Ольга Соина. Матрёшино счастье (сибирская сказка). Часть 12
Картина 47.
Плохонько спалось в энту ночь Ивану Исидоровичу: все думки его одолевали самые разные и по большей части с новоявленным приказчиком-от связанные. И все зудила его хозяйскую душу одна мысля неотвязная: «Вот, мол, взявши невесть откудова человека неведомого, в дом пустимши, хозяйство доверивши, да ишшо женку лечить-врачевать собираюсь. Да опять же, Кузьмовна, едрит ея в качель, на мою неотвязную просьбу: да ладно ль оно будет, только старая скрыня, как кошка фыркнула, рукой махнула да ответствовала: «Пока самою лекарку не увижу и што у ей внутрях деется не зачувствую, ничего те обстоятельного сказать не могу. Так што иди, Ваньша, на спокой, людей вновь прибывших да меня, да женку не понужай попусту; а дай-ко судьбе свою волю определить. Ничего на ночь доброго не решается, сумрак да тьма полуночная разум и волю человеческу слабят да с путей сбивают и в дурное бесчувствие вводят. Пошел, пошел на свой диванчик в кабинеточке, а девки тебя счас чисту постелю уладят, а то за хлопотами, да тревогами, я гляжу, домок-от наш опускаться зачал. А по человечеству, скажу я те, нечистота да разор в доме точнехонько, всенепременно за собою разлад по семейству ведут, а оно тебе счас разве надоть? Туто-ка я распоряжуся, штоб бабы по утрянке, до самой што ни на есть ранней, весь домок-от наш отмыли, отскребли дочиста, стол накрыли в столовой, да посудой самой приглядною и угощенье спроворили достойное. А как Закир с женкой к полудню жалуют, туто-ка я и Матрёшеньку приберу, сама обряжуся как надобно да и ты, к месту будь сказано, обличность-от побрей, волосья причеши да помадой примасли и одежу на себя надень чистую и справную. Новая к нам жисть, слыш-ко, идет и ея по-новому встренуть полагается: себя показать, как надобно и на людев взглянуть новым глазом, без мути и домыслов пакостных. Понял, ась, куды тебе новая житейска тропа ведет али нет?»
Тут, конечно, Иван Исидорович с ней согласиться принужден был, потому как видит: забрала над ним и всем семейством его Кузьмовна волю немыслимую, ровно уж не он, а она хозяйка настоящая всему им в муках и напастях добытому, одначе противоречить ей не стал, но всю-то ноченьку, как уж было сказано, почти што без сна промаялся: и то корил себя, то воздыхать принимался, то по Матрёшиной супружеской ласке изнывать зачинал, словом, беда да и только. Под утро только прикорнул малым делом, так опять жа ему спокою не дали: содом хозяйский развели, моют, чистят, ковры да половики снегом обметают, на иконы блеск наводят, посуду намывают, занавески новые к окнам лядят, покрывала да подушки чистым-чистехоньки одевают; скатерти понадоставали самолучшие, серебро столовое начищают, словом, весь домок-от как бы заново засиял и к новой жизни изготовляться зачал.
А посреди всего энтого нового домохозяйствия Кузьмовна аки юркий домовенок снует: с утра крикливая, неприбранная, властная до невозможностев и девок гоняет уж чуть ли не мужичьим словом. Завидела хозяина и на него малым делом рыкнула: «Отпей-ко, Ваньша, чай по-простому со вчерашней сдобою да на улку правься: трахтир да лавку проведай: да ты хозяин – большак али хто?»
Ну, после таких понуженьев Иван Исидорович накинул тулупец да на двор выкатился и перво-наперво в трахтир обрящился. А там-то: новый содом – большущая переделка всего по новому понятью следует. Глядит: стены побелены (и когда успели: ночью штоли трудилися?), занавески свежайшие, полы отмыты, столы поскоблены, посуда по стенам медная да оловянная до блеска оттерта, а уж про бутыли, глиняные горшки да стаканы и говорить нечего. Окромя всего в кухне каку-то новую выпечку ладят, в большом казане особливое какое-то варево томится, а стряпухи и половые – в чистым-чистехоеьких передниках, платочки белоснежные – ну, прямо-таки кипит новая жизня вокруг и жарким-жаром пышет.
Посмотрел Иван Исидорович на все энто благоденствие, воздух в себя вдохнул, пряный, запашистый и ажник есть захотел до нестерпимости. Тут половые, энто почувствовав, ему на тарелочке какую-то большую булку поднесли, а к ней махонькую рюмашку очищенной, да чаю золотистого, крепкого с медком, изюмцем да баранками. Откусил Иван Исидорович энту булку, а тама-ко начинка мясная с лучком, да вся пряным соком исходит; и запах от нея – ну, ажник в голове кружение пошло от удовольствия.
Отведал хозяин все энто новое для него изготовление и прям на душе у его потеплело. «От, - думает, - молодцы, право слово, проворы этакие, никогда у меня в трахтире таких новинок не было, да на такую пищею вся окрестная сволота валом повалит, да рази их бабы такое могут дома сварганить!?»
Зашел в лавку, а там, вапще дело необнакновенное: освоили работники каку-то новую выкладку товаров: пищевыя в одну сторону, промысловыя – в другую, а што для души – так на прилавок под стекло засунули и опять жа все вымыли, выскребли, занавески новые на двери и окна пристроили, полы половиками накрыли, а у крыльца скребки наладили для очистки обуви да ишшо дощечку приладили с лихой надписью: «Чистоту блюди!» - Ну, обратно, жизнь новая себя оказывает и как бы ковром хозяину под ноги стелется.
К воротам Иван Исидорович повернулся и видит: кошева налажена, на ей одежа, поклажа да вьюки с провизией, а рядом молодая бабенка да мужик, да детишков парочка в кибитку садиться намеруются. «Куда правитесь, ребятушки? – хозяин их вопросил не без некоторого смятения. «А на крупорушку, батька, - отвечают, - Закир нас с утрянки побудил, собраться велел и строчно бечь хозяйство налаживать да ишшо через день-другой сам обещался приехать, чего нужно завезти, да может кого ишшо из людишек прислать!»
«Ай да, язви тя в душу, приказчик бедовый-разбедовый, сукин сын, оказался, - подумал Иван Исидорович, вздохнул с неким дажеть облегчением, потихоньку под тулупом перекрестился и к дому обрящился.
А в дому-то – красота неописанная. Все чисто, нарядно, по купецки домовито и не без некоего дажеть показного щегольства налажено. Иконы как жар горят, посуда сверкает, занавески да скатерть крахмалом горбятся, а уж стол-то, стол так наряжен, што ни в сказке сказать, ни пером описать. Посуду Кузьмовна выставила дорогую, блюда серебряные с позолотой, рюмки да бокальчики бемского стекла, а пуще всего – пред кажным прибором разложила салфетки камчатные, навроде утиральников.
И смотрит Иван Исидоровис: налажено все на шесть приборов и понял тут, што старая ладит Матрёшеньку к столу впервые за время ея болезни вывести; и обрадовался до того, што ажник руки задрожали.
Скорехонько побежал себя в хозяйский вид приводить, побрился наскоро, волосья расчесал да припомадил, как доброму купцу полагается, порты надел новые, рубашку хорошего полотна, а сверху жилетку бархатную пристроил и в кармашек часы с золотой цепкою – смотри, мол, Закир, ить в дом к купцу первой гильдии попавши, гордися и место свое при ем осознавай. И только он все это обладил, как видит: Кузьмовна Матрёшеньку потихоньку-полегоньку из горенки сверху ведет; и обое они, ну, прям не купчихи, а княгини, што по одежде, што по выходке. На Матрёшеньке коса ея русая как-то по-новому улажена, дорогой нитью золотой да стеклярусной повязкой вся от лба до затылка окружена, в ушах серьги камариновые как зеленый огонь горят, на груди рубашечка батистовая с кружевами – а сверху душегрейка зеленого бархата золотым позументом обшитая, а внутри-то соболий мех седым серебром отливает. «И откуда она у ея взялася-то, - успел подумать Иван Исидорович, - ить я навроде энту сряду женке не покупамши, неужто память отшибло напрочь?»
Потом глянул на Кузьмовну и понял всё: бабкино энто подаренье ко внучонкину рожденью; ох, да и богатое и откуда ж оно у ея столько взялося в деревне-то? Потом на Кузьмовну опять взглянул и все сомнения у его разом отпали: смотрит идет бабка в синем бархатном платье, господского фасону, на груди и вокруг шеи кружева дорогущие, подъюбник серебристым шелком, парчой да позументом украшен, на седых волосах каким-то особливым манером подобранных кружева белейшие – аж от лба по всему темени идут, а в ушах-то вовсе невиданные Иваном Исидоровичем серьги с каменьями темно-синими, большущими и все, стало-ть, мелкими алмазными россыпями крытые. Ну, прям, царское украшение не иначе. А на груди старая прокуда, ишшо женские часы с цепкой пристроила, важно так, ровно на большое собрание наладилася и себя во всем великолепии показать решилась.
И понял тут Иван Исидорович: што далеко не все он про прошлое своей названной матери знает-ведает, и уж коль у ея такие сокровища обнаружились, так, стал быть, сумела она их как-то добыть-получить и, видать, поимела она в энтой жизни заступу немалую, оттого-то и карахтер у ея объявился и силу житейску она в себе прикопила, каковая далеко не всякому человеку дается, а по особому свыше попечению и благоволению.
Только усадил Иван Исидорович своих домочадок за стол, Матрёшеньку в голову причмокнул, у Кузьмовны руку взял да к сердцу прижал, как в дверь тихонько торкнулись и на пороге Закир с Асией обозначились: мол, принимайте гостей, хозяева дорогие!
Посмотрел Иван Исидорович на их обоих при всем дневном-от свете да особливо на Асию и обратно ажник вздрогнул.
Картина 48.
Смотрит Иван Исидорович на Асию и глазам своим не верит. Уж, как я ране сказывала, научила его жизнь женскую красоту понимать и чувствовать, а тут навроде у него язык к зубам прилип: хочет гостей к столу пригласить и… не могет, ажник онемел от восторга и изумления. Спасибо, Кузьмовна, на его взглянувши, обстояние поняла, улыбнулась и, как хозяйка, стала гостей за стол усаживать да разговоры наводить.
А Иван Исидорович сидит сиднем да всё от гостей глаз оторвать не могет: право слово, такую красоту яркую да ум застилающую он ровно в первый раз в жизни увидел. Уж на што Матрёшенька, жёнка его собой хороша, да красотою трепетною, нежною, за душу берущую; а Асия-то не то што на сердце девствует, а прям-таки ум отымает. От вспомнилися тут Ивану Исидоровичу слова сказки, кою ему бабка родимая в детстве сказывала, да еще с побасочкой: «Ай да, Царь-девица, Шамаханская царица!» Точно думает: от это, стал быть, она, Шамаханская царица и есть: глаза серо-зеленые, колдовские, большущие и вместе с тем к вискам оттянутые, да так словно края их с бровями встречаются: густыми, ровными, да будто полукружием очерченными. Нос прямой, ноздри гордые, будто слегка гневом тронутые, а губы – яркие и чистые и опять-таки с легкой горделивой в уголках рта усмешкою, словно она на энтот мир чрез окно богатющего дворца али терема глядит и слегка, опять же по-царски, на людскую глупость удивляется. Лицо белое с легкой смуглинкой, а волосы из-под платка до того чернущие, что ажник темным фиолетом отливают. А уж, што касаемо сряды, то тут сразу Иван Исидорович просек, што ничего Закир на свою женку не жалеет; и одета она хоть и на бусурманский манер, а не стыдно ея большим барам показать да ишшо те от восторга сотрясаться зачнут.
Тут и постиг Иван Исидорович, што свёл его Бог с людьми особенными, себе цену знающими, и потому, малость оправившись, разговор повел деловой да уважительный. Хотел было Закира с женкою винцом угостить, да те разом отказалися: говорят, вера не позволяет. Ну, Матрёшеньке, как болящей, еще угощаться-от неуместно; так хозяин с Кузьмовной очищенной малость приняли за успех делов и доброе друг к другу отношение.
Потолковали о деньгах, приказчик-от всем доволен донельзя и никакой себе сверх оговоренного доплаты не требует. Тут спомнил Иван Исидорович, што у его в закладе вещи Закировы имеются и захотел их сму обратно возвертать, а тот и говорит да сурьезно так: «Нет, батька, Иван Исидорович, я не могу, пущай у тя побудут како-то времячко; и от когда мы с тобой друг другу вверимся и дела сурьезные делать зачнем, тогда я сам за ними приду и тебе, да на твой вкус и пожелание, подарение на удачу принесу. Якши?»
«Ну, якши, якши, - Иван Исидорович хоть и немного удивился, однако гостя оспоривать не стал, а тут вдруг в дверь снова поскреблися и на пороге Закиров сынишка обозначился: «Што тебе, улым, надобно? – Закир его спрашивает.
«А от Асма просила узнать, можно ли ей прийти, ежели мамка хозяйку лечить зачнет; и уж тогда она толковать ейные слова и уменья по-русски сподобится?»
Посмотрел тут Иван Исидорович на Кузьмовну, она кивнула головой и мальчонку за сестрицей отпустили.
Смотрят, чрез малое время брат сеструху ведет; и опять-таки Иван Исидорович изумился: до того девчонка хорошенькая, што прямо от ея по горнице какой-то свет идет и на душе радостно становится.
Тут Закир Кузьмовну и спрашивает: «А сколько времени вам городской доктор обещал лечить хозяйскую жену до полного ея выздоровления?»
Тут Матрёшенька всполыхнулась, разрумянилась и говорит: «Да месяца два али три, грит, лечиться надобно, оттого-то и мальца пока не крестим, мамкина здоровья полного, стал быть, ожидаем, штоб уж во всем радость была!»
Закир взглянул на жену, што-то ей сказал по-ихнему и говорит: « А дозвольте, хозяева дорогие, моей Асие болящую осмотреть, а дочка моя ея наказы переводить будет, и ежли Аллах даст, так может она зараньше поправится».
Тут опять Иван Исидорович на Кузьмовну взглянул, она кивнула, и потихоньку-полегоньку Матрёшеньку на ноги поставили и наверх повели, а за ею Асия с дочерью.
Тут ишшо Иван Исидорович с Закиром о делах потолковали; а уж потом он стал отпрашиваться по хозяйству пройтись да сынишку с собой забрал для его поучения.
И от только их Иван Исидорович к воротам спроводил, напутствие хозяйское новоявленному приказчику изделал, как смотрит: к ему новый гость правится и обличность у его дюже суровая. Пригляделся тут Иван Исидорович: ан энто поп Василий бобровую новехонькую шапку на лоб надвинул, да так, што сразу и не признаешь. Встал у ворот и сурово так испрашивает: «Можно ли тя, Иван Исидорович, навестить-насмотреть, да особливой разговор с тобой об жизни поиметь?»
Ну, делать нечего: Иван Исидорович калитку открыл, а пока открывал углядел, што поп-от на ейного новоявленного приказчика тяжким взором глядит, ажник вся личность поповская тугим сумраком подернулася. «Ох и начнет он меня счас, как беспутную лошаденку, понужать, - успел подумать тут Иван Исидорович, - одначе, батька, и я не прост и тебе в дурную разделку не дамся!»
Подумавши так-то, он малым делом гостя попридержал, кликнул девку и шепнул ей, штоб она богатые угощенья со стола поприбрала, одначе самовар оставила с самой нехитрой снедью. «Каков привет, таков и ответ», - думает, а сам, спокойненько так попа Василья в дом заводит и за стол сажает. Тот оглядел убранство новехонькое, богатое, посуду знатную, зубами скрыпнул, на иконы покрестился и с особым придыханьем и какими-то тягостными причитаньями речь повел.
Картина 49
Ну, сел, стал быть, батька Василий супротив хозяина, очищенной не побрезговал, пирожок с мясом (несмотря на пост-от) выкушал, чайку прихлебнул и зачал хозяина спросами да расспросами пытать да испытывать.
«А скажи-ко ты мне, чадо милое, пошто ты к себе на двор бусурманина со всей ейной оравой принял, да исчо ему приказчичью должность доверил, ась? Да окромя всего энтого почитай што поболе десятка мужиков расчел, взашей погнал и семейства ихние, многочадные, считай што без пропитания оставил? Неужто тебе нехристь-от окаянный, не к ночи будь сказано, дороже родной души; и ты его на глазах у всего мира в человека производишь, а своих людев, стольки лет тобой бок о бок поживших, на ничтожество голимое обрекаешь? Да разве энто дело несообразное таким-от манером можно производить? Ить я те доложу: мир-от на тя в великой обиде и, не приведи Господи, штоб тая обида для тебя, чем шибко худым не вышла!»
Тут Иван Исидорович, зачувствовав в словах честного отца угрозу неприкрытую да, по всему видать, не от пустого слова сказанную, сначала восхотел было все свои обиды ему на мир-от выложить да до души его добраться; одначе, взглянувши еще раз на отца Василия, облик и настрой его в уме своем соединивши, вдруг-от решение поменял и заместо разговора покорного и умиротворяющего вовсе невиданной ранее батьке грозной силой на него попер.
«Ах, - говорит, - так, сталоть, мир на меня обиду поимел неизбывную, а тя, отец Василий, навроде духовного полицмейстера меня страмить да стращать выпустил? Ай, да как же, батюшка, скажу я тебе энто все стремно и вовсе без понятия выходит и одного постичь не могу: да как же ты, сам-от, мои многие милости и подношения зараз позабывши, на меня аки животина, прости Господи, непотребная вдруг лай зачинаешь? Стыдно энто видеть, а ишшо стыдней понимать, што тут дело не о духовных рассуждениях идет, а о самой што ни на есть подлой выгоде да человеческой грязи, кою не то што рассуждением понимать, но дажеть пальцем коснуться противно.
Почему, говоришь, я людишек с местов согнал и без работы оставил? Да потому, штоб ты знал-понимал, што средствие по Ларькиным делам-от еще не покончено вовсе, а те семейства, как полиция постановила, с им вместях черными делами займовалися, и хорошо исчо, што пока их к разделке не требовают, а то ведь не ровен час и пойдут они по Владимирской, ась?
Обратно обидно мне донельзя, што ты мне какой-то расправой грозишь, даром што ты есть лицо духовное; и как ни на есть христианские-то заповеди и мирские законы соблюдать перво-наперво обязан. Так обратно тебе доложу, што заявивши в селе банду немалую да в кровавых делах замешанную, постановил становой-от сюда урядника направить да с солдатами, да с писарьком, штоб, стал быть, хоть какой-то закон и порядок-от здесь соблюдался. Так тут я и тебе и миру разом ответствую: ждитя, любезные, должностных людев по ваши души; и не сегодня-завтра они заявятся; и место уж им тут заготовлено; и сам-от становой прибудет и народу их честным-почестному явит-представит.
А от когда явит-представит, то зачнут они по избам шариться, народишко к допросу тягать, по ночам село обходить и протча тако. Иначе скажи: да как же им, бедовым, присягу свою пред начальством сполнять, да опять же звания да звездочки себе на погоны лепить? Ась? Што молчишь? Не нравится, я гляжу, те такой расклад житейский? Притом ить я не зарекаюся, што они и к тебе не заглянут, ибо много счас среди духовенства-от темных дел имеется, потому, слыш-ко, «от сумы, да от тюрьмы» в Расее-матушке исчо никто не зарекался.
Што же касаемо Закира-от и бусурманства ея, так обратно скажу: не по вере судить надобно, а по человеку. Иной разобъет лоб на поклонах и на Церкву даст, также как Ларька треклятый, а душа у его черным черна, человеческой кровью мазана; так не лучше ли при таких обстояниях-от на службу хучь бы и бусурманина принять, да человека честного, ничем не замаранного, опять же нашего расейскаго подданства. А те, батька, скажу, што ты ежели веру чужую ни за што ни про што хулишь, так ты, стал быть, законы наши расейские о веротерпимости нарушаешь и за таковые твои намерения, тя запросто можно по статье привлечь и дажеть сану лишить! Ну, так што ты мне теперя на все энто молвить изволишь?»
Тут отец Василий заалел ровно спелый помидор осенью и пот его такой прошиб, словно он счас из бани вышел, одначе хоть себя и скрепил маленько, опять же весь, аж сотрясаясь от злости, Ивану Исидоровичу ответствует:
«Так ишшо мир велел те доложить, што твоим вновь прибывшим работникам и энтому Закиру, што ль, он земли на постройку не даст и будут они, как прости Господи, курята мотаться у тя по задворкам, а потом-от плюнут на энто дело и возвернутся, откуда пришли».
Здесь, однако, Иван Исидорович не выдержал да захохотал в полную силу, аж до слез на глупость и злобу человеческую и говорит: «Так разве мир-от не знает, што почитай половину всей земли в Луговском мною давным-давно куплено; и опять-таки сам-от он мне ее продал, о будущем не думая, а проживаясь да пропиваясь, как побирушка, прости Господи, самая последняя кабацкая.
Так от: я на свою землицу-то работников пущу, лесу да деньжонок им на разживу дам, а оне мне за все про все будут спервоначалу за землю аренду уплачивать, а уж потом за помощь отрабатывать потихоньку; и буду я таким манером жить да богатеть с Божьей помощью! Как ты, батюшка любезный, на такие мои хозяйственные начинанья смотришь? Благословляешь доброй волею али как?»
И от тут-то прям на глазах хозяйских отец Василий вдруг так себя показал, што хоть стой, хоть падай. «А коли так, - кричит ажник с каким-то повизгиванием, - я твово сынка, невесть от кого роженого, крестить отрекаюся. И то по деревне молва идет, што ты обратно бусурманина из городу тягал, штоб его из чрева Матрёшкиного бесовским манером добыть, и счас она у тя от энтого еле ползает, от так-то народ гуторит: ить дурное завсегда к дурному идет. Так вместно ли мне, лицу духовному и народом уважаемому, в такую пакость лезть? Ась?»
Ивана Исидоровича ровно кровяной волной обдало, встал он, плечи расправил, а поп, видючи такое хозяйское возмущение, стал тихохонько к двери пятиться и совсем уж было выскочить собрался, как ему Иван Исидорович в догонку крикнул.
«А коли так, то, слышал поди, што я в Забродихе Никольский храм строю и батьку уж туда приглядел, молодого, семинарского образования, обходительного и толкового. Сталоть разумей: все твои здешние доходы туда пойдут, а робятенка свово я либо в Тальменке, либо в уездном городе в лучшем виде окрещу; и матка его не сегодня-завтра на ноги встанет!»
Тут поп из дома выскочил да со всей-то силушки дверью хрястнул, а Иван Исидорович глаза поднял и видит: спускаются сверху Асия с Кузьмовной и лица у обоих светлые, радостные, ровно добро, милость и благоденствие дому сулят.
(Продолжение следует)