Огромный красный шар июльского солнца уже давно скрылся за горизонтом, оставив на небе небрежный мазок нежно-розовой полосы заката, а воздух все еще и не думал остывать. Было душно, вокруг витали запахи горячей выпечки, дешевого растворимого кофе и мазута, смешиваясь в совершенно дикий и неповторимый аромат, который можно встретить только на вокзалах.
В вязких вечерних сумерках откуда ни возьмись появилась стайка стрижей. Стрижи шумно и деловито немного помитинговали над платформами и поездами, то и дело выпускающими из-под колес струйки горячего пара, и скрылись где-то под вокзальной крышей.
А в это время внизу, посреди бурлящего океана людской толпы, состоящей из встречающих и провожающих, мамаш с детьми, бабулек с баулами, торговцев всякой ненужной всячиной, вечно опаздывающих туристов и прочих типичных вокзальных обитателей, стояли двое – мужчина и женщина. Оба были уже немолоды и находились в том возрасте, когда расставания в жизни случаются гораздо чаще, чем новые знакомства. Ему было сильно за сорок, но чертам лица каким-то волшебным образом еще удавалось сохранять мальчишескую живость, и лишь уставший взгляд выдавал в нем человека, уже попавшего под тот самый состав, что стремительно несется по годам жизни человеческой, не сбавляя скорость ни на минуту. Она же была еще старше: густые слои пудры и тонального крема тщетно пытались скрыть темные круги и морщинки в уголках глаз.
- Марго, ну прекрати, пожалуйста! Ну я же не навечно уезжаю! Я же тебе говорил: дедушка старый, помереть может в любую минуту, а я не хочу быть неблагодарным внуком, который не приехал напоследок повидать любимого деда, - оправдывался мужчина, виновато опустив глаза и разгребая носком ботинка кучку шелухи от семечек, которой, словно персидским ковром, была устлана вся платформа.
- Да я понимаю, я все понимаю. Просто я как представлю, что сейчас вернусь домой, а там никого… Прямо так тоскливо и муторно на душе становится, - она беспокойно теребила в руке белый носовой платочек. – Сереж, просто мне кажется, что я тебя всю жизнь искала, а когда нашла, так сразу отпускать приходится…
- Ну вот только не начинай опять! Я же сказал, что вернусь. Обязательно вернусь, слышишь?
- И ты обещаешь, что, когда вернешься, уже больше никуда от меня не уедешь? – в ее голосе послышались такие знакомые ему интонации женщины, которая отчаянно хватается за, возможно, последний в жизни шанс стать счастливой.
- Ну конечно я обещаю, дурочка моя, - он приблизился к ней, посмотрел прямо в глаза и, проведя тыльной стороной ладони по скулам, которые трудно было назвать выразительными, поцеловал в губы.
Поцелуй получился неискренним, но на другой в ее возрасте рассчитывать уже не приходилось. Глубоко вздохнув, она покорно проводила его до нужного вагона, а потом еще долго стояла на перроне напротив окна купе и махала рукой, улыбаясь и посылая воздушные поцелуи.
- Жена? Или любовница? - спросил его сосед, толстый смешной дядька с сияющими залысинами, кивая в направлении окна.
- Да нет, это так… - махнув рукой, неопределенно ответил он и в последний раз улыбнулся женщине на платформе.
Пронзительный паровозный гудок визгливо ворвался в июльскую ночь. Старенький локомотив закряхтел, закашлял и, наконец, медленно начал набирать скорость, увлекая за собой девять пыльных сереньких вагончиков. А она все стояла и смотрела, как поезд медленно уползает за горизонт, пока последний вагон окончательно не скрылся за поворотом, и только тогда резко развернулась на одних каблуках и пошла прочь. По щекам, разъедая и размазывая вечерний макияж, катились горячие слезы. Она знала, что он не вернется. Ведь если кто-то, прикрываясь несуществующим дедушкой, уезжает к жене и детям, то обычно обратно он уже не возвращается.
«Все-таки иногда пароль к чужому телефону подобрать бывает гораздо легче, чем к сердцу», – подумала она, садясь в такси и поглубже укутываясь в легкий летний шарф. Была жаркая июльская ночь, но ее почему-то знобило.
Светлана Леопольдовна стояла перед сияющей неоновой вывеской ночного клуба, прижав к груди сумочку, и зачарованно смотрела на разноцветные лампочки, которые игриво подмигивали ей всеми цветами радуги. Прохожие узким ручейком огибали женщину, вставшую посреди тротуара, иногда чертыхались, но Светлана Леопольдовна их даже не замечала: со стороны она напоминала кролика, загипнотизированного удавом. Только когда от ярких вспышек начало рябить в глазах, женщина, глубоко
вздохнув, сошла с освещенного проспекта и свернула в небольшой переулок, где находился служебный вход. В переулке было темно: тусклый фонарь над входом явно не справлялся со своей задачей; пахло забродившим пивом, мусорными отходами и мочой.
- И не боитесь вы в такое время тут расхаживать, теть Свет? – вместо приветствия поинтересовался огромный охранник, куривший перед входом.
- Не боюсь. Я уже не в том возрасте, чтобы ко мне кто-то приставал, – с улыбкой ответила Светлана Леопольдовна. – А если кто и пристанет, то, я надеюсь, ты меня, Лешка, защитишь?
- Даже не сомневайтесь, теть Свет, – улыбнулся в ответ Лешка, обнажив при этом золотой зуб.
- Мой-то на месте?
- В гримерке должен быть, у них выход вроде только минут через двадцать, – охранник взглянул на наручные часы и затушил сигарету о кирпичную стену. – Через танцпол, прямо и направо. Только вы это, там особо не светитесь, теть Свет. Начальство у нас – сами знаете…
- Да знаю, знаю. Как-никак в одной школе учились с вашим начальством, – ответила Светлана Леопольдовна и аккуратно прикрыла за собой дверь, оставив Лешку в одиночестве любоваться звездным летним небом.
Внутри воздух казался еще более липким и душным, чем на улице. Светлана Леопольдовна миновала небольшой узкий коридорчик, стены которого были увешаны старыми афишами, и оказалась прямо перед выходом на танцпол. Глухой басовый бит какого-то модного качающего трека был явно не предназначен для того, чтобы ласкать ушные перепонки, однако танцпол оказался полностью забит людьми, и лишь некоторые гости рассредоточились возле барной стойки и в уютных кабинках по углам. Не меньше сотни разгоряченных, молодых и не очень, наэлектризованных тел ритмично двигались в такт музыке, лучи стробоскопов били прямо в глаза и все это окутывал густой дым, от которого слезились глаза и першило в горле. Светлана Леопольдовна прижалась к стенке и быстро, стараясь ненароком никого не задеть, направилась в сторону гримерок. В своем старомодном платье, с нелепой потертой сумкой, прижатой к груди, среди всех этих полуголых тел и юбок намного выше колен, она выглядела пришельцем с другой планеты.
Преодолев танцпол, женщина оказалось в другом коридорчике, как две капли воды похожем на предыдущий, с той лишь разницей, что здесь располагались несколько дверей, ведущих в гримерки. Найдя знакомую цифру «4», Светлана Леопольдовна резко распахнула дверь и чуть не врезалась в обнаженного мускулистого молодого человека, который стоял перед ней в одних боксерах, причем было понятно, что в данный момент он собирался эти самые боксеры снять.
- Теть Свет, ну вы хоть бы стучались что ли ради приличия! – возмущенно произнес молодой человек, скрываясь за хлипкой бархатной занавеской.
- Ой, Владик, чего я там не видела! Было бы на что смотреть… – весело подмигнула ему Светлана Леопольдовна, и гримерка тут же взорвалась дружным мужским смехом.
- Макс, тут к тебе пришли! – крикнул кто-то, и из-за другой занавески тут же появилась коротко стриженная голова с болтающейся в ухе сережкой.
- Мам, я сейчас! – ответила голова и снова скрылась за занавеской.
Светлана Леопольдовна аккуратно присела на краешек стула, по-прежнему прижимая к груди сумку, словно в ней находились несметные сокровища. Уже не первый раз ей доводилось видеть сына таким: он стоял перед ней высокий, подтянутый, поигрывая мускулами и беззаботно улыбаясь той самой ослепительной улыбкой, которая могла легко рассеять и дымный полумрак ночного клуба, и сумерки в материнском сердце. Сегодня он был в полицейской униформе с неприлично глубоким вырезом на груди, и мать в который раз про себя удивилась, как он при этом умудрился сохранить невинность и чистоту, даже занимаясь таким, мягко говоря, не самым почетным делом. Светлана Леопольдовна растила сына одна и гордилась им настолько, насколько мать может гордиться своим старшим ребенком.
- Ох, видел бы тебя отец, Максимка… – вздохнула Светлана Леопольдовна.
- Да я, честно говоря, тоже с удовольствием бы ему в глаза посмотрел, – ответил Макс, уже не улыбаясь. – Ты зачем пришла? А Машку с кем оставила?
- Да не переживай, я ее уложила пораньше, уже десятый сон небось видит. А сама сразу к тебе. Ты ж из дома ушел и даже не покушал ничего! Максим, ну ты же взрослый уже, ну разве ж можно так? Желудок угробишь! В общем, я тут это… Вот, держи! – она суетливо полезла в сумку, извлекла из нее что-то завернутое в газетную бумагу, пропитавшуюся подсолнечным маслом, и сунула в руки сыну. – Твои любимые, с картошкой, еще горячие!
- Мам, ну зачем? Я же тебе сто раз говорил, что нас тут кормят. Я вот буквально только что поел.
Светлана Леопольдовна словно немного расстроилась, но уже через секунду снова воспряла духом:
- Ну сам не хочешь, вон Владику отдай, а то он худющий – кожа да кости!
- Если бы у меня была только кожа и кости, меня бы сюда работать не взяли, – ответил Владик, который к этому моменту уже облачился в кожаную портупею.
- Держи, конь ты мой вороной! – она протянула ему дымящийся пирожок, и вся гримерка тут же наполнилась манящим ароматом домашней выпечки, вытеснившим годами царившие здесь тяжелые запахи пота и мужского парфюма.
Владик для приличия посомневался пару секунд, но пирожок все-таки взял.
- А, между прочим, один ваш пирожок – это два часа на беговой дорожке! Спасибо, теть Свет, – поблагодарил он, вытирая маслянистые руки о черные латексные штаны.
- Ой, теть Свет, а можно мне тоже? – рядом со Светланой Леопольдовной неизвестно откуда возник огромный бородатый мужик в довольно откровенном костюме Санта Клауса. Смущенно опустив глаза в пол и будто немного стесняясь, он терпеливо ожидал ответа.
- Да бери, конечно, Володь! – радостно протянула ему пирожок Светлана Леопольдовна. – Тут на всех хватит, мальчики.
- Ладно, мам, спасибо тебе большое, но мне пора уже, скоро мой выход, – Макс наклонил голову и нежно приобнял мать, которая, даже встав на носочки, едва доставала ему до подбородка. Светлана Леопольдовна в ответ торопливо чмокнула его в щеку, оставив на ней едва различимый след бледно-розовой губной помады.
– Ну все, я побежал! – прокричал Макс, на ходу поправляя полицейскую фуражку.
Женщина медленно поднялась со стула, аккуратно собрала листочки газеты, в которую были завернуты пирожки, и запихала их обратно в сумку. Попрощавшись с ребятами, она вышла из гримерки и направилась к выходу тем же путем, которым пришла. Она знала, что не стоит этого делать, но все-таки не смогла с собой совладать и перед самым выходом обернулась.
В глубине танцпола находилась небольшая сцена, посреди которой возвышался высокий стальной шест. На сцене стоял стул, а на стуле, вальяжно развалившись, сидела уже немолодая женщина, похотливо покусывая губы под подбадривающее улюлюканье толпы. На женщине было неуместно короткое платье, которое немного задралось, обнажив толстые белые ляжки. Даже издалека Светлана Леопольдовна заметила, что женщина была примерно ее ровесницей, возможно даже немного старше. Ногти, выкрашенные ярко-красным лаком, которые жадно впивались в ягодицы молодого человека в полицейской униформе – последнее, что увидела Светлана Леопольдовна перед тем, как отвернуться.
Оказавшись одна в коридорчике, Светлана Леопольдовна зачем-то стыдливо опустила глаза и почти до крови прикусила щеки. Плакать она не собиралась. Но все-таки одна-единственная предательская слезинка скользнула из уголка ее глаз и, ударившись о бетонный пол, тут же разлетелась на мириады микроскопических радужных брызг.
Было около трех часов ночи, когда Степаныч проснулся от ощущения странной тяжести
в ногах и, привстав, первые несколько секунд осатанело моргал старческими глазами, пытаясь сообразить, где он находится и что, собственно говоря, происходит. Воздух наконец-то стал немного прохладней, и ночной ветерок едва слышно играл где-то над головой изумрудной листвой. Конечно, Степаныч давно предполагал, что при его образе жизни он рано или поздно может лишиться ног, но думал, что это произойдет зимой на какой-нибудь заброшенной теплотрассе, а уж никак не сейчас, в самом разгаре лета. Уже не первую ночь он проводил на этой уединенной лавочке в городском сквере, скрытой от глаз случайных прохожих и редких ночных патрулей высокими кустами акации, но каждый раз, просыпаясь, не сразу открывал глаза, словно до последнего надеясь на что-то, а на что именно – Степаныч и сам не знал.
Спина затекла от долгого лежания на жесткой скамейке и нестерпимо хотелось пить, но это потом – для начала надо было разобраться что все-таки случилось с ногами. Старик немного приподнялся, сощурился, чтобы лучше видеть, и не поверил своим глазам: в желтом свете уличного фонаря ему не без труда удалось разглядеть пушистый рыжий шар, удобно расположившийся на дырявом ватнике, который уже много лет служил Степанычу одеялом.
- Ишь ты, куда забрался! – недовольно крякнул старик, аккуратно вытягивая из-под ватника левую ногу.
Шар даже не шевельнулся. Степаныч освободил вторую ногу и недовольно уселся на скамейке, сложив руки на груди и всем своим видом показывая ночному гостю, что вовсе не планировал столь раннее пробуждение. Кот по-прежнему не издавал ни звука. Старик глубоко вздохнул и попытался аккуратно скинуть животное с ватника на землю, но едва рука коснулась взъерошенной кошачьей шерсти, как он почувствовал что-то мокрое и липкое. Степаныч поднес руку поближе к глазам: даже в тусклом фонарном свете ему удалось разглядеть на ладони красное пятно.
- Кто ж тебя так, бедный? – участливо поинтересовался старик, но кот, само собой, не ответил.
Остатки сна словно улетучились, а до рассвета было еще далеко. Конечно, Степаныч мог просто плюнуть на кота, повернуться на другой бок и снова попытаться заснуть, но каким-то образом этот кот напомнил ему его самого. Много лет назад старик вот так же оказался на улице, одинокий и никому не нужный, а душа его и по сей день кровоточила не меньше, чем кошачья лапа. Поэтому Степаныч, почесав затылок, аккуратно сгреб кота в ватник и направился в единственное место, куда он мог податься в столь поздний час.
Фатима дремала, положив голову на прилавок, когда над входной дверью маленького круглосуточного магазина тревожно звякнул колокольчик.
- После одиннадцати не продаем! – на автомате выдала она дежурную фразу и только через пару секунд, окончательно разлепив глаза, поняла, что перед ней с виноватым видом стоит Степаныч, заботливо прижимая к груди какую-то ветошь.
– А это ты, Степаныч, - сонным голосом поздоровалась Фатима. - Чего тебе?
- Спирт есть? – прошептал в ответ старик, вопросительно глядя на продавщицу.
- Я ж тебе русским языком сказала: не продаем! – ответила женщина, подозрительно косясь на сверток Степаныча. – И что это за гадость ты мне опять сюда приволок? Вот дождешься – я сейчас полицию вызову…
- Да тише ты, женщина! – не дал ей договорить старик. – Мне ж не для себя. Скотина тут у меня, видишь?
С этими словами он, нисколько не смущаясь, положил ватник прямо на витрину перед Фатимой и аккуратно развернул.
- Господи, он живой хоть?! – брезгливо поморщилась Фатима. – Кто ж его так?
- А я почем знаю? Может, собаки, а может, люди. Сейчас уже и не поймешь, в ком жестокости больше. Рана тут у него, видишь? Надо обработать, а то инфекция пойдет, – старик указал продавщице на окровавленную лапу.
- Ты вывеску на входе видел? У меня там вроде «Универсам» написано, а не «Скорая помощь», – заворчала Фатима, скрываясь под прилавком. – Где ж она тут у меня была…
Уже через пару минут она, не переставая тихонько возмущаться себе под нос, обрабатывала кошачью лапу ваткой, смоченной перекисью водорода, которая нашлась в магазинной аптечке. Кот пару раз жалобно мяукнул, но потом затих и в целом переносил операцию стойко, с благодарностью глядя на Фатиму все тем же немигающим желтым глазом. Степаныч стоял рядом, легонько придерживал животное обеими руками, чтобы кот не дергался, и сам, переживая, невольно морщился, когда продавщица в очередной раз прикладывала тампон к ранке.
- Как думаешь, он ходить будет? – спросил он, когда Фатима закончила с обработкой и принялась, как умела, бережно накладывать бинты, стараясь, чтобы марля не пережимала лапу и ложилась ровными слоями.
- Я тебе что, доктор Айболит? – женщина посмотрела на Степаныча и немного смутилась, неожиданно встретившись с ним взглядом.
Старик не нашелся, что ответить, но, к его счастью, неловкое молчание прервалось жалобным мяуканьем.
- Ба, да он, поди, голодный! - ахнула Фатима.
Она торопливо полезла в свою небольшую черную сумочку, висевшую на поясе, ловким движением достала оттуда сотенную купюру и положила ее в кассу. Затем Фатима повернулась, открыла огромный холодильник и отыскала среди рядов колы и энергетиков, стоявших, словно солдаты, в авангарде всех напитков, бутылочку молока.
- Иди сюда, чудо усатое! – попыталась ласково подозвать кота продавщица, придвигая к нему крышку с молоком.
Кот с трудом приподнялся, с интересом понюхал крышечку и принялся быстро лакать, макая усы в белую жидкость.
- Ну что, как назовешь его? – Фатима повернулась к Степанычу и вопросительно взглянула на старика, ожидая ответа.
- Василий, - тихо ответил тот, опустив глаза. – Меня ведь тоже Василий зовут – Василий Степаныч. В честь себя назову. Тем более, мы с ним вроде как похожи.
- Василий… Надо же, а я и не знала, – продавщица едва слышно вздохнула. – Ну что ж, Василий так Василий.
Тем временем кот уже закончил с молоком и мирно спал, свернувшись калачиком прямо на прилавке. В ночной тишине магазина было слышно только равномерное тарахтение старенького холодильника, то и дело заглушаемое гораздо более громким кошачьим мурлыканьем. Старик подошел к витрине, стараясь не разбудить уснувшее животное, заботливо завернул кота в ватник, прижал его к груди, и, наклонив голову, несколько минут просто стоял и слушал, как тот мурчит, – стоял, слушал и улыбался.
- Ну что, Василий Степаныч, поздравляю, – наконец произнесла Фатима. – Кажется, у тебя теперь новый друг появился.
Степаныч медленно поднял голову, посмотрел на продавщицу и еще раз благодарно улыбнулся. В глазах его стояли слезы.
Этой жаркой июльской ночью впервые за много лет кто-то назвал Степаныча по имени.
…Ну разумеется, кофейный автомат не работал. Матвей тихо выругался себе под нос и со всего размаху пнул ногой по старой железяке, которая, вероятно, стояла в этом пыльном больничном вестибюле с самого сотворения мира.
Он всегда ненавидел больницы, особенно ночью: тусклый свет кварцевых ламп, запах лекарств и хлорки, бесконечные очереди сонных людей, сидящих вдоль унылых стен с местами облупившейся зеленой краской, эти нелепые фикусы на подоконниках – все это нагоняло на него смертную тоску. Вот уже несколько ночей он почти не спал, нормальный кофе здесь было днем с огнем не достать, да и само осознание того, что он в этот самый момент вообще должен был находиться на другом конце Москвы, тоже не добавляло позитива к его и без того паршивому настроению.
Матвей вошел в больничную палату и осторожно прикрыл за собой дверь, стараясь не шуметь.
Так уж вышло, что они с отцом никогда не были особенно близки и виделись разве что по большим праздникам, да и то при этом старались держаться вежливо и отстраненно. Отец всегда обожал старшего брата – тот был гордость семьи, красавец, спортсмен, успешный предприниматель, который вот уже несколько лет жил заграницей и все обещал перевезти его к себе, да так и не перевез. И вот теперь отец на больничной койке, а дежурить возле него должен младший сын, у которого в этот самый момент, между прочим, возможно, жена рожает.
- Матвей, это ты? – послышался слабый голос с постели.
- Я.
- Подойди, пожалуйста, сядь рядом.
Как всегда, Матвей повиновался. Он всегда слушался отца: пошел учиться туда, куда хотел он, выбрал ту профессию, где у отца были связи, купил квартиру поближе к нему. Он пошел против его роли всего раз: женился на женщине, которую он действительно любил, а не на той, кого отец считал выгодной партией, за что тот так и не смог его простить.
- Сядь, прошу тебя.
- Я в пальто, всю кровать тебе испачкаю. Медсестры ругаться будут.
- Ничего, сядь.
Матвей аккуратно снял пальто и повесил его на спинку стула, затем бережно завернул угол одеяла и присел на самый краешек кровати.
- Минералки, которую ты просил, не было, я тебе другую купил. Она подороже, но в принципе разницы никакой, - произнес он извиняющимся тоном.
- Жаль, что я так и не научил тебя экономить деньги…
Матвей не стал спорить, просто набрал побольше воздуха в грудь и затем медленно выдохнул.
- Как у Нины дела? – вопрос застал Матвея врасплох, раньше отец никогда не интересовался делами жены.
- Ну ты же знаешь, что ей рожать скоро. Да и вообще я к тебе буквально на пять минуток заскочил, мне уже пора к ней ехать. Ты же понимаешь, я должен рядом быть, когда…
- Мотя, подожди! – неожиданно прервал его слабый голос старика на больничной койке.
Матвей насторожился. Отец перестал называть его по имени очень давно, примерно тогда же, когда сам он перестал называть отца папой.
- Останься, посиди со мной хотя бы недолго…
- Мне, правда, надо…
- Моть, прости меня! - с отчаянием в голосе внезапно выпалил отец, протягивая к сыну высохшую руку.
- Тебе не за что просить прощения. Я ни на что не обижаюсь, – смущенно соврал Матвей.
- Я знаю, что это неправда, и должен перед тобой извиниться. Понимаешь, когда ваша мама умерла… У меня тогда словно закончилась одна жизнь и началась другая. Видишь ли, оказалось, что я совсем не был готов к подъемам среди ночи, к стирке ваших пеленок и постоянной уборке – всему пришлось учиться на ходу. Но я старался, правда, старался…
Матвей посмотрел отцу прямо в глаза и увидел, что они стали влажными. Сильный, всегда уверенный в своей правоте, не терпящий возражений мужчина куда-то исчез – его подменили измотанным, уставшим от жизни стариком с глубокими бороздами морщин вокруг глаз. А Матвей ведь даже как-то не заметил, как это произошло.
- Помнишь, как я с работы приходил, а ты меня встречал в коридоре? Глазенки у
тебя и тогда были огромные и голубые-голубые, как у матери. И вот стоишь ты так, молчишь, смотришь на меня, а у меня все внутри переворачивается. Брат твой всегда сразу в сумку лез, смотрел, чего там папка с работы принес, а ты ко мне обниматься бежал, радовался.
- Пап, мне, правда, идти нужно… - медленно проговорил Матвей, вяло попытавшись обратить на себя внимание старика.
- А помнишь, как ты в школе полез за голубя драться? – отец явно пропустил его слова мимо ушей.
- Какого еще голубя?
- Не помнишь? Когда ты классе в седьмом учился, мальчишки голубя нашли, у него крыло было сломано. Они его хотели коту скормить, так ты не дал. С кулаками полез на них, хотя они старше года на два были. Еле оттащили тебя тогда!
- Не помню, если честно…
- Я тогда сразу понял: мужик у меня растет. Ну а помнишь, как ты в первый раз влюбился по-настоящему?
Это Матвей помнил. Он тогда только закончил школу и на летней практике встретил симпатичную рыжую девушку с веснушками из другого города. Влюбился он тогда до безумия, таскался за ней повсюду, букетами засыпал, жениться даже хотел и переехать к ней, да только в последний момент отец отговорил. Они расстались, а через несколько месяцев Матвей встретил Нину, и тут уже отец оказался бессилен.
- Помню. Скажи, а почему ты тогда не дал мне уехать к той девчонке? Только честно.
- Да потому, что не готов был отпустить тебя, сынок. Любил тебя сильно. Прости меня… Но сердце мое чуяло, что ты получше кого-то найдешь. Так оно в итоге и случилось…
Отец глубоко вздохнул, хрипло закашлялся и замолчал. Тщетно пытаясь найти подходящие слова и не находя их, Матвей встал с кровати и подошел к тумбочке: поправил стопку лежащих на ней старых журналов, переложил с места на место футляр для очков. Рядом в простой стеклянной вазе стояла почти засохшая гвоздика. Все ее лепестки давно облетели и кучкой лежали внизу, и только один, самый стойкий, одиноко болтался на длинном стебле. Матвей взял его двумя пальцами, оторвал и сжал в ладони. Ему невольно подумалось, что отец – как эта гвоздика, такой же засохший и увядающий, а он сам – это последний лепесток, который был рядом до самого конца. Он вернулся к кровати и, по-прежнему сжимая в кулаке лепесток, сел рядом.
- Пап, а помнишь, как ты показал мне наше тайное место? На мой девятый день рождения ты забрал меня из школы и, не говоря ни слова, отвез куда-то за город. Я тогда перепугался жутко, думал, может, случилось что. А потом мы вышли из электрички, спустились с насыпи, а там – поле с васильками. И ты смотришь на меня и говоришь: «Это все твое!». А я тогда был маленький-маленький, а поле такое большое-большое… И вообще весь мир: и небо, и деревья, и дома, и люди – всё большое. А ты все равно был больше всех! Ну, потому что какой еще девятилетний мальчишка может похвастаться тем, что папа подарил ему на день рождения целое поле с васильками?! Помнишь, пап?
Отец не ответил. Врачи констатировали время смерти – пять часов утра.
А уже через час Матвея, уснувшего возле кровати отца, разбудил телефонный звонок.
- Матвей Александрович? – раздался на другом конце трубки незнакомый и такой неуместно радостный женский голос.
- Да, это я…
- Поздравляем! У вас сын родился!
- Сын? В смысле, сын? Когда?
- Да буквально час назад, никак не могли до вас дозвониться! Приезжайте скорей!
Словно в полусне, Матвей нажал кнопку отбоя. Теперь у него тоже закончилась одна жизнь и началась другая.
Он медленно встал, подошел к окну и резко раздвинул шторы, впуская через немытые стекла в больничную палату первые солнечные лучи…
Матвей стоял у окна, смотрел вдаль и беззвучно плакал. А сквозь слезы вместо знакомых московских пейзажей ему чудилось бескрайнее васильковое поле…
Ночь прошла. По пыльным улочкам и бульварам уже заскользили поливальные машины, старательно разглаживая своими щетками морщины тротуаров и мостовых. Парки и скверы только-только начали наполняться сонными собачниками, которые старались удержать на поводках своих не по-утреннему активных питомцев. Владельцы магазинов один за одним поднимали ставни витрин, попутно протирая их разноцветными тряпочками. А над всем этим вставало огромное равнодушное солнце, которому было все равно, что происходит внизу.
Москве тоже было все равно. Она уже давно не верила слезам.