Рецензистика, том 3, еще не изданный

               
                Алексей ИВИН

    РЕЦЕНЗИСТИКА, ТОМ 3, не изданный

©, Алексей Николаевич ИВИН, автор, 1978, 2000-2022 г.г.
©, «Литературная газета», «Книжное обозрение», www.LiveLib.ru.  ЖЛКиС («Журнал литературной критики и словесности»  А.К. Углицких),    ж. «Москва»,«Октябрь», Литбук и др.

На фото Валерий Янковский с пантами.    
                                             
               

                РЕЦЕНЗИСТИКА В ДВУХ ТОМАХ. ТОМ 1
      

       1. О.А.Финько, «Егорьевские были». Уроки истории
       2. А. А. Москотин, г. Киржач.     Сражался на Западе и на Востоке
       3. Уроки земства. На примере Киржачского района
       4. «Коломенский альманах», вып.9. Хронограф
       5. «Приднестровье. ХХ век. Сборник». На берегах Днестра.
       6. В. Л. Забабашкин. Инкрустации. Заметки десять лет спустя
       7. А. В. Амфитеатров. Чары и страсти.
       8. И. Красикова. Доступность гениев
       9. Коллектив авторов. Когда говорят пушки
       10. В. М.  Омельченко, «Украинский пейзаж»: Роман. Искание правды
       11. А.Н. Ивин. Сплавать по главной реке, войти в настоящий лес
       12. М.Ф.Фридман. Опыт семи возрастов
       13. Г. Кругляков.  Соприродный феномен
       14. Н.К.Сидорина. Убитый за песню
       15. З. М. Вальшонок. Вояж, вояж!
       16. С.П. Мельгунов. ВЧК глазами врага
       17. С. Фатыхов.  От Адама
       18. Андрей  Мальгин.  Крым как место отдыха
       19. Артур  Болен, «Дитя во времени»: Роман.  Через обиду и слезы
       20. Вл. Илляшевич,  М. Гайнуллин.  На русской службе
       21. С. Тютюнник. Не сдавайтесь в плен
       22. К.А.Феоктистов.  Зато мы делали ракеты
       23. А. В. Абакшин.  Типовой портрет
       24. Р.Х. Солнцев.  По декадам
       25.  В. Г. Сверканов.  Искренность видений
       26.  И. Сахновский.  Сон золотой
       27. В. Л. Забабашкин.  В плаще, со шпагой
       28.  Даг  Сулстад,  «Попытка разобраться в непостижимом»: Роман
       29. Игнасио Падилья,  «Тень без имени»: Роман. Кружевоплетение по-латиноамерикански
       30. Вячеслав Пьецух, «Деревенские дневники»
       31.  Марчин Вольский,  «Агент Низа»: Роман. Симпатичные бесы.
       32. Луи Арагон,  «Огонь Прометея»: Книга воспоминаний
       33. Михаил Коцюбинский,  «Лошади не виноваты»: Рассказы
       34.  Н.М.Карамзин, «История Государства Российского»
       35.  Мы все теперь горожане (о героях современной русской прозы)
       36. А.Н.Ивин. Не с кем сходить на охоту (об авторском одиночестве)
       37. Сергей Бардин,  «Ломбард». Сценография косного быта.
       38. Игорь Мамушев, Четыре  книги стихотворений. «Весь Дарницкий уезд».
       39.  Владимир Крупин, С любовью к России (интервью)
       40.  Открытие поэта. О поэте и дипломате Владимире Боброве
       41. Ю.А. Кувалдин: Книга критических выступлений в периодике. Кувалдин – критик. 
       42. Перлы Востока (о японской и китайской классической литературе)
       43. Алексей  Абакшин, Рассказы и стихи. Прибавление мастерства.  44. В.А. Пьецух,  «Алфавит». От «А» до «Я». 
       45. Т. А.  Жирмунская,  «Праздник». Грустный праздник.
       46. Катя, Катерина (об исторических романах, посвященных Екатерине 11)
       47. Петер  Эстерхази,  «Записки синего чулка и другие тексты». Ни о чем, обо всем. 
       48. Т.Т. Давыдова,       «Творческая эволюция Евгения Замятина в контексте русской литературы первой трети ХХ века». На китайско-английской границе.   
       49. В. В.  Мальцев,  «Парализованная кукла». В социуме. 
       50. Е. Славоросова, Л. Оспищева, Е. Горбовская.  Войди в женский мир… 
       51. В. Кантор,  «Два дома». Уроки самопознания.   
       52. Виктор Иванов, «Версты»: Исторический роман. Дебют романиста. 
       53. 1У Всеславянский  Собор. Кто накликал беду? 
       54. Экранизация романа Иона  Друцэ «Возвращение на круги своя». Жить – значит побеждать.
       55. Л. В.Зайцева, О пользе самобытности  в смутные времена (интервью с актрисой)
       56. Агата Кристи, «Родосский треугольник»: Сборник
       57. Андре Жид, «Фальшивомонетчики». «Тесные врата»: Романы. Католическая жвачка
       58. Андрей Белый, «Петербург». Стихи. Растеряха слов
       59. Виктория Холт, «В ожидании счастья»: Роман
       60. Н.Г. Гарин-Михайловский, «Студенты». «Инженеры»: Повести
       61. Фрэнк Герберт, «Бог-Император Дюны»: Роман
       62. Дмитрий Григорьев, «Все цвета жизни»: Рассказы
       63. Захария Станку, Избранное
       64. Стивен Кинг, «Проклятье подземных призраков» («Томминокеры»): Роман. Мертвый хватает живого
       65. Лорел Гамильтон, «Смертельный танец»: Фантастический роман. Эй, стая, а где вожак?
       66. Моника Али, «Брик-лейн»: Роман
       67.  Марсель Пруст, «Содом и Гоморра»: Роман
       68. Роберт Говард, «Час Дракона»: Сборник
       69. Рафаэль Сабатини, «Морской ястреб». «Скарамуш»: Романы
       70. Сью Таунсенд, «Тайный дневник Андриана Моула»
       71. М.А. Алданов, Собрание сочинений в 6 томах. Три тома из шести.
       72. М.Н.Волконский, «Темные силы». «Жанна де Ламот»: Романы. Шедевральный Волконский
       73. Янис Порук, «Забавный денек».
      
                   
               

                 РЕЦЕНЗИСТИКА  В  ДВУХ  ТОМАХ. ТОМ  2

74. Светлана Викарий, «Вот моя деревня»
75. Guimaraes Rosa,   «Рассказы»
76. Верт Уильямс, «Ада Даллас»: Роман
77. Алехо Карпентьер, «Век просвещения»: Роман
78. А.С. Бочков,  «Вологодский нестяжатель Леденцов  Христофор Семенович».  Altri tempi, другие  времена.
79. Мэри Бэлоу  «Настоящая любовь»: Роман. АСТ разорилось недаром
80. В.Я. Лакшин,  «Открытая дверь». Без тщеславной почесухи
81. И.А. Грицук-Галицкая, «Божья коровка, улети на небко».  Лепта в историю
82. Марджори Ролингс, «Сверстники»: Роман.   Борьба с последующим обессиливанием
83. Мор Йокаи, «Сыновья человека с каменным сердцем»: Роман  Братья Барадлаи в вихре лет.
84. П. Г. Фосетт,   «Неоконченное путешествие». Бродяжья участь:
85. Ежи Брошкевич, «Образ любви»
86. Эдвард  Булвер-Литтон,   «Последний день Помпеи», «Пелэм»: Романы
87. Людмила  Петрушевская, «Три девушки в голубом». Бытовуха
88.  Наталия Вико, «Мозаика любви и смерти»
89. Юрий  Козлов, «Враждебный портной»: Роман.  Враждебный рецензент
90. Вэйне Линна,  «Здесь, под Северной звездою»: Роман
91. Герберт Уэллс, «Мистер Блетсуорси на острове Рэмполь»: Роман
92. Этель Лилиан Войнич,  «Овод»: Роман. Герой не нашего времени:
93. Генри  Саттон, «Эксгибиционистка»: Роман.  Глупее нас с вами
94. И. А. Галицкая-Грицук,   «Александр Невский: Триста лет рабства»: Историческое повествование. Государи наши, с кого брать пример
95. Джон Голсуорси, «Собственник»: Роман.  Дела семейные, запутанные
96. Де-логизация (О радиостанциях)
97. Хаймито фон Додерер,  «Избранное»
98. Картер Браун  и  Дик Френсис: Романы. Если поставил цель, действуй
99. Генри Торо, «Жизнь в лесу»
100. Иван  Забелин, «Записки хроноскописта»
101. Игорь Синявин, «Стезя правды»
102. Дэн Симмонс, «Песнь Кали»: Роман. Индуизм с налету
103. Мирей Матье, «Моя судьба».  Кое-что об успехе и честолюбии
104. Ричард Бах,  «Чайка  по имени Джонатан Ливингстон»: Роман. Коллективное бессознательное у Ричарда Баха
105. Джеймс Болдуин, «Комната Джованни»: Роман.  Крысятник
106. Болеслав  Прус,  «Кукла»: Роман. Кукол   любят платонически
107.  Джеймс  Фенимор Купер,  «Браво, или В Венеции»: Роман
108. ЛитРоссия (еженедельник «Литературная Россия»)
109.  Мэри Стюарт,  «Кареты поданы»: Роман. Мадам разговорилась:
110.  Милош Црнянский, «Переселение»: Роман
111. Милош Црнянский, «Роман о Лондоне»
112. Адам Мицкевич, Избранные произведения в 2-х томах
113. Николай Лосский,  «Бог и мировое Зло»
114. О редакторах
115. Дмитрий  Нич, «Шаламов в свидетельствах современников».
116. Лоуренс  Норфолк,   «Словарь Ламприера»: Роман. Обилие слов и «многа букаф»
117. Пер Лагерквист, Избранное
118.  Вениамин  Каверин,  «Два капитана»: Роман. Плавание по фарватеру
119. Марсель  Пруст,  «Пленница»: Роман
120. Г.Ф. Квитка-Основьяненко, «Пан Халявский»: Роман. Плуты и жертвы
121. Повести писателей Латвии
122. Евгения Гинзбург, «Крутой маршрут», том 1. Подневольные
123. Евгения Гинзбург, «Крутой маршрут», том 2. Давайте мне «ребелетацию»
124. Кобо Абэ, Избранное. Ползаем по земле на брюхе
125. Представительская газета (о «Литературной газете»)
126. «Пробуждение»: Рассказы ирландских писателей. Пробуждение от сна:
127. Рецензия oljohnaa  на  «Четыре рассказа» Satellite44
128. Садриддин Айни, «Смерть ростовщика»
129. И.А. Галицкая - Грицук «Мерянский роман о князе Ярославе и мудреных женах». Светлое прошлое
130. И.В. Левочкин, «Миниатюры рукописных книг Х11-ХХ веков». Свидетельства старины в современной полиграфии
131. Исторические  романы  Г. Данилевского, Б. Окуджавы, Е. Семеновой и др. Симулянты чесоточные
132. Дэвид  Линдсей,  «Наваждение»: Роман. Сквозь стену текста
133.  Пантелеймон  Романов,  «Яблоневый цвет». Скромно и с достоинством
134. Жерар  де Вилье,  «Золото реки Квай», «Свидание в Сан-Франциско»: Романы.  Ставка на занимательность:
135. Дей  Кин , Романы. Сценарист от детектива:
136. Т. Адзопарди,  «Укрытие»: Роман. Уродка, ну и что?
137. Джон Голсуорси, «Белая обезьяна», «Серебряная ложка»: Романы. Форсайты пересели в авто
138. Французские романы о любви
139. Роберт Пенн  Уоррен, Избранное.  Честный Вилли
140. М.А. Шолохов, Избранное
141. А.И. Куприн,  «Яма»: Роман. Яма выгребная, общественная:
 142. Эгон Лив, Чертов Кряж
 143. Уильям Джон Локк, Счастливчик. Друг человечества: Романы
 144. Василий Белов, Утром в субботу. По-новому об извечном
 145. Виктор Соснора, Кристалл. Поэзия словно радуга
 146.  Иван Жданов, Портрет. Метафорический портрет.
 147.  Эмиль Брагинский. Когда мы еще смеялись
 148.  Наследуя Пушкину


                РЕЦЕНЗИСТИКА, ТОМ  3, НЕ ИЗДАННЫЙ

 

     Эти рецензии не вошли в 2-хтомник «Рецензистика» (см. в электронных библиотеках и магазинах). В силу разных причин автор ныне  переживает идейный и житейский застой, холостой ход, сюрпляс  и  даже ушел из социальных сетей.

   
149.    Двухтомник сочинений  А.К.Толстого. Мятежник духа и бунтарь.
150.  «Ученик» Поля Бурже
151. Борис Виан (1920-1959)
152.  Лайт В. Свадьба Декстера Льюиса: Роман/  - М.: Издательский дом «Панорама», 2006. – 192 с., тир. 40 тыс. экз. Моё-не-моё.
153. Драйзер Т. Титан: Роман/ Пер. с англ. В. Куреллы и Т. Озерской. – М.: Правда, 1981. – 608 с., ил., тир. 500 тыс. экз.
154.  Забабашкин В. Л.  На шести сотках: Книга стихов/ худ. Ю. К. Ткачев. – Владимир: Транзит-Икс, 2015. – 64 с., тир. 250 экз. (С дарственной надписью)
155. Дж. МакКиннон,  «По следам рыжей обезьяны».
156. Мандзони, Алессандро. Обрученные: Роман/ Пер. с итал. ?, предисл. Э. Егерман. – М.: Гослитиздат, 1955. -  550 с.,  б/т
157. М. Е. Салтыков-Щедрин,   «Мелочи жизни»
158. Сан-Антонио. Остросюжетный детектив. Выпуск 17/  Пер. с франц. К.А. Красногорской, сост. Е.М.Титов – М.: РИКЦ «Фемида-Ю», 1993. - 432 с.
159.  Цвейг С. Собрание сочинений в 10 томах. Т.6. Врачевание и психика.. Жозеф Фуше: портрет политического деятеля. – М.: Терра, 1992. -  590 с. Поиск по следу.
160. Цветаева, Анастасия Ивановна. Воспоминания/ Издание   третье, доп., худ. А.Лаврентьев. – М.: Сов. писатель, 1983. - 768 с., портр., фотоил., тир. 200 тыс. экз.
161.  Ирвин Шоу, «Молодые львы»: Роман
162. Александр Кормашов, Морена
163. Грицук-Галицкая И. А., Когда волки в пастухи метят: Роман, 2019 г. Правда о возвышении Москвы.
164.     Виталий Носков
165. Соломон Марвич, Дорога мертвых
166. Уильям Айриш, Романы
167. Уилла Кэсер, Моя Антония: Роман
168. Маргарет Дрэббл, Один летний сезон: Роман.
169. Валерий Янковский, «Тигр, олень, женьшень», «Нэнуни четырехглазый». Супермен Валеий Янковский.
170. На Западе бездарь? А у нас гений! Теодор Драйзер "Сестра Керри"
171. Дзюнъитиро Танидзаки «Мелкий снег».
172. «Звездный мальчик» хотел нравиться, или Урок Быкову. Мелвин Брэгг «За городской стеной».
173. Камилла Мортон, Как ходить на высоких каблуках.
174. Элизабет Адлер, Удача это  женщина. Мадонна значит подарочек, или Красиво жить не запретишь.
175. Раиса Орлова, Воспоминания о непрошедшем времени
176. Абрахам Мерритт, Лунная заводь, Роман
177. Между людьми чего не бывает. Ф.М.Решетников



               
 149.   МЯТЕЖНИК ДУХА И БУНТАРЬ

     Толстой А.К. Сочинения. В 2 томах. Том 1. Стихотворения/ Вступит. статья и примеч. И.Г.Ямпольского. – М.: ИХЛ, 1981. – 589 с.
    Толстой А.К. Сочинения. В 2 томах. Том 2. Драматические произведения. Статьи/ Примеч. И.Г.Ямпольского. – М.: ИХЛ, 1981. -607 с.

    Порядком надоело всех защищать, защищать замолчанных от раздутых. Григоровича от Достоевского, Атеизм от Христа, а теперь вот Алексея Константиновича Толстого от Пушкина. У всех есть свои глаза и разумение, все человеки, почему бы каждому не видеть, не осознавать очевидные факты? Я у них заступник!

    Превосходный прозаик, поэт, драматург, сатирик, переводчик и критик - граф Алексей Константинович Толстой. Он не второй и не второстепенный, как вы все его держите, господа литературоведы и читатели, за его сугубую русскость, он  самый что ни на есть первый поэт нашего Х1Х века. Его стих торжествен, четок, чеканен, точен,  полон мыслей, чувств и образов. Вот именно что мысль, чувство и образ,  эта триада воплощена так в его произведениях, что любо-дорого. Умылся ваш разлюбезный Пушкин, застеснялся своей неряшливости Николай Алексеевич Некрасов, а только эти двое и могли бы составить конкуренцию ему как поэту. Вы  внимательно и без предубеждения прочтите баллады А.К.Толстого, его притчи, его превосходные - выше всяких похвал – поэмы, его несравненные былины, его  знаменитые драмы, наконец, его стихи. А уж проза у графа   – Александру Сергеевичу, даже добавив ему еще 20 лет жизни, никогда  не написать бы такой. И вот этот-то автор, этот гений чистой красоты (он и внешне красивый мужчина), этот талантище известен в нашем пошлом русском мире одним только романсом «Средь шумного бала, случайно…» Ребята, да вы взгляните правде в глаза! Вы всмотритесь в суть вещей.  Что вы, как дети малые, треплете    его очаровательные и простые «Колокольчики мои, цветики степные»? Да у него что ни строка, то перл! Вы, умники, читали хотя  бы  его  поэму «Садко»? Ах, мультик смотрели, - ну, всё с вами ясно: они смотрели мультик. А что, если бы текст прочесть. Интересный текст, рифмы какие великолепные, - Кушнер ваш расхваленный с Еременкой обзавидуются. По рифмовкам А.К.Толстого  вообще следует писать ученый трактат в трех томах – так они чудесны и разнообразны. А другая его поэма – «Иоанн Дамаскин»?  (Вот-вот, из того самого Дамаска, столицы Сирии, где сейчас война полыхает). Да это просто шедевр, не подберу другого слова. Помните оттуда главку: «Благословляю вас, леса…»? Это гимн природе и свободе, это надо разучивать детям в школе вместо православной молитвы: так прекрасен  и точен текст. А «Василий Шибанов»? – про  верного, самоотверженного  стремянного князя Курбского, который не убоялся царя Ивана Грозного и передал-таки ему из рук в руки послание первого нашего   диссидента. После этой небольшой поэмы вы вашего «Бориса Годунова» А.С.Пушкина забросьте на полати, ибо – по чести – это беспомощное подражание Шекспиру. (Пушкин вообще обезьянничал напропалую, тибрил и перелицовывал отовсюду, хотя и был гений; его извиняет только то, что он Близнецы по зодиаку, а Близнецы очень переимчивы; и к Близнецам Петру 1 только поэтому у Пушкина такой интерес, ни по чему иному: сродство душ).

   А теперь сравните стих Толстого и стих Пушкина. Стих Толстого энергичен, четок, мускулист, слова пестрят, мысль остра, рифма неожиданна и звонка, чувство кипит, торжественность в слоге - Державин позавидует, ритмика разнообразнейшая, а каков лексический запас! Недаром он так часто потешается над Генрихом Гейне с его блеклыми сладкими слюнями (которые потом окрестили «романтической иронией»),  хотя и любит по-своему. Что до Пушкина, то в его стихах все недостатки родоначальника: небрежность, местами архаичность, живо и бегло, но многое в отрывках, множество прекрасных строф, но резкость и желчность  – как близнецовые  приметы – тоже есть. А вот что он жизнь положил за други своя (как  Лермонтов, Рубцов, Есенин, Маяковский) – это да, это правда. И, похоже, именно за это качество вы возвеличиваете наших несчастных русских поэтов. (Что до евреев, то они так любят жизнь и ненавидят всякое страдание вообще, что к самоубийству обычно не прибегают и собою жертвуют нечасто). Так что давайте отделять мух от котлет: вы хотите видеть жертву в поэте, Христа в каждом. И как только жертва появляется,   вы начинаете   ее возвеличивать. (Вон как с моим земляком Н.М. Рубцовым, которого женщина задушила, носятся теперь повсюду!). Нечистоплотная практика это, господа читатели и литературоведы. Потому что, по совести, А.К.Толстой тоже плохо кончил: наркотической зависимостью. Нет, он в дурдом не попал, как Глеб Успенский, и в лестничный пролет не бросился, как Гаршин, но он тоже пострадал. Из-за вашей глухоты и слепоты.  А что не из-за женщины, как Пушкин и Рубцов, - так что вам в этом?

    И еще одно: русскость. Вот здесь мы и подошли к главному: А.К.Толстой русофил, он друг Аксакова-старшего, он к евреям относится иронически и не стесняется словом «жид», хотя все, написанное им на библейскую и евангелическую тематику, просто выше всяких похвал. Чекан! Можно выбивать на скрижалях, можно  золотить буквы и расставлять в  ландшафтных парках на каменных щитах, - вот как он облагородил и отделал серебром еврейский фольклор! Возьмите великолепную его поэму «Грешница», возьмите «Иоанн Дамаскин», возьмите бесподобного «Дон-Жуана», возьмите стихи. Но он, к несчастью,   русак, не из Абиссинии, не погиб в Тегеране,  не в Германии туманной пел грозу в начале мая, а Маркевич со Стасюлевичем были нужны ему, скорее всего, только для контроверзы и противостояния,-  по всему по этому-то его как бы и нет в русской литературе. Так же,  как Григоровича. Ну, русский человек, целиком, без примесей, даже без неметчины, - зачем  его пропагандировать,  хвалить, зачем пиарить его драматургию, романистику или великолепного «Алешу Поповича»? То ли дело южные поэмы Пушкина, южное его происхождение, La Boheme, les tsiganes!  Ведь ничего же нет еврейского в Алексее Константиновиче, ни на понюх табаку (так же, как, например, в другом замолчанном русском гении Михаиле Волконском, - это который черносотенец…).

     Вот поэтому, братцы, они второстепенные: Волконский, А.К.Толстой, художник Игорь Синявин,  Варлам Шаламов, С.Т.Аксаков (башкир!),  Аполлон Майков да Щербина: нет  в них  южной крови или мало-мало. В этом их вина. Отчего они такие русопяты? Это, Фимочка, несусветица и прямой урон престижу шекеля.

    Я не разжигаю межнациональную рознь. Но русские писатели не должны цениться ниже русскоязычных. В испанской, английской, французской, итальянской, португальской литературе этого нет: чтобы англоязычный писатель ценился выше собственно английского. Американская литература вся англоязычна, но на британских островах ее выделяют из общего – как частную, как литературу Соединенных Штатов Америки. А Лоренс Стерн, Голсуорси, Гарди и Р.Л.Стивенсон вполне себе наши, говорят англичане. Так что и нам тоже не следует бросать в беде какого-нибудь несчастного Николая Клюева, расстрелянного, говоря, что Мандельштам, умерший сам по себе,  лучше. Ни фига не лучше!

   Что, думаете, я не читал Осипа Эмильевича Мандельштама? Читал. Отличный поэт, еврейский мудрец и версификатор;  в своей молодости   я  любил его лирику, но теперь отчего-то он стал мне почти полностью чужд. Миросозерцание, видно, иное.

    Церковь не велит  почитать мятежников духа, а я приветствую. И знаете почему? Потому что они последние последовательно и до конца защищают человеческое достоинство от  поругания. Дон Жуан многих женщин соблазнил, никого не любит, бога и  святую инквизицию не страшится, весь мир готов вызвать на бой, каждого соперника нанизать на шпагу, любой отверженной Нисете пропеть серенаду, - а знаете почему? Потому что он свободен и защищает это право. А свободный человек ненавистен всем узурпаторам, всем проповедникам догм, включая религиозные и социально-поведенческие. Надо  сдерживаться и блюсти себя, утверждают православные батюшки? Ладно, согласен. Тогда отчего, позвольте спросить, чуть ли не 2% населения страны уже заражено СПИДом? Ведь выходит, народ выбирает путь своеволия, распущенности, дон-жуанства, и это при приобретенной наконец стабильности, твердой руке, о которой так мечтали все  наши слабоумные слабаки. А сколько опять пьяниц появилось на улицах? А? Выходит - стабильность это и есть застой, люди не видят дела и выхода, превращаются в прелюбодеев, домашних тиранов и пьяниц, а женщины – в шлюх. И чем   чаще   сверху и с экранов звучит песнь песней о том, что учеников надо воспитывать, что ЕГЭ, что надо освободить малый бизнес, что партия держит руку на пульсе покойника,  тем яснее ясного, что  нужно то, против чего во времена Ельцина вы все так дружно вопили: РЕ-ФОР-МЫ. И такие люди, как Алексей Константинович Толстой, который, кстати, никогда не лизал жопу царю и другому начальству.

     «Колокольчики мои, цветики степные,// Что глядите на меня, темно-голубые?» - вот что главное написал А.К.Толстой. Владимир Высоцкий? «Утренняя гимнастика»: «Лягте на пол, руки шире// Вздох глубокий, три-четыре…» В этом весь ваш «ум», господа россияне. Вот почему так хочется уехать из РФ. Потому что здесь даже из гениев кроят кафтан по себе, даже из исполинов творят идиотов общего пользования.

               
               
     150.  «УЧЕНИК» ПОЛЯ БУРЖЕ производит серьезное впечатление. Сильные стороны  –  страсть, жар, экспрессия, имморализм (причем голый, без ссылок на Бога; сейчас и у нас в России мог бы оказаться под запретом за пропаганду суицида). Слабые -  мотивы поступков ненатуральны или плохо  объяснены, при  том что именно мотивациям и обоснованию поступков посвящена львиная доля текста. Французская литература – великая литература, раз уж литераторы второго плана превосходят наших первостепенных, вроде Достоевского (по тому, к а к  написано). И «Жан  Сбогар» Шарля Нодье тоже превосходная вещь.  А вот Ален-Фурнье не стал перечитывать: он мне когда-то резко не понравился.


               
 
     151.   Это для наших матрон, педагогичек, воспитательниц, школьных учителей и  других патронажных сестер, обеспокоенных неправильными детьми. Это французский писатель БОРИС ВИАН (1920-1959) говорит об образовании и воспитании:

   «Хорошо, - сказал Вольф, - о ней не будем. Теперь вы знаете, что я об этом думаю,  об этом вашем образовании. О вашем маразме. О вашей пропаганде. О ваших книгах. О ваших вонючих классах и дрочливых лентяях.   О ваших забитых дерьмом сральниках и ваших затихорившихся бузотерах, о ваших зеленых – или желторотых – очкариках-вундеркиндах из университета, о ваших пижонах из политехнического, о ваших засахаренных, на буржуазный лад, центровых, о ваших ворах медиках и о ваших продажных судьях…» [роман «Красная трава», стр.93].

   Роман Б. Виана «Сердцедер» вообще о воспитании – мальчиков-тройняшек со   дня   рождения, но наши доки в школьном и социальном воспитании детей взъярятся, читая его. В духе Рабле, Андрея Платонова и сюрреализма провозглашаются замечательные постулаты. Платоновские Пухов и Чванов поступают как ополоумевшие от правильных указаний дезинтегрированные обыватели, а мужчины Виана -  как маньяки, отказывающиеся обслуживать  матку в улье. Государство давно превратилось в сумасшедший строгорежимный дом, а семья – в его ячейку, секцию. Тяжелый писатель Виан: скепсис и юмор тотальный, абсурд непреходящий.



       152.   МОЁ-НЕ-МОЁ

      Лайт В. Свадьба Декстера Льюиса: Роман/  - М.: Издательский дом «Панорама», 2006. – 192 с., тир. 40 тыс. экз.

    Роман Виктории Лайт «Свадьба Декстера Льюиса»  местами очень похож на мой роман «Квипрокво, или Бракосочетание в Логатове». Меня это позабавило. Мой-то написан давно, в 1982 году (задуман в 1978), а в романе Виктории Лайт сами события происходят в 1978 году! Когда написан и издан ее роман в США, узнать не удалось (у нас его издали в 2006 году). И мой роман в Интернете в свободном доступе появился тогда же (в виде книги издан в 2015 году).

   Все это крайне занимательно, но и смущает. Мир полон чудес и абсолютной чепухи наяву! Нет, о плагиате  ни с какой стороны речь, конечно, не идет. Просто совпали сюжетные ходы, ситуации и мотивировки  (у обоих авторов поначалу притянутые за уши). Что бы я о себе ни думал,  Виктория Лайт   т о ж е   ловкая сочинительница, распутывается с сюжетом мастерски; с удовольствием прочитал ее роман.  И знаете, как переводятся имя-фамилия американской писательницы? Легкая Победа (Victoria Light)!

   Вот так вот! А вы утверждаете, что наш мир не чудесен. Как поется у другого Победителя, Виктора Цоя: «Дом стоит, свет горит.//Из окна видна даль.//Так откуда взялась// Печаль?» Почему мне в самом деле так печально? Не отменили же мой многострадальный роман, так поздно изданный, случайным  его перепевом в Америке! И все-таки странно это, и досадно, и грустно как-то… Представляю теперь, как реагируют иные авторы на прямой плагиат: гневом и яростью! Тут частности совпали, да и то задевает самолюбие.

     И еще: какого черта не указано, что перевод с английского, не указан переводчик и американское издание???  Да уж не сляпали ли все это дело Легкой Победы из  моего  и ваших романов, рассеянных в  Сети в свободном доступе? 40 тысяч экземпляров, а денежки  в карман Красновскому (или кто там в ту пору был директором)? Ась? Как бы это спросить рехнувшийся издательский дом «Панорама», хто бы это мог быть автором ентого романа  «Свадьба Декстера Льюиса»?

   И что бы вы думали? Нашел. Оказалась Бариновой Викторией С., 1979 года рождения. Симпатичная дама, а  тибрит у автора вдвое ее старше. Придется и другие ее романы, числом 15, читать: а вдруг там из других моих романов куски, эпизоды и фрагменты натасканы. Составлю этак внушительное досье – и в суд, и в суд.

               
       153. ДРАЙЗЕР Т. ТИТАН: РОМАН/ Пер. с англ. В. Куреллы и Т. Озерской. – М.: Правда, 1981. – 608 с., ил., тир. 500 тыс. экз.

    Хорошо читается:  прямо  как поезд-экспресс. А то я прежде считал, что это скучный роман с изобличением капитализма. Хорошо читается, но примерно до середины. После   середины   понимаешь, что  роман написан ради денег (в те годы на литературе запросто можно было разбогатеть: Джек Лондон,  Джеймс Кервуд разбогатели), что в нем полно шаблонных положений, клишированных ситуаций, сшитых, как сапоги на одну колодку, что автор слишком заметно повторяется, а бесконечное чередование, варьирование сцен бизнеса и волокитства забавляет, но и только.  Думаю, что американские критики   не  зря   списали Драйзера во второстепенные: второстепенные авторы тем и славны, что, набивши руку, пишут  по лекалу.  Понимаете: в музыке можно 26 раз повторить тему, как поступил  Равель в «Болеро», а в литературе это противопоказано. «У попа была собака// Он ее  любил //Она съела кусок мяса // Он ее убил// И под камень схоронил// И на камне написал://У попа…»  и т. д.

   Но роман   «Титан» по-своему задорный, оптимистичный и  ныне очень полезный для нашего дикого, управляемого монополиями и толстосумами,  рынка. Но  этот типаж – Каупервуд – все-таки американский типаж: прямой, честный, дальновидный, боец и   расчетливый делец. В России таких нет; у нас чаще всего азиатские хитрованы, действующие через лесть, взятку и интриги. Теперь вот полезу в интернет, чтобы узнать, как называется частая смена половых   партнеров. Есть термин у этой склонности, я забыл какой, а роман строится именно на этом «заболевании» главного героя.

   (Слазил. Оказалось: промискуитет).



    154.  ЗАБАБАШКИН В.Л. НА ШЕСТИ СОТКАХ: Книга стихов/ худ. Ю.К. Ткачев. – Владимир: Транзит-Икс, 2015. – 64 с., тир. 250 экз. (С дарственной надписью)

     Можно наговорить много пышных и высоких слов, но жизнь трагична по-любому.

     Вадим Забабашкин не лирик в привычном понимании; то есть, он не изливает мысли и чувства в лирическую картину, высвобождаясь от внутренней смуты и гармонизируя ее. (Иные поэты ужасно много способны наговорить, патетично, велеречиво, непонятно, усложненно, подчеркивая собственную избранность,  на котурнах: а как же, демиурги!).  Вадима Забабашкина обычно причисляют к иронической поэзии; и правда, на сайте  ironic poetry  у него есть хорошие стихотворные подборки. Но если судить по тому, сколько,  как и какими  изобразительными средствами он пользуется, его можно отнести скорее уж к минимализму (есть такое поэтическое направление, представители которого так  разочарованы в поэзии и в самой возможности быть понятыми, что уже и высказываться предпочитают покороче).

    Он не многоглаголивый. Он выпаливает несколько строк, но таких разительных, осмысленных, что тебя поневоле охватывает тревога, боль, тоска, печаль, философическая оторопь, то есть,  те  же чувства, что и после хорошей привычной лирики. Стихи в общем невеселые, иногда желчные, остроумные, на контроверзах, непроизвольно смешные.

      Обычно бонмотисты, забавники, остроумцы, пародисты, если издадут толстый том своих сочинений и читаешь подряд, наводят глубокую тоску, общее нерасположение к себе и раздражение. Попробуйте подряд, в большом количестве прочитать Сашу Черного, Козьму Пруткова, Жванецкого какого-нибудь – от их вечных усилий сострить скулы сводит, а сами они предстают  позерами и ненатуральными какими-то марионетками; не кажется это искренней и органичной поэзией. Но Вадим Забабашкин всегда выпускает такие тонкие сборники, что не успеваешь заскучать, а только разохотишься. Он ведь не присяжный балагур, а едкий, хлесткий, отточенный поэт, выражается хоть и кратко, но так, что мало не покажется. Он достаточен, самодостаточен, тиражи маленькие, книги малоформатные, но  обозначая, в определенном смысле, бессилие, невостребованность, редкоземельную исключительность подлинной поэзии в наши сутяжные капиталистические дни, он производит очень достойное воздействие – тонущего «Варяга» при всех вымпелах и знаменах. Пальба идет беспощадная, и сражается Вадим Забабашкин очень хорошо. А что вы предпочитаете пустобрехов и отставных общественных трибунов, привыкших красоваться на телеэкранах и в эфире, а Забабашкина не видите и не слышите (всего-то 250 экземпляров тиража), - так ведь это ваши проблемы. Вероятно, надо иногда в лес пойти, чтобы услышать настоящую певчую птичку, в провинцию двинуться, например, во Владимир.

   Положение наше, и Поэзии тоже, плачевно не из-за электронных носителей информации, а из-за общей дегуманизации и даже растления личности. Забабашкин склоняется к религиозности, к вере, но как человек трезвый и здравый и здесь скептичен, так что читатель и над его максимами о Боге тоже прыскает со смеху. Там нет бесовщины, в его высказываниях, там общие нелады нашей повседневной жизни. Он подчас прибедняется, даже в названиях сборников («На шести сотках», «Узкий круг», «Тень от головы»), но в общем он поэт очень серьезный, не «местный» только – звезда, но не в галактике, а на периферии. Вы все-таки Вл. Вишневского-то забудьте, Иртеньева-то с Шендеровичем пропустите мимо глаз и ушей, потому что В.Л. Забабашкин определенно солиднее выглядит. Если есть возможность петь не в хоре, отчего не спеть?


               
     155.  В неволе, в зоопарках орангутанги спариваются чаще, чем в джунглях, утверждает ДЖ. МАК-КИННОН в кн. «ПО СЛЕДАМ РЫЖЕЙ  ОБЕЗЬЯНЫ». О чем это говорит? О безнравственности сытой городской малоподвижной жизни. И еще он утверждает, что семейные гоняют холостяков и стариков:  тем никогда не удается разъединить супружескую пару. Уж-жас! Всё как у людей. Не понимаю я вас после этой книги, господа верующие. Вот же, как в обществе, так и в лесу. Какая вера, какой Бог? Вас изгоняют из жизни, из коллектива, из своей семьи, из рода  сильные, да крепкие, да спаренные, да коррумпированные, да ООО, да ЗАО, да банки, да бессовестная и бесчеловечная государственная машина, а вы говорите;  Бог, Бог, пошепчем   молитву, спасемся… Ага! Тут проблема, как навешать *издюлей более сильному, а отбиться от стада – это как раз вынужденное решение.


               

     156. МАНДЗОНИ, АЛЕССАНДРО. ОБРУЧЕННЫЕ: Роман/ Пер. с итал. ?, предисл. Э. Егерман. – М.: Гослитиздат, 1955. -  550 с.,  б/т

      Хорошая книга, очень трогательная, и одноименный итальянский фильм 1941 года – тоже. У А. Мандзони цепкий, изворотливый, иезуитский ум, недаром  он  современник и адепт Ч. Беккариа: как начнет о справедливости, боге   и  правосудии рассуждать,  так   неуловимо  что-то напоминает. Позднего Достоевского? Уж если Пушкин читал А. Мандзони, то Достоевский-то наверняка. Вообще нет ничего трогательнее в западной литературе, чем когда повествуется, как странствуют и бедствуют  простолюдины: у В.Гюго это случается часто, у Г.Мало («Без семьи»), у Т.Гарди. Спокойное  последовательное  повествование с экспозицией.

               
      157.   У раннего Салтыкова  много умозрительной чепухи и скучной,  плохо написанной метафизики, поэтому рассказы с конкретикой, обрисованными персонажами и каким-никаким действием выигрывают («Миша и Ваня», «Дворянская хандра»). Он, конечно, холодный совсем, писатель САЛТЫКОВ-ЩЕДРИН, но  зато без иллюзий, а это тоже ценное качество для писателя. А цикл «МЕЛОЧИ ЖИЗНИ» производит  потрясающее впечатление. Когда  его журнал закрыли, писатель вынужден был публиковаться по газетам, а в газете – в смысле объема и привходящих отвлеченных рассуждений – не разбежишься. Так что цикл производит впечатление очень отобранной, взвешенной, умной и конкретной прозы. Строго говоря, это тоже не рассказы, а  привычные для гоголевской школы  портреты, типы, характеры,  социальные эссе, очерки судеб («Сережа Ростокин», «Черезовы, муж и жена», «Портной Гришка», «Счастливец» - про Валерушку Крутицына, и др.). Но это настолько холодный и беспощадный анализ, настолько точные характеристики и безнадежный тон, что фабульная занимательность как бы и ни к чему. Мороз по коже, и понимаешь, в какой степени человек у нас в России девальвирован, угнетен, не пришит к государственным интересам и несчастлив. И до сих пор так. Вот опубликуй любой из этих рассказов в нашем толстом журнале – и впечатление современности сохранится, тем более что наши-то современные журналы давно уже в мире грез и правды не ищут; иначе говоря, Салтыков-Щедрин пишет лучше, актуальнее любого из авторов «Нового мира», «Знамени», «Октября» и «Дружбы народов».

    Вот такой вице-губернатор! Гений. А принудь нынешних высоких чиновников написать что-нибудь абстрактно-художественное, кроме циркуляров? Да они все, за исключением Никиты Белых, просто неумны, они назначенцы, а не таланты, как должно быть, чутье у них иерархическое, а чтобы законы  российской жизни наблюдать и применять – этого нет. А Никита Белых сидит под следствием, как и сам Салтыков когда-то.

   Вот в таком царстве-государстве мы живем: «глуповцев» много, а делателей мало, да и тех гнобят.



   
       158. САН-АНТОНИО,  Остросюжетный детектив. Выпуск 17/  Пер. с франц. К.А. Красногорской, сост. Е.М.Титов – М.: РИКЦ «Фемида-Ю», 1993. -  432 с.

   В книгу входят романы «Архипелаг Малотрю», «Это хлеба не просит», «Задушевный душегуб». Судя по  тексту и политическим реалиям, во Франции еще правил де Голль, но уже начался распад колониальной системы. Наши марксистские литературоведы про такую литературу прежде писали: «угождает низким вкусам буржуазной публики», «низкопробная   литература общества потребления». В действительности  же автор относится больше к «рассерженному поколению», к авторам вроде Бориса Виана или Бертрана Блие («Путешествие мудаков»), - последний, кстати, и впрямь необыкновенно пошлый тип и ныне целиком подался в кинорежиссуру, как многие и многие писаки, которые не  очень-то сильны во владении словом.

   Возникает чувство, что автору всё обрыдло, надоело, в том числе сочинительство детективов на потребу, и он, где скучает, или затрудняется, как повернуть интригу, или в плохом настроении, начинает насмешничать, потешаться и глумиться над всем и вся, разрушая   самую   структуру  действия и  законы  детективного жанра, зато создавая вдруг бурлескную картину в духе Рабле или непристойную сцену самого грубого пошиба. Не знаю, как французский уголовный кодекс тех лет, но наш УК РФ самой свежей выпечки, с поправками из Государственной Думы, от г-жи Мизулиной, - он нарушает весь. Что ж: традиции свободомыслия, великая французская литература. У нас еще только-только появился несчастный протопоп Аввакум,  за убеждения собираясь гореть в срубе заживо,  а у них уже вовсю поработали Франсуа Рабле и Франсуа Вийон, являя настоящие большие интеллекты и притом не особенно пострадав. Стремление шокировать, эпатировать, оскорблять публику – это, товарищи советские литературоведы, не совсем то же, что потрафлять ее низменным вкусам. Нередко Сан-Антонио на десятках страниц всего лишь готовится хамить, создавая комическую завесу из остроумных пассажей и самовольных выходок, занимаясь откровенной саморекламой, зло вышучивая литературных  коллег, друзей по перу, французскую Академию. Это похоже на игру сильно газированного шипучего вина; на сцене изгаляется настоящий французский буффон с его циничным темпераментом и, вдоволь повеселившись, возвращается к расследованию  запутанного преступления.  В этих романах, например, Сан-Антонио оскорбляет другие нации и народности (особенно англичан, евреев и африканцев), нагло потешается над религией во всех ее проявлениях, над всем христианским пантеоном; широко практикует сцены кровавых драк и сексуального насилия, являя образцы мужского шовинизма и сексизма. Нет, надо, определенно надо забросить в книжные киоски Государственной Думы большую партию романов Сан-Антонио, а г-же Мизулиной презентовать два экземпляра семнадцатого выпуска остросюжетных детективов Фемиды бесплатно: пусть подчеркивает мат и нецензурщину, они там на каждой странице.

     Я же от души смеялся над    детективными историями Сан-Антонио, с горечью убеждаясь, в чем разница между свободным художником западного типа и, например, нашими  тупыми и серьезными    детективщиками, тупо,   усердно, без выдумки описывающими   будни   советской милиции (теперь полиции): у наших нет никакого интереса к тому, чем они занимаются, а Сан-Антонио – специалист высокой квалификации. А что он всех подряд обхамил, так это только усиливает обаяние французского шалунишки.

   Комиссар Сан-Антонио  и его дружок толстяк Берю действуют за границей  –  в первом романе на архипелаге Малотрю, во  французском протекторате в Океании или у африканского   побережья, а во втором – в Англии, в Лондоне. Так что в первом романе полно шуток  над  этническими церемониями  островных дикарей, а во втором – рискованных насмешек над образом жизни англичан и самой королевой. Никакой толерантности нет, - даже близко не видно. И это правильно; потому что толерантность – термин медицинский и означает нерезистентность к чуждому влиянию в организме, готовность к смерти от любой инфлюэнцы; толерантен – значит, чужака уважает, а себя нет. И вот писатель Сан-Антонио себя ужасно уважает (хотя и над французами потешек немало), а этих голых макак с архипелага Малотрю и этих замороженных британцев – совсем нет. Но обижаться не на что, потому что все в рамках искусства: освобождаемся от условностей, смеемся над ними.  А вы считали, напротив, что нужно хорошо прописать правовые нормы, чтобы раз и навсегда закрепить юридические постулаты в жизни нашего общества?

  Так вот: действуют французские и иные детективы, но в основе романов все же характеры или даже фигуры. Это характерологические или даже психологические романы, а не совсем детективные. Королева Кельбобаба, фантастической толщины женщина (подозреваю, что от  qu`elle beaux баба) и религиозно и даже мистически настроенный, совсем зачуханный банковский клерк Жорж Юрэ  - это уже серьезные образы, из социально-психологических, бальзаковского типа, романов. Именно они, при всем разудалом хамстве, отвязности и раскованности автора, делают романы серьезными и неоднозначными, а не просто пошлостью в духе маркиза де Сада.  Вот в каком обществе вы живете, господа, и вот до чего в нем низведен человек, как унижено его достоинство. Вы же людоеды, вы же тигры лютые в человеческом образе, а утверждаете, что у вас все тип-топ с правами гражданина и человека.

    Искушение святого Антония, точнее – святым Антонием заключается в том, чтобы чаще посылать всех нах..   Автор настойчиво и весьма зажигательно рекомендует этот метод во взаимоотношениях с людьми и сам успешно его применяет, даже своего издателя публично посылает. И  все сходит ему с рук, потому что делает он это весьма ловко. Хорошая проза, французский юмор, раблезианец  и анфан террибль в одном флаконе. Конечно, нам, россиянам, это снова запрещено, но книга-то  уже выпущена, в более свободные времена, так что ничего теперь не поделаешь: в спецхран разве сдать и из интернета везде вычистить?
               
   

         159.     ПОИСК ПО СЛЕДУ

    Цвейг С. Собрание сочинений в 10 томах. Т.6. Врачевание и психика.. Жозеф Фуше: портрет политического деятеля. – М.: Терра, 1992. -  592 с.


     Стефан Цвейг – замечательный немецкий писатель, широко известный в мире   психологическими очерками-биографиями и новеллами. Но вот как раз новеллы-то вроде «24 часа из жизни женщины» и «Амок» в свое время на меня так болезненно подействовали, что я не захотел больше читать этого автора. Из инстинкта самосохранения. Его персонажи, мономаны с девиантным  и вместе с тем железно мотивированным поведением, слишком завораживали – у меня доставало собственных девиаций, в которых немыслимо было разобраться, собственных подсознательных глубин, чтобы окунаться еще и в чужие. Когда вы запачканы, устали и перенапряжены, вы не полезете в болото даже по гати, а захотите выйти на шоссе. Мне не хотелось узнавать о новых трудностях и искушениях, даже если бы эти уроки пригодились в пути. Хотелось разобраться в собственной душе. И помогла мне в этом тогда как раз одна из четырех персон этой книги, бывшая у нас еще под негласным запретом, а именно: Зигмунд Фрейд.

     Я так чуждался и остерегался Стефана Цвейга, что вот посмотрите, какова была первоначальная, на первые 50 страниц этой его книги, нынешняя моя реакция: раздраженная, злая, с залезанием в бутылку:
   
      «Это -  образец немецкого занудства и «наукообразности». По-моему, немцы этого периода – фашистского – просто все, за редкими исключениями, точно разом заболели и тронулись рассудком: претензии великие, а средства и воплощения – смехотворные или недостойные. Все три врачебно-целительные фигуры – Месмер, христианский сайентизм (Мари Беккер-Эдди), Фрейд, - безнадежно устарели ныне, и именно по пункту «шарлатанство», против которого так жарко спорит Цвейг. Бедный Цвейг  в этих эссе тоже как бы немного покалечен, невольно напоминая гофмановского  ученого: педанта, доктринера, резонера и скучного начетчика; старина  Гофман зря не скажет, он с немцев же и писал свои гротески. Кто бы хоть взялся сопоставить легкий юмор, романтическую иронию и балаган Гофмана и тяжелый педантизм Цвейга (а также всех трех Маннов, Гессе  и  даже Белля, хотя тот легче и лиричнее). Среди немецкоязычных авторов есть, конечно, хорошо пишущие – Штифтер, Мейер, Карл Май, Клейст, но в целом немцы-прозаики, кажется, вообще худшие в Европе, хуже даже русских: «Доктор Фаустус», «Игра в бисер», бессмыслица Филиппа Рота и Вальзера (у этого последнего опилки в голове, в прямом смысле), -  тьфу, черт, точно они задались целью напустить тумана, пышных, пустых, высокопарных фраз или так построить текст, чтобы в нем не было ни малейшего движения: Келлеры эти, Келлерманы, Манны, Кафки (Кафка ведь писал по-немецки, если не ошибаюсь?). Ребята, все эти авторы – ужасное извращение немецкого духа, и хоть вы мне доказывайте - передоказывайте, что «Волшебная гора» или «Иосиф и его братья» - шедевры, я в них не вижу ничего, кроме вселенской скуки. Нет, немецких-то философов можно оправдать с их установкой на умничанье, но прозаики-то почему такие велеречивые и бессодержательные, многоглаголивые,  высокопарные и схоластичные? Даже Гейне – и тот, такой обаятельный, подчас предстает пошляком и бюргером, даже романы Гете и его «Фауст» ныне читаются с трудом из-за старомодной  неповоротливости и упертости немецкого разума.

    Нет, я не разжигаю национальную рознь, а всего лишь указываю на известные немецкие национальные свойства:  пунктуальность и марширен (майне кляйне поросенок вдоль по штрассе шуровал, и именно чтобы поспеть на блюдо с тушеной капустой улечься).  Да уж, конечно, у каждого народа свои характерные черты, а немцы любят порядок. Так что вот и  Стефан Цвейг, так и кажется, хорош и сильно воздействует только как новеллист. Ну, а всевозможные литературные снобы и закостенелые тяжелодумы – те, разумеется, в восторге от немецкой литературы: какие полеты духа,  как всё  непонятно ни фига! – выдвигая сразу, конечно же, Томаса Манна, Германа Гессе, Франца Кафку под эгидой Гете. Они думают: чем бессюжетнее и глубокомысленнее сконструировать постройку, тем глубже впечатление. Но как раз глубины-то и объема, действия и живости и нет во всех почти, за малым исключением, немецких опусах. Мне кажется, они, немцы,  попросту заморачиваются на собственных фразах, плац-парадах и Кельнских соборах, точь-в-точь как наш Леонид Леонов (Леонов, он ведь совсем пустой и простой, как кирпич, несмотря на сложные синтаксические периоды: кирпичная кладка без содержания, без смысла, однотонная, без красок; он бы, может, и писать в свое время бросил, если бы нашелся мальчик, который сказал бы, что король-то голый). Так и немцы – скучнее их и монотоннее кто бы еще мог написать в целой Европе?»

   Это первоначальное – сгоряча, предубежденное – мнение имеет основания, когда рассматриваешь немецкую литературу целиком, но Стефан Цвейг – совсем другой. Он  мотивированный, увлекательный, психологичный и по-настоящему, не напыщенно духовный. Он педант, его похвалы скованны и неискренны только в биографии Фрейда (должно быть, там что-то личное, какое-то общее недоверие к методам психоанализа), зато биография французского министра Жозефв Фуше просто превосходна, а очерки о Мари Беккер-Эдди и Франце Месмере очень познавательны, увлекательны и, пожалуй, поучительны. Нет, все четверо – тоже тронутые, тоже мономаны и монструозные фигуры, но их авантюрно-замысловатые судьбы изображены не хуже, как если бы в романе. Юрий Тынянов встраивает своих Пушкина, Грибоедова. Кюхельбекера в художественную ткань, а у Стефана Цвейга нет художественной ткани. Это литературные портреты, психологическая публицистика по канве реальной жизни. А сколько  интереса в этом блестящем науч.-попе, какой живой, совсем не немецкий язык! Проживаешь жизнь вместе с персонажами: тяготы начального пути, постепенное возвышение, триумф и падение с треском.

   Одно только не понятно: почему такой умный человек, как Цвейг, сам-то не устерегся, сам сверзился? То ли чужой путь ничему не учит, то ли на других вообще не стоит ориентироваться. То есть, послать всех к чертовой бабушке и сказать: я сам Наполеон Бонапарт, смотрите все на меня!

               

      160. ЦВЕТАЕВА АНАСТАСИЯ ИВАНОВНА, ВОСПОМИНАНИЯ/ Издание   третье, доп., худ. А.Лаврентьев. – М.: Сов. писатель, 1983. - 768 с., портр., фотоил., тир. 200 тыс. экз.

     Экзальтированная книга, но и печальная, во второй части. Давно не было так печально, хотя вроде бы не с чего. Сойдемся на том, что это от бессилия слова, в том числе мемуарного, отобразить жизнь.

     Мысли после прочтения   первой части  «Воспоминаний» Анастасии Цветаевой (до 1914 года)  почему-то  как  у «грубого гунна»: а правильно, что   большевики   сделали   революцию! Чистые паразитки  в   пароксизме, эти сестры Цветаевы, а также  другие представители рода и другие персоны мемуаров.  Лето красное пропели, оглянуться   не  успели, как зима, то есть революция, катит в глаза. И этот иронический   смысл, лежащий прямо на поверхности: так вот почему Иван Владимирович Цветаев так долго и упорно занимался   Музеем: воспитал двух Муз! Стало тоже понятно, почему такой культ Цветаевых  у московской интеллигенции: многие события происходят в столице, и столичные местности изображены со всею любовью.  Возможно, причина тому – собственное  мое происхождение,  самое   демократическое,  но до середины текста непроизвольно возникает мысль, что если бомонд, сливки общества, аристократы жили  т а к, как  описано  у   А.  Цветаевой, - порхая по  жизни и   за  границами, подобно мотылькам, -  то революция – это кара и возмездие прожигателям жизни.

   Но при этом, безусловно, мемуары замечательно интересны, а местами   написаны очень сильно, с душой и художественно (эпизоды вокруг болезни и смерти матери, буря в Крыму, голод и разруха  в  столице). Конечно, как всякая Дева, мемуаристка   вязнет   и  запутывается   даже   не в деталях, а в мелочах и пустяках, но они же и детализуют  жизнь и быт эпохи глазами эмансипированной женщины. Жизнелюбие, оптимизм,   это,  всеми признанное, особенно у Марины, цветаевское своевольство, разумный эгоизм тоже сильно впечатляют. Анастасия Цветаева определенно талантлива (давно не читал такую хорошую женскую русскую   прозу, приближенную к нашим дням), талантлива   и   в стилистике  своей сестры, и отступая от нее; эпоха начала ХХ века предстает хотя не панорамно, но в живых подробностях; чего мемуаристка не  понимает и не любит, о том не пишет; и написано по-женски, через воспитание чувств.

    Вторая, меньшая, часть воспоминаний, после 1914 года и после революции 1917 года, о которой ни  слова не сказано с замечательной изобретательностью, выглядит  фрагментированной и минорной: потери, лишения, трудности, - о них сложно писать. И опять мемуаристка  вспоминает   больше о сестре, чем о себе. Культ Марины Цветаевой в нынешней литературе начался не в последнюю очередь благодаря «Воспоминаниям» ее сестры  Анастасии, это факт. Замечательно интересное чтение и поразительно, как было все же  оно издано в 1983 году, потому что  не скрыто  глухое отчуждение  автора и неприязнь  ко  всему  советскому. Хороший  контраст  с  первой частью:  трудолюбивые советские  муравьи,  обновленные пролетарским   мировоззрением,  заботятся  о  стрекозах  от искусства, и  до летних только дней кормят их   и обогревают. Ну, правда, те все равно бьются как рыбы об лед и страдают от неустроенности.  (Это у нас  в стране революции такие, Анастасия Ивановна: в 1993  году тоже всё враз измельчало, зачухалось, завшивело и   исподлилось; зато широко демократизировались и оттрясли прах старого мира).  Воспоминания  о жизни после революции   уже не оживленные и идиллические, а в них лязгает сталь характера  мемуаристки и звучит сарказм.

    Вот, друзья,   в этом томе  перед   вами   несколько поколений россиян, от дедов И.В.Цветаева до сына Марины Г.С. Эфрона, и рассказано о них блестяще, и вплетены   еще   родственники Эфрона, и Минц, и  Волошин,   и   Горький, и десятки портретов других людей, встреченных  сестрами  на жизненном пути (и при этом мемуары  все еще   собраны не все), - а все-таки, уж простите,  окончательное впечатление как после «Господ Головлевых» М.Е. Салтыкова-Щедрина, тоже фундаментального семейно-родового исследования: выморочные, несчастные, всегда в беде.  А ведь тон у А.Цветаевой панегирический, и люди почти везде  добры и тепло очерчены, и  она ищет  не разоблачить, а мягко прикоснуться. Не знаю. Может, я слабо чувствителен и варвар.  В Соколе Вологодской области вон борются спасти  бревенчатый дом, где А.Цветаева проживала; в Александрове благоговейно хранят полторы тряпки, оставшиеся от проживания обеих сестер с мужьями. В культе никому не откажешь, и у всех он свой, а все-таки лучше бы ценить, любить и уважать достойных людей при их жизни, чем потом. А у нас с этим еще хуже, с ценой человека, чем описала в прозе Анастасия Цветаева, чем выразила в стихах и статьях  Марина. Не верите? Клевета? Ну, значит, ваше время еще не пришло, значит, у вас еще первая часть этих  воспоминаний.
      
               
      161.  ИРВИН ШОУ, МОЛОДЫЕ ЛЬВЫ

Шоу, Ирвин. Молодые львы: Роман/ Пер. с англ. А. Громова, Р.Тулиновой, П. Куцобина, худ. Г.М.Зыков. – Кишинев: Лумина, 1988. – 704 с., ил.,  доп. тир. 100 тыс. экз.

      Страшная книга. Может быть, великая книга. Поражаюсь художественному мастерству Ирвина Шоу. Напоминает «Войну и мир» Л.Н.Толстого. Но если в романе Толстого панорамирование, масштабирование достигается через сцены и картины, то в романе Шоу – через военные судьбы трех героев. Роман мало у нас известен, вероятно, еще и потому, что действие там происходит в Америке, на фронтах в Африке и в Нормандии, а не на восточном. О русских вообще мало говорится; и даже издан роман, как видите, в Кишиневе.

    Когда ты пушечное мясо, то трудно найти оправдание своему поведению и распоряжениям начальства. У Толстого, как нас учили, оправдание войне было в патриотическом подъеме народа, в дубине войны народной,  в справедливости возмездия, у немца Христиана  (в романе) – в геббельсовской доктрине, в дисциплине и арийском превосходстве, а у американцев Майкла и Ноя, пожалуй что, - только в домашних, семейных интересах (там, у них, на континенте).

   Но поскольку роман очень длинный, на первый план выступает общая примитивизация   интересов солдата на войне. У Толстого – нелепость и абсурд человеческих поступков и смерти, а здесь, в романе Шоу, - герои уже просто марионетки, их поведение основано  на инстинктах (поспать, пограбить, с   женщиной перепихнуться, выжить, поесть, выпить), и только чувства товарищества, боевого братства, ненависти и ярости их сплачивает. Солдатская дружба, прежде всего. И в этом смысле – нивелировки сознания, репортажной отчетности – роман помаленьку съезжает до уровня «Товарищей по оружию» К.Симонова, лейтенантской прозы Ю.Бондарева. И даже интерес к боевым наградам возникает у героев. Бесчеловечно? Безумно?  Бессмысленно? Да и фиг с ним! Главное, не отбиться от своих и попасть под юрисдикцию вышестоящего начальства. Цена человека здесь безусловно ниже, чем в романе Толстого, а вся картина мало того что негуманна, так еще и не предполагает победу жизни. Ирвин Шоу исподволь утверждает: если правительствам и дипломатам удастся спровоцировать еще одну мировую войну, роль человека в ней уже будет просто никакая, погибельная – крысы в лабиринте. Какое там небо Аустерлица? Солдаты  Ирвина Шоу уже и друг друга-то не видят, и траву из окопа, а не то что небо.

     Хорошая книга «про войну».


     162. АЛЕКСАНДР КОРМАШОВ, МОРЕНА

Как всегда у Кормашова, не понятно, о чем речь. И  закончит  небось  таким же открытым выходом в никуда. Зачем тогда и описывать?  Надо же отбирать худ. средства. Но книгу скачал, чтобы убедиться в своих предположениях. Мне кажется, основная беда Кормашова в том, что он слишком экспериментирует со словом, а изобразительного воздействия все-таки не достигает. Выпендриваться не вредно, но надо заботиться и о читательском восприятии. Повесть «По Сухой реке», опубликованная в свое время в ж. «Москва», - бессмысленный словесный орнамент по бессюжетной канве. (Расхвалена, впрочем, мэтрами: что и говорить, поддержать неудачу у нас умеют, - за достижение и прорыв похвалы зато не дождешься).
      Александр Кормашов мил мне, прежде всего, как уроженец Тарноги, местности на севере Вологодской области, где родилась моя мать. Белобрысые, голубоглазые кокшары худые, как мартовские коты. Мать могла бы не ездить на заработки в соседний район. Но тогда не родился бы я. Впрочем, кому какая в том польза и надобность? Эх, позакидывать бы еще удочку в чистые струи северных речек, половить бы хариусов…

      163. ПРАВДА О ВОЗВЫШЕНИИ МОСКВЫ
Грицук-Галицкая И. А., Когда волки в пастухи метят: Роман, 2019 г.

               

        Астрологию многие считают лженаукой, а гороскопы чепухой, но нельзя не согласиться, что характерологические обоснования знаков зодиака, в общем, верны, и про Ирину Алексеевну Грицук сказано, в частности, так: «добрая старина и семейственность». И правда, старину писательница обожает, считает добрым, прекрасным и гармоничным временем, а в основе ее романов  -  нередко семейные, а точнее, родовые отношения. Род — основа нашей жизни, это правда, а в исторической перспективе рассмотреть зарождение, развитие и вымирание родов весьма поучительно. Иначе говоря, Ирина Алексеевна Грицук не могла не стать исторической романисткой — даже звезды к тому склоняют.

     Неприятно это констатировать, но приходится. Этому роману И.А. Грицук-Галицкой, как и прежним,  присуща фундаментальная  черта нынешней  литературы — лоскутность, мелкофактурность, мелкая оптика. Я, когда на ПРОЗА.РУ или на СТИХИ.РУ выхожу погулять, покатываюсь со смеху: все, В С Е  новые авторы пишут миниатюры. Все, независимо от возраста. Это жанр такой, в несколько строк. Еще лет двадцать назад про такую поэзию критики писали - «центонная», сшитая из лоскутьев, как деревенское  одеяло. Я не осуждаю романистку И. А. Грицук за эту манеру, потому что сам таков, сам (см. Дневники) с успехом ее применяю. За что же осуждать, если сознание давно раздроблено, сконцентрироваться глубоко, разыграться фантазией и выстроить храм  произведения оно не может. Конечно, про нас, как  про византийских грамматиков раннего средневековья,  не скажешь, что они, истолковывая и пережевывая, талантливее Демосфена, Тацита или Вергилия. Времена не выбирают, в них живут и умирают. Валентин Распутин, Андрей Битов, Владимир Маканин или Василий Белов не смогли приспособиться к информационной революции, к интернету и мелкой фактуре окружающей реальности, к ЕГЭ и к Википедии, а И. А. Грицук смогла; «и это не минус, но плюс», как поется в одной песенке. Веселого и вдохновительного в  этой всеобщей измельчалости немного, романы Загоскина, конечно, картиннее, детальнее и еще  более русифицированы, а романы Данилевского авантюрнее, экспрессивнее и, пожалуй, ярче, цветастее, чем романы Грицук, но надо понимать, прежде чем бросить камень, что современный писатель, в том числе исторический, не столь универсален, как те, и повально разочарован в изобразительных возможностях Слова. Ладно, Х1Х век, когда появились только фотография и  передача радиосигнала, а теперь-то: аудио, видео, клипы, всеобщая информатизация, кинематограф, голография, нейросети, - конкурентов и соперников в искусстве изображения столько, что опускаются руки. Миниатюристами все стали; испугались, -  как древнерусские хронисты, рисуем титлы да уставы в дозволенных евангельских  текстах, - тем и довольны.

      Поэтому, из дробных лоскутьев и кусочков, но увлекательные,  с продуманной композицией и по-прежнему мастерские ( в рамках сценарности),  романы И. А. Грицук вызывают сильный интерес и невольное читательское уважение к их сочинительнице. Она монументалистка, при том что рисует точечными мазками, а то и пунктиром. Вообще, поражает безусловное знание древней лексики и быта, интуитивная точность в словоупотреблении,  в диалогах и в росписи сцен; писательница нигде не прокололась, вставив анахронизм, и тем не менее ее романы не производят впечатления архаичных, как у какого-нибудь Лажечникова, Купера (в переводах тех лет) или — наобум вспомнил из современников, - Шахмагонова. Это очень увлекательная сюжетная проза, хоть бы и для школьников — как приложение к ЕГЭ по истории. И кстати, о сценарности: странно, что по романам не ставят пышных, панорамных и торжественных исторических кинолент, - не надо даже ничего переписывать: готовый сценарий! Не исключено, что одна из причин  такого пренебрежения в том, что прославлением Москвы как собирательницы русских земель и многими другими догмами казенной историографии в романах И. А. Грицук и не пахнет. А у нас и доныне, вы все знаете, каковы центростремительные силы: Москва — центр всего сущего, что ты! Концепция Киева, матери городов русских, ныне навернулась с треском, так историки — не раз слышал, - теперь выдвигают Великий Новгород как начало нашей истории. Ну, не знаю: Ярославль и понизовские земли вокруг — ничуть не хуже местечко для обоснования государственности.

     Возникло, по ходу дела, довольно логичное представление, что И.А.Грицук, скорее всего,  сама из рода князей Галицких (связанных, по-моему, не с Галицией, а с городом Галич), и если так,  становится понятен ее антидемократизм; во всяком случае, в этом романе представители простонародья часто непривлекательны, подлы (Кочева, Романея). К сожалению, я (речь только обо мне) этого странного пост-монархизма уже накушался, например, от фанатичной публицистки и редактора Е.В.Семеновой, у которой с уст не сходит печаль о белом движении. Нет, милые дамы, в стране, где непреходящий авторитаризм, бюрократия и рутина (в Рутении), где женщины живут на целый зодиакальный цикл дольше мужчин,  прославлять царей и героев — моветон. «Санька соскочила с печи и ударилась задом о забухшую дверь»,  - стилистика графа А.Н. Толстого, пожалуй, демократичнее будет, хоть и утверждают, что он якобы подольстился к Сталину в  историческом романе «Петр 1».           Володеть другими людьми, по моему глубокому убеждению, стремится, чаще всего, недобрый человек; даже если под его началом десятеро,  и то уже надо разбираться, что не так с его душой и нравственностью.

     И напоследок несколько редакторских замечаний, если писательница захочет ими  воспользоваться:

     1. Главки  первой книги,  примерно с 5 по 20,  сбиваются на пересказ, на чуть стилизованное изложение и контрастируют с последующим текстом, который хотя и сценарный, но художественный, в сценах и диалогах. Начало Москвы можно бы тоже дать в сценах, в нескольких, а не только запоминающуюся сцену травли основателя рода. Роман сильно выиграет, если  не цитировать историков впрямую,  а дать везде в сносках или выбросить, а пересказы расписать или разбавить изображениями.

      2. На мой взгляд, постоянное величание, титулование, роспись родства притом повторяющаяся, затрудняют восприятие. Князей надо бы индивидуализировать, иначе они один черт не воспринимаются, как ни уточняй. Пока же, по свежему общему впечатлению, индивидуализированы только Юрий и Иван Даниловичи, Бейлун и Кончаза, Романея и Кочева, отчасти Романчук. Главный же герой Василий Ярославский и тускл, и  совсем покорен, и зачем его в таком случае именовать Грозный или Грозные Очи? В романистике надо использовать случаи, а он дважды упускает (и Грицук вместе с ним) блестящие ходы — закрутить с Кончазой при свидании, не дать ее отравить, или с Евдокией — опять же хороший шанс. Татарская княжна Кончаза - самый выразительный, самый симпатичный  персонаж в романе и таит богатые возможности для развития сюжета. В конце концов, союз с татарами  и татарское иго лишь видоизменились, а никуда не делись из русской жизни, - и вплоть до того, что президенты М. С. Горбачев и В. В. Путин имеют татарских жен (ну, правда, Раиса Максимовна умерла, а у Путина наложница). Хан Узбек как-то слишком сидень и лишь творит расправу, индивидуальность же тоже слабо выражена. А уж отрока Варфоломея совсем ни к чему поминать, потому что это совсем другая история.

      Вообще роман замечательный, надо только подобрать лишние свисающие нити и добиться единства восприятия. Князя Василия Ярославского жаль как незадачливого человека, но в таком случае ему все же не хватает живости, человечности, что ли. Он должен выпасть из летописей и зажить литературной жизнью.

    Повторяю, роман совершенно замечательный, надо только  убрать строительные леса и вымести сор.



   
       164. ВИТАЛИЙ НОСКОВ - мой товарищ по Литинституту. Еще в институте отличался интересом к военной и патриотической тематике и немного фрондерским, гусарским поведением. Однако написано все-таки невыразительно, по-журналистски. Честно прочитал 10 страниц, больше не захотел. Это не мое; о значимости этой книги пусть судят военспецы по чеченским войнам.
        Но в этой связи возникают попутные соображения. Носков, по-моему, Лев по гороскопу, а значит, обожает и стремится к внешнему блеску, к деньгам и престижу. Все это он, в общем, имеет в настоящее время и еще получит. Каждый, знаете ли, получает, к чему стремится, так что, например (к Носкову это не относится), когда вы видите, как награждают очередного лауреата какой-либо премии, смотрите сразу в корень: денег жаждал автор, и ныне получает их, - таланта же в его «произведении» - кука с маком. Проанализируйте, например, выпущенцев, изданных у Елены Шубиной, - сплошь обманка вместо золота. Потому что золота не потянет сама издательница.
               

      165.      ПУТЬ МЕРТВЫХ В КНИГУ ЖИВЫХ.
 Соломон Марвич, Дорога мертвых:Роман 

     Беря в руки толстенную книгу со страшным названием «Дорога мертвых» С. Марвича, подумал: ну, теперь всё узнаю о сербской либо хорватской  жизни; у них там, в Югославии в бывшей, любят писать толсто и обстоятельно: Лалич, Андрич, Чосич,  Црнянский. Оказалось, после декларативного вступления, что ни фига подобного - книга о российских евреях конца Х1Х — начала ХХ века. Я в книгах собаку съел, но о Марвиче ни сном ни духом не знал, а  в этом случае  потрясает и другое: евреи   с в о е г о  забыли, не раздули, не прославили,  как Пастернака или Довлатова; то есть, и они бездарны, как русские, и их сочинение, изданное всего лишь в 1960-х годах, совершенно забыто, как какая-нибудь «Будка Соловья» какого-нибудь  Гехта. Как фаталист, я примирился с фактом и, тотчас прикинув, что всё содержится во всём, нет ничего случайного и бессмысленного, стал искать подтекст, подоплеку и  -  нашел: во-первых, эта толстая 900-страничная опупея называется «Путин мертвых», то есть повествует о наших днях, а во-вторых, раз еврей там занимается продажей дров, это о моем племяннике Э. Микуцком: не исключено, что он еврей-полукровка, а от меня сей факт попросту утаили, он же тоже занимается и   стремится  наварить на деревообработке в своем северном  городе. (Вот так, бля! Племяннику за сорок, он еврей, а я даже не знаю об этом. Недаром российское общество славится своей   открытостью...)  Оч. хор., станем читать про племянника и попутно о погубленных Путиным душах. Что фамилия предреволюционного еврея Соколов, меня тоже устроило: подвизается же на нашем телевидении еврей Соловьев, «патриот из патриотов», так почему же  и тому  не смимикрировать? Евреи, они поразительно приспосабливаются к коренным народам, среди которых живут, вплоть до потери идентичности. На первых же страницах книги   такой выкрест из иудаизма встречается: продал веру за швейную машинку,  - небось, Зингера?..

      Издательство «Советский писатель», конечно, конъюнктурное, отродясь умной и талантливой книги не опубликовало, но национальную политику КПСС оно строго осуществляло, издавая даже представителей малочисленных народов Севера: надо было только ответственно  следить, чтобы автор был полностью никакой. Вот и Марвич — пишет  просто, примитивно (примитивно логично, этакое чистописание),  подыгрывая и имитируя простонародность (и даже какие-нибудь «Приваловские миллионы» из русской литературы второго ряда просматриваются: тоже ведь о дельцах, негоциантах и шкурниках  речь-то). Но чувствуется, что книга написана по соцзаказу, о революционных событиях 1905-1917 годов, так что вонь и цинизм советской заказухи тотчас бьют в нос. Еврей Соколов спит с русской замужней бабой, подсчитывает прибыля от битых тирольских гусей и сухого швырка (а фамилия одного из моих родственников — Швырков, – ну, чем не Божий промысел?). Сага о сквалыге, пошлость, стилизация под семейную хронику. И я понимаю, что бедные евреи впрямь тронулись, и действительно  на деньгах и извлечении барышей: убедительно пишет никому не известный Марвич, прямо как о сегодняшнем дне, когда все опять рехнулись на зарабатывании бабла, на выручке и доходе. Но опоэтизировать  коммерцию у Марвича не получается, хоть ты тресни, а ведь   старается, прямо как Золя или Драйзер. Черт его знает, этого еврейского серба: он пишет  точно табуретки тачает. Представляю, по собственному опыту, с каким пиететом к нему отнеслись в Совписе: там любят рукописи потолще и поближе к мелкотравчатой повседневности.

   (Ну, ладно, стану читать дальше: я  не вижу ни черта, как публицист Невзоров все равно, и потому беспристрастен. Я вологодский крестьянин, крестьяне тоже уважают потолще и называют такие объемистые эпопеи «талмудами», хе-хе).

     Но на 130-й странице заскучал: я прилежный систематик и упорный познаватель, но надо все-таки ценить  и уважать свою жизнь и время. Представляю, какую крепкую задницу имел редактор Совписа, прочитав эту рукопись  и  утвердив редзак. Нет, ну ладно, у Томаса Вулфа и толще есть, но ведь как пишет, негодяй американский, с какой яростью! Извини, Соломон Маркович, дальше не смог: так конкретно, без страстей, страданий, на ноле идеологичности,   так банально обывательски, с таким пожеланием благостности и комфорта написано, что отвращает и тошнит. У Шолом-Алейхема хоть еврейскость есть. А в фильме «Комиссар» местечковый  еврей в исполнении Ролана Быкова каков?! А твой Наум Соколов  румяный и все расспрашивает, справляясь   извлечь пользу, и Белла, его старшая дочь, которая на 130-й стр. как раз ищет квартирку покомфортнее в Спб в 1914 г. (папа-то гусятник  уже богатый, дом купил и денег нагреб) — этого же мало, чтобы заинтересовать.   В серии «Пламенные революционеры» безвестных авторов на совершенно казенном каком-нибудь герое Менжинском и то большинство книг содержательнее твоей. Зато цензор не придрался, верно? И за такую толщищу листажа  деньжищ  отвалили много, верно? На что рассчитывал, то и получил, верно? Но я, читатель, все же стану теперь тебя, наравне с армянином Рачией Кочаром, считать эталоном бездарности. И  даже слегка злорадствую: ведь евреи устами своего бога провозглашают себя богоизбранным народом, а вот, оказывается, совсем серый, стерилизованный, автоматически никакой, писавший по принципу «сперва подлежащее, потом сказуемое, а определение к подлежащему только одно»,   — вот совсем  безликий автор Соломон Маркович Марвич средь еврейского народа затесался, как и средь нганасан недаровитых , к примеру. На фиг я буду терять здоровье и остатнее зрение? Я и так запомнил, что Наум Соколов «румяный», а Белла Соколова «плотная» (в смысле тугая, не ущипнешь) и почувствовал самодовольство бесстрадальческой жизни, цепкий меркантилизм ея и ваших  героев при полной их апатичности.


      Не захотел даже собирать сведения о Марвиче. К чему! Много званых, да мало избранных. Пусть их сам Бог избрал, которого никто не видел (по косвенным деталям только: моисеевы сандалии мелькали в облаке, когда предводитель пазгался с  творцом).  В  Книгу жизни поголовно вписаны. Эйхенбаум или, может, Лотман воскреснут, а Астафьев, который с ними спорил, умер навек. Шаламов умер совсем, а Солженицын Александр Исаакович воскреснет в назначенный час. А уж о тебе-то, Ивин,  которому иудеи, даже талантливые, редко нравятся, а  весь из себя некошерный Джанси Кимонко  - очень, - тебе совсем плохо придется.

   Так что я книгу закрыл и что поделывает Белла Наумовна со своим мужем венерологом, узнавать не стал. Революцию, наверно, станут делать, чего еще? Там дальше по плану она.

    Недавно опубликовал на ФБ насмешливый пост про девушку турчанку (из Гюнтекина), так айтишница казашка из френдов  тотчас заблокировала мою страницу; и блокировала, пока сама не слетела. А уж после этой-то публикации на меня все евреи Сети, включая внешнюю разведку, ополчатся.

   (Вот гадство, забыл, как называется израильская разведка. Склероз).



      166.  УИЛЬЯМ АЙРИШ (4 декабря 1903 - 25 сентября 1968, Нью-Йорк)

     Открывая книгу, мы ведь знакомимся с человеком. Прежде не знакомый,  Уильям Айриш меня потряс. Я читал и в определенных местах приговаривал: «Вот полоумный, а!? Полоумный автор полоумной книги с полоумными персонажами! Добро пожаловать в американский сумасшедший дом!» Я говорил это с восхищением, потому что когда восхищен, тоже нередко ругаюсь, как и при раздражении.

      Там суть в том, что друг убил жену своего друга, а когда того приговорили к смертной казни на электрическом стуле, взялся это дело расследовать - «помочь» приговоренному. И естественно, что все свидетели, которые могли бы  подтвердить алиби бедолаги-смертника,  погибали в результате такого расследования. Хорошо, умный коп попался, а то бы труба Скотту Гендерсону.

     Но как написано, а! Что ни персонаж, то вынос мозга, психический эксперимент, - убийство, самоубийство, доведение до самоубийства, помешательство. И какая виртуозная клиника сцен. А главное, какие точные типажи, каждый со своим характером. Я уже по первым страницам понял, что автор, скорее всего, сумасшедший, не исключено, что Водолей, не исключено, что припадочный или даже эпилептик: уж больно точно,  конкретно он передает душевные состояния, сдвиги, выход из астрала при полном контроле, многоразличные навязчивости.
   
     Нет, ну, ребята, чего проще: сумасшедшие рядом со мной мне не нужны, а с Уильямом Айришем я с удовольствием познакомился и прямо влюбился. Немыслимый мастер подсознания, клиницист девиантного поведения, энциклопедия деструкции, и все это вписано в американскую действительность 40-х годов. Бармены, нищие слепцы (я прямо себя узнал), шляпницы, чулочницы, гастролерки аргентинского темперамента, портнихи, таксисты, ударники в дыму марихуаны - братцы, как приятно обо всем этом прочесть без утайки в стране в России, где за каждую букву такого текста — снова и опять - можно сесть. Потому что у нас-то всего этого опять нет. Да, но почему же я-то это понимаю, принимаю и восхищен как доподлинным реализмом?

     А ведь обычный детектив, хотя и мастерски написанный и переведенный.

   Ребята, англо-американская литература лучшая в мире. В России и авторов-то таких не найдешь, увязли в унылом копировании быта, а закрутить как следует сюжет, композицию продумать, чтобы воздейстовало, -  кишка тонка.

      А поскольку я библиоман и  библиофаг и читал практически   в с ё, вот просто все вплоть до Шукасаптаты, то меня мучило только одно. А именно: что у другого сумасшедшего, у Дэвида Линдсея, который творил примерно в те же годы, тоже есть роман с таким же названием - «ЖЕНЩИНА-ПРИЗРАК». Неужели украл? - разозлился я на Айриша. Специально слазил в Интернет и выяснил, что у Дэвида Линдсея все-таки другое название у романа. Это уж наши переводчики дурью маются, вероятно, чтобы понятнее было. Вы вот восхищаетесь Джойсом как гением, а   Линдсей и вообще невообразимо сложен, темен, странен и  неадекватен, как ныне говорят. Линдсей  таков уже как Рыбы: болезненно чуток, весь на интуиции, подсознателен, извращен, подспуден, мистически настроен, безвольно прихотлив, привязчив, капризен, тонок и врун. Если вы знакомы с достаточно образованным человеком под знаком Рыб, то поймете. Было бы неприятно, если бы оказалось, что один гений ворует у другого.

          Ну, вам-то начхать, потому что вы ни того, ни другого не читали. Салют!

      На фото  Уильям Айриш. Сейчас снова полезу в интернет выяснять, Водолей он или нет, потому что пишет он точно как Водолей.

       Вот, слазил. Оказалось, что это  Корнелл Вулрич и Стрелец.



   
     167.   УИЛЛА КЭСЕР, МОЯ АНТОНИЯ: Роман/ пер. с англ. И.Разумовской  и С.Самостреловой, предисл. А.Савуренок, худ. Э.Капелюш. Л., ИХЛ, 1979, 272 с., рис.

      Уилла Кэсер, Willa Cather, 7.12.1873 – 24.4.1947, американская писательница, романы из жизни фермеров  «Великих равнин» («Моя Антония» и др.)

       Писатели - лучшие люди на земле, если, конечно, не дураки (а таких тоже очень много: «писатель-дурак»). А сколько прекрасной литературы в мире! А на англо-американскую я не перестаю удивляться - так она велика, обширна, могуча и познавательна. Только недавно буквально спятил от романа Мерритта «Лунная заводь», а теперь вот «тащусь» от романа «Моя Антония» Уиллы Кэсер. Пусть меня простят русские патриоты, Надежды Бабкины наших дней, но  опять скажу гадость. Наша литература в подметки не годится англо-американской, потому что та честнее, прямее, яснее, умнее, человечнее, деятельнее, свободнее в самовыражении духа да, пожалуй, и изобразительнее (художественнее) нашей, наших моральных соплей, которые мы так давно, со времен Даниила Заточника и митрополита Илариона (с одним «л»), жуем. Нет у нас никакой «диалектики души», это прямые сопли и религиозные спекуляции; любой Генри Джеймс побьет нашего Достоевского как младенца.

     Понимаете, там ничего  особенного нет, в романе У. Кэсер, как у какого-нибудь о. Сергия Булгакова, где вас без конца заклинают именем бога в холодно-иезуитских синтаксических конструкциях. Там просто описывается во все сезоны  труд на ферме, снег, дождь, прерия, пахота, пастьба, молотьба, а во второй части — жизнь полугородских служанок, но только это написано так безыскусно,  просто, точно, что все попытки то же и притчеобразно делать у позднего Л.Н.Толстого выглядят смешными и, главное, искусственными. Правда, видите ли, в том, чтобы не педалировать ее, не лущить, как кукурузу те же герои американской писательницы, а подавать ее  через восприятие и готовой. А какие замечательные характеры чехов, русских, норвежцев, австрийцев, датчан, американцев-мормонов (или, пожалуй, это скорее протестанты). И это как бы между делом, между природными циклами и человеческими судьбами. Уж на что хорошо пишут усадебные сельскохозяйственные работы тот же Лев Толстой, Засодимский или Замойский, а праздники — Шмелев, а все равно у Кэсер есть преимущества: нет столь жесткого и сволочного ожесточения, как у русских. Она благонравна и доверительна.

        (Тут в  скобках следует высказать еще одну крамолу, за которую меня по головке не погладят: ведь у нас все неровно пишут. Неровно, взрослея, с возрастными изменениями. Как очарователен Гоголь романтик и в первой части своей поэмы, но ведь в какой маразм и религиозное самобичевание впал! Как прекрасен, четок, прост, мстителен Михаил Булгаков в поздний период, но ведь начинал как петрушечный гаер, как балаганный актер какой! Как хорош, природен и живописен Л.Н.Толстой в «Севастопольских рассказах», «Хаджи-Мурате» и в «Казаках», но в «Воскресении»-то и в «Анне Карениной» зачем столько женственно-капризных утомительных нравственных соплей и массовой субъективщины? Нещасных женщин он жалеет, прямо как средневековый китаец! А молодой Фадеев как хорош, и что с ним стало под воздействием наглой насильственной государственности в «Черной металлургии»? Максим Горький  в цикле «По Руси» до  чего бесподобен, и какой галиматьей, длиннотами социалистического реализма и идейными разговорами ни о чем обернулось это в «Жизни Клима Самгина». Назовите мне нашего классика, который ровно писал бы от рождения до смерти, без ученичества или старческого оскудения. А кто из наших честен и прям, как Павел Васильев, Жигулин или Шаламов,  как жестоко его наказывают! А  у американцев и англичан этого нет - ученичества и гонений со стороны государства и общества. А если кто, вроде Фицджеральда, и заблуждается, так вполне добровольно.  Даже гениального Джеймса Джойса всего лишь выгнали из страны, и он отлично в Триесте со своим алтер эго Итало Звево сработался (я изумился, увидев фото Итало Звево: точь-в-точь Джойс, один к одному! Вот что крест животворящий делает!).

      Вот поэтому, братцы, в стране бабкиных надежд, где женщины живут на два зодиакальных цикла дольше мужчин, - прогуляйтесь в любом московском парке: вдвоем, вшестером, арьергардными полками, шушукаясь и перехихикиваясь, со скандинавскими лыжными палками наперевес,  — шастают  старухи, как ужасные тролли, а стариков - ни одного! -  в государстве надеждов бабкиных и не случится ничего другого, кроме массового извода мужского элемента.

       Нет, девушки, не специально к Международному женскому дню 8 марта предлагаю вам эту рецензию на У.Кэсер, лауреата Пулитцеровской премии. Цель моя куда коварнее. Писательница нередко повествует от лица мужчины (в этом романе прикидывается  мальчиком Джимом, хотя, конечно, отношения меж героем и Антонией определенно девчоночьи). Другие ее романы, говорят критики (у нас не переведены, а это жаль) тоже нередко поданы с иных гендерных позиций. Прямо Жорж Санд! А что вы хотите, если даже в нашем женском обществе какая-нибудь татарка Анна Ахматова обзаводится усами и мужским басом, на Западе, где принципы жизнеустройства мужские,  женщинам что остается? А вот хитрить и умничать! Инес де ла Крус, Сильвия Платт, Эмили Дикинсон или, скажем, Вирджиния Вульф. Уиллу Кэсер, кстати, легко понять и простить: она по гороскопу «мужской» знак Стрелец, а женщины-Стрельцы они такие путешественницы, жизнелюбки, оптимистки и  чувствуют себя совсем мужиками. К сведению тех, кто чего-то не понимает: мужчинам нравится земля, вода, огонь, воздух, космос, звезды, побеждать, а женщинам — своя нора и украшать ее. Если же вы видите другое и мужчина, нахмурясь и грустя,   печальный сидит дома на «удаленке», - ну, ему капец: у него чужой пол.
    
      Уилла Кэсер замечательная! Не нужно никакого Сергея Тимофеевича Аксакова по патриархальности быта. А как прекрасно американки относятся к отцу и мужчинам вообще: принимают их какими они есть. Наши бы «бабы» давно высмеяли, раскритиковали и начали перевоспитывать, а эти — молчок!  А наши бедняги мужики! Да тот же Петр Замойский такого понаписал бы, такие явил бы типы в своем простодушном фотографизме, если бы первая жена Эсфирь Яковлевна не сдала его, как Олоферна какого,  и он не провел бы  на Лубянке полгода. Спасибо, не расстреляли…

    Эх, Россия матушка! Когда ты наконец подтянешь  мясы и хоть немножко освободишь мужскую силу, производительную.




      168.      МАРГАРЕТ ДРЭББЛ
М. ДрэббОдин летний сезон: Роман/
пер. с англ. М.Марецкой, послесл. А.Анджапаридзе
М., Прогресс, 1972

     Девушке было 25 лет, когда в Лондоне издали ее роман «Год Гаррика», в нашем переводе «Один летний сезон». Разбираются взаимоотношения с первым мужем, актером,  и так это длинно, дотошно, обстоятельно, занудно, неуверенно и робко, с возвращением в старину, как всем Ракам свойственно, с самолюбованием, а, главное, безвольно последовательно… жуть! Дочитал до 130 страницы и бросил. Это как если бы я сам разбирался в отношениях с теткой по отцу, которая, кажется, родилась в 1939 году. В этой поганой стране России в 25 лет я не имел ни одной публикации, а только брань журнальных рецензентов, а  она уже срывала премии. За что, ради всего святого? Это плохо написано.

   Это очень плохой роман, что называется, бабская дребедень. Сказать ей, собственно, нечего, так что из 130 страниц я только понял (и ощутил как авторскую навязчивость), что надо бы грудью кормить ребенка, но грудь-то от этого пухнет и деформируется. Честно, больше ничего. В 1972 году, когда М.Дрэббл перевели у нас, я только начинал писать рассказы, но уже тогда был точно умнее ее, располагал большим житейским опытом и умел занимательно излагать (сам себя не похвалишь, как оплеванный сидишь). Сейчас у меня примерно столько же книг (электронных), сколько у нее, 18, но я не обладаю и сотой долей ее известности. И стал в тупик. Ребята, «Год Гаррика» плохо написан, в нем нет сюжетного интереса,
это бабские сплетни и пересуды, ком зависти, интриг и странных подступов к тому, чтобы согрешить (изменить мужу с режиссером). Но ей заплатила Великобритания, СССР — рублями, другие страны, - ребята, у меня и до сих пор нет ни намека на чужестранный интерес, зато куча цензоров, модераторов, врагов и  неприятностей. И ни рубля не заплачено за все 18 книг.  Нет, я тоже стремлюсь дружить в социуме и нравиться, - почему нет результата?

   Это несправедливо - цивилизация в одну сторону, с Запада на Восток. В Англии, как показывает моя читательская практика, много бездарных писателей, один Лоуренс Норфолк чего стоит (и от него тоже наши переводчики в восторге). В России и без того англомания, везде английский язык. Отчего бы самовлюбленным англичанам не перевести русскую прозу, хоть Алексея Ивина, да не навязанную официозом, а подлинную? Я же потратил, блин, полтора дня на Маргарет Дрэббл, на ее плохой роман про актеров.

   Мы сейчас одновременно живем на планете, она и я. Но она увенчана наградами, я же совершенно не известен и в нищете.

Margare Drabble
One summer season: A Novel /
translated from English by M. Maretskaya, afterword by A. Anjaparidze
M., Progress, 1972

The girl was 25 years old when her novel "The Year of Garrick", in our translation "One Summer Season", was published in London. The relationship with the first husband, an actor, is dealt with, and so it is long, meticulous, detailed, boring, uncertain and timid, with a return to the old days, as is typical of all Cancers, with self-love, and, most importantly, weakly consistent ... horror! I read up to page 130 and dropped it. It's as if I'm dealing with my own relationship with my paternal aunt, who I think was born in 1939. In this filthy country of Russia, at the age of 25, I did not have a single publication, but only the abuse of journal reviewers, and she already broke the awards. For what, for God's sake? It's poorly written.

This is a very bad novel, what is called, womanish rubbish. There is nothing to say to her, so out of 130 pages I only realized (and felt like an author's obsession) that I should breastfeed the baby, but the breast swells and deforms from this). Honestly, nothing else. In 1972, when M. Drabble we moved, I started to write short stories, but even then it was just smarter than her, had a big life experience and knew how to present entertaining (he praises as spat sit). Now I have about the same number of books (electronic) as she has, 18, but I do not have a hundredth part of her fame. And became a dead end. Guys, "The Year of Garrick" is poorly written, there is no plot interest in it,
this is a woman's gossip and gossip, a lump of envy, intrigue and strange approaches to sinning (cheating on her husband with the director). But she was paid by the UK, the USSR-in rubles, other countries-guys, I still have no hint of foreign interest, but a lot of censors, moderators, enemies and troubles. And not a single ruble was paid for all 18 books. No, I also strive to be friends in society and to be liked - why is there no result?

It's not fair - civilization is one way, from West to East. In England, as my reading experience shows, there are many incompetent writers, one Lawrence Norfolk is worth something (and our translators are also delighted with him). In Russia, there is already an Anglomania, the English language is everywhere. Why should not the narcissistic English translate Russian prose, even by Alexey Ivin, but not imposed by officialdom, but genuine? I spent a fucking day and a half on Margaret Drabble, her bad novel about actors.

We live on the planet at the same time, she and I. But it is crowned with awards, and I am completely unknown and in poverty.




        169. СУПЕРМЕН ВАЛЕРИЙ ЯНКОВСКИЙ

Янковский Валерий Юрьевич.
Нэнуни четырехглазый: Повесть/
худ. С. Куприянов, послесл. А. Василевский.
Ярославль: ВВКИ, 1979

Янковский  В. Ю.
Тигр, олень, женьшень.
М., Тропа, 1993
270 с., ил.,  тир. 70 тыс.
(Серия «Звери и люди»)


       Да я просто обязан писать об Янковском! Он родился в день моего злосчастного бракосочетания, в тот же день, считай, родилась одна моя судьбоносная знакомая; он много работал  на восточную медицину и фармакологию, как еще одна родственница, а в родне (в моей) полно поляков, - вот сколько личных обоснований!  Как же не писать? Вы, друзья, не чувствуете жизни, если не понимаете, что кругом предопределены, причем не бессознательно, страдательно («ой, мне плохо, нет выхода, страшно»), а вполне осознанно, рационально. Я, правда, сам не очень понимаю, откуда  интерес к долгожительству, почему  всех этих О. Уэдсли, Мэри Стюарт, Л.М.Леоновых, Кнутов Гамсунов   и прочих долгожителей я учитываю на особицу, хотя  они большей частью  очень бесстрастны, дезинтегрированы и малохудожественны: в собственной-то родне долгожителей нет; но будьте уверены, докопаюсь, почему они меня путают и слегка раздражают, все эти Львы Термены с терменвоксами.
     Если бы знало царское правительство, высылая польского мятежника М. Янковского в Сибирь на каторгу, что тот в приморской тайге образует династию и разбогатеет, как угнетенный цветок на  плодородной почве, может, оно бы воздержалось. Дед, зоолог, натуралист и писатель М.Янковский, отец, охотник и коннозаводчик Ю.М.Янковский, три брата, Валерий, Юрий и Арсений и две сестры, поэтесса Виктория и … эх, забыл еще одну по имени, дядя, - они создали целый клан, большое поместье «Новины» в корейских джунглях, выращивали лошадей на продажу в царскую армию, разводили оленей для пант, охотились все вместе, имели два автомобиля, баркас, множество предпринимательских связей в китайском, корейском и японском обществе, гости из Америки и Европы к ним заглядывали и сами они там гостили. Дружная семейка, орлы, тесно связаны родственными узами (совместный промысел, охота, экспедиции) тогда, в 20-30 лет,  когда в большинстве «нормальных» родов братские узы уже рвутся, а род распадается: женятся, разводятся, разъезжаются, переругались все. Эти же - отец, дядька, три брата, а иногда и сестры, многочисленная корейская обслуга и работники,   русские  знакомцы охотники неделями, месяцами  проводили в тайге, заготавливая зверя. Как им завидовал я, уже в детстве не знавший в лицо большинства родичей.

     Валерий Янковский создает множество блестящих сцен охоты, запоминающихся портретов корейских вальщиков леса, возчиков, охотников, великолепных сцен природы в любой сезон и время суток,   мужского застолья и беседы  в фанзе. Куда нордическому сверхчеловеку Гамсуну периода коллаборационизма, куда Джеку Лондону периода золотой лихорадки, куда Киплингу! Иначе как блестящими, и при этом славянского менталитета, эти сцены не назовешь. У нас ведь не много чего в этом жанре: старший Аксаков, «Записки охотника», Соколов-Микитов и Пришвин, вот и всё. Нет, Тельцы редко бывают умными, но к а к писатель Янковский понимает и любит природу, животных, дружество, с какой четкой заземленной тельцовой и телесной  кровожадностью описывает охоту, драмы на охоте, романтику у костра, перегрузки, приключения в тайге, опасности отовсюду, смерти. Что нам ваш апологет колониализма и лауреат Нобелевской премии Киплинг, у нас — свои супергерои, свои «Книги джунглей». Напьется крови изюбра или горала и, бодрый, оживленный, неутомимый, сутками рыщет по горам и распадкам, всё на ногах, с винтовкой, биноклем, рюкзаком и в охотничьем азарте. Крови, живой, теплой, из озерка в подбрюшье, напьется, женьшенем закусит,  а вы кусаете гематоген помаленьку, и то в детстве, если доктор пропишет при малокровии. Янковский бил кабанов, тигров, леопардов, медведей, горалов, рысей, изюбров, косуль, оленей, пятнистых оленей, фазанов влет, мошек, комаров и бычьих слепней во множестве; не нашел я только описаний охоты на мелкого пушного зверя (колонков, соболей, куниц) и на волков; предпринимателей Янковских интересовал конкретный заработок (панты, желчь и подколенные чашечки медведя, мясо, шкуры, всё, что можно обратить в прибыль, выгодно продать аптекарю или употребить в хозяйстве). Мясо ел человек отварное, а может, и сырое. Отчего не быть здоровью и долголетию, несмотря на риски и опасности охоты, отчего не случиться долголетию, если детство, юность и всю взрослую жизнь ел мясо только что добытого зверя? Извините, экоактивисты и партия зеленых, но это чистый ЗОЖ, настоящий мужской образ существования и мужская проза. А какое зрение у человека - бьет в глаз на триста метров!  Эхма, мне бы такое! И вы совсем удивитесь и поверите в обставленность любой судьбы знаками, узнав, что у Валерия Янковского был товарищ, охотник Валентин Вальков, Здоровый Здоровьев. А, каково! «В конце письма поставить Vale!” Здоровый Здоровьев его сопровождал в таежных скитаниях, спал на теплом кане, завернувшись в одну шкуру, ночное небо в звездах вместе видели! Так что Валерий Юрьевич, почетный гражданин города Владимиира, конечно, сволочь, убийца и кровопивец, но прожил совершенно правильно, по-мужски; потому что нет ничего лучше природы, поиска удачи, скорого и своими усилиями достижения цели, мужества, здоровья и «понтов» искателя. Ну, правда, наше зверское государство добралось и до Янковских, посадило Валерия на нары за шпионаж в пользу милитаристской Японии, на лесоповал отрядило и на прииски. Эка, испугали козла капустой! Он и там не сдрейфил, раз спал в снегу чаще, чем в кровати.

     К сожалению, не читал других книг Янковского и не знаю, чем он занимался после реабилитации в 1957 году и после переезда во Владимир с 1968. Знаю только, и то по сообщениям в Интернете, что умер он в сто лет: сверзился, подтягиваясь на турнике. Гений! Супермен! Тупой и упертый, как многие Тельцы, всегда настроен на победу! Гимнастикой занимался в сто лет! Сплошное восхищение, а не человек.
     Поэтому, когда вы говорите, что надо искать улыбки начальства, а не здравого смысла, что надо смотреть, сколько килокалорий и марганца в лапше «Доширак», - ни он, ни я вас не поймем.
               
   На фото:  В.Янковский с пантами.


  170.        НА ЗАПАДЕ БЕЗДАРЬ? А У НАС ГЕНИЙ!   

     Редкостное занудство — роман Теодора Драйзера «Сестра Керри». Такое чувство, что автор задался целью проследить дурную бесконечность по принципу «У попа была собака...». Герои восхищаются новым городом, ищут работу, знакомятся, влюбляются, женятся, расстаются, переезжают в новый город, побольше и получше, ищут работу, знакомятся. Англосаксонского ума и повествовательной занимательности здесь ровно ноль. Это отчасти даже смахивает на «Обломова», только вариант болезни  иной.  Я знал, что Драйзер по происхождению немец, так что было занятно, до какой степени немецкая пунктуальность и последовательность, дисциплина, педантизм, бескрылый бытовизм, совершенное немецкое неумение строить какой бы то ни было сюжет, замененное рассуждательством и умствованием (присмотритесь к тому же Томасу Манну или Гессе), безвольное неотрывное следование за повседневностью и зазнайство (а немцы очень гоношистый народ), положенные на американскую почву, достигнут воздействия и увенчаются успехом. Драйзер пишет зачастую как в Литинституте даже не рекомендуют:  событие описывается, потом обсуждается за обедом, потом,  распределенное по персонажам, опять обсуждается, - словом,  сон во сне, при позиционной стабильности бесконечное дежавю. Циклотимия какая-то немецкая, а когда я увидел портрет Драйзера, набыченного, надутого и упрямого, по всему видать, человека, то сообразил без психиатра, что писатель и в жизни такой, и на деле  значительно спятил. Судя по стилистике, в которой еще нет обзорности и гигантоманной  риторичности (щас шапками всех закидаю!), «Сестра Керри» его первый роман: писатель еще волочился вслед за фактами, это потом уже он их просто обзирал. Так что тот факт, что в Америке его считают второстепенным автором, я бы и оспаривать не стал. Это у нас в России он первостепенный, равно как Бредбери среди фантастов. Знаете, какой тираж издания? 2 миллиона 800 тысяч экземпляров! То есть, бездарнейшая с художественной стороны штука — огромаднейшим тиражом. Бред бери! Бери бред, сволочь, это лучший фантаст. Книгоиздатели у нас странные люди: как и у простонародья, у них что потолще, то и значительнее. Это как среди сенаторов: толстый, степенный? - почет и уважуха. Такому тиражу усматриваю только одно оправдание: через пару лет у нас у самих, как в Америке, начался кризис, безработица, свободные связи без обязательств, бедность и социальный дисбаланс, - так что «Сестра Керри» был заблаговременный проект: а вот у нас ныне то же начнется, как в Америке сто лет назад.  (А мы, братцы, вот ровнехонько на сто лет отстаем, и ныне, после того как свою войну с Мексикой затеяли и  в ней завязли,  стремительно приближаемся, под руководством президента Путина,  к своей Великой экономической депрессии).

    Керри совсем пустая бабенка, сознательная содержанка, но зато, конечно, женственная и нежная, в отличие от наших русских баб, и мужчины на нее западают, и ссорятся из-за нее, и  умыкают друг у друга. В сценах, где юная провинциалка не хочет работать на фабрике на конвейере и жить у скупой и озабоченной родни, я даже себя вспомнил, как мальчишкой ящики сколачивал в оптовой социалистической фирме,  и потом  этот свой  беспрерывный поиск занятия и чтобы не задаром, это безотрадное предложение услуг государству у меня началось уже в цветущем возрасте и с двумя высшими образованиями. Иначе говоря, я узнал себя и в юной провинциалке Керри, приживалке у родни, и  во втором ее муже Герствуде, который свое дело закрыл и покатился по наклонной. Что ты не нужен никому в обществе без денег и положения — это-то как раз написано неплохо у Драйзера. Но все же хорошая сцена во всем романе только одна — это когда француз Друэ (собственно, офранцуженное немецкое имя Дризер) щедро и бескорыстно помогает бездомной и голодной Керри. Чистая сцена и очень гуманная. Но ведь это и всё в огромном романе на 26 авторских листов.  Но Керри дамочка безвольная, хитрая, уходит к тому, кто больше предложит, хотя вести хозяйство и принадлежать своему мужчине  все же умеет.

   В романе нет ни одной сцены в природе. Поражает и раздражает это постоянное стремление героев принарядиться  и выглядеть, подняться хоть на ступеньку в иерархии, чтобы блистать на Бродвее и в театрах.  Как вы знаете, это потом станет генеральной темой Драйзера — показуха в обществе, представительство в верхах. Они до полного унижения социально вымуштрованы, показушны, зависимы и созависимы, беспомощны вне круга социума. «Какая же это критика капитализма? - недоумеваю я всю дорогу, пока читаю. - Это и у нас теперь так. Возьмите москвичей — петербуржцев: все так друг друга и толкают в в е р ь х ь, на рождественскую елку в Кремль. Какой социальный лифт? Ручками своими, связями коррупционными.  Тьфу, пакость! Да я лучше, как анархист, радикал и маргинал, голый пойду в рощу с подругой, как изображено на какой-то пасторальной картине у Борисова-Мусатова, на дудочке играя, на свирели, в сопровождении овечек и пастушки, тоже голой. Идите вы с вашим обществом и вообще с цивилизацией, полоумные!»

        Одно и то же! Одно и то же! Одно и то же! «Измарает и снова начинает»,  как говорила моя матушка. Через 50 страниц та же сцена с вариациями. Циклотимик идет по циклу и циклично тимы описывает. 2800000 экз. тираж. Это надо бы к О*Шеннону - тот не стесняясь просит циклодолу в своих  ироник поэтри. Ребята, у нас больная страна; во всяком случае, она была больной в 1986 году, перед перестройкой, когда издан роман. Да лучше бы вы, господа издатели, сто раз по 10 тысяч экз. издали роман Алексея ИВИНА «Пособие для умалишенных»: он и тоньше, всего 17 листов, и прямо про идиотов, с оговоренными в предисловии  бредом и галлюцинациями, а не про обыденную жизнь мелких буржуа стилем прилежного немецкого школьника. В моих Правилах черным по белому записано: «Не покупать немецкую прозу», потому что, опытный читарь, я знаю, что у них увлекательно пишут только Карл Май и Шульц (про индейцев), а также Штифтер и Гофман  - свои сказочки. И всё. А остальное — беспредельное умствование на пустоте.. И вот посмотрите, что получилось у немца на американской подоснове: шесть месяцев держать в Кащенке  и не выпускать, ни на волю, ни на бумаге.

   Извини. Тедди. Говно ты написал без всякого художественного отбора, и правильно тебя ругали американские критики.

     171. ДЗЮНЪИТИРО ТАНИДЗАКИ  «МЕЛКИЙ СНЕГ»

      Дотошно и последовательно японский писатель Дзюнъитиро Танидзаки излагает события семейной хроники в трех частях «Мелкий снег» (тридцатые годы прошлого века в Японии, перед войной). Написано по-европейски, но в смысле статичности и ситуативных повторов это еще и покруче, чем раздражающий, как заезженная пластинка, роман Теодора Драйзера «Сестра Керри». Если с чем сравнивать из русской прозы, то это очень похоже по стилистике на  романы Гончарова «Обломов» и С.Т.Аксакова «Детские годы Багрова-внука», но только все обоснования в японском романе даны с позиций женщин. В романе Танидзаки, кстати, действует немецкое семейство Штольцев и русское Кирилленок, так что, не исключено, он  впрямую и почтительно поддразнивает Гончарова. Это лишь догадка, но знаете еще почему реалистичная? Потому что и холостяк и домосед Гончаров,  в своем кругосветном путешествии посетив Японию,  в дневниках также  сильно ругал японцев и потешался над ними, что они не способны ничего решить, никаких даже текущих и неотложных  вопросов, без согласования с вышестоящим начальством. Японцы много и вежливо кланялись и оставляли  все нужды русских кораблей без внимания в надежде, что путешественники сами поймут, как все в их стране устроено. А устроено у них все по русским пословицам «чин чина почитай» и «рука руку моет», то есть по коррупционным составляющим.

   Из романа «Мелкий снег» следует, что это не коррупция (ну, разве только подарочная, мелкая, знаки внимания), а образ жизни, исторические  традиции, повседневность как она есть, изоляция, самоизоляция и замкнутость.    На фасаде вечное радушие, улыбка и согласие, а все решения — с заднего входа. Две старшие замужние сестры Цуруко и Сатико пытаются, не в ущерб своему благосостоянию и знатности,  устроить судьбы двух незамужних сестер, Юкико и Таэко, причем, поскольку  род почтенный  и с амбициями,  женихов кроткой, послушной и робкой Юкико постоянно бракуют (извините за каламбур),  отвергают (то пьяница, то стар, вдов и с детьми, то  худороден), а самая младшая Таэко тем временем и в такой пиковой ситуации  все больше отвязывается и своевольничает, потому что ей-то, пока не замужем Юкико, и вообще надеяться не на что. Таковы правила, старшие опекают младших.  Ребята, в России это называется «дедовщина» и применяется (въяве, открыто) почти  исключительно в армии, а в Японии, вот видите, стиль повседневной жизни. В Европе и в России в эти годы на аристократов уже плевать хотели, а в Японии сливки все еще не смешивались с молоком.  Бедная Юкико, настоящая белокожая японка, кимоно на ней даже ненароком не распахнется, истинный человек в футляре по сдержанности, красавица, а старшие сестры используют ее как еще одну служанку. Она обслуживает интересы всех трех сестер, а сама не может даже сосвататься удачно, потому что решает-то не она, а  «главный дом».    Японские мужчины, которые, в общем, бегают по периферии представления, вроде кукол того же театра Кабуки, поражают инертностью. Мужья старших сестер мало того что примаки, то есть прилепились к женам, взяты в дом со стороны, «усыновлены»,  так еще и банковские чиновники оба, а поклонники, точнее женихи Юкико и Таэко швартуются и отплывают как чужестранные корабли. Не дозволено кораблям вставать на катки и передвигаться посуху.  Правда, японки в романе заняты только домом и не работают, но ведь они аристократки, на содержании высокооплачиваемых мужей и   на попечении дворни (точнее, только служанок, а сервис уже общепринятый, городской и европейский). Героини романа много передвигаются и все перемещения дотошно описаны, но динамики нет, сюжета и развития, и перемен нет, а вместо них мертвая зыбь, терпение и ожидание. Вот всё как оно дано, так и есть, дневниковая констатация. Не происходит ничего без одобрения верхов, а низы несчастны и не устроены. Ну, налетит ураган, случится наводнение, вот и все перемены, а лица — статичные и несменяемые куклы, вроде тех, что от скуки мастерит  «талантливая» Таэко. По сходству фигур некоторые вроде как даже напоминают мои нынешние родовые (и старая дева была,  нянька чужих детей,  и примаки незаконнорожденные, взявшие всю власть в свои руки,  и вечная невеста Юкико), но реалии нашей русской жизни кажутся мне еще гаже, чем японские почти сто лет назад. Нет движения, бляха-муха, умираем в Рутине : «Кто жил здесь, вдыхая// Губительный тлен,// Кого убивала рутина?».

     Танидзаки показался мне немного доходчивее, чем Кавабата или даже Кэндзабуро Оэ, - или, может,  я постарел и примирился с тем, что стоялая лужа (стоялая лужа, Гаврила Романыч, а не «река времен») всех сжует, переварит и разложит. Мы ведь не живем, мы как бы чего не вышло боимся.  Не любопытство, не сюжетный интерес, а яркие детали чужого быта (суси с шевелящимися креветками), некая зубная нудная боль рутинной обыденности — вот что побуждает к чтению этой японской книги. Но извлечен и полезный урок; у меня уже был опыт русской советской жизни, а вот и  его подтверждение из Японии: обидно, что мы такие покорные, церемонные, жалкие, под жадными, эгоистичными и расчетливыми стариками ходим. Ну что вот, дотерпели те же японцы, через четыре года на их города повалятся многотонные авиационные и атомные бомбы, станет не до цветущей сакуры и не до сватовства. Жаль Юкико! Жаль и Ивина, который так пострадал от родственников-разбойников. И вообще, вы уверены, что мы дожидаемся лучшей доли? Лагерь-то у нас теперь один, капиталистический, - бараки разные...
   
 


                172.  МАДОННА ЗНАЧИТ ПОДАРОЧЕК, или
                КРАСИВО ЖИТЬ НЕ ЗАПРЕТИШЬ

Адлер Элизабет
Удача - это женщина. Роман/
пер. с англ. А.Петровичев
М., Олма-Пресс, 1994
544 с., тир. 151 тыс.
(Купидон)

     Сел, а что писать, не знаю. Не следовало бы читать такие книги. Но в моей личной библиотеке в 3000 примерно томов остались не прочитанными еще всего книг 40 на этажерке. Я не знаю, как оценивать такого сорта литературу. Можно бы окрестить ее чтивом, сослаться на еще два клишированных выражения - «Красиво жить не запретишь» и «Богатые тоже плачут», но на языке нет даже готовых колкостей. Это очень плохая литература, с художественной точки зрения, по стилистике и изобразительности, и очень антигуманная, потому что о сытой, богатой, обеспеченной, праздной жизни. В русском народе сказали бы о таких персонажах: «зажрались». Книга издана, между прочим, в голодной  России через два года после написания тиражом 150 000 экземпляров. Нет, а что можно сказать о наших книгоиздателях, кроме как «дураки»? Они издают сочинения Джойса через 100 лет ограниченным тиражом и то стараниями энтузиаста (Валера Шашин издал покойный), а полную ахинею специально для женщин о красивой жизни, о возможности разбогатеть на честной торговле, о пэрах, лордах, сенаторах, коннозаводчиках, богатых и мудрых китайцах и их бескорыстной, трогательной дружбе с белыми женщинами, - через 2 года. И деньги небось выплатили романистке, обеспеченной жене английского лорда Э. Адлер за  ее производное от скуки и праздности. Извините меня, но не люблю тяжелое вранье и антидемократизм.

      Нет, в первых-то двух частях, пока героиня Фрэнси еще дитя, страдает от свирепого отца и жестокого брата и с больной мамой скрывается на ранчо, ей сочувствуешь. Ну, так где-то отдаленно попахивает «Отверженными» Виктора Гюго, потому что тоже нашпиговано мелодраматических эффектов.  И китайцу, ее покровителю, который так же  был, как сын наложницы,  этакий китайский Исус, изгнан вместе с сестрой из родного селения, скитался и поклялся разбогатеть, - ну, тоже сочувствуешь: мужское насилие, бля, что там, что тут, домашнее тиранство. Но ведь в последующих-то частях они, скооперировавшись, двое отверженцев, уже наторговали барахлишка, разбогатели, пароходов и земельных участков напокупали, дома выстроили, из Сан-Франциско в Гонконг мотаются, и всех-то начисто поражают красотой, удачливостью и богатством.  Фортуна их облобызала. Я смеялся и всё гадал, под каким знаком зодиака родилась Элизабет Адлер? Кто у нас особенно-то денежки любит? Судя по скуке текста и благовоспитанности   благопристойно нравственных положительных героев, она Козерог, но по жадности к почестям и аксессуарам богатеев — Лев.   Ску-ушно смертельно, потому что написано банально, мотивировки все липовые. У нее там в романе есть садист  Сэмми Моррис, так он настолько любит своего друга, что убивает его друзей и девушек и добирается потом до сына Фрэнси, с которым вместе и сгорает на складе благочинно невозмутимого китайца. Шантажист такой с неправильной ориентацией.  Самые-то нелепые мотивации и катастрофические ляпы  романистки почему-то лучше всего запоминаются: как со скоростной автострады буренка, которая мочится. Видели, как замечательно мочится корова? - по пяти минут и мощной струей.  Землетрясение в Сан-Франциско в начале ХХ века — именно такая запоминающаяся натурализация.

      Сэмми Моррис поклялся отомстить Фрэнси, потому что она отбила у него лучшего друга. Друг погибает в пожаре и землетрясении, а потом и Сэмми Моррис с ее сыном, взятым в заложники,  погибает в пожаре. Гарри тоже поклялся отомстить сестре, но пока проматывает состояние отца, сестра сама становится не менее богата и дом напротив выстраивает. Когда писательница мотивирует случайную встречу или  коварный замысел, сразу вспоминается термин «высосать из пальца»: так неуклюже сляпано. Романы (в смысле любовные приключения) с  английским аристократом на океанском лайнере и с сенатором от Калифорнии в Париже так общепринято и благоприлично описаны, что я опять гадал: либо она их отталкивает и всё невпопад, и тогда она Козерог, либо у нее слабый темперамент и всё поверху и скоропреходяще, и тогда она Львица.  Не идентифицирую никак пи- сательницу, а лезть в Гугль справляться лень.

    Если честно, друзья, очень мало почерпнул из романа Э.Адлер, а фигура благотворителя и покровителя китайца и вовсе картонная. Зато светских условностей, раутов и чинных ассамблей достаточно. Не интересны мне стали мультикультурные и глобалистски интернациональные богачи, как полинейромультивит вон, который принимаю от периферических невралгий. Что они дурью-то маются? Неужели это в самом деле увлекательно — наживать деньгу и блистать, а потом вспоминать, как уток гнал в Нанкин продавать. «Мужик предли-и-инной хворостиной гусей гнал в город продавать». (Кстати, одна из немногих удачных экзотических сцен, когда алчный старый китаеза, задумав продать уток и дочку, гонит их по дороге до великой реки Янцзы, а потом по ней вплавь до Нанкина. Натуральней надо быть, Элизабет Адлер! Лапша и неправда все эти ваши выморочные дворянские отношения в высшем свете и регламенты на каждый поступок.    А вот гусей гнать по дороге бесподобно интересное занятие.    Я бы, Лизбет, если бы 10 лет пропутешествовал, как вы,  в свадебном турне с лордессой какой или маркизой, я бы гением стал, а от вашей прозы, пока опять маленькая девчонка появилась и всё закольцевалось, скучать начал.               
               
  175. Раиса Орлова, Воспоминания о непрошедшем времени.               
Читаю книгу Раисы Орловой «Воспоминания о непрошедшем времени». Когда-то студентом я ценил ее и Льва Копелева за антисоветскую и диссидентскую деятельность, и в собственной библиотеке ныне неприлично много ее книг, целых четыре, но сейчас поразило, до чего агрессивная, циничная, злая и прикладная, утилитарно воинственная еврейка! Либерзон, девичья фамилия по отцу, то есть Свободы Сын (или, может, Книги). Жила в Москве в начале ул. Горького, в Саввиновском подворье. Особенно главы, написанные ею в 40-50 лет, — точно комсомольский отбойный молоток! Такая крепкая сволочь, безжалостная, беспощадная стерва: один муж, другой, третий, мальчик-самоубийца, детский воздыхатель по ней, - всех на помойку. Как орехи от зубов отскакивают кто с ней сталкивался. Прямо прелесть что за бесчеловечная проза, - помню, такую же прозу читал у немцев у Рут Вернер, то есть у Руфь, тоже интернациональной еврейки. Я сейчас евреев с профессиональным интересом изучаю и с научной т.з. То есть, такая точно отсандалит голову Олоферну и не поморщится. Вот, оказывается, из-за кого я ненавидел Л.И.Брежнева и ручку приемника крутил, настраиваясь на «Немецкую волну». Потрясающий цинизм и жесткость. И - в предисловии хвастает — сразу три издания, английское, немецкое и русское.
Ладно, обязательно надо читать дальше, а то всего 50 стр. прочитал. Вот где экстремизм-то, ребята. В прямом смысле всех ненавидит, и при этом с полным самообладанием...

176. Абрахам Мерритт, Лунная заводь, Роман
Симпатичное лицо у Мерритта, правда? Во-от! Он гений

 «ЛУННОЙ ЗАВОДИ» 100 ЛЕТ. ПАНЕГИРИК

Прочитал книгу, которая сшибла с ног. Это роман «Лунная Заводь» Абрахама Мерритта. Вот это краски, вот это магическое и гипнотическое воздействие, вот это авторская экзальтация и мастерство во владении словом, буквально прошибающее стену! Вот это гимн любви, и вот это гуманизм! А какое зрение, какой ястребиный глаз у автора! Он, живший между двумя мировыми войнами, видно, попал в такой стресс и такими эсхатологическими настроениями проникся, что создал прямо-таки апокалиптическую книгу. В романе многое строится на кельтской мифологии, автор, кажется, ирландец по корням, и, припомнив еще одного сверхъестественно умного и великого ирландца Дж.Джойса, я вдруг подумал: «А может, ирландцы и впрямь самый умный народ на Земле?! Нет, вы смотрите, какие чудеса ума и человеческого гения являют нам «Улисс» Джойса и вот фэнтези «Лунная Заводь» Мерритта!»
Некто Московиц в послесловии перечисляет два десятка американских и английских фантастов начала ХХ века, со знанием дела перечисляет, а я ни одного из них не читал в русском переводе! Да полно, то ли нам переводят из американской литературы и, в частности, из фантастики, если даже я об этих авторах впервые слышу? Я опять засомневался в русских издателях. Ведь я же знаю, они полоумные, у них Бредбери лучший фантаст, и именно потому что совершенно беспомощен в художественном плане, и они попросту западают на властное требование Брать Бред. Я же знаю отечественных издателей: они не переведут хорошее, они переведут худшее. И что книгу Мерритта, опубликованную в 1919 г., все же перевели, и она так сшибла меня с ног гуманистическим пафосом, что я уливался слезьми, - это удивительный факт! Конечно, я не читал из этих двух десятков фантастов никого и других романов этого удивительного Абрахама Мерритта - тоже, но все же «Лунную-то Заводь» прочел! Волшебная книга, друзья! Перл создания. Я бы назвал ее великой книгой вслед за созданиями Данте, Сервантеса, Гете, Толстого и Бальзака, но вы же разозлитесь, потому что сами-то роман Мерритта не читали. Есть ведь книги и авторы, которых преследуют зависть и недоброжелательство. На одних Мастеров народ ополчается и злится, а другие - не от мира сего и блаженные, от таких народ отмахивается. Ладно, Мерритт измерит. Со 100-летием тебя, «Лунная Заводь».

     177. МЕЖДУ ЛЮДЬМИ ЧЕГО НЕ БЫВАЕТ. Ф.М.Решетников, "Между людьми"
         

       После таких книг надо кончать  самоубийством  с горя и без промедления. После «Подлиповцев»  меня прошиб страх из тех, которые называют «паническая атака». Решетников пишет топором по живому, и молотит, и молотит. Это бывает с некоторыми кратковременными гениями вроде Сергея Бодрова с его «Монголом»: пробивают стену нескоординированной мощью. Помнит сейчас кто-нибудь Бодрова? Не-а. «Нам повежливей нужны//Салтыковы-Щедрины//И такие Гоголи,//Чтобы нас не трогали». И еще я понял, что мы не любим правду, и потому хитрованы вроде Достоевского с его умным «Мертвым домом» и сентиментальным «Преступлением и наказанием» и совсем уж толерантный Солженицын, элементарно заговаривающий зубы многословными заклятьями вместо того, чтобы изображать, - слывут среди людей и публики классикой и эталоном. А Решетников и Шаламов как люди русские и честные, так и остаются на втором и третьем плане  в памяти с одной книгой; они не болтуны, сказал суть, и нечего растабары разводить.  Я же, в отличие от Ленина, не от «Палаты номер шесть» ощутил страх и вышел, нет, над «Палатой №6» я смеялся как над интеллигентщиной, а вот над шаламовским майором и над Пилой и Сысойком Решетникова содрогнулся от ужаса.

       Вот как надо писать, ребята! Чтобы мороз по коже. Чтобы от   т а к о й правды о тебе сразу замолчали (не заговорили-заголосили, как от иезуитов по пункту «понравиться» Солженицына и Достоевского, а тотчас испуганно замалчивали, отнекивались, шарахались в сторону: ой, какие ужасти! так нельзя, это моветон) и, издавая раз в четверть века по обету, царская або, может, и советская цензура еще бы кромсала и сглаживала прежде уже публикованный текст  -  в двух местах ставила бы отточия, как бы страшась дальнейшего,  авторской смелости и обличительной силы. Вот как надо писать! И вот гад буду, «Подлиповцев» уже коммунисты правили, хотя повесть-то из народной жизни и годна под рубрику «вот как плохо жил народ при капитале».

       Я очень люблю народную, истинно демократическую литературу. Тотчас связались нити с «Записками охотника»,  когда Тургенев был еще молод и смел,   с очерками Глеба Успенского и — через Решетникова - протянулись к  народнику Засодимскому и уральской малой прозе Мамина-Сибиряка (тот лирик, но иные короткие вещи тоже убойной силы). И если точно говорят, что Илья Ефимович Репин еврей (в воспоминаниях М.В.Нестерова ответа не нашел), не исключено, что, мимикрируя к общественному мнению, своих «Бурлаков на Волге» Репин  писал прямо по повести «Подлиповцы»: в  его картине прямо визуализирован текст. Но Репин меня всегда отчего-то оставлял равнодушным, а вот Левитан, хотя тоже еврей, совсем нет. Левитан, как, кстати, и Мандельштам из тех редких евреев,  которые по беспомощности,  простодушию и общей бедолажности сами как подлиповцы, ничуть не баще.

       Ребята, какие диалоги в повести - ни у кого таких не встречал. Вот как ребенок лупит ложкой по перевернутому цинковому тазу: бум! бум! Пила и Сысойко до такой степени дураки, наивняк и лохи, настолько цельные натуры, что должны были бы стать мемом. Не как глуповцы, потому что глуповцев писал барин и чиновник, а как деревенские. Наши индейцы сиу. Природные. Есть же у французов хвастун Татарин из Тарраскона или овернцы — так и эти создания Решетникова: просто перл как четко обозначены.

     Имен уже много названо, но упомяну еще одно: больше всего это похоже, и не стилистикой, а абсурдом повседневности, на раннего Андрея Платонова — с той только разницей, что Решетников упивается пореформенным машинным прогрессом, а Платонов — революционными преобразованиями. У обоих авторов изображен слом в народе  и движение масс, сдвинутых с мест. И землемер Платонов, и Решетников могли наблюдать, как Кафку делают былью. Начало «Подлиповцев» и до того, как героям сплавляться по Чусовой, вообще так страшно, что я оторопел.  (У нас ныне показуха, и все уже вроде как привыкли к вранью и оправданию комфорта. И вдруг такое...). Крестьяне в Подлипной мрут как мухи. «Федор Сухов не одарен чувствительностью: он на гробе жены вареную колбасу резал, проголодавшись вследствие отсутствия хозяйки». Мертвые дети в холодной печи, убитые то ли выпавшим камнем, то ли сумасшедшей бабкой, и похороны Апроськи заживо, в летаргии, - это вам не фунт изюму и не Грегор Замза, а покруче. Жизнь животная, не отличимая от коровьей и лошадиной, она, однако, оптимистична голубиной простотой героев и порывом. Поросенок вправе бунтовать, когда его режут? Вправе. А вы думали, у него души нет, он для  мяса назначен? Эх вы, плотоядцы! Так что, как и у Платонова зачастую, статика оседлости вдруг сменяется одиссеей без возврата, странствиями в поисках «богачества». Надо бы двигаться, ребята, надо бы тянуть лямкой свою барку, да только после Александра Освободителя, после Ленина и Горбачева объявлен опять сюрпляс, бег на месте и всякое такое, так что бродяжничающие анархисты Решетникова и Платонова нас пугают и даже страшат. Так и представляется, что  — даешь еще имена! - какой-нибудь Полибий с Тацитом, показывая от Рима на северо-восток сенаторской дебелой рукой, рекут: «Тамока Рутина, Рутения, Повседневность, без перемен и без движения, и туда, ребяты ситизены, не ходите. И ты, Джозеф Байден, не ходи: засосет!»

     Не находите сходства в названиях «Между людьми» и «В людях»? Да, Горький и не скрывал, что любит  очерки Решетникова. Но при всей искренности, правдивости и большей мастеровитости Горький продукт общества,  комильфо общих мнений,  воспитанник общества, а Решетников запредельный бунтарь и экстремист, своевольный сатанист и местами просто пугает моральными допусками. Проказник, озорник, беспредельщик, хулиган неисправимый. И наше книгоиздание инстинктивно это чует, не переиздавая его: отрицает, сволочь, социум, никакого уважения к общим нормам нет, опасный тип. Герой повести вечно на стреме, в любой момент наскандалит, нагадит, сорвется и в ответ на насилие готов вырваться на первобытную свободу. На скрепы государства и родни какой первый естественный ответ? А отомстить и уйти бродяжничать, и не работать нигде из принципа, и шиш им в зубы!  «Среда заела! Измените среду», - нудит Горький, тянет свою волынку,  а Решетников хоть и раньше жил, но дальновиднее и чутче классика социализма: это гены, это наследственность и «родова». Не в чужу родову, а в свою. В повести «Между людьми (записки канцеляриста)» Решетников утверждает,  отсканировав  житейскую ситуацию персонажа, что родовой случай всему виной и пасьянс каждой индивидуальной судьбы,  а не условия жизни. Хотя и они тоже.

    И  в  этой  связи   невольно обращаешь внимание на некий интегральный ключ, на некий триггер, нередкий в писательской судьбе (Лермонтова, Достоевского, Левитова, того же Горького): мой отец унижен, он в упадке, в забвении, гоним и беспомощен, он слабак, рохля, обижен судьбой и родственниками, но ужо я вам всем отомщу за него! Эти непростые отношения отца и сына, когда отец не в силах помочь сыну и отрекается от него ради каких-то собственных упований и сбережений, возникают  часто, особенно когда сына стремятся сбагрить на сторону: ты у меня не медаль на шее, а иди-ка ты в люди.   Уверен, что, например, и в судьбах Платонова и Шаламова нечто подобное прослеживается, и Маяковскому было заподло, что отец умер от укола колючки.  Сын мстит за унижения отца, становясь пророком, обличителем, отщепенцем.  Да и я сам узнаю себя в злых выходках сиротки на содержании дяди и тети, только я эти капризы, мстительные слезы, побеги из дому, эскапады, голодовки и бешеный протест против побоев и обид начисто забыл, а Решетников, который всего-то 30 лет прожил, тем не менее, как молодой старичок, «вспомнил» и по воспоминаниям описал-воспроизвел. Я под каждым словом и жестом его бунта подпишусь, разве что я-то был больший конформист и мазохист, но почему-то этот слой детских впечатлений затушеван и забылся, а у Решетникова вполне проявлен. Возможно, дело в том, что его-то воспитывали родственники двоюродные, а меня прямые,  отец с матерью. Вспомните взаимоотношения Николеньки с Карлом Ивановичем в повести Л.Н.Толстого: там просто сопли, чересчур тонко и, как у всех Дев, все вязнет в болоте деталей, в решетниковской же повести все живо, четко, с налетом почти хармсовского абсурда. (Ну, да в те пореформенные годы много писали жесткого, - вспомните хотя бы «Очерки бурсы» Помяловского). Любопытно тоже, например, сопоставляя критических и социалистических реалистов, сравнить «Лето Господне» Шмелева и повесть Решетникова: у Шмелева благость, сусальность, православные русские  устои, его герои животные оптимисты, особенно в части пожрать и помолиться,  но эти насильственные радости и такая остойчивость восточного байбачества,  косного  быта плюс коммерческой халявы сильно раздражают, Решетников же честен и прям как птичка: выпустил у мещанина всех птичек из клеток только из вредности и чтобы посмотреть, полетят ли на улицу. Птички полетели, как и сам герой. Разве может быть что лучше свободы? А Шмелев говорит: может! Лучше свободы нажива, монастырь, православная служба с паникадилом,  одурь горящих свеч. Так что констатируем: критический реализм силен, социалистический уже подвял, конформен и толерантен, а нынешние Прилепины и Пригожины просто тьфу по воздействию: они хотят н д р а в и т ь с я  и пригождаться.

       Случается слышать, что некто прожил свою жизнь вместо тебя. Не сталкивался с этим явлением до сих пор и вот только теперь, углубившись в   неумелые исповеди Решетникова, понял, что он решал и мучился теми же четырьмя вопросами, что и я до 25 своих лет. А именно: 1) почему крестьяне так глупо, лениво, бестолково, трудозатратно и бедно живут? - жалко их («Подлиповцы», часть первая). 2) почему рабочие так грубо, пьяно, мало зарабатывая и так бедно живут? - жалко и их («Подлиповцы», часть  вторая). 3) зачем нужна государева служба (у Решетникова в суде, у меня в редакциях уездных газет). Его и меня еще мучил и 4) вопрос: зачем учиться? Да ну, я глупый, а учеба это наказание, и притом изощренное. И вот, эти четыре кардинальных вопроса у меня завалились в подсознание уже к 25 годам, а Решетников так и умер с ними, под их грузом, выдав на-гора повесть про крестьяно-рабочих подлиповцев и  повесть про школяра-служаку «Между людьми». Он сделал мою работу сто пятьдесят лет назад, он, такой же провинциал, прожил прежде и вместо меня, но  эти наши четыре детских и юношеских вопроса никак не отразились   даже в моих рассказах и стихах 1970-х годов, когда  был в его возрасте.. А зачем повторяться? Он сделал мою работу, ответил на мои вопросы. И самое замечательное: хотя я  прошел два филологических вуза, творчество Решетникова никак не запало в душу, потому что, скорее всего, я лишь пролистывал его книги  перед экзаменами не вникая. И то, зачем вникать: второстепенный писатель Х1Х века,  отдельным в экзаменационных билетах и то нет.

      Между тем, пока вы ныне мусолите разрекламированных евреев и грузин Быкова, Рубину, Чхартишвили, решив, что раз везде и государству мил, значит, велик, а об Ивине и не слыхивали, - подобно этому удивлю вас еще одним неприемлемым выводом: Федор Михайлович Решетников - это наш Франц Кафка, а  «Между людьми» - тот же роман «Процесс», только на русской почве. Сейчас, когда в России 20 лет правят законники и вроде бы нам, индейцам сиу, прививают цивилизационные правила, вторая часть повести «Между людьми», где обрезонившийся, перебесившийся и исправившийся покладистый герой устраивается копиистом и столоначальником сперва на почту, а потом в суд, актуальна дальше некуда. Нет, это не столь художественно и броско, как  Добчинские и Кувшинное Рыло Гоголя, это по стилистике вообще почти нечитабельно, но это столь же абсурдно и экзистенциально, как роман Кафки,  и на том же судейском канцелярите написан (Кафка, помнится, тоже служил чиновником).  Не только повествователь ни в чем не может дать толку, но и у нас крыша едет от той атмосферы и той стилистики, в которой служат крючки-чиновники. Это такой тяжелый и бессмысленный абсурд, что даже скудоумные буяны и драчуны Пила и Сысойко выглядят свежо и привлекательно. (Я тут было,  по собственным обидам, связанным с Авторским правом, в современном судопроизводстве дернулся правду искать, - знаете, как была фамилия судьи, писавшего редзак на мою заяву? ТЕМНИКОВ! То есть, он и темнит, и в темницу сажает. Ну, после такого ответа у меня, у безденежного и которому изначально нечем подмазать иск, чтобы поехал, сразу весь задор пропал).

       Это самая неинтересная — в смысле занимательности и новостей, по исполнению и наглядности - часть творческого наследия Решетникова. Жуть. Маразм! Он боялся не справиться и спятить, поступая на службу, - и спятил. Он путается в шести словах, как Толстой, когда умничает, или Хемингуэй, когда распространенные и деепричастные обороты употребляет, ни на тютельку не подвигаясь в повествовании и в разъяснении сути. Но так же мы воспринимаем и «Процесс»: там просто не понятно, из текста, о чем речь, там необыкновенное суесловие, каббала, казуистика и еврейские кунштюки-заморочки, не постижные уму. В меру отпущенных ему сил Решетников пытается объяснить уездную жизнь Северного Урала (Перми), но получается это у него слабо и неубедительно, потому что подано не через сочную видеосъемку глазом, как у Гоголя,  не через сцены и фантазмы и не через типы, а публицистически, через длящееся обыкновенное повседневное. Приживал, он с теткой и с дядей живет, какие перспективы? Ну и что? Мы все живем с родственниками, в структуре, в каркасе рода, даже если покидаем родных и начинаем, как нам кажется, самостоятельное существование. Если вас  в юности мать называла  «писарь», замечая, как вы скребете перышком втайне, если сестра дразнила «непризнанным гением», а отец вслух возмущался, что вы все пишете про женские ножки, то в дальнейшем вы  послужите под руководством начальника по фамилии Писарев, причем отнюдь не в газете, а на хлебокомбинате, засотрудничаете с сайтом «Непризнанный гений», а ваша бывшая заорет: «Ты только о бабах и пишешь, про женские ножки»,  в реальности же этих женских ножек и вообще женщины в натуре у вас попросту не появится. Родственники-то возмущены, они решительно против, они еще вон когда запрещали писарю сочинять и жениться. Это Россия, сынок,  здесь живут под строгим контролем, но не социальных законов, а собственной родни. Да что Решетников! В цивилизованной Европе у Кафки те же проблемы: отец велел служить и запретил жениться. «Ох, поясница, поясница!» - стонет Адуев-младший, пообщавшись с дядей («Обыкновенная история» Гончарова; у Гончарова все три романа как студень, без стержня, а движутся на месте, тряско, подобно студню, потому что этот автор воплощение Рутении, Рутины, страны, в которой ноль развития, а только накапливаются неразрешенные трудности). 

      Записки служаки («Между людьми») во всех трех частях - уездной, губернской и петербургской - сочинение очень плохое с художественной точки зрения. Но если вы считаете, что «Процесс» Кафки или «Обломов» написаны лучше, то ошибаетесь. О рутине, о повседневности, о чиновничестве и службе в канцелярии, о чинопочитании, пьянстве и безумной скуке будней и нельзя написать хорошо: не тот предмет. Недаром древние всё пространство от Вислы до Урала называли Застой (Рутения).  Петинька Кузьмин, воспитанник дяди-тети, сирота  при живом отце, поначалу озорник и пакостник, урезонивается и  служит сперва на почте под  началом дяди, потом в суде, потом в губернском городе  - пытаясь жениться, но получается это у него не лучше, чем у тургеневских лишних людей, только он-то по бедности: не на что содержать жену, да и честолюбие тоже гложет. Показалось даже, что Петинька Кузьмин вообще первый - из известных мне как читателю. - упертых русских честолюбцев. Нет, ну, у французов-то очень часты такие герои (Жюльен Сорель, Люсьен де Рюбампре и др.), но французские в своем честолюбии опираются на женщину, они с помощью любовниц замысливают великие дела, а наш вятский и пермский честолюбец — по протекции: ему понравиться охота начальству.  Он честно служит, заискивает и льстит беззастенчиво и лакейски, как средневековый китаец. Но ведь надолго ли хватит выдержки, если не ценят? И вот эта канцелярская поденщина ломает судьбы (привет нынешнему офисному планктону, который живет еще и похуже — в смысле низкопоклонства - решетниковского службиста). Но примерный мальчик все время срывается, и даже не виноват, потому что начальство на Руси — это, конечно, и доныне полные скоты и самодуры. Он переписывает бумаги, Петенька, он все триста страниц текста переписывает судебным крючкам бумаги, а третья часть, петербургская, - это просто тихий ужас; и другому Федору Михайловичу (Достоевскому) и не снилось так написать «бедных людей»,  «униженных и оскорбленных». Достоевский-то писал по Гюго, а Решетников - по пермской и петербургской действительности. Ребята, как он живет, а особенно оторвавшись от родственников и отказавшись от сиротки Лены, которая ждала, что он на ней женится, - это просто стынет кровь: такое унижение человеческого достоинства, такие моральные, физические,  социогенетические муки. Притом что по характеру герой еще и злой, и жестокий, и к людям неприязненно равнодушный. Нет, от такой жестокой прозы чешский еврей Кафка сам бы ужаснулся. Эта проза объективно отражает состояние  русского общества, так что  я и через сто  пятьдесят лет прихожу к убеждению: если народ и мелкое чиновничество  так ужасно жило, убивать высокопоставленных чинуш — самое правильное решение. Когда поднимается гнев в душе? Когда мы видим нищету, унижение и несправедливость.

       Так что когда вы, господа литературоведы и школьные учителя, цитируете хорошо не подумавшего еще одного семинариста Белинского, что-де «Евгений Онегин» - энциклопедия русской жизни, мне смешно. Энциклопедия русской жизни - Федор Решетников, потому что он написал, как живут в 60-е годы Х1Х_ века в России крестьяне, рабочие и служащие. А Пушкин что написал? Как живут дворяне. А дворяне - это еще не все. А вы и не слыхивали о таком писателе, как Решетников, - верно?  Это и есть государственное компостирование мозгов гражданам. Пушкин — Пушкин — Пушкин - Пушкин -  талдычат вам два века, - ну и чё. Пушкин - от названия огнестрельного орудия. Вон они опять заговорили на Украине.  Хорошо написано, господская проза, - вот что такое Пушкин.  Решетников также, возможно, от тюремной решетки происходит этимологически, но его проза, безусловно, гораздо более народная и демократическая (дальнейшее развитие гоголевской натуральной школы).

       Ой, ребята, а сколько ругаются в тексте! Сплошная брань! Мне страшно нравится, потому что именно так и говорят в народе. А если брезгливые либералы - еврейки Улицкая-Рубина, Чхартишвили  - Сын Бумаги -  опять запоют, какой он невоспитанный, грубый, ленивый и пьяница, наш русский народ, - ну, а что делать. Если тебя лупцуют - что, уж и выругаться нельзя? И что замечательно: издана эта правдивая книжка в аккурат в 1985 году.  У Империи Зла поехала крыша, врать уже становилось трудно, - бац, и зафигачили никому не известного Решетникова тиражом 300 тысяч. Нет, а что? Еремей Иудович Парнов издавался чаще и большими тиражами, можно ведь и русскую прозу издать, не из Абиссинии. И фамилия этого писателя демократа, вероятнее всего, происходит от этнонима Решоты (там же, у пермяков)

    «Очерки обозной жизни» - о путешествии поповича в обозе с ямщиками из Екатеринбурга в Пермь  — значительно отличаются от остальной прозы, потому что написаны точно,  просто,  четко, с той стереоскопичностью, какая была свойственна кинооператорскому зрению охотника Тургенева или Бунина в рассказах. Эти куры, клюющие просыпанный овес под телегами и меж лошадиных копыт, постоялые дворы с радушными хозяйками, даже эти, и мне прежде знакомые, издевки мужиков над очкариком  («Четыре глаза-то те нащо? Нитку вдеть, что ли, не видишь?») и строгости русских баб, ежели закуришь, - все так точно, дежавю и случалось словно бы со мной самим, что, конечно, это приветствуешь. Если Записки служаки-канцеляриста  неряшливы, с пробуксовкой,   косноязычны, темны, как докладная, и тавтологичны, как захлеб Достоевского, то Очерки обозной жизни очень хороши стилистически, и тут два возможны объяснения: либо при напечатании по ним прошелся опытный и умный редактор (мне такие не встречались), либо написано хорошо  п о т о м у,   ч т о  в   д в и ж е н и и. Это же Азия: даже акын, если едет по степи, поет. Герой в движении, и вот всё стронулось, несообразности и скука пропали, и сюжет образовался, и точность картин, и разговоры,  и ямщицкие хохмы будь здоров, и прелесть сколько живости, жизни и оптимизма.  Сам, просыпаясь на сенокос, сколько раз видел это красное солнце в стеклах хлевушков. Здесь Решетников не хитрит, даже не скрывается за иначе названным персонажем, и получается очень мило. А выправили его текст, или сам взял себя в руки и стал писать отобранно, - дело десятое. Тип странный, скромный, стеснительный, постоянно боится драк и побоев, везде и со всеми как бы сбоку припека,  и от меня в ранней юности отличается этот попович только тем, что сам пьет (я водку на дух не переношу и посейчас). Он как раз из тех  кухаркиных и поповских детей (Чернышевский, Левитов и Шаламов, кстати), против которых решительно возражало министерство народного просвещения царской России.


Алексей Ивин