Ещё Вергилий говорил: «Бойтесь помоек, дары приносящих!».
Однако мы не из пугливых, поэтому у нас очередной помоечный дар – Подснежник.
И хоть переход из дикой природы в дикую семью занял у него без малого год, гладким его назвать, увы, не получается.
Хотя началось наше сближение довольно мило - с кастрации. Ибо ничто так не единит, как общая утрата и членовредительство. После которого осчастливленный так резво перенёсся в иное измерение, что мы даже не успели сказать ему «прости-прощай».
Впрочем, уже через сутки он объявился вновь, с напрочь отбитой наркозом памятью. И, промяукав в нерешительности: «Вы тут тестикулы мои случайно не видели? Я их здесь часом не обронил?», доказательно потряс перед нами опустевшей мошной. Ну или как там у них этот пушистый мешочек называется.
На что мы, разумеется, честно-пречестно ответили, что понятия ни о чём таком не имеем и, устроив на крыльце королевское лежбище из овчины, начали прикармливать потерпевшего дустом и деликатесами.
А Бомжиха с Байроном, от этого, понятное дело, утратили аппетит и сон.
Барон – аппетит, а Бомжиха - сон, так как при обратном раскладе мы бы уже имели два трупа.
А так, Бомжиха целый год накручивала возле двери километры, что отлично сказывалось на её пищеварении. А Байрон, единожды мяукнув: «не желаю больше этого видеть», впал в спячку, из которой мы выводили его лишь на туалет и кормление.
В итоге, уютно перезимовав на грелках в овчине, и питаясь отборной, а по версии Бомжихи - отобранной у неё едой, Подснежник, как и положено ранним цветочкам, пробился по весне сквозь все преграды и расцвёл уже внутри нашего дома. Чем и привёл всех его обитателей в крайнюю экзальтацию.
Байрон, театрально схватившись лапой за лоб, потребовал срочной эфтаназии, и получив отказ, свалился в очередной анабиоз.
А Бомжиха, с криками: «Фи! Клошар! Люмпен задрипанный!» - принялась гонять пришельца из сусек в сусеки, раздавая ему щей по сусалам, ибо с тех пор, как её стали называть Бомжюль, она превратилась в великосветскую даму и даже мурчит не иначе как по-французски.
Сам же насильственно облагодетельствованный, на поверку оказался ярым толстовцем, исповедующим непротивление злу насилием. И от столь горячего радушия принялся изливаться благодарственными лужами и душераздирающим ором, требуя немедленно вышвырнуть его обратно на помойку, к Вергилию, ибо не достоин он подобной милости.
И вся это благодать продолжается двадцать три часа в сутки. А оставшийся час, не способный смириться со своей счастливой участью, Подснежник, лежит под кроватью, в глубоком обмороке.
Неподалёку от него в анабиозе валяется Байрон. За ним – в полном забытье свинки... соседи за стеной... жена... дети... и я.
И лишь попугай всё гадит и щелкает.
А Бомжиха беспрестанно прочёсывает единственно зрячим глазом сгущающуюся вокруг неё тьму.