочкой, пошто хромаешь? Отвечаю — ушибся. А он мне — а где ушибси-то, дома аль в гостях?
— Ну и что?
— Как что? Ты не въехал? Это же о том фишка, что нельзя приходить на чужую землю с оружием. Иначе какая ему нахрен разница, где я ушибси?
— Слышь, по-моему, ты говна на лопату наворачиваешь. Ты ищешь смыслы там, где их нет.
— Ты как хочешь, а я так понял. Они, блаженные, так разговаривают.
— Какие блаженные?
— Ну есть у них, у православных, люди такие, блаженные. Вроде бы дурака валяют, а фишку рубят.
— Ладно. Мне надо собираться. Угрюмый волнуется, как бы мы с тобой шалить не начали. А ты, как что узнаешь про вакан в танке, дай знать.
— Лады.
Когда стихийное бедствие по имени Ротный отбыло в город-герой Кёнигсберг, стало мне грустно. Несколько дней шумства и веселья, любимые лица, бардак-кавардак, а тут как-то всё стихло, в голову полезли грустные мысли. Зачем ты ушёл из разбойного мира? Чего тебе там не сиделось? Зачем ты остался один? Ну покрестился — и хорошо, живи как все люди, радуйся, ешь-пей-веселись, руби бабло, но зачем же стулья ломать? Чем ты теперь будешь жить? Может быть, ты всё это в натуре придумал? Может быть, никому ты не нужен?
Я лежал на диванке в своих пенных сугробиках и раздумывал — нажраться или не нажраться? Выпивки осталось хоть завались, инфраструктура под боком — Ротный перед отъездом принёс мне из ванной ведро — «слышь, без нужды не вставай, ссы сюда».
И тут вдруг в комнате появился какой-то странный запах. Очень тонкий, очень нежный, совершенно незнакомый, небесный какой-то запах.
Я принюхался. Самое близкое, с чем могли сравнить этот запах мои анализаторы — запах розового масла. Но нет, не масло. Похоже, но не оно. Да и откуда взяться в хате запаху розового масла после многодневной пьянки?... да и девки давно все уехали...
Может, причудилось? Может, галлюцинация? Может, с улицы чем потянуло?
Поднялся со шконки, доковылял до окна. Нет, это не с улицы. Запах в квартире. Вернулся. Побрызгал пеной Антарктиду с Гренландией. Залёг. Заодно осмотрел ноги. Началась грануляция. Ништяк. Но откуда этот запах, ёлкин дрын?
Рука сама потянулась под подушку. Под подушкой лежало Евангелие. Маленькое компактное походное Евангелие на тонкой папиросной бумаге. Сёстры мне подарили.
Запах усилился. Открыл книжку. Между страничек Евангелия лежала фотография, подаренная Амвросием. Это была фотография иконы из его скита в Латвии. Амвросий сказал, что икона называется «Иисус с предстоящими». На кресте висит Спаситель, под крестом Матушка, Иоанн и Магдалина. Она у него в скиту мироточила.
— Видишь пятна под руками? — тыкал пальцем Амвросий, — Видишь — краска размыта? Здесь выступают пятна мира, уже несколько лет.
— А что такое миро, бать?
— Это такое специальное масло. Мы его варим для миропомазания. Когда тебя будем крестить, помажем тебя. А здесь — видишь? Оно выступает само, в виде капелек.
Я вынул фотографию. Присмотрелся, принюхался. На тех же местах, что и на самой иконе, на фотографии под руками Спасителя было два маленьких пятнышка. Маслянистые пятна со спичечную головку. Крохотные сплющенные пятнышки, фотография же в книге лежала, но запах — мама не горюй. Сунул нос прямо в пятнышки. Точно, отсюда. И точно не масло. Ни с чем несравнимый запах. Наверное, так пахнет Небо. Так пахнет ангел.
Нет, Генка, это не фонарь. Пожалуй, водку пить сегодня больше не буду.
Следующие несколько дней я жил на небе. От этого небесного запаха слегка кружилась голова, не хотелось ни есть, ни пить, ни курить, ни говорить. Как я потом узнал, состояние это православные называют благоговением. Я лежал на диванке, прыскал пеной Антарктиду с Гренландией, читал книжки и только улыбался как дурак — у меня под подушкой живёт чудо.
Иногда я доставал из-под подушки фотографию, проверял чудо. Чудо вело себя тихо. Новые пятнышки не появлялись, но и старые не засыхали. Аромат был ровным и стойким, он и не усиливался, и не исчезал. Потом я узнал, что православные называют это благоуханием.
Меня мучил вопрос — надо ли об этом кому-нибудь рассказать? С одной стороны я чувствовал, что впадлу крысить дольку от братвы, нехорошо переживать чудо в одну харю. С другой стороны я робел — а ну как не поверят, назовут лгуном или просто придурком? Этого тоже не хотелось. Я ещё не знал, что у православных такие вещи — обычное дело.
Наконец решил позвонить Капычу. Набрал женский монастырь в Карелии. Оказалось, он уже мужской. И вообще там было много перемен. Капыч уже был не Капыч, он был уже монах Паисий, строил скит и собирался принять сан.
Капыч Паисий выслушал мои восторженные захлёбывания, помолчал и спокойно сказал —
— Ну и что? У меня в скиту тоже мироточит икона Митрофана Воронежского. На то они и иконы, чтобы мироточить.
Это меня отрезвило. Я подумал — а ведь правда... зачем ещё нужны иконы?
И решил не крысить долю от братвы, тем более, что я уже знал — у христиан крысить долю смертельно опасно. Я уже читал историю Анания и Сапфиры.
Первые христианские общины жили по коммунистическим принципам — всё в общак. Общак — святое. И пришли в общину супруги Анания и Сапфира. Очень им понравились христиане. Всё как положено — продали недвижимость, принесли деньги в общак. Но заначку оставили. Видимо, решили присмотреться, робели вот так сразу кардинально жизнь менять. Пришли к апостолу Петру, записываться в коммунну. У апостола Петра был этот православный телевизор, как и у блаженного Димитрия, как и у агиоса Афанасиуса, как и у многих православных святых. У православных это называется «видеть Духом Святым».
Впрочем, об агиосе Афанасиусе позже.
Апостол Пётр увидел по телевизору, что супруги скрысили долю. Пётр спросил Ананию — зачем ты, мил человек, сделал заначку? Не твоя ли недвижимость, не твои ли деньги? Какой чёрт тебя дёрнул крысить долю от братвы?
И Ананию тут же кондратий хватил.
Только вынесли Ананию вперёд ногами, приходит Сапфира. С ней то же самое. Пётр ей тот же вопрос — почём вы продали землю? Не лукавь, женщина, а то и тебя вынесут. Сапфира стоит насмерть — как муж сказал, так и продали. Не сдала вдова супруга. Её тоже унесли. Тоже кондратий.
Принцип общака мне нравился. Но возникли непонятки. В толкованиях говорилось, что Ананию и Сапфиру замочил лично Дух Святый. Однако если каждого, кто крысит долю от братвы, Дух Святый будет убивать, то земля опустеет, на земле людей не останется. И пошто Дух Святый так лютует?
Я согласен, быть крысой мерзко, но если Дух прощает детоубийц, насильников, пидоров, казнокрадов, то чем крыса хуже? Казна тоже общаг, казнокрад — та же крыса. Казну воруют все от мала до велика, но что-то я не видел массовых выносов вперёд ногами из министерств и финансовых учреждений. Все воруют казну и прекрасно себя чувствуют.
Непонятки. Однако надо к Мефодию.
Я решил, что нельзя крысить долю от братвы. Надо рассказать людям о чуде. Связи с Амвросием не было, у него в скиту в Латвии не было телефона, и я позвонил на Арбат тем ребятам, которые познакомили меня с Амвросием. Рассказал про фотографию с волшебным ароматом, рассказал про волшебные капельки. Повосторгались, похлопали по ляжкам, поохали, поахали... и чудо сразу закончилось. Капельки засохли, фотография перестала благоухать. А потом и просто исчезла. Просто пропала куда-то. Я её больше не доставал из Евангелия, никому не показывал, на некоторое время про неё просто забыл, а потом как-то само собой обнаружилось, что фотографии в книжке нет. Куда делась — не знаю.
Я был расстроен, конечно, но понял — сакральные предметы живут своей жизнью и нам не подчиняются. И ладно. Живём дальше.
Жить дальше было приятно. Вовсю шла грануляция, Антарктида с Гренландией подёрнулись свежей розовой шкуркой, я уже подумывал выйти из дома, но мне ещё предложили полежать и подумать. У меня с какого-то перепугу началась двустороняя крупозка. Началась как-то сразу, люто и безапелляционно. Я был удивлён — с каких пирогов? Я уже две недели как не выходил из дома, не простужался, не промерзал, балкон не открывал. Конец зимы, оттепели, в хате тепло, даже жарко. Но меня так скрутило, что я и мяукнуть не успел. Сначала всю ночь трясло, потом стало жарко. Померил температуру — за сорок. Сбить температуру никак не получалось, хоть и сожрал мешок аскорбинки и ведро аспирину. С чего бы? Не иначе здесь не обошлось без ТогоКтоМожетВсё.
Позвонил Степенному. Приехал Степенный. Привёз лекарства, продукты питания, доктора Левонтия и последнее чудо техники — электрический чайник.
— Нехрен, — сказал Степенный, — Нехрен больше с чайниками на кухню мотыляться. Достал ты своими экспериментами.
Доктор Левонтий был друг Степенного, врач с атомного ледокола Арктика.
Левонтий присел ко мне на шконку, помацал, попоцал, пощупал, послушал, постукал и сказал —
— Двустороннее крупозное воспаление лёгких. Лавинный процесс. Срочно в больницу.
Я сказал Левонтию, чтобы он бросил эти приколы. В больнихорку не поеду ни за какие пряники, лечи как есть, денег дадим сколько надо.
Левонтий сказал —
— Хорошо. Пиши расписку.
— Какую расписку?
— Что ты отказался от госпитализации, и если ты кони двинешь, то я ни при чём.
Я понял. Врачи с атомных ледоколов — серьёзные люди.
Прошла примерно неделя. Температуру сбить не получалось. Я горел как фанера над Парижем. Начались галлюцинации, в глазах всё плыло, я даже не мог читать любимые православные книжки. Перешёл на умного диакона. Я достал из-под шконки коробку кассет и стал слушать тихий интеллигентный голос известного аспиранта кафедры научного атеизма, лучшего богослова современности.
Мне было худо. Доставали глюки, я ничего не видел, я почти не спал, но больше всего меня доставал сухой лютый кашель. Меня колотило кашлем так, что я падал со шконки.
Каждый день приезжал Левонтий. Он оказался славный парень. Он развлекал меня рассказами о разных приключениях на атомоходе в рейдах и во время отстоя. Отстаивался атомоход Арктика почему-то на Кубе. Левонтий очень меня веселил рассказами о кубинских проститутках, которые почему-то обожают советские духи Красная Москва за три копейки и за эти духи готовы на всё что угодно.
Вообще он оказался хорошим врачом. Судовой врач — это универсал, который умеет и понос вылечить, и роды принять, и аппендикс вырезать кухонным ножом на коленке. Левонтий говорил —
— Слушай, давай в больницу. Ты горишь. Мы поменяли уже два антибиотика, толку нет. Ты умираешь.
В больнихорку очень не хотелось. Я просил Левонтия —
— Давай подождём хотя бы пару дней. Должно отпустить.
И тут позвонил Гаджик.
— Я сейчас приеду.
— Не надо, Мишанечка. Я маленько хвораю.
— Я знаю. Потому и приеду.
Тут я припух. Гаджик же на Кипре, или только прилетел с Кипра. Откуда что он про меня может знать?
Тут и выяснилось про ещё один православный телевизор, телевизор агиоса Афанасиуса.
Гаджик летал на Кипр не пузо греть. У Мишаки блестящее образование, старинными табуретками он тусует только ради приколу, ради денег, а так-то он один из лучших в мире реставраторов голландской живописи. И в питерской Мухе он не балду пинал, а изучал кроме европейской живописи русскую иконопись. И получили они с другом заказ — написать иконостас в маленький храм монастыря Ставровуни, что на Кипре. И потащили на Кипр 80 килограмм написанных ими икон.
Перед отлётом Мишака звонил мне —
— Что тебе привезти?
Я попросил его привезти крестик Тапиру. Был у меня друг со странной аллергией, у него была аллергия на металлы. Его кожа не терпела металлы. Стоило ему нацепить на нос очки в металлической оправе, надеть на шею серебряный крестик, обручальное кольцо на палец — он тут же шёл по всему лицу красными пятнами и начинал задыхаться.
Я уже слышал про красивые кипарисовые крестики, которые делают греки, и попросил Миху привезти такой кипарисовый крестик Тапиру.
Приехал Мишака с глазами по восемь копеек. Оглядел моё плачевное состояние, глянул, как меня колотит мой сухой лютый кашель, и вынул из сумки пакетик с какой-то ботвой —
— Это тебе от агиоса Афанасиуса.
— Не понял... Что? От кого?
И Гаджик поведал мне всю историю. На Кипр он полетел со своим другом-иконописцем вдребезги больной. В самолёте сожрал бутылку вискаря, заснул, прилетел в Лимассол весь мокрый. В аэропорту проходят осмотр, таможня петрушит их пакеты с иконами, смотрят вещи — на Кипре неспокойно, постреливают.
Перед Мишакой стоит здоровенная тётка, гречанка, таможенница. Всё как положено — форма, Глок в портупее, фуражка со здоровенным околышем... И вдруг эта тётка падает на колени. Мишаня, и так весь простуженный, подумал, что простудился ещё и главою.
Сначала Гаджик ничего не понял. Стояла тётка, ковырялась в бумажках спокойно, и вдруг рухнула на колени как подкошенная. Гаджик огляделся и офигел — на коленях стоит весь аэропорт. Только они с Лёшей-иконописцем, да ещё несколько озадаченных туристов стоят и растерянно вертят головами, пытаясь понять, что происходит.
А происходит вот что. В стеклянную дверь аэропорта входит маленький седой старичок с палочкой. Оказалось, что настоятель монастыря Ставровуни приехал лично встречать Мишаку и Лёшу, которые привезли иконы в его монастырь. Оказалось, что весь Кипр знает этого старичка, и падает перед ним на колени. Это агиос Афанасиос.
— Представляешь??? — кипятится Гаджик, — весь аэропорт на коленях! И даже таможенники! И даже менты! Вот что значит православная страна!
Я понял, почему Гаджик прилетел с Кипра с глазами по восемь копеек. Он получил небольшой культурный шок. Таможня падает на колени перед настоятелем монастыря, офицеры пишут иконы, в ресторанах несколько видов меню в зависимости от религиозных убеждений, девчонки в храмах и в штанах, и в шортах, и в маечках с короткими рукавами, и без косынок (о Боже!!!), люди исповедуются священнику на улице, на лавочках, не торопясь, глаза в глаза, без лишних ушей. Исповедь похожа на задушевную беседу двух старых знакомых на свежем воздухе. По всему острову разбросаны бесчисленные часовни и крохотные православные храмы — заходи кто хочешь, бери свечечку, помолись перед любимой иконой. В этих храмиках никого нет, лежат свечки, иконочки, крестики. Бери что надо, оставь на подносе денежку по совести и по карману, иди своей дорогой по добрым делам.
Гаджик захлёбывался, Гаджик был на грани нервного приступа. Он побывал в стране, где православие не давит на горло, не ездит по ушам с тяжестью бронепоезда, а рассыпано по жизни как разноцветное конфетти, где христианство воистину религия радости, а не способ давить людям на мочевой пузырь. А настоятели горных монастырей видят в свой телевизор, чем болеет в Москве друг Гаджика
Когда бедный Мишаня подуспокоился, я сквозь колотящий меня кашель спросил
— Мишань, а что за ботва?
Гаджик открыл пакетик и сказал —
— Я сам не знаю. Перед отлётом я купил кипарисовый крестик Тапиру, подошёл к Афанасиусу, попросил крестик благословить. Он дал мне этот пакетик и сказал —
— Передай своему товарищу, который попросил тебя купить этот крестик, ибо он очень сильно кашляет. Пусть заваривает в чай и выздоравливает.
Мы осмотрели ботву. Маленькие листочки неизвестного растения. Похожи на листики клёна, только крохотные, светленькие и волосатенькие.
Я послушался. Коли старик увидел с острова Кипра, как я хвораю в Москве, надо послушаться. Я стал заваривать в кипятке эту ботву и с осторожностью пить. Ботва как ботва, ничего особенного... ни цвета, ни вкуса, ни запаха...
Через пару дней я был уже почти совершенно здоров.
Приехал Левонтий, послушал, попоцал, помацал, поцокал языком.
Наконец торжественно произнёс —
— Ну что же... Несмотря на все мои усилия, пациент остался жив.
От денег Левонтий наотрез отказался. Сказал, что совесть не позволяет принять гонорар за несделанную работу. К рассказу о телевизоре агиоса Афанасиоса отнёсся со всею серьёзностью. Оказалось, Левонтий оказался тоже христианин, только католик. Сказал —
— Я в ваших православных делах не особенно смыслю, но я вижу результат.
Коли лепила не взял денег, я подарил Левонтию икону. Я с самого его появления заприметил, что Левонтий запал на Казанскую. Я уже начал собирать иконы, и купил как-то по случаю Матушку Казанскую палехского письма. Сочные краски Палеха явно не оставили Левонтия равнодушным. Католик Левонтий принял православную икону истово и виновато, даже не стал кокетничать. Только грустно сказал, что у них, у католиков, нет таких икон.
Я был уже почти здоров, только ещё очень слаб. Зарастали потихоньку Антарктида с Гренландией, уже хотелось на волю, в пампасы. Я стал потихоньку прикидывать пути дальнейшей жизни, валялся на диванке, попивал ботву агиоса Афанасиоса, слушал кассетки умного дьяка. Тут как-то позвонил Угрюмый с контрольным выстрелом в голову —
— Слышь... Это ты Генке башню сдвинул?
Я торжественно поклялся, что я нибожемой, и спросил, в чём дело.
Угрюмый сказал, что Ротный, как только прилетел из Москвы, пошёл в первый попавшийся православный храм, отобрал ключи у настоятеля, заперся там и всю ночь один просидел. Утром вернул ключи и молча пошёл на работу рулить своим таксопарком. О чём думал этот головорез один в пустом тёмном храме, с кем он там и о чём разговаривал, знает только он и ТотКтоМожетВсё, только потом оказалось, что на эту затею он подбил потом и Угрюмого. Теперь они уже вдвоём время от времени забирали ключи у настоятеля, с которым подружились, и просиживали ночи напролёт в пустом тёмном гулком храме. Старым солдатам есть о чём поговорить с Вечностью.
Шло время, зарастали болячки, продышались лёгкие, воцарился на земли мир, во человецех благоволение. Засиделся, залежался, надоело балду пинать, таяли подкожные жировые отложения. Неминуемо вскочил вопрос — что делать? К лихим делам возвращаться неможно, батрачить отвык, плодотворной дебютной идеи как-то не находилось. Банальные заскорузлые варианты открыть лабаз или автосервис вызывали жестокую аллергию и классовую неприязнь. Торговать шоколадками, пивом и гондонами, или перебивать убитые кривые боевые машины пехоты после братвы — ну не улыбалось, сильно ломало, да и не для того я ушёл от лихих дел, чтобы записаться в барыги. Но не было дебютной идеи.
И тут позвонил Фрикаделич. Фрикаделич был наш подопечный, братва прикрывала его стрёмную пухлую задницу. Фрикаделич был еврейский старьёвщик, как он сам себя называл.
Фридл Йонтилевич — это для русского языка неудобоваримо. Русский артикулярный аппарат справиться с этим не может. И потихоньку любимец всей нашей братвы Фридл Йонтильевич стал в просторечии Фрикаделичем, что его ничуть не обижало.
У Фрикаделича была сеть магазинчиков поношенной одежды, разбросанных по всей Москве. Магазинчики приносили неплохой гешефт. По крайней мере, содержать некислый фильдеперсовый офис в самом центре, рядом с Тверской, это Фрикаделичу вполне позволяло.
В те времена было принято очень жалеть Россию. Мировое буржуинство, одною рукой вывозя углеводороды, леса и редкоземельные металлы, другою рукою помогало нам выжить. Утирая слёзы сочувствия, мировое буржуинство присылало нам одежду и продукты питания, дабы мы, неразумные, не замёрзли и не отощали. Шмотки с убитых негров раздавали в муниципалитетах и храмах, но основная часть секонд-хенда по тайным тропам попадала в цепкие ручки барыг, и по всей стране расцветали такие вот полуподвально-полуподпольные магазинчики, где за недорого можно было прикрыть задницу советскому инженеру, который уже и забыл, что такое зарплата.
В эту струю попал и Фрикаделич. По тайным еврейским тропам вещи с убитых негров стекались в его лабазики, а коли случались всякие любопытные проверяющие, все бумажки были на месте, а коли случались любопытствующие дерзкие молодые люди в кожаных курточках из тех же лабазов, по тревожной кнопке взлетала наша братва, дабы удовлетворить любопытство. После разборок все с удовольствием ехали пить кофе-чай к Фрикаделичу, бездонному источнику еврейских анекдотов и отцу дочки-красавицы, работавшей у папы секретаршей. Многие пытались подбить клинья к красавице Лиле, но Фрикаделич жёстко все эти коны обрубал, говоря, что выходить замуж за русскую босоту некошерно.
Еврейский бог наказал Фрикаделича. Лиля вышла замуж за кошерного хлопца, но он оказался таксистом.
— Ой вэй, — убивался Фрикаделич, — Ой вэй... Мне попался евгей-десятитысячник...
— Что это значит? — кисла от смеха братва, — Кто это еврей-десятитысячник?
— На десять тысяч евгеев, — плакал Фрикаделич, — Полагается один таксист. И этот шлимазл — мой зять. Ой вэй... ой вэй...
Все попытки Фрикаделича приспособить зятя к еврейским гешефтам не имели успеха. Парень с удовольствием крутил баранку и деньги считать категорически отказывался. Красавица Лиля была счастлива, кошерный зять был весел и пах машинным маслом, Фрикаделич горевал и убивался, но против воли любимой дочери пойти не смел.
Братва потешалась и просила красавицу Лилю налить ещё кофе.
— Шалом, — прогудел в трубке голос Фрикаделича, — Есть дело. Ты таки можешь приехать?
Погнал к Фрикаделичу. Тот показал мне болванку контракта от немцев. Гансы нуждались в русском лесе и предлагали изрядные деньги за пиломатериалы нужного размера. Допуски минимальные, но и деньги хорошие. Я сказал Фрикаделичу, что контракт симпатичный, но ты же, мол, знаешь, дорогой — я отошёл от дел, я теперь безработный.
— Не делай мне мозги, — строго сказал Фрикаделич, — Я знаю, у тебя на плечах голова, а не тухес. Придумай что-нибудь, пройдись по старым крюкам. Грех отдавать такой контракт в чужие руки.
Я почесал репу. Действительно, вариант интересный. Гансы действительно давали хорошие деньги. Редкий вариант — не барыги, не перекупы, не какая-нибудь государственная шайтан-контора, а конечный потребитель, богатый ганс. За качество спросит, но и платит нехило.
— Послушай, — сказал Фрикаделич, — Как ты думаешь, почему я именно тебе позвонил? Я знаю, что ты ушёл из семьи. И я знаю, что ты не при делах. И я знаю, что у тебя полно добрых знакомых в тверских лесах. Почему бы тебе не заняться? На организацию производства время есть, лицензию на вывоз я беру на себя.
Лицензия на вывоз — это серьёзно. Кабы не лицензии на вывоз, всю страну бы уже вывезли, до исподних порток. Самый богатый человек в этой богоспасаемой стране — это не гениальный финансист и не придумщик новых технологий, и не звезда экрана, и не конструктор звездолётов. Самый богатый у нас человек — это чиновник, который сидит на лицензиях на вывоз. Подобраться к нему невозможно и на кривой козе, но Фрикаделичу я верю. Слово еврейского старьёвщика — кремень. Все давно привыкли, что у Фрикаделича есть железные крюки в самых немыслимых и неожиданных сферах человеческой деятельности. Если торговец одеждой с убитых негров сказал — значит, сделает. Когда у Фрикаделича спрашивают, как он творит разнообразные чудеса, он всегда отвечает —
— Маленький гонимый народ должен уметь себя защищать.
Идея мне понравилась. Я люблю тверские леса. Но встал вопрос с классовой принадлежностью. У братвы не приветствуется смена масти. Когда коммерсант стал бандитом — это нормально, когда бандит стал коммерсантом — это форшмак. Будут проблемы.
Чтобы уладить социальную идентификацию, собрал курултай. Старших товарищей беспокоить не стал, собрал кое-кого из самой близкой братвы в кабаке, накрыл полянку, проставился выпить-закусить, померковать за нынешний свой социальный статус в свете мазы Фрикаделича. Так, мол, и так, решайте, братва, кто я теперь, и не впадлу ли мне быть коммерсилой.
В кабак набилось человек пятнадцать авторитетной братвы. Халдеи выключили музыку, летали на цырлах, утирали холодный пот со лбов.
Встал Вовка Гуцул —
— Вот что, брат. Ты ушёл из семьи не по косякам, а по уважительным причинам. Лажи за тобой мы не видели, вспоминаем тебя добрым словом. И не коммерсильское ты дело затеял, ты не в коммерсанты подался. Ты не фуфловой водкой торговать задумал, а дело делать. Ты не коммерсила, ты русский промышленник.
Братва одобрительно зашумела. Всем понравился этот социальный статус — промышленник. Братва поддержала Гуцула — не всем же пивом торговать, не всем же бошки отшибать, надо кому-то и дело делать, выпускать достойный продукт. Братва прочитала мне лекцию о прибавочной стоимости и перешла к культурной программе. Халдеи включили музыку и летали с подносами уже более облегчённо.
Мне понравилось, что у братвы не возникло социальной ко мне неприязни. Мне понравился статус промышленника. Поедем в тверские леса, будем лес петрушить, доску хорохорить. Ждите меня, селигерские медведи, тверские братья-алкоголики, гансы, готовьте дойчмарки, к вам идёт русский промышленник. Мама не горюй.
Поскребли по сусекам, посчитали подкожные жировые отложения, кое-что продали, кое-что подзаняли, и рванули в тверские леса, к солнечному капиталистическому будущему. Для начала надо было найти Жеку Шерифа.
Я люблю тверские леса. Тверские леса — родина слонов. Там не только скачут индейцы, там не только бродят медведи-алкоголики, там живут ещё очень интересные люди. Отдельные там живут люди, такие, как дядь Петя Угорь, дядь Коля Пасечник или Жека Шериф.
Знакомство с тверскими лесами началось у меня с Селигера. Как-то раз знакомые тверские бандиты-карелы пригласили меня туда на рыбалку. Я отказывался, отнекивался, сказывался недужным и занятым, в общем косил как мог. Но споив меня вусмерть, карелы дождались, когда я исполню соло на локте прямо за столом, просто и незатейливо вывезли меня на Селигер. Они погрузили мою бесчувственную тушку в автомобильную машину и выгрузили уже у воды. Проснувшись в этом сосновом раю у кромки ласковой селигерской воды на тёплых камнях Ниловой Пустыни, я понял, что попал навсегда, навсегда влюбился в эти края. Потом меня познакомили с дядь Петей Угрём, старым зеком, сидевшем на Хачине острове ещё по малолетке, а теперь живущем в Светлице, ближней к Нилову острову деревне, и промышлявшим угрём. Дом дядь Пети стоял прямо у кромки воды, полдома стояло на сваях, и под домом был здоровенный садок из металлической сетки, где дядь Петя разводил атлантического угря, который ходит на нерест в Саргассово море. Откуда у русского мужика могла родиться такая идея — история умалчивает, но полагаю, по креативу мало кто даже из акул мирового империализма может сравниться с дядь Петей Угрём.
Дядь Коля Пасечник — это отдельная песня, это легенда тверских лесов.
Дядь Коля — одинокий старик, живущий на маленьком хуторе в таёжной глубинке. Жена умерла, сын погиб по пьянке, дочь вышла замуж и живёт в соседней деревне неподалёку от хутора. Дочь хотела забрать батю тоже в деревню, но дед отказался. Дед сказал, что старое дерево не пересаживают, и остался один на хуторе в обществе пчёл, любимой козы и любимой собаки. Так он тихонько и доживал свой век — снимал мёд, делал забрус, настоечки на пыльце и прополисе, доил козу, сажал огородик. Иногда приходила дочь из деревни, чтобы постирать порты старику, забрать пчелиные чудеса, продать и купить бате махры и хлебушка, и что надо в хозяйстве. Так и жили.
Однажды на полянку перед хуторком из лесу со стороны деревни выехало две машины. Из них вышли крепкие хлопцы и пошли в дом к старику. Дядь Коля сидел на завалинке и чистил картоху. Хлопцы в незатейливых выражениях дали понять дяде Коле, что он должен им денег. Дядя Коля никак не мог понять, что им надо, и почему он должен денег людям, которых он видит впервые, но люди были настойчивы. Первым делом они пристрелили собаку. Здоровенный пёс был не привязан, рычал и скалил клыки на незнакомых людей, и в качестве демонстрации своих намерений один из гостей достал револьвер и выстрелил псу в голову.
Злые люди повторили свою настоятельную просьбу — дядь Коля должен собрать им некоторую сумму в качестве налога с прибыли, которую он незаконно получает с пасеки.
После убийства собаки дядь Коля всё понял.
— Хорошо, сыночки, — сказал дядь Коля, — Приходите через два дня. На руках денег нет, мне надо кое-что продать, сходить к дочери, съездить в сберкассу... Приходите послезавтра, я всё соберу.
Злые люди уехали, напоследок пристреливши козу. Козу застрелили, надо полагать, тоже для демонстрации серьёзности своих намерений и для устрашения.
В назначенный срок на полянку перед домом въехало уже четыре машины. Их встретил шквальный огонь из пулемёта. Пулемёт бил с чердака, из окошка. Бил дядь Коля грамотно. Сначала он поджёг заднюю машину, остальным уже некуда было деваться. Потом дядь Коля методично положил остальных. Пулемёт бил и бил по поляне, пока машины не превратились в дуршлаг.
Менты долго чесали репу, что делать с дядь Колей. Непонятно, то ли сажать, то ли награждать. Все убитые злые люди — лютые рецидивисты, каторжане, среди них несколько беглых. Все машины в угоне, все с оружием. Ну хорошо, превышение можно не шить, а пулемёт куда девать?
Окончательно у ментов поехали крыши, когда экспертиза показала, что вода в кожух пулемёта Максим была залита впервые. Пулемёт был нулёвый. Новенький нулёвый пулемёт, на котором и муха не сидела, десятки лет стоял на чердаке и ждал своего часа. И дождался.
Совсем ментам туго стало, когда эту историю пропечатали в местной газетке. В редакцию, в ментовку, в местные органы власти хлынула такая лавина писем в поддержку дядь Коли Пасечника, что впору было за голову схватится.
Дядь Колю даже не взяли под стражу. Куда он денется, да и зачем сажать старика? Взяли только подписку о невыезде и пулемёт. И задним числом подписали с дядь Колей соглашение о сотрудничестве, что он типа сексот, что он типа участвовал в секретной операции по разработке особо опасной банды рецидивистов.
На суд дядь Коля приехал в сопровождении эскорта мигалок и бесчисленных гудящих машин. На кургузом пиджачке дяди Коли сияли свеженачищенные заботливыми руками дочери медаль За Отвагу, солдатский орден Красной Звезды и медаль за взятие Праги.
Из зала суда дядя Коля выходил под овации. Ему дали полгода условно за незаконное хранение пулемётов и отпустили с миром.
По ту сторону баррикад тоже было неспокойно. Авторитетные люди собрали сходняк и тоже решали судьбу дяди Коли. После оживлённых дискуссий по понятиям был вынесен вердикт — пацаны беспределили. Беспредел среди уважающих себя бродяг не приветствуется, а потому на пасеку была отправлена экспедиция с извинениями, щенком кавказской овчарки, несколькими козлятами на выбор и некоторой суммой денег в качестве возмещения морального ущерба.
Узнав об этой истории, мы не смогли удержаться от искушения познакомиться с дядь Колей. Мы приехали на пасеку с белым флагом. Степенный рулил на полянку на хуторе, а я держал в высунутой в окно руке длинную палку с привязанными к ней белыми труселями — не стреляй, мол, мы за мёдом. Дядь Коля оказался мужичком с отличным чувством юмора. Шутку он оценил, мы долго вместе хихикали. Мы купили у старика медку, кое-что из пчелиных чудес, и обещались дружить.
Я сидел на берегу Западной Двины и шлёпал прутиком по воде. Мы пробили колесо, Степенный умёлся искать шиномонтаж, а я остался у реки. Сидел на тёплом камушке, щурился на солнышко и шлёпал прутиком по воде. Я хотел посмотреть, есть ли тут жерех.
Я был счастлив. Это состояние щемящего счастья накатывает всегда неожиданно, ни с того — ни с сего. Тихо течёт река, вьются над водой стрижи, рядом пасётся добрая корова, в маленьких заводях улыбаются тебе кувшинки, по берегам шумит сосновый бор. Вековые корабельные сосны машут тебе вершинами и шепчут — «жадомнай мой, жадомнай»... Это теперь всегда со мной.
Подлетают на великах два пацана самого счастливого возраста, лет по десять. Босиком, в труселях, загорелые спины, веснушки вокруг курносых носов, выгоревшие на солнце вихры.
— Дяденька, купи маузер.
Состояние щемящего счастья сразу исчезает, глаза лезут на лоб —
— Чивоооо???
Пацаны смеются —
— Чиво-чиво... Маузер нужен?
— Маузер? Реальный маузер? Пистолет?
— Ну да...
— Засвети.
— А вон, там, под камушком, — тычут пальцем по берегу.
Встаю, ковыляю к камушку, отваливаю камушек. Под камушком маузер в родной деревянной кобуре, которая легко превращается в приклад. Маузер видал виды, но смазан, почищен, всё работает. Старая машина убийства побывала в умелых руках.
— Откуда такие чудеса?
— Аааа... нашли... — смеются загорелые бойкие шкеты.
Тааак... Начинаю врубаться. Как всё грамотно, как продумано... Окажись я мент или другой какой почитатель закона — с пацанов взятки гладки, их даже по малолетке не зацепишь, малы ишшо. Да и за что их цеплять? Дети нашли в лесу пистолет, всего и делов. Мало ли в лесу пистолетов?
Любой дурак знает про мафию чёрных копателей, но раньше я с ними не сталкивался. А тут сами на меня вышли, и вышли в виде малых пацанов. Грамотно работаете, ребята. Если даже дети у вас к этим делам приспособлены, то у вас всё серьёзно.
Нас дурить не надо. Я понимаю — за мной из соснового бора наблюдает сейчас не одна пара внимательных глаз. Если я захочу взять пистолет и не заплатить, мне не дадут уйти. Пацаны — так, для затравки. Внимательные глаза заприметили наш бандитский лимузин и мою бритую репу. Фейс-контроль отмаячил — потенциальный покупатель.
— Старших позовите.
— Брать будешь или не будешь? — у детей меняется интонация, дети уже не хихикают. Подрастающие кадры мафии.
— Старших, говорю, позовите.
Пацаны улетают на великах. Через несколько минут к реке спускаются реальные мужчины. Вразвалочку, неторопливой деревенской походкой, взгляды тяжёлые. Чьих будешь? Москвич. Из бандитов? Нет, не из бандитов. А почему репа бритая? Да не растёт ничего, нахер оно нужно. Как так не растёт? Да волосы болеют ещё с войны. С какой войны? С какой надо.
Не лукавят, не прищуриваются, дурака не валяют, ничего не боятся. Прямые вопросы — прямые ответы. Мы видим, ты из бандитов. Оружие надо? А что есть? А что надо? А что есть? Всё есть, только плати.
Расслабил мужиков как мог, дал обаяния. Угостил сигаретами, разговорились. Работы нет, все ДОКи стоят, все заводы стоят, кругом разруха. А кто работает, и тот зарплаты месяцами не видит, а детей кормить надо. Вот, копаем. Единственное, что кормит — эхо войны.
Это серьёзные края. Это линия обороны Западного Фронта. Линия Калинин-Смоленск-Калуга — это наша линия Мажино. Здесь было такое рубилово, что чертям было тошно. Из-под земли само собой вылазит эхо войны, а если копнуть — мама не горюй.
Разговорил мужиков. Оказалось, оружие — это не главное. Главный источник прибытку — жетоны. Русский солдат суеверен, наши не носили жетонов. Редко у кого на истлевшем теле можно найти гильзу от трёхлинейки с вложенной бумажкой с именем, званием, адресом и номером части. У наших хлопцев это считалось дурной приметой. Надел солдатский жетон — непременно убьют. Да и какой прибыток со своих? У этих чёрных археологов есть негласное правило — со своих денег не брать.
Немцы — другое дело. Ганс — человек аккуратный. Почти на всех немецких скелетах есть солдатский жетон. Вот он-то и есть главный кормилец. Благополучный ганс платит за отца или дедушку изрядные деньги, и платит немецкой маркой, а она бумажка надёжная, не в пример деревянному.
Подружились с мужиками, стали наведываться. Оружие меня не интересовало, интересовали всякие военные мелочи — солдатская фляга, медный чайник, километровая карта... Иногда, правда, попадались такие чудеса, от которых было трудно отказаться.
— Лысый, миномёт нужен?
— Зачем мне миномёт? Что я, миномётов не видел?
Смеются —
— Приезжай, такого не видел.
Приезжаю. Дают мне в руки сапёрную лопатку. Лопатка как лопатка, ничего особенного. Но если отвернуть крышечку на ручке, сразу становится интересно. Внутри штычок и прицельная планка. Втыкаешь лопатку в землю под определённым углом, отстраиваешь планку — и вот у тебя миномётик. Чудеса, да и только.
Поначалу я недооценил масштабы бизнеса, а потом стал задумываться — это же какие щупальца надо иметь этому осьминогу прошедшей войны, чтобы найти в Германии родственников немца, погибшего в тверских лесах пятьдесят лет назад? Это какие же надо иметь коны и крюки, чтобы контрабасом протащить через границу Пантеру?
Как-то сидели с мужиками, выпивали, и они рассказали — уже второй год тянут танк из болота. Танк утонул в болоте и хорошо сохранился. Вытащили погибший экипаж, развинтили жетоны, по жетонам нашли в Германии родственников, и сын одного из погибших танкистов, узнав, что папин танк сохранился, сказал — хочу папин танк. Плачу любые деньги. Спрашиваю мужиков — что такое любые деньги? Отвечают не задумываясь — двести тысяч дойчмарок однако.
Да, это, блин, цифра... Мужики смеются — этот ганс, охреневший от денег, заплатит и больше за память любимого папы, нашедшего смерть в русском болоте. Хватит на всех, в том числе на таможню, чтобы протащить танк контрабасом.
Танк тащут второй год. Тащут в обстановке строжайшей секретности. Чтобы не привлекать лишнего внимания, тащут вручную, по слегам, системой самодельных лебёдок.
Однако... Начинаю понимать, что за всем этим кто-то стоит. Кто-то серьёзный. Спрашиваю — а командир у вас есть? Есть. Из местных — Жека Шериф, а кто там дальше — не знаем.
Знакомят меня с Жекой Шерифом. Обычный вроде как мужичок, с виду рядовой пропитос, только на рубахе носит настоящую американскую шерифскую звезду. По каким уж конам и тайным тропам попадают в тверские леса американские шерифские звёзды — об этом не спрашивают, но голову Жеки Шерифа вскорости у меня появилась возможность оценить.
Приехали как-то к археологам, сидим болтаем, выпиваем-закусываем.
В лагере суета и чесание репы. Мужики откопали ПТРД — противотанковое ружьё Дегтярёва. Откопали под заказ — тут же стоит чёрный коллекционер, который давно хотел ПТР. Откопать откопали, привели в порядок, почистили, а как в Москву-то вести? Как это шило в мешке утаить? Мандула под два метра.
Стоит на полянке роскошный Крузак. Рядом трётся счастливый хозяин ПТРа. Чуть не плачет — машина большая, но где найти тайник для такой мандулы?
И тут Жека, залудивши стакан, рожает умопомрачительный креатив.
— Значит так, — говорит Жека Шериф, — оставляешь здесь свой Крузачелло, и едешь домой на кончитте.
— На кончитте? Что за кончитта?
— Да на любой. Найдём тебе какой-нибудь Запор или Москвич поубитее, чтобы живого места не было, и ты едешь на нём в Москву.
Хозяин Крузака не въезжает. Жека терпеливо ему объясняет сценарий.
Вещь, а тем более, крупную вещь, лучше всего прятать у всех на виду. Снимаем с ПТРа затвор, дульный тормоз, обматываем грязной тряпкой, в открытую прикручиваем к багажнику кончитты, ты надеваешь белую кепочку подснежника и спокойно рулишь — ты бедный дачник, и если что — везёшь стояк от батареи.
А затвор, патроны, дульный тормоз забираешь потом, когда вернёшься за Крузаком.
На поляне овация. Я понимаю, почему Жека здесь главный. Если бы этот пропитос сидел не в тверских болотах, а в министерском бы кресле, Рокфеллеры с Ротшильдами стояли бы в очереди, чтобы почистить ботинки Жеке Шерифу.
Я потом спрашивал Жеку — прохиляла замута? Жека смеялся —
— А то...
И сейчас мы едем к Жеке Шерифу. Жека знает тверские леса как свои пять пальцев. Мало того, что он археолог, он работает обходчиком в лесхозе, он поможет мне подобрать делянку под вырубку, да и с рабочими поможет. Большинство этих бедолаг-археологов — рабочие с ДОКов, деревообрабатывающих комбинатов. Комбинаты стоят, везде разруха. Это явно диверсия. Это обо что надо удариться головой, чтобы лесопереработка стала в России невыгодной?
Однако трепещите, рукожопы. К вам едет русский промышленник. Я научу вас, как Родину любить. Только бы Жеку застать по месту прописки, а не в болоте у танка. Туда и на хромой козе не доедешь.
Мои планы были коварны и тотальны. Я ехал к Шерифу в тайной надежде приболтать его быть управляющим производством, не только помогать и консультировать, но и рулить. Сытые богатые москали вызывают совершенно оправданную аллергию в провинции. Недостаточно вложить денег, купить станки и делянку, главное — поладить с туземцем. Кадры решают всё. Русский лесной человек, особенно северянин — отдельная цивилизация, метафизическая цивилизация, никаким алгоритмам он не подчиняется и любые логические построения он в нюх топтал. Будут шкодить, будут бухать, будут воровать, зная прекрасно, что воруют сами у себя. Будут строить подляны. Не со зла, а из баловства. Скушно русскому человеку, когда он сыт и благополучен. Когда русский человек сыт и благополучен, перед ним встают неуютные вопросы смыслов жизни, и он начинает видеть взорванные им храмы, он начинает слышать убийственные вопросы маленького сына, как устроен мир, он начинает замечать грусть усталой жены, и охватывает русского человека тоска, экзистенциальная тоска бытия. И он обращается к знакомым проверенным инструментам избавления от тоски и вечных вопросов — он запивает, ломает станок и тырит всё, что плохо лежит. Это не от злобности натуры, это от тоски и внутренней паники. Не заточен русский человек под орнунг и распорядок. Русский человек заточен под создание себе трудностей и героическое их преодоление, невзирая на ущерб здоровью, телесные повреждения и семейные несклады. И клятый сытый богатый москаль — это не просто работодатель, это дополнительный раздражитель. Он приносит в мою жизнь проклятую сытость и благополучие, превращая мою жизнь в экзистенциальный адъ, ибо сытость и благополучие — главные мои враги, открывающие доступ в мой мозг вечным проклятым вопросам о смыслах.
Мне нужен буфер. Мне нужен надёжный товарищ. Мне нужен Жека Шериф, местный авторитет и переводчик. Перевод с московского на тверской или рязанский — гораздо более трудное дело, чем перевод с санскрита на суахили.
Я очень надеюсь на Жеку Шерифа. Он местный, он умеет говорить и молчать на языке тверской тайги, а я не умею. Я надеюсь найти в нём соратника и союзника. Запросы у гансов столь велики, что при правильной постановке вопроса эта деревянная замута может вырасти в большое хорошее дело. Если уж записываться в русские промышленники, то нехрен мелочь по карманам тырить, надо иметь в голове перспективы. При хорошем раскладе Фрикаделич, Шериф и мы со Степенным — это может быть неплохое кумпанство, достойный трудовой коллектив.
Так думаю я, пока мы летим за четыреста вёрст от Москвы, к солнечному капиталистическому будущему. Я открыл окошко, в морду хлещет русский серебряный ветер, и придорожные ёлки поют —
— Жадомнай мой, жадомнай.
Хором ёлок дирижирует сидящий где-то на облачке маленький блаженный Димитрий, размахивая небьющимся термосом.
Приезжаем на место. Жека живёт в крохотном городишке в самой жопной жопе мира, которую только можно придумать. Жека живёт в сталинском шлакоблочном бараке на четыре квартиры, на первом этаже. Здесь не принято звонить в дверь, здесь принято по-деревенски стучать в окошко.
Стучим в окошко. Тишина. Кидаем камень в окошко. Тишина. Заходим в подъезд. Дверь опечатана, на двери висит бумажка с ментовской печатью.
Что за дела?
Рысачим по городу, ищем общих знакомых, пытаемся выяснить, в какой такой блудняк угодил Жека Шериф. Люди либо отворачиваются и молчат, либо картинно разводят руками. Наконец, после долгих упражнений и бутылки плохой водки, выясняем — хрен нам по деревне, а не Жеку Шерифа. Сидит Шериф. Присел Шериф. И судя по всему, надолго присел.
Некоторое время назад откопал Жека в лесах автомат Шмайссера. Притащил домой, почистил, смазал, привёл в порядок. Выпил с устатку. Видимо, не рассчитал с устатку количество живительной влаги, и напился в говно. И взыграло у него испытать автомат. Из дому, видимо, было лень выходить, и он испытал изделие по месту прописки. Прямо с дивана он дал очередь в стену, позабывши, что в доме он не один, что у него есть соседи. По законам еврейского счастья пуля пробила стену и угодила соседям на кухню аккурат в газовую колонку. Колонка рванула. Труба, гроза, кипеш, пожар, менты, мигалки, пожарники, всенародный шухер, конец света. Шерифа пакуют.
Менты давно точили зуб на Жеку Шерифа, только не могли взять его за руку. А тут он сам им всё организовал. Иди сюда, мой сладкий сахар. И теперь менты крутят Шерифа на всю катушку, припомнят ему все старые грехи и, видимо, упакуют по полной.
Всё. Жопа. Вселенная замедлила свой ход во времени и пространстве, вселенная призадумалась. Всё придётся читать с листа, всё надо придумывать самим, а в этой метафизической цивилизации, у которой свои, очень свои понятия о здравом смысле и логике, это непростая задача. Но делать нечего, идём на танки с кинжалом. Мы не дурнее паровозу. Бог не выдаст — свинья не съест, а выдаст Бог — съест любая свинья. Глаза боятся — руки делают.
Поспрошали у местных знакомых, какие есть в городе толковые люди. Нам указали на Витьку-цирюльника. Толковый малый, любит капитализм, у него большие амбиции, только денег нет для раскруту, и довольствуется он пока парикмахерским делом. Только, говорят, есть у него один недостаток — водки не пьёт. Поэтому его сторожатся. В русской цивилизации это всегда подозрительно. Если пьяный у нас опасен, то непьющий у нас подозрителен.
Знакомимся. Здоровенный рыжий карел, сиделый, бывалый. По молодости малость шалил, но отсидевши свой трёшник по бакланке, взялся за голову. В натуре не пьёт — язва в желудке. Это и плюс и минус. От непьющего меньше шкоды, но это снижает возможность коммуникации с местным населением и затрудняет решение трудных вопросов. Ну да ладно.
Витька энергичен и амбициозен. Всё знаю, всех знаю, всё нарисую, любые крюки, любые завязки в управе, штат подберу, станки найду. Любой каприз за ваши деньги.
Ладно. Посмотрим. Начинать надо с делянки и рамы. Витьку послали искать пилораму, а сами рванули в управу. Ох, как бы мне здесь пригодился Жека Шериф...
Нашли нужного чиновника, который рулит делянками. Небольшой кабинет, сидит там сизый пропитос с оловянными глазами. Фирменный отмороженный взгляд русского чиновника — он смотрит не на тебя, а сквозь тебя, он видит не тебя, а некие вселенские тайны.
Москвичи? Ну хорошо, москвичи. Что надо, москвичи?
Нужна делянка под вырубку, примерно с пяток тысяч кубов. Подмигиваю — за хлопоты буду весьма благодарен. Пропитос несколько оживляется, шуршит бумажками, тоже подмигивает — если найдём общий язык, всё будет ровненько.
Определили цифру мзды, пропитос оказался не лют. Говорит — всё как родному, такую найдём деляночку — залюбуешься. Вот карта, вот номер, съезди посмотри. Если устроит, завтра же выпишем порубочный билет.
Едем на делянку. Делянка в натуре шоколадная — шикарный подъезд, лесовозы не сядут, вековая сосна, очень мало подлеска, почти нету мусора, а где и есть небольшие берёзовые вставочки, так и они пойдут на баланс — сырьё для бумаги. Картины не портит. Так хорошо, что прям подозрительно.
Возвращаемся в город, бьём по рукам, подписываем порубочный, выпиваем за начало дела. При виде пузыря вискаря глаза пропитоса вспыхивают тихим адским огнём. На всю жизнь запомнил я этот адский огонь, он потом мне во снах будет сниться.
Первую ночь ночевали у Витьки в парикмахерской, в креслах для цирюльного дела. Для уюта и душевного равновесия купили водки, а Витька притащил на закусь банку умопомрачительных маринованных помидоров. При помощи помидоров и водки обрели железобетонное душевное равновесие и сознание правильности начинаемого дела. Утром успели покинуть помещение минута в минуту перед приходом прекрасных дам, озабоченных своим внешним видом, и других прекрасных дам, помогающим первым прекрасным дамам улучшить свой экстерьер. Больше подобных экспериментов решили не проводить и заселились в гостиницу. К нашему восторгу и трепету в городке обнаружилась гостиница, причём гостиница великолепная. Клопов в ней не было, но был в ней кабак, то есть счастье путешественника было гарантировано, причём кабак гостиничный отличался кухней простецкой, недорогой и очень вкусной. Поправив здоровье плохой водкой и отменным борщом с хохляцкими пампушками, я безапелляционно заметил Степенному, что остаюсь здесь жить навсегда. Степенный не был столь категоричен, в Москве его ждали молодая жена жена и маленькая дочка, но мои восторги по поводу уюта и уважения к путешественникам он вполне разделял, разминая уставшую спину после ночёвки в парикмахерском кресле.
В нумерах обнаружился даже душ, что окончательно покорило наши сердца. Даже Степенный отдал должное фантастическому уровню коммуникаций в этом медвежьем углу и, выйдя из душа, философически заметил, что при удачном раскладе надо подумать, не построить ли маленький домик на берегу Западной Двины или Межи.
Пока мы чистили пёрышки, похмелялись и досыпали недоспанное, Витька-цирюльник проявил чудеса менеджмента. К вечеру он примёлся в гостиницу и доложился, что нашёл пилораму, арендовал пилораму, нашёл помещение под цех, арендовал цех, нашёл на ДОКах нужные станки и нашёл рабочих на каждый станок, и даже наладчика. Жизнь, и без того начинавшая налаживаться, стала и вовсе невыносимо прекрасной.
Вечером в нумера постучались. Пришли местные неформальные силовые структуры. Молодые пацаны, вчерашние школьники, одетые по форме, то есть одетые наполовину спортивно, наполовину брутально, что добавляло комизму, технично, на знакомом всем людям этой страны языке, поинтересовались, чьих мы будем и какого, собственно, хера тут делаем. Я не сомневался, что наш бандитский лимузин с московскими номерами будет отслежен во всех нужных местах, но отдал должное оперативности реакции местной шпаны и незатейливости изложения предметов своего любопытства.
Я предложил пацанам присесть и в самых изысканных выражениях отдал дань уважения их тревожной работе, но дал им понять, что название бандитского бренда, который мы представляем, бесплатно не озвучивается и стоит денег, и спросил, готовы ли они понести некоторые расходы за озвучивание имён, паролей и явок.
Повисла пауза. Как скрипят в непривычном напряжении нейроны юных гангстеров, пытаясь найти друг друга в установлении нейро-синаптических связей, полагаю, было слышно даже в соседних губерниях. После некоторой паузы изгнанные из фазанок за неуспеваемость пэтэушники, пытаясь спасти лицо, объявили, что действуют они по понятиям и представляют здесь филиал одного из двух главных бандитских брендов Тверской губернии.
Тверскую губернию в те времена ожесточённо пилили два бандитских бренда — ломы и карелы. Распил сопровождался большой кровью и великим шумом, что приводило старших товарищей в замешательство и беспокойство. Даже в Москве мы часто слышали отголоски этой гангстерской войны, и даже мы, отморозки, удивлялись неспособностью конкурирующих структур поладить и найти компромисс.
Я уверил гостей, что мы знаем и тех и других, назвал несколько ключевых имён и сказал, что при необходимости выйдем на их старших товарищей и уладим все возникающие вопросы, а пацанам предложил жить в мире и дружбе и не мешаться под ногами, пока мы не поднимем дело. Лица гостей потеплели, они облегчённо выпили с нами за знакомство и исчезли в вечернем тумане, заверив перед уходом, что на местном уровне решат все вопросы. Я выразил пацанам великую благодарность, утирая скупую мужскую слезу.
Дело пошло. Витька-цирюльник организовал всё толково и быстро. Купили станки, наняли цех, пилораму, порубщиков и два лесовоза. Цех оказался заброшенным зданием в очень удачном месте, неподалёку от железной дороги, что делало весьма удобным производственный цикл. Правда, пришлось повозиться с электричеством — цех стоял на пустыре, и энергичные граждане, что понятно, не могли удержаться от искушения срезать провода. Не ради наживы, а, ясен пень, для преодоления абстинентного синдрома и русской экзистенциальной тоски. Но и эту проблему Витька-цирюльник решил технично и споро. Оказалось, что по мирной советской докапиталистической специальности он был электрик, и знает месторождения медной и алюминиевой проводки, и всё электрическое начальство, и даже получил официальную разрешаловку на три фазы, что было редким природным явлением. Это потребовало некоторой мзды. Я поскрипел, но отслюнявил, ибо скупой платит дважды.
Назначили собрание трудового коллектива. Пришли угрюмые мужики-работяги, смотрят с вызовом, недоверчиво — ну, мол, давай, мол, езди по ушам, клятый буржуй.
Я влез на трибуну и толкнул пламенную речь. Работаем не во славу мирового империализма, а работаем артельно. Все работают на себя, все участвуют в прибыли. Зарплата — железно, но по итогам работы часть прибыли будет распиливаться между всем коллективом. Коллективная ответственность. Что-то пропало — вычитается из всего коллектива. Брак — вычитается из всего коллектива. Заболел — зарплата сохраняется полностью, но приведи замену. Уходишь в запой — приведи замену. Ушёл в запой, не предупредил и не привёл замену — на первый раз прощается, на второй раз до свидания. Все вопросы к Витьке-цирюльнику, он управляющий. Ко мне — только если хотите пожаловаться на самого Витьку-цирюльника, если видите неправильное решение или несправедливость.
Вопросы есть? Все молчат, нет вопросов. С условиями согласны? Молчат, чешут репы, согласны.
Прямо в цеху, на катушках от кабеля, устроили небольшой фуршет. Не пьянства ради, а ради знакомства, начала дела и создания корпоративного духа. Мужики выпили, расслабились, потеплели, подходят с вопросами. Вопросы умные, по делу, по производству. Душа радуется, когда отпускает русского человека экзистенциальная тоска, и он знает, что делать.
Никто не нажрался, все ушли по домам на своих ногах. Ликует душа русского промышленника.
Дело пошло. Рубим, пиляем, строгаем, по вечерам ездим на берег Межи, Западной Двины или другой какой мелкой речушки, или тихого красивого озера. Хорошо посидеть с удочкой после рабочего дня, послушать птичек, сварить ушицу на кострике, пожарить рыбки на железном листе, выпить маленько. Простое человеческое счастье.
Иногда приходят в гостиницу братья по разуму. Местных гангстеров чрезвычайно интересуют истории из жизни московского преступного мира, чтобы мелькали известные фамилии и мощные сюжеты, леденящие кровь. С удовольствием отгружаем пэтэушникам эти истории вагонами и тележками, давая понять в назидание, сколь нелегка жизнь столичной бандитской богемы, сколько в ней несправедливостей, трудностей и опасностей, и сколько раз надо подумать, прежде чем взять в руки оружие, надеть бандитскую спецодежду и записаться в солдаты мафии.
Пацаны слушают открывши рот.
Дело идёт, напиляли пробную партию, отправили первый вагон в Буржуинию. Приёмка прошла без эксцессов, брака немного, гансы довольны. Мы со Степенным раздали денег работягам, дали всякие мудрые наставления и рванули в Москву — отдышаться, отвиснуть. Степенный соскучился по юной жене и маленькой дочке, я тоже соскучился по друзьям и подружкам, любимой берлоге, умным книжкам и умному дьяку.
Отвиснуть не получилось. Звонок. Витька-цирюльник —
— Хозяин, стоим. Денег давай.
— Что случилось?
— Нас обесточили.
— Кто? Свои?
— Нет. Исключено.
— Ладно. Мы едем. Пока мы едем, найди козла.
Подорвались, полетели в тверские леса. Пока ехали, мужики нашли супостата. Город маленький, все всех знают.
Заходим в цех. Мои все в сборе, злые как черти. У стенки стоит гаврила с побитой рожей. Ясень пень, брат-алкоголик. Спокоен, равнодушен, глаз пустой, мнёт в руках шапку, утирает кровавые сопли.
Вижу — говорить не с кем. Человек пропил человеческий облик, пугать его бесполезно, жизнь ему не нужна. Но на всякий случай вытащил из сапога Малыша — попытка не пытка. Хоть я и христианин типа, и лихие дела в прошлом, но пришлось вернуть из ссылки старых друзей Малыша и Пузана — ничего не поделаешь, мы возим сюда мешки денег, да и сами собою мы искушение для местной шпаны — сладкие московские фраера на козырной машине.
Спрашиваю — что делать с тобой, мил человек? Синяк равнодушен — что хотите, то и делайте. Спрашиваю — ты понимаешь, на сколько ты денег нас выставил? Надо заново тащить провода по столбам, цех стоит, люди не работают, денег не получают, заказчики нервничают. Мужик равнодушно отвечает, на каком инструменте он вертел и нас, и наших заказчиков.
Стреляю мужику немного поверх головы. Пуля звонко рикошетит и разбивает плафон. Мужик даже не вздрагивает, даже не приседает, ему всё похрен, жизнь ему не нужна. Теперь и плафон надо покупать, но ничего не поделаешь, таковы законы космоса. Вытащил ствол — стреляй, нехрен попусту махать револьвером.
Говорю гавриле — иди с глаз долой, и чтобы тебя не было видно за километр от цеха, и братьям своим алкашам передай — будем мочить.
Гаврила спокойно уходит. Мои шумят — почему ты денег с него не спросил? Говорю ребятам — расслабьтесь, нечего с него спрашивать. Провода он сдал во вторцветмет за три копейки и уже пропил поди, да и сами видите — он отмороженный напрочь, и взять с него нечего, да и впадлу руки марать об эту мелкую мразь.
Резать провода — любимый вид спорта русского алкоголика, обуянного среднерусской тоской. Мы видели полностью обесточенные деревни, где люди месяцами живут при свечах и лучине, а когда приедут электрики и проведут новую линию, она живёт недолго. Провода опять срежут. И срежут их люди из этой деревни. Невеликие деньги пропьют и будут опять сидеть при лучине, и поди пойми — зачем? Зачем отнимать свет самому у себя самого? Определённо, экзистенциальная тоска русского человека пределов не знает. Нам рассказывали, что тоскующие граждане умудряются раздевать даже высоковольтные линии, да и сами мы часто видели пустые столбы меж городов.
Странная вещь эта экзистенциальная тоска русского человека. Поставить в доме тёплый нужник ему впадлу, он будет морозить жопу в пургу в дощатом сарае. Ему впадлу поправить забор. А лезть на столб, чтобы рискуя жизнью раздеть линию в сто киловольт ему не лениво, это как здрасьте.
Успокоил ребят, сказал, что с алкашом ничего не поделаешь, русский синяк бесстрашен как камикадзе. Давайте лучше подумаем, как жить дальше. Надо восстановить линию, повесить прожектора по периметру, чтобы на пустыре вокруг цеха не было тёмных углов, и надо завести график дежурств, чтобы в цеху всегда кто-то был, желательно с берданкой погромче. За дежурства буду отдельно платить.
Мужики согласились. Отслюнявили Витьке денег, всё наладили, сделали свет, цех заработал, ночью цех в свете прожекторов выглядит как аэродром. Отвалили в Москву.
Проходит несколько времени. Снова звонок —
— Хозяин, дай денег.
Спрашиваю — что за дела? Витька отвечает — пилы летят. Спрашиваю — рама отлажена? может быть, с рамой что-то не так? У нас проверенная веками шестьдесят третья рама, она даже дуб берёт... Витька божится — с рамой порядок, геометрию держим, только вот пилы летят.
Ладно, отслюнявил. Проходит пара дней —
— Хозяин, дай денег.
Снова здорОво. Опять пилы летят.
Проходит ещё малое время. Опять звонок —
— Хозяин, дай денег.
Опять остались без пил. Витька говорит — пилы говно, надо наваривать победитовые напайки, тогда будет порядок.
Ладно. Отслюнявил. Потерпим.
Дальше начинается самое интересное, кино и немцы. Отправляем очередной вагон, из Германии приходит рекламация — почти весь вагон забракован. Фрикаделич в истерике брызжет слюной, машет мне факсом с Неметчины — сучки, некондиция.
Попадос. Срываемся в тверские леса — разбираться.
Приезжаем. Цех стоит, никто не работает. Коллектив во главе с Витькой чешет репы — мы сами ничего не понимаем. Всё делаем как надо, всё по технологии, а всё дерево в дырках. И пилы летят.
Стали разбираться. И тут у меня земля поплыла под ногами. Это не сучки, ёлкин дрын, это дырки от пуль. Дерево нашпиговано свинцом и сталью по самые помидоры. Дерево нашпиговано осколками так, что при роспуске превращается в решето, потому и пилы летят.
Вот оно, эхо войны.
Поехали в гостиницу, нажрались как поросята. Выпил даже язвенник Витька. Сидит меркуем, что делать. Витька говорит — надо ехать к инженерам на ДОК, посоветоваться.
Утром едем на ДОК, находим старых матёрых специалистов, рассказываем свои горести и попадосы. Реакция удивительная — в комнате начинается такая ржака, что стёкла трясутся. Я обиженно спрашиваю мужиков, чем я их так развеселил. Отсмеявшись, мужики тычут в карту —
— Вот этот участок? Сто писят третий?
Отвечаю — да, этот.
Опять смех до истерики. Я уже порядком напрягся. Спрашиваю инженеров, похож ли я на Петросяна. Мужики говорят —
— Извини, сынок. Просто ты уже третий, кто покупает эту делянку.
И мне рассказывают такую историю. В этих лесах гулял в сорок первом корпус генерала Доватора. Во время Смоленско-Ржевской кампании две дивизии русской конницы запустили гулять по немецким тылам. Летучая конница основательно пощипала гансов, гансы здорово напряглись, и когда наши отступали в тверские леса, гансы сели им на хвост, повесили "рамы" — самолёты-разведчики, и утюжили конницу на бреющем до потери сознания. В этих лесах полёг целый полк.
Естественно, главный удар принимала сосна. Если бы не тверская сосна, никто бы не ушёл, нечего делать коннице супротив самолётов и артиллерии. Наши гуляли налегке, тяжелее пулемётов у них ничего не было, а ганс — мужик основательный, у него и рамы, и юнкерсы, и пушки на гусеничных тягачах, и радиосвязь.
Сосна залечила раны за пятьдесят лет, подросла, но осколки и пули остались внутри. И эта шикарная корабельная сосна никуда не годится, вид у неё великолепный, но об неё только зубы обломаешь, и материал из неё весь будет в дырках. Пила худо-бедно её разгрызает, если она с победитовой напайкой, но металл остаётся, а потом, когда ты бревно распускаешь, он высыпается, и остаётся дырка в доске.
Спрашиваю мужиков — как так получилось, что я уже третий, кто покупает эту делянку? Мне отвечают — да так и получается. Приезжает сладкий фраер типа тебя, ему показывают эту делянку с шикарной сосной и хорошим подъездом, и он, потирая ручки, и в цене не скупится, и отслюнявивши мзду синяку, этому чиновнику из управы, с энтузиазмом берётся за дело, а столкнувшись с эхом войны, пропадает. Или разоряется, или уползает зализывать раны, и плюёт на эту делянку. А потом приходит другой сладкий сахар типа тебя, и эту делянку опять ему продают.
Вспоминаю этот тихий адский огонь в глазах синяка. Спрашиваю — значит, этот гаврила всё знал? Мужики ржут — конечно знал, это его кормушка. Я удивляюсь — а почему же ему до сих пор никто голову не оторвал? А потому, отвечают мне, что он здесь не сам от себя сидит. Он замыкается на губернских людей, очень серьёзных людей. Собственно, он и сидит здесь так, для отвода глаз, а рулят всем очень тугие губернские папики, и все эти купчие очень ловко пропадают из губернских реестров. К гавриле не подберёшься, он всё делает по закону. Если что — иди ищи правду в губернию, а там всё шито-крыто.
Обращаю полный нежности взор к Витьке-цирюльнику —
— Ты всё это знал?
Витька чуть ли на колени не падает — поверь, я ни ухом ни рылом, зачем мне этот геморрой? Зачем мне жопу свою подставлять, мне её никто не прикроет. Я хотел трудиться, поднимать бизнес, я в него верил.
Мужики-инженеры мне говорят —
— Ты на Витьку батон не кроши. Он не специалист, у него цирюльня, он никогда деревом не занимался. Делянка за шестьдесят вёрст от города, поди знай, где гулял корпус Доватора, а где не гулял. Прежде чем начинать дело, надо со знающими людьми посоветоваться. Если бы ты к нам обратился, мы бы тебе всё рассказали. Ты не представляешь себе, из каких жоп мы дерево тащим на ДОКи. Туда не то что на легковушке не доберёшься, там трактора садятся. Ты не представляешь себе, какие тут драки за реально хороший участок. А ты приехал такой красивый, ни у кого ничего не спросил, и подай тебе сырьё на блюдечке с голубой каёмочкой. Вы, москвичи, думаете, что вам везде мёдом намазано, а тут каждая копейка так потом и кровью полита, что за эту копейку тебе глотку перегрызут.
Эх, Шериф, Шериф... Зачем же ты присел так вовремя? Кой чёрт дёрнул тебя палить из автомата по газовым магистралям?
Мужики видели моё состояние. Наверное, глаза у меня были как у того быка на арене, которому воткнули в холку бандерилью. Самый старый из инженеров подошёл и положил руку мне на плечо —
— Не убивай его, сынок. Не надо. Не бери грех на душу, не ломай себе судьбу. Денег от этого у тебя не прибавится, а сесть — сядешь. Из Твери за него никто не заступится, только спасибо скажут — все концы в воду, но крайним ты будешь. Твоя купчая последняя, ты афганец, а стало быть, отморозок, при оружии, по алкашам стреляешь, которые воруют у тебя провода...
Я почувствовал себя инфузорией-туфелькой, придавленной препараторским стеклом под мелкоскопом. Откуда они всё знают?
Мужики опять всё прочитали на моей морде лица и заржали —
— А ты как думал? Думал, ты покупаешь делянки, организуешь производство, уводишь рабочих с комбината, рассекаешь здесь на дорогой машине с московскими номерами, и никого не интересуешь?
— Хорошо. Хрен с ним, пусть живёт. Мне-то что делать?
— Работай на покупном лесе. Работай на давальческом сырье, как все люди.
— У меня денег нет. Всё в делянке и в цехе.
— В кредиты небось влез?
— Нет. Все свои вложил, по братве настрелял. Кабы кредиты — милое дело, банк швырнуть — святое, а братве надо отдать.
— Вот как ты заговорил...
— Как ещё тут заговорить? Я сколько лет этих банкиров на завтрак кушал, я их насквозь знаю... Кто и как работает в банках — мы в курсе. Да и проценты... Вы знаете, какие там процентные ставки? На банковский кредит не то что дерево пилять — борделем не отобьёшься.
Мужики опять ржут —
— Вот и мы стоим по той же причине. Оборотного капиталу нету.
— Ладно. Подскажите, что делать.
— Можешь продать лес на корню. Можешь порезать на брёвна и строить дома. На материал этот лес не годится, а дома строить — пожалуйста. Только это займёт несколько лет. Спросу нету. Деревянный дом нужен только в деревне, а наш деревенский человек не понимает, как можно покупать лес, живя в лесу.
— Продать на корню??? Вы хотите, чтобы я стал такой же гнидой, как тот пидор в управе?
Опять ржут. Весёлый народ этот советский инженер. Ничему не удивляются, ко всему готовы, ничего от жизни не ждут.
С горя накрыл полянку. Сгоняли за водкой, Витька притащил своих волшебных маринованных помидоров, у инженеров нашлась походная электроплитка, пожарили картошечки, помянули моё светлое капиталистическое будущее русского промышленника.
У меня не было ни куражу, ни злобы. Я обесточен, я ничего не хочу. Хочу только отоспаться и хочу к Мефодию, забиться у него в кабинете под письменный стол и никогда не вылазить, как хотел когда-то забиться в гробик блаженного Димитрия. Пропади оно всё пропадом, гори оно всё синим пламенем, все эти капитализмы, оборотные капиталы и расчётные схемы. И к маме хочу. На беляшики.
Я всё помнил, всё понимал. Меня ждёт очень весёлый разговор с Фрикаделичем, меня ждёт бледный вид перед братвой, меня вообще много разного ждёт. Я остался в нулях, надо о чём-то думать, надо строить планы, как выбираться из жопы, как начинать всё сначала. Начинать всё сначала нам не впервой, где наша не пропадала, но сейчас ни о чём думать я не могу, да и больно уж гадко на сердце. И я очень благодарен старому инженеру, упомянувшему грех. Христианину надо иногда надо напоминать, что он христианин, иначе можно наделать делов. Интересное христианское упражнение — простить ту гниду, и не просто простить, но возлюбить. Как они это делают?
Мужики выпивали, ржали, рассказывали анекдоты, а я не пьянел, я тупел. Я сидел весь деревянный как та простреленная гансом сосна и всё пытался понять — как это простить того подонка, который спалил мне несколько месяцев жизни, все мои и не только мои деньги, и веру в человечество? Потом в моих пьяных мозгах шевельнулось — сынок, а ты ни в чём не виноват? Ты ли не лопухнулся, ты ли не сам не подставился? Как говорят инженеры — с какого перепугу ты решил, что здесь тебе мёдом намазано? С какого перепугу ты решил, что русский чиновник кушать не может, чтобы не сделать тебе хорошо? Разве ты раньше не знал цену этому подлючему племени?
Наверное, так и прощают подонков — сынок, ты во всём сам виноват. Если доживу до Москвы, надо будет заехать к Мефодию, сдать зачёт по христианской любви. Где моя зачётка?
Из ворот ДОКа меня выносили за руки — за ноги.
Проспались, дела закончили быстро. Я простился с рабочими, извинился, что лох я педальный, Витьке поручил отбиваться на брёвнах на срубы, станки велел вернуть в ДОКи, поменять на любую мелкую перхоть — плинтус, оконные рамы, ещё что-нибудь... если повезёт, продадим на московские стройки.
Рванули в Москву — сдаваться пацанам и Фрикаделичу. Ноги моей больше не будет в этом городе. Если не отобьёмся — машину продам.
Фрикаделич устроил истерику. В контракт заложена неустойка за срыв поставок. Контракт на фирму Фрикаделича. Кто её будет платить?
Успокоил бедного старьёвщика, неустой взял на себя. Сейчас заплати, Фрикаделич, а как будут подходить деньги за срубы — отдам.
Или машину возьми.
Фрикаделич полыхнул —
— Я тебе не поц, чтобы у друзей последнее брать.
Полез в шкапчик, достал пузырь вискаря —
— Ладно. Проехали. Есть одна замута. Вот послушай...
Я замахал руками — нет уж, хватит с меня замут. Дай мне очухаться. И вообще я ухожу в монастырь.
Фрикаделич так и застыл с бутылкой в руке. Я засмеялся — шучу, мол, шучу... Фрикаделич утёр со лба пот — больше так не шути.
Ляпнул я от балды, но мне идея понравилась. Надо будет поговорить с Мефодием. Наверное, быть церковным сторожем — вот моё призвание.
Поехали сдаваться к пацанам. Пацаны улыбались —
— Мы другого и не ждали. Капиталист из тебя так себе. Когда будут, тогда отдашь. Обратно в команду не хочешь?
Нет, не хочу. Ухожу в монастырь. Пацаны одобрительно улыбались — вот это дело. Упыря напоследок наказать не хочешь?
Нет, не хочу. Пережил.
Пацаны говорили —
— Ну смотри... Если что, этот козёл под ломами работает. Мы поговорили с ломами, если что — они отдадут его нам на разрыв.
Я опять почувствовал себя инфузорией-туфелькой. Откуда все про меня всё знают? Я косился на Степенного. Степенный презрительно фыркал — как ты мог подумать? Я и сам знал, Степенный — могила.
Меня достало это ощущение, будто я под колпаком у Мюллера. Кто такой этот Мюллер? Что происходит?
Но главное — когда пацаны предложили порвать ту синюю гниду, я искренне этого не хотел, я искренне его пожалел.
Пожалуй, я сдал зачёт по христианской любви.
Добравшись до берлоги, впал в зимнюю спячку. Как был, так и упал — в куртке и в казаках. Ничего мне не моглось, не хотелось, меня словно выключили изо всех розеток. Не было сил даже на кухню сходить, чаю поставить. Тупо лежал и изучал потолок.
Полезли в голову тараканы. Тараканы не очень шумели, но их было много. Что, денег хотел? А зачем тебе деньги? Понты колотить, греть пузо на Мальдивах (интересно, где эти Мальдивы), сладко жрать, рисоваться красиво? Оно тебе надо? Вот сиди теперь и не отсвечивай, терпила. Если ты не упёрся, то твои деньги нужнее этому козлу из управы. У него, наверное, десять детей и старенькая мама болеет, а ты и своё просадил, и перед братвой обосрался, и людей без работы оставил, и Фрикаделича на деньги наказал. Может быть, временно, но наказал же? А всё почему? А патамушта ты ничего не умеешь. У тебя нет любимого дела. Ты ноль, возомнивший себя единицей. Как чужое брать — так вы все красавцы, а как дело делать — сразу у вас злые люди виноваты, не то дерево продали.
Я оправдывался перед тараканами — а я почём знал, что внутри этого дерева?
В каком страшном сне может присниться, что оно всё ранено? Стоит дерево, большое, красивое, здоровое... кто ж знал?
Тараканы наступали — а вот надо было знать. Посадили Шерифа, а что, кроме него поговорить было не с кем? Вона, инженеры сразу тебе ткнули в этот сто писят третий участок. Кому надо — тот знает. А тебе — скорей-быстрей, солнечное тебе будущее... Фраер ты мокрожопый, и больше ты никто.
Постоянно звонил Витька-цирюльник. Его распирали рацухи. Рацухи из него просто били фонтаном. Он просил не отдавать станки, а ещё покувыркаться. То его вштыривало проверять каждый хлыст металлоискателем, то он собирался резать бревно в колбасу и делать столешницы, то он задумал поставлять лес на шахты как распорки для штолен, менять лес на уголь, уголь на мыло, мыло на шило...
Я сказал Витьке —
— Делай как знаешь.
И выключил телефон.
Не в деньгах было дело, дело было хуже. Меня накрыла экзистенциальная тоска русского человека. Деньги потом отобьём, ты скажи, сынок, зачем ты живёшь, зачем ты небо коптишь? Что тебе вообще здесь надо? Деньги? Зачем тебе деньги? Дело? Чего ради? Ради дела? Ты прям так и мечтал всю жизнь вертеться как вошь на гребешке между Москвою и Тверью, и приложивши ладошку ко лбу, зорко вглядываться вдаль, не срежет ли тебе алкаш провода, не запьёт ли наладчик, не сорвёт ли шпонку со шпинделя? Ты для этого родился на свет? Нет? А для чего?
Тараканы совсем расшалились. Они внушали мне, что ничего меня на этом свете по сути не держит. Никто мне не нужен, никому я не нужен.
И ещё меня смущала тихая ненависть. Я не желал зла этому козлу из управы, я не хотел его крови, но в сердце поселилась какая-то тихая ненависть. Он и сам не производил впечатления счастливого человека, потому, небось, и бухает, и меня некисло наказал, и братву, и рабочих, и старого Фрикаделича, и немцы, наверное, плачут без русского леса...
Зло пошло по цепочке, и я тоже в этой цепочке... а тут ещё эти тараканы со смыслами жизни... Нету у жизни смыслов, тараканы. Смыслы надо самому себе придумывать, но для начала надо как-то выбраться из этой пищевой цепочки. Надоело, что либо ты кого-то жрёшь, либо тебя жрут.
Тараканы захихикали — ну-ну, милый, ну-ну...
— Ша, — сказал я тараканам, — Всё равно не застрелюсь, и не мечтайте.
Тараканы приуныли и попрятались, однако с этим чувством, что мир меня отторгает, надо было разобраться. Эту обесточенность я ничем не мог объяснить, кроме как отсутствием причин жить. Мир мне стал не интересен, и тараканы внушали, что я не интересен этому миру. С этим надо было что-то делать. В натуре в монастырь что ли податься?
Однако надо к Мефодию. Надо встрепенуться, сполоснуться холодной водой и ехать к Мефодию.
Соловецкое было не узнать. На подворье дым коромыслом, грохочут отбойники, крутятся бетономешалки, снуют рабочие, присыпанные цементом, монахи таскают какие-то камни... Посреди этого торжества созидания мелькает серый подрясник Мефодия. Видимо, он записался в прорабы.
Понял я, что Мефодию сейчас не до смыслов, и приготовился было тихо слинять, как вижу — Мефодий мне машет рукой — посиди, подожди, мол, на лавочке.
Сел на лавочку, спросил у тараканов, как они поживают. Тараканы робко ответили, что всё суета.
Подошёл присыпанный цементом Мефодий. Грузно плюхнулся рядом на лавку —
— Ну что, чадо? Какие нынче скорби?
От весёлого вопроса про скорби тараканы дружно повесились. В голове стало спокойно.
— Здравствуй, бать. Хотел посоветоваться, не пойти ли мне в монастырь.
— Зачем?
— Да вот, понимаешь, потерял связь с миром. Что-то как-то ничего здесь интересного не вижу. От лихих раскладов ушёл, хотел делом заняться, да дело не попёрло. И сам в долгах как в шелках, и людей подвёл, и не могу понять, что дальше делать. Ничего не интересно.
— Ну во-первых, в монастырь от долгов не бегают. А во-вторых — всё же, зачем?
— Ну как... Успокоиться, Богу молиться, о жизни думать, книжки читать...
— Всё это можно делать и в мире. Успокойся, подумай, отдай долги, живи себе на здоровье. Монашество — не занятие, монашество — это призвание. В монастырь не от мира бегают, в монастырь идут, когда без него не могут.
— Ой ли? У тебя здесь прям все такие?
— Нет конечно. Много случайных людей. Как монастыри пооткрывали, так в них и хлынули всякие бедолаги — каторжане, сидельцы, всякого рода неудачники, которые не смогли в этом мире устроиться, восторженные вьюноши, которые мир презирают, по небу ходят... Только и делаю, что за ноги их с неба стаскиваю, на землю ставлю. Святость так из ушей и капает.
— Так что ж плохого уйти в монастырь, если мир тебе не интересен, если мир тебя победил?
— Вот в этом и беда. Если мир тебя победил, то он тебя и в монастыре победит, и станет тебе ещё хуже. Если в мире ты можешь спрятаться за родных, за близких, за какое-то дело, то здесь ты с собою один на один, и ты понимаешь, что не мир тебя победил, а ты сам по себе всё проиграл. По сути миру нет до тебя никакого дела, ты всю жизнь воюешь только с собой, но когда ты это поймёшь, бывает уже поздно — у нас назад дороги нет, обеты у нас не снимаются.
— Какие обеты?
— Послушания, нестяжания и целомудрия.
— Круто однако...
— Вот и думай. Под автоматом никто не держит. Ты можешь уйти, ты можешь наплевать на обеты и вернуться в мир, но ты станешь клятвопреступником. И получится, что мир дважды тебя победил — мало того, что ты не выдержал мира, ты ещё и перед Богом свою голову позором навеки покрыл. Оно тебе надо?
— Бать, я пока сам не знаю, что мне надо. Хотел посоветоваться.
— Ладно, советуйся. Но в любом случае из мира надо уходить без долгов. И без денежных, и без человеческих. Потому раньше в монастыри не брали, пока дети не вырастут.
— А сейчас?
Мефодий махнул рукой —
— Сейчас берут кого не попадя. Сейчас берут, чтобы было кому на хозяйстве работать и стены наполнить. Стены нам отдали, а жизни в них нету, вот и стараемся имитировать жизнь. А сами напрочь мирские. Добром это не кончится. И ты хорошо подумай, здесь ли твоё призвание. У меня здесь полно таких бедолаг, которые приняли постриг без искуса, тоже или бежали от мира, или горели не по разуму, а теперь очень несчастны.
— Стало быть, от мира бежать бесполезно?
— Мир это ты. От себя не убежишь. Человек носит зло и опасность с собой, куда бы ни шёл. Очень наивно думать, что от мира можно стенами отгородиться. Очень наивно и глупо. Я понимаю, ты утомился, ты несколько разочарован, но это абсолютно не говорит, что монашеское призвание — это твоё. Отдохни, приди в себя, разбери ошибки, отдай долги, а потом примешь решение. На эмоциях такие решения не принимают.
— Бать, у меня нет эмоций. В том-то и дело, что никаких нет эмоций. Ничего не интересно, ничего не привлекает, некуда глаз положить. Я устал.
— Говорю тебе — в монахи идут не от усталости, не от отсутствия интереса к мирским занятиям, в монахи идут по призванию. Это призвание, а не прятки от жизни. В монахи идут, победив мир, а не трусливо бегут, как с поля боя. Говорю тебе — те, кто бежит в монастырь от мира, потом дважды несчастливы.
— А как же батька Серафим? Он же совсем маленьким пошёл в монастырь?
— Говорю тебе, это призвание. Преподобный просто его ещё в детстве понял. У него не было сомнений, он ни с кем не советовался. Если тебе нужен совет — значит, либо тебе ещё рано, либо это вовсе не твоё. Когда человек уверен, он ничьих советов не спрашивает.
— Вот и я тут давеча не посоветовался и влетел по полной программе. Теперь на воду дую.
Мефодий смеётся —
— Вот и правильно. Знаешь, как англичане говорят — кошка, севшая на горячую сковородку, не сядет уже и на холодную. Но поверь — когда человек живёт свою жизнь, ему не нужен совет. Отдохни, приведи в порядок дела, и когда будешь в полном порядке, на взлёте, без долгов и хвостов — приходи. Если ты и тогда скажешь — «Мефодий, хочу в монастырь», я тебя без разговоров приму. И то — не постригу, а на искус или трудником. Но сначала победи мир.
— Что такое искус?
— Это срок от принятия послушания до пострига. Раньше это занимало много лет, теперь мы это забыли, загоняем людей в монастыри как кильку в банки. Но я хочу у себя возрождать институт искуса, сил моих нет больше смотреть на этих бедолаг.
— Ладно, бать. Спасибо. Пойду мир побеждать.
Я начал побеждать миръ. Победа над миром выглядела следующим образом — я валялся на шконке и ковырял в носу. Молитвы не молились, дела не делались, книжки все перечитаны, боевая подруга моя Кобра делась куда-то, даже в титьку ткнуться некому. Оставалась одна отрада — радио Радонеж, средоточие вселенской мудрости. Не было больше никаких православных источников информации. Правда, по телику каждый вечер шли бесконечные проповеди протестантов, старательно имитирующих американский акцент, но это больше напоминало либо захудалый бродячий цирк, либо дурдом. Проповедники бегали по сцене с микрофоном, ржали, рассказывали анекдоты, и постоянно вопили —
— Аллилуйя!!!
Я смотрел на это шапито и вспоминал вычитанную где-то фразу Диккенса —
"главная миссия Америки — опошлить вселенную".
Кроме христианских шоуменов каждый вечер показывали какую-то стрёмную богадельню непонятных японцев. Главным у них был слепой неприятный толстяк с козлячьей бородой, а вокруг него клубились мальчики в белых одеждах. Они называли себя святыми. Я смотрел и думал — это обо что надо удариться головою, чтобы заподозрить себя в святости?
Слепой японец был со вселенной на ты. Он вертел пальцами над головой, разгоняя тучи над Москвой, предсказывал погоду и прекрасное будущее России, он хорошо знал будущее рубля и излечивал абсолютно все болезни. Я никак не мог понять, что это за секта, чьих они будут, эти японцы, в каком таком японском дурдоме случился день открытых дверей, и что курят хлопцы на федеральных каналах нашего тиливизира, чтобы всё это показывать в прайм-тайм.
Единственное, что роднило преподобного Сёко Асахара с православием — это то, что он точно знал, во сколько завтра конец света.
Единственным источником жизненной правды, вселенской мудрости и доброго слова было радио Радонеж. Но на радио Радонеж поселился какой-то архимандрит с женским голосом из города Иваново. Как я ни пытался сосредоточиться, я всё равно никак не мог въехать в духовные скорби крутильщиц-мотальщиц и швей-мотористок, да и сам козлетон архимандрита вызывал какой-то внутренний протест.
Кроме радио Радонеж было у меня несколько журналов московкой патриархии, но они чем-то до боли напоминали журнал "Корейские горизонты" под руководством товарища Кима, который выписывала моя бабушка.
В общем, жил я как овощ и положительно не знал, куда себя деть. Если бы случился на мою беду Мефодий, я бы честно признался ему, что моя победа над миром носит причудливые формы. Всё говорило, что надо бы уйти в энергичный запой, но этого тоже не хотелось. Хотелось занять себя чем-нибудь позитивным, но больше хотелось дать кому-нибудь по роже, чтобы сопли летели.
И тут как всегда выручил телефон. Позвонил Бармалей —
— Братан, выручай. Я заторчал. Вытащи меня.
— Ты где?
— Пиши адрес.
В другое время я послал бы его в лес за махоркой, но сейчас он был как нельзя кстати. Я не сомневался, что Бармалей обязательно втащит меня в какой-нибудь мутный блудняк, но был ему даже благодарен за это. Мне был нужен какой-нибудь подвиг.
С Бармалеем я познакомился в госпитале в Ташкенте. Он был из зареченской нашей братвы. Он был из мотострелков и был ранен в руку. Довольно мутный персонаж, но наши шконки стояли рядом, и волей-неволей приходилось общаться. К тому же он был москвич, земеля как-никак. И ходячий. А я то висел на стене на растяжках, то валялся на шконке в кокетливом корсете с крылышками. Бармалей чесал мне спину спицей и охотно гонял в город за водкой и куревом, был услужлив, исполнителен и болтлив, что в госпиталях особенно ценится вследствие мёртвой скуки. Хитренький, но вроде бы не подлый, нудный, но вроде бы не глупый, жабоватый, но вполне компанейский. В народе таких зовут «ни Богу свечка – ни чёрту кочерга». Напрягали меня в нём только манера задавать вопросы, ответы на которые он прекрасно знал, и фанатичное пристрастие к шайтан-траве. Осторожное отношение к Бармалею усугублялось упорными слухами, что он самострел, но не пойман — не вор. Я не торопился верить слухам, ибо с детства согласен с Александр Сергеичем, что злые языки страшнее пистолета.
Я ехал в такси по слякотной Москве и накручивал себя на борьбу со злом. Воображение рисовало мне тухлый притон с тараканами, чумазыми от черняшки кастрюлями на загаженной кухне, замызганных цыганских детишек, отвратительных усатых брюнетов с золотыми зубами и измождённого Бармалея, прикованного наручниками к батарее. Я грезил, как я сломаю лицо самому гадкому наркоторговцу, остальным прострелю ноги и заставлю их навсегда отречься от пагубных пристрастий. Предвидя борьбу за справедливость, я взял с собой всё своё вооружение, что было под рукой — нелегальный Малыш в казаке, совсем нелегальный Пузан в кармане куртки и легальная армейская ракетница — ствол дикий, но убедительный.
Смущал меня только адрес – Фрунзенская набережная, генеральские дома. Уж больно фильдеперсово для наркопритона. Ну да ладно. Мы не дурнее паровоза. Разберёмся.
Приезжаю. Так и есть – сталинский небоскрёб, ковры, консьержка, все дела. Ладно. Звоню, отхожу, руки в карманах, взвёл оба курка, наставил стволы на дверь. Облокотился на перила лестничного марша, палка висит на перилах. Стволы быстро теплеют в руках и весело поют:
— Всё будет ништяк, братан, всё будет ништяк!
Между лопаток пробежал приятный холодок, как всегда перед боем. Так, наверное, встаёт дыбом шерсть на холке у ротвейлера. Небольшая заваруха – это как раз то, что мне сейчас нужно.
Не открывали долго. Ну ещё бы … Наконец, дверь распахнулась, на пороге появилась вполне благообразная мадам средних лет с огненно-рыжими волосами и нереальным бюстом. Чёрные джинсы, чёрный свитер, рыжие тапочки, рыжая чёлка, большой чувственный рот и две огромные ракеты класса земля-земля, наставленные на меня и явно на взводе. Я стою напротив тоже на взводе, только на взводе у меня два ствола в карманах длинной кожаной куртки. И очень хорошо, что два, а не один, иначе со стороны было бы похоже на эрекцию. Но их два, поэтому на сексуального маньяка я не похож, а похож я на идиота. Я так похож на идиота, господа, что, по-моему, господа, я и есть идиот. В общем, таким дураком я себя не чувствовал раньше никогда.
Пауза была долгой. Мадам с любопытством и без всякой опаски разглядывала мою двойную сексуальную неадекватность, я лихорадочно мацал стволы в карманах, пытаясь спустить курки и отжать предохранители максимально бесшумно. Одновременно в компьютере произошла идентификация объекта.
— Люция Францевна Пферд, — отчеканилось у меня в мозгах.
— Кто там, Марина? – крикнул кто-то из квартиры.
Люция Францевна повернулась вглубь хаты и величественно и зычно произнесла
— Идите сюда. К нам пришёл король эльфов.
Король эльфов несколько охренел. Я мог представить себе любой мелкоуголовный блудняк, в которой мог бы втащить меня Бармалей, но такого представить себе я не мог. Никаких злых брюнетов, никаких чумазых детишек, какая-то мажорская фигня, и вряд ли здесь есть место для подвига, а скорее здесь есть место для того, чтобы вселенная ещё раз напомнила мне, какой я идиот и ничтожество. Я ещё могу понять, когда скачут в Нескучном саду полудурки с деревянными мечами, представляя себя орками и хоббитами, но вызывать боевого брата на Фрунзенскую набережную с криком о помощи, чтобы величавая мадам с сиськами в виде ракет "земля-земля" определила тебя в короли эльфов — это уже чересчур, господа.
Из глубины квартиры стали подтягиваться мальчики и девочки. Молоденькие, хорошо одетые, без золотых зубов. Я не знаю, курят ли эльфы, но если я эльф, то эльфы курят. Я полез в карман за сигаретами. Пока искал зажигалку, за фрау Пферд скопился уже изрядный табунчик позолоченной молодёжи. Позади табунчика пионэров радостно подпрыгивал счастливый Бармалей и влюблённо кричал —
— Это мой фронтовой друг! Он привёз нам денег!
Я посмотрел на Бармалея специальным таким лазерным эльфийским взглядом. Бармалей заткнулся, закашлялся и перестал подпрыгивать.
— Нет. — сказала Люция Францевна, — Он эльф. Он король. Я давно знаю его.
Взяла меня под руку и повела в квартиру. Антиквариат, кожаная мебель, огромная библиотека, большая белая кухня. Хата так же похожа на наркопритон, как я – на студента Гнесинского училища. Выдаёт только стойкий запах ацетона на кухне.
Разобрался я быстро. Амфетаминовые наркоманы. Или, как они сами себя называют — винтовые. Компания человек десять-пятнадцать, торчат уже недели две, у них кончились деньги и солутан, и чтобы не париться, Бармалей выписал наивного братана с доставкой денег на дом. Хозяйка хаты и главная загонщица – естественно, Люция Францевна, Бармалей у неё типа оруженосца и подносчика снарядов. Публика — не то чтобы золотая молодёжь, нет. Не мажоры. Мажоры сидят на кокаине и проблем с боеприпасами у них не бывает. Нет, тут другая песня – мажоры духа типа. Скучающие высоколобые снобы, разочарованные в человечестве, его перспективах и культуре. Естественно, сплошной МГУ – философы, филологи, журфак. Естественно, первые курсы – самое время разочаровываться в человечестве.
Главная гонщица, конечно, Люция Францевна. Гонево оказалось на удивление тупорылое, примитивное и неостроумное. Она орионянка, ей пять тысяч лет, прислали её сюда с Ориона приглядывать за землянами, чутка подкорректировать эгрэгр и посчитать косяки. Бармалей тоже типа засланец с Сириуса, прислан смежниками ей в помощь, чтобы предотвратить третью мировую войну. Остальные – так, разная мелкая межзвёздная шелупонь. Я в натуре эльф, мы встречались с ней около тысячи лет назад в Англии, в битве при Гастингсе. Я тогда был король саксов. Артур – моё кармическое имя, оно сопровождает меня больше двух тысяч лет в моих воплощениях в северной Европе. Я рубился с бриттами, шоттами, германцами, римлянами, хрен знает с кем ещё, со всеми рубился. Воевал за Гроб Господень и нашёл Грааль, но потом где-то просрал его между воплощениями. При этом всегда занимал командные посты, был кумиром женщин и имел много красивых детей, не переставая при этом быть эльфом. Всё это записано в кармической памяти, но я увлёкся земной суетой и подзабыл. У меня заблокирована анахата-чакра и закрыт третий глаз. Если я сейчас выдам пионэрам денег на десять пачек солутана и мы вмажемся, то чакры откроются, я всё вспомню и буду помогать им наводить порядок на планете. Сделать это необходимо хотя бы потому, что надо выяснить, где я прикопал Грааль. Без Грааля – никуда. Труба. Катастрофа. А винт – это типа вантус для чакр и первейшее средство для освежения кармической памяти.
Маленькие межзвёздные засранцы слушали Люцию Францевну открыв рот и сучили ножками в ожидании денег на аптеку. Я внимательно выслушал послание с Ориона, хлебнул чайку из чашки, пахнущей ацетоном, и попросил коньяку. Фрау Пферд сильно потемнела, ибо бычка не вяжется с возвышенным интеллигентным кайфом.
Мне дали какого-то пойла. Я засадил сразу целый стакан, занюхал шевелюрой Люции Францевны и перекрестился. Фрау Пферд потемнела ещё больше. Она всё поняла и сильно заскучала. Пионэры не поняли ничего и смотрели на меня глазами влюблённых мартышек. Я засадил ещё полстакана и попросил представителя Сириуса на два слова.
Мы вышли в почти пустую полутёмную комнатку типа кабинета. Почти пустую – потому что у окна за письменным столом сидел красивый длинноволосый мальчик и сосредоточенно что-то писал в толстую тетрадку. Меня сразу торкнуло. Я узнал его. Это был Маленький Дождь.
— Здравствуй, Мудрый Олень, — спокойно сказал он, продолжая писать.
Он тоже меня узнал, но не спешил удивляться.
— Здравствуй, Дождик, — ответил я, — Какими судьбами?
— Так бывает, — спокойно сказал он и поправил фенечку в волосах.
Ни радости, ни удивления не было в его голосе. Мы перекинулись парой слов. Маленький Дождь во врубе и уже две недели под кайфом пишет детективный роман. Роман он почти уже написал, но у них кончились патроны, вруб под вопросом, приход кончается, и Дождь буксует с концовкой произведения. Я пообещал ему, что мы не помешаем, что мы – быстренько, и обратился с ответным посланием к брату по разуму с Сириуса.
Я бил Бармалея сильно, смачно, с удовольствием. Бил оттяжно, но очень аккуратно, чтобы не попортить шкурку. Поэтому по роже почти не бил, а бил в душу, в солнце, в печень и чуть ниже. Я не хотел ломать ему лицо, дабы не портить имидж земных эльфов перед представителями иных миров. Когда Бармалей задохнулся и согнулся пополам, я поддержал его, чтоб он не упал, и помог отдышаться.
Наконец, он отдышался и стал прыгать на пятках, шаря по карманам – целы ли яйца.
— Нашёл? – ласково спросил я.
— Нашёл.
— Ты в порядке?
— Нормально, — прошипел Бармалей, — прости, братан.
За что я люблю Бармалея – он никогда не обижается, когда его бьют. Я это помню ещё с Ташкента. У кого-то из братвы в госпитале был день рождения. Браты скинулись на выпивку и заслали в лабаз Бармалея. Его не было целый день, под вечер он нарисовался пьяный и лоснящийся как кот в сметане. Заявил, что деньги потерял. Или украли. Ему дали в дыню. В ответ он легко сознался, что купил двух проституток и зависал с ними в какой-то хитрой лагманной. Тогда его уже побили сильно. Бармалей съездил в город, вставил три выбитых зуба, купил братве водки и долго у всех просил прощения.
— Не звони мне больше, — ласково попросил я, нашёл свою палку и собрался уходить.
Но тут моё внимание привлёк Маленький Дождь. Он всё это время наблюдал за межпланетным общением, не меняя позы.
— Кина не будет? – спокойно спросил он.
— Нет, — сказал я, — Кина не будет. Вали отсюда, Дождик. Тебе только кажется, что это мелкие шалости. На самом деле это серьёзная жопа. Ты не заметишь, как башню сорвёт по-настоящему. Вали отсюда.
— Хорошо, — невозмутимо ответил Дождь, — Сейчас свалю.
Он встал из-за стола, сладко потянулся, сладко зевнул и выпрыгнул в окно.
Мы метнулись с Бармалеем к окну и прилипли к подоконнику. Это был шестой этаж. Дождик пришёл грамотно, головой аккурат в тротуар.
— Передоз? – спросил я.
— Нет, — спокойно ответил Бармалей, почёсывая пах — Это штопор. У нас такое часто бывает.
Глядя на разбросанные мозги и растекающуюся кровь, я испытал сильное желание засадить Люции Францевне Пферд в пузо из ракетницы, чтобы её, гниду, насквозь прожгло … но взял себя на руки и просто тихо свалил.
На лестнице у лифта сидели два юных философа из свиты фрау Пферд.
Они ни разу не выглядели расстроенными. Сидели на ступеньке, обняв друг друга за плечи, и молча ритмично раскачивались, глядя оловянными глазами в межзвёздную бесконечность. Я подумал, что до приезда ментов есть ещё всяко минут пять. Присел к ним на ступеньку перекурить и обратился с миссионерской проповедью:
— Пацаны, — начал я, — Вот что я хочу вам сказать …
— Смотри, — заржал вдруг один из них, — У него глаза убийцы!
Пока он тыкал в меня пальцем, второй внимательно всматривался в меня.
— Нет, — сказал он, — У него глаза Христа.
Я понял, что проповедь не получится. Пока они будут выяснять, какие у меня глаза, приедут менты, и я уеду проповедовать в другое место года на три. Я прекрасно знал, что ничего не могу изменить, что нельзя наполнить торопливой болтовнёй две эти маленькие пустые душонки, что этим должны заниматься серьёзные умные дядьки, что в первую очередь надо кастрировать родителей … Всё это я знал, но ведь зачем-то ТотКтоМожетВсё занёс меня в этот клоповник … Я просто захотел отметиться, поставить бегемотовский штемпель «Уплочено».
— Встать, — заорал я, — Смирно!
Философы дружно взлетели, вытянули руки по швам и вытаращили на меня оловянные глаза. Рефлексы, господа, рефлексы. Рефлексы есть у всех, даже у инопланетян, не служивших в Советской Армии. Надо только правильно гаркнуть. Но для старого битого перца, прошедшего школу Ротного это не вопрос.
Опираясь на палку, кряхтя и скрипя суставами, я вырос перед ними и попытался изобразить морду Шомпола после боевых. Момент был удачный, я только что побрил башку. Видимо, морда злого горного тролля у меня получилась, потому что оба сразу заплакали.
Тому, который увидел глаза убийцы, я правой прямой выписал в левый глаз. Он охнул и сел на лесенку. Под глазом сразу обозначился шикарный иссиня-лилово-малиновый бланш и тут же стал чернеть.
Тому, который увидел глаза Христа, я засадил тигровой лапой в лобешник. Только без оттягу, чтобы не содрать шкуру. Тигровая лапа без оттягу в лоб – мой любимый педагогический приём. Никаких телесных повреждений, человек не падает, не теряет сознания, но на довольно длительное время превращается в овощ. Остаются на лбу только четыре крохотных симпатичных синячка.
Глаза у свидетеля Христа потухли, он покачнулся, но не упал. Я полюбовался сделанной работой, но вдруг подумал, что это непедагогично. И с правой прямой засадил ему в левый глаз, аккуратно придерживая за рубаху. Парень равнодушно посыпался на лесенку.
— Встать! Смирно! — опять заорал я.
Пацаны кое-как встали. Было видно, что первый описился. Я попытался сконстропалить морду Ротного перед сожжением водилы и заорал:
— Вы всё поняли?!!
Их глаза, подёрнутые оловянной патиной, постепенно приобретали человеческие цвета. Два сочных бланша не мешали это увидеть. Пацаны держались друг за друга и рыдали каким-то радостным плачем, в котором я вдруг почувствовал правильные нотки. Если бы я был умником, я бы вспомнил слово «катарсис». Но я, слава Богу, не умник. Поэтому я вспомнил русскую народную мудрость, что нет ума – считай калека. Было видно, как молекулы первитина в панике вылетают у них из ушей. Король эльфов был доволен. Печать «Уплочено» будет видно долго.
— Вы всё поняли?
— Всё, — хором мяукнули инопланетяне.
— Бегом домой, — заорал я и сделал вид, что полез в карман за стволом, — Бегом, суки! Чтоб я вас тут больше не видел! Увижу – расстреляю на месте!
Пацаны громко ссыпались по лестнице и исчезли.
Я надеюсь. Я надеюсь, что, если я хороший актёр, они не вернулись за пальто. Но только вряд ли я хороший актёр…
Держась за стену дома и опираясь на палку, я еле-еле шкандыбал к набережной, чтобы поймать такси. Состояние было такое, будто я в одну харю разгрузил вагон угля. Я тихо брёл и думал, что, пожалуй, эта война пострашнее той.
Не остави мя, Господи мой. Не остави мя...
Машину я поймал быстро и очень вовремя. Когда я плюхнулся на сиденье, к дому уже с визгом и кряканьем подлетали ментовской козёл и газель-труповозка. Оглянувшись, я увидел, как бабушка с маленькой собачкой деловито собирает в пакетик для какашек мозги Маленького Дождя.
Таксист тоже видел в зеркало заднего вида всю эту канитель.
— Парнишка из окна выпал?
Я кивнул головой. Меня маленько прибила смерть Маленького Дождя.
Старый стал. Много лет прошло после войны, я отвык от банальности смерти. На войне это обычное дело — был человек, и нет человека... На войне это в порядке вещей, а здесь это как-то диковато, особенно когда смерть приходит без особых причин. Мужики в Чёрных Тюльпанах спокойно бухают, разложив закусочку на грузе 200, и они же безутешно рыдают, когда на дороге нечаянно раздавили котёнка. Странная это вещь, психика человека, да и от этих христианских наворотов душа становится тоньше. Прозрачнее, что ли...
— Ты знал его?
Я кивнул.
— Сам выпал, или помог кто?
Я не знал, что ответить. Мне очень хотелось обвинить во всём рыжую бестию с Ориона, но это от симпатии к Маленькому Дождю. Больно уж хорошо посидели мы с Дождиком в тверских лесах около типи под Танец Солнца... Я, конечно, понимал, что это было бы несправедливо — обвинять во всём фрау Пферд, но уж больно мерзостно было наблюдать, как человек превращается в чёрта. Особенно, когда в чёрта превращается красивая женщина.
И ещё меня маленько прибило слово «выпал». Дождь выпал на землю — был в этом какой-то зловещий каламбур.
Я молчал. Таксист был из той породы таксистов, которые враз прорубают любую поляну. Он внимательно посмотрел на меня, а потом зло ударил обеими руками руль и зло прорычал —
— Твою мать... Да что же мы за люди такие? Да что же нам не живётся? Чего нам не хватает?
Таксист попал не в бровь, а в глаз. Я не мог отделаться от ощущения, что я только что посмотрелся в зеркало. Все эти малохольные пионэры — это же твой портрет, братишка, это же ты. Ты тоже весь из себя разочарованный в жизни, вокруг тебя тоже злые люди и неприятные обстоятельства, тебе тоже нечем жить типа... Солнце встаёт не для тебя, птички поют не для тебя, травка зеленеет не для тебя, речка плещется не для тебя... А для тебя только вся эта серая шняга, рыжие черти и разбросанные по асфальту мозги. Для тебя крысиные бега пищевой цепочки, злые люди, жопошники, синяки, пидарасы и половые дальтоники. Ты позабыл, как пахнут мироточащие иконы, ты позабыл волшебный изумрудный туман блаженного Димитрия и музыкальные ёлки... всё это было не для тебя. Напрасно старался великий дух Вакан Танка, всё это мимо. Ты так ничего и не понял.
Дома я опять упал на диванку, не раздеваясь и не снявши сапог. Опять меня выключили из розеток, опять накрыла серая бессильная тоска.
Надо было за что-то зацепиться. Я нащупал на столике книжку и открыл на случайной странице. В глаза сразу бросились строчки —
\\Утешайте, утешайте народ Мой...\\
Включился, посмотрел повнимательнее, чьи это строчки. Книга Исайи.
Погоди, это не тот ли Исайя, которого добрые евреи перепилили деревянной пилой? Атас... Человека пилят деревянной пилой, а он говорит от имени ТогоКтоМожетВсё —
\\ Утешайте, утешайте народ Мой, говорит Бог ваш...\\
Господи, как нас утешить? Мы безутешны. Мы жалкие подлые бездушные жестокие жадные твари. Ты послал нам Сына своего в утешение, мы убили его. Мы не вынесли его любви. Любовь — жёсткая вещь, любовь строгая вещь. Любовь говорит правду. Христос умел задеть больной нерв, наступить на больную мозоль. Христос показал нам нас во всей красе, какие мы есть. Нам это не понравилось. Нам не нравится, когда нас любят такими, какие мы есть.
У православных есть такая залепуха — то ли анекдот, то ли случай из жизни... Бабушка крестится перед иконой —
— Господи, спасибо, что Спаситель пришёл не к нам...
Грустная правда. Если бы Спаситель пришёл к нам, мы бы так же опозорились. Наш синедрион был бы не менее скор на расправу, чем еврейский, только мы бы до кучи сначала объявили бы Христа иностранным агентом, врагом народа, отвезли бы в дурдом, обдолбили как следует галоперидолом, превратив его в овощ, и только потом бы били и вешали.
Он всё про нас знает. Он знает нам цену. Однако говорит, словно не замечая своих палачей —
\\Утешайте, утешайте народ Мой\\
Есть в этих словах великая власть. Не замечай персонажей с деревянной пилой, пусть себе пилят. Утешай. Не ломай через колено, не грузи, не поучай. Утешай. Вот тебе и все смыслы, братишка.
Утешайте. Утешайте народ Мой.
----------------------------------
9 мар 2021
Читатели пытают чукчу электричеством, что правда в «Утешайте народ Мой», а что неправда.
Всё, что касается всяких чудес — чистая правда. Такими вещами не шутят.
Всё остальное прошу оставить на усмотрение автора.
--------------------------------------
(с) https://vk.com/id128128417