Рассказ о непрошедшем времени. История третья

               
История третья (короче предыдущей). Вика


   -  1  -
Однажды на уроке учитель истории вслух обратил внимание класса, что лицо ученицы Вики Семеновой напоминает ему образ с картины «Мадонна Литта» итальянского художника Возрождения Леонардо да Винчи – похожий внешний облик и отмечен печатью тайного страдания. Все захохотали и мгновенно оборотились к живому подобию, погрузившемуся в пунцовое смущение. Возможно, учитель имел в виду высокий смысл великого изображения. Вика, если на ее лице и отражалось то, что прочел преподаватель, думала совсем о другом – когда же закончится этот нудный урок. С тех пор, кто в насмешку, кто с завистью, звали Литта. В самом деле, сходство во многом было поразительно.
 
После окончания школы Вика собиралась поступать в институт. Однако для детей служащих в дополнение к аттестату об окончании полной школы требовался рабочий  стаж. Пришлось потратить несколько лет на бесполезную работу в типографии, после чего документы в институт снова были поданы. Опытные  люди подсказали Ксении, что для надежности надо бы еще заручиться протекцией. Мать кое-как упросила соседа, ставшего важным чиновником, написать записочку институтскому начальству. Вику приняли. 

Внешность ее была отмечена с самого начала. Редкий человек в институте мог пройти мимо, не оглянувшись на невысокую студентку - изысканная тонкость черт ее бледного лица поражала. При всей скромности ее одежды, красота, стать – все вместе, украшали ее наружность до такой степени, что некоторые модницы считали нужным обратить внимание на «туалеты» Вики. Касаясь некогда отмеченного школьным учителем подобия произведению Леонардо, многие из восхитившихся даже не подозревали о существовании великого живописного оригинала, но красоту – безусловно, замечали. Сама Виктория, конечно, сознавала свою привлекательность – в двадцать лет все девушки знают о своих достоинствах, настоящих и мнимых. Однако, воспринимала данное ей от природы спокойно, почти не откликаясь на нескрываемое восхищение мужской половины. Многие сокурсницы ревниво считали Вику притворой, раздраженные ее реакцией.

Как-то, уже на втором курсе, ее пригласила на день рождения бывшая одноклассница, Лариса Рождественская, студентка университета. Большая компания вовсю пьяно шумела за праздничным столом, когда в комнату нерешительно вошел молодой человек. Преувеличенно резвая от выпитого, виновница торжества бросилась представлять его гостям, без успеха пытаясь перекричать застольный галдеж, - опоздавшим никто не заинтересовался. Градус празднования повышался - требовалось движение, танцы. Поспешно сдвинули в угол столы с недоеденной закуской, завели патефон. Хозяйка подвела к Вике смущенного гостя. Кокетливо склонившись к его буйной огненной шевелюре, подруга застрекотала: Иосиф Лурье - молодой талантливый ученый, аспирант ее дяди,  профессора Р., читает им в университете античную археологию. Лурье располагал обыкновенной семитской внешностью: крупный нос, как ни странно, не портил его смуглого живого лица, большие, чуть на выкате, глаза излучали нескрываемый интерес к окружающему; фигура - не выдающаяся, как говорят, стандартная, не субтилен, но не атлет. Подруга продолжала трещать, не стесняясь Иосифа:

- Ты знаешь, когда мы его первый раз услышали, он сразу вызвал у нас такой интерес своей лекцией; многие, вроде меня, - подумаешь, античная археология, занудство, - думали просто отсидеться, а потом сбежать, а получилось – все жутко увлеклись. Ну, ладно, вы поговорите, а то меня уже зовут.
 
Когда компания, натанцевалась и потихоньку стала разбиваться на небольшие группки, тихие парочки, Иосиф предложил Вике незаметно уйти. У нее еще за столом, разболелась голова от вина. И потому поспешно согласилась покинуть затихавший праздник, чем немного удивила Иосифа – он не особенно рассчитывал на согласие девушки, тем более, с такой примечательной внешностью.

  Раннее «бабье лето» призывало наслаждаться свежестью еще теплого воздуха, милым пасмурным днем, любоваться ярким листопадом. Тротуары украсились частыми листвяными пятнами, опасно прикрылись мостовые, - повод для нескончаемой работы дворникам. Они шли, спокойно переговариваясь отрывистыми фразами, радуясь осенней прелести, довольные освобождением от душного веселья недавнего торжества. Возле дома в Кривоколенном поболтали еще, и тоже - о пустяках. Расстались, испытывая что-то вроде легкого недовольства пустым разговором, а может, друг другом. Напоследок договорились как-нибудь встретиться.
 
Иосиф довольно трудно сходился с незнакомыми людьми, тем более, когда подпадал под очарование настоящей, безыскусной красотой. Ухаживать за девушками был непривычен за недостатком  опыта. Иосиф обладал способностью простого изложения сложных истин. Это годилось в общении со студентами на лекциях. В данном же случае...

Он не помнил, с чего началось его собственное путешествие в мир неизвестного: может быть, когда нажил первый опыт, схватившись детской ручкой за горячий стакан, а может, когда услыхал от старика-деда историю, как Бог сотворил небеса и землю, а может... Старик однажды развернул перед ним большой, желтоватый лист бумаги, где в строгих клеточках томились волнистые значки. Дед называл их буквами, обещая с  их помощью научить маленького Иосифа читать Книгу. С несвойственным детскому возрасту интересом мальчик постигал необычную грамоту Вечного. И быстро преуспел, поразив взрослых. Его пытливость длится по сю пору. Изучив многое, он с каждым разом убеждается в ничтожности своего знания, ненасытно гонится за миражом нового, что, как положено, раз за разом отодвигается все дальше.


Рассказчик:
Развитый годами штудий талант постижения организовал его память удивительным образом: она не превратилась в хаотичный архив умственного багажа, но представляла упорядоченное собрание множества простых и сложных сведений, активно перемещаемых с места на место в неутомимом процессе размышления, поиска, слагавшего в итоге некую картину. Картину, казалось, всем знакомую, но в некоторой своей части поразившую новизной  и необычностью, как знатоков, так и самого автора - поначалу он не осознал до конца масштаб своего достижения. Открытия в области, которой занимался Иосиф, были очень редки. Эта отрасль науки традиционно не пользовалась широким интересом и соответственно – лаской признания.
Иосиф не был всеяден, хотя его научные интересы простирались достаточно широко, но избранный интерес неотвязно тащил вглубь. Всякий раз он находил в новом знании нечто, изначально будто не связанное с главным, и, тем не менее, чудесным образом перерабатывал обнаруженные крупицы в некий общий сплав. В итоге, могучее мыслящее дерево - интеллект Иосифа – непрерывно разрасталось, ветвилось. Результаты  его исследований выразились в некоем бесподобном сочетании множества фактов и необычных выводов, внутреннее разнообразие которых породило новое гармоничное качество -  оригинальную, сначала, гипотезу, а следом – теорию.

 
Вряд ли все это было известно студентам, слушавшим нового молодого лектора, а позднее – им же увлеченным в отстраненные от лекций длительные лыжные походы, необычные экскурсии по, казалось, давно известным подмосковным местам. Вика неизбежно должна была попасть в такой же заинтересованный поток. С живым вниманием, свойственным ей  любопытством она старалась окунуться во все, что казалось ей интересным в институте и доступным за его пределами.
 
Снежным декабрьским днем случайно встретилась на улице с Ларисой, сразу заговорившей об Иосифе: он, мол, как-то интересовался, как поживает ее подруга, что была на дне рождения. На прощание Лариса сказала, что вместе с ребятами из группы собирается в небольшой лыжный поход, который возглавит Иосиф, - если хочешь присоединиться, приходи на Киевский вокзал в выходной. Вика обещала.
Собралось их на вокзале человек десять, Лариса познакомила Вику со своими друзьями. Иосиф, увидав ее, от неожиданности покраснел. В вагоне, переполненном лыжниками, жителями пригородных поселков добрались до «Лесного Городка». Сразу от станции пустились наперегонки по свежим, слегка накатанным лыжням,  взбодренные радостью выходного дня и легким морозцем. На первом же привале Вика постаралась оказаться поближе к их предводителю, настойчиво его потчевала нехитрыми домашними припасами. Разгоряченное бегом лицо Иосифа пылало вместе с выбившимися из-под шапки огненными волосами.  Неловкие попытки новенькой обратить на себя его внимание немедленно были кем-то отмечены вслух, вызвали необидный смех. Она сразу оробела и уже не была заметна в общей оживленной беседе. В ярком свете солнечного дня Иосиф показался ей  гораздо привлекательнее, чем при первом знакомстве. К концу привала, когда все уже собирали пожитки, Иосиф в нескольких фразах образно описал краткую историю мест, где они находились.

Лыжники пустились дальше, неторопливо скользя по лыжне, проторенной их руководителем через неподвижный заснеженный лес, то отставая друг от друга, то опасливо ускоряясь на крутых спусках. Через несколько часов лыжня привела их к незнакомой, безлюдной станции. Казалось, поезда здесь не ходят - так сиротливо смотрелись и  железнодорожный путь, и одинокие станционные постройки среди частых застругов. В вагоне Вика оказалась на лавке против   Иосифа, всю дорогу рассеянно глядевшего в окно и явно погруженного в свои мысли. Видя отсутствующее выражение его лица, она вконец разозлилась на себя за дурацкую назойливость. Сердито шмыгая носом, уставилась в пол и до самой Москвы изучала свои перемазанные грязью валенки. На вокзальной площади, у входа в метро, все стали громко прощаться, благодарить Иосифа за прогулку, предлагая снова куда-нибудь отправиться в следующие выходные. За общим шумом Вика незаметно отступила в сторону и замешалась в вокзальную толпу. Если бы ее тогда спросили, куда она собралась, ответить не смогла бы: еще с утра разыгралось непонятное волнение, в лесу -  жгучее желание остаться наедине с Иосифом, не разделять его общество с другими, следом - недовольство собой, - все смешалось в ней.
 
Она медленно брела в толпе. Кто-то вдруг тронул ее за плечо.  Оглянулась – он!

– Вы так быстро исчезли, что я не только не успел попрощаться с вами, но и спросить кое о чем.

Она огорошено молчала. Прозрачные глаза, опушенные большими ресницами, не мигая смотрели на Иосифа. Похоже, еще немного, и он начнет тонуть в безгрешной глубине, полной ожидания. Чего она ждала от него?  Он почувствовал себя неуютно.
Ранняя темнота зимнего вечера уже плотно окутала полутемные заснеженные  улицы, когда они подходили к ее дому. Иосиф нес на плече обе пары лыж, держа под руку Вику, слегка привалившуюся от усталости к его плечу. Когда остановились у подъезда, спросила:

- Как вы думаете, сколько же мы сегодня протопали на лыжах и пешком? Мне кажется, у меня сейчас ноги отвалятся. Хотите зайти, я вас чаем напою, отдохнете немного?

- Спасибо, я побегу, еще дела есть – быстро, точно держа в голове ответ на давно ожидаемый вопрос, ответил он. – Если вы не очень заняты завтра или послезавтра,  - он помедлил, - нет, через три дня, давайте встретимся. Она кивнула. Порывисто, не помня себя, обняла замерзшими варежками его лицо, торопливо чмокнула и, схватив лыжи, бросилась в подъезд. Озадаченный Иосиф снял перчатку, легонько тронул щеку, куда коснулись ее губы, и, улыбаясь, двинулся в обратный путь.

Едва переставляя ноги, Вика поднялась по вытоптанным пологим ступеням  на свой этаж, открыла массивную дверь в спертый воздух коммуналки. Когда-то просторное ухоженное четырехкомнатное жилище принадлежало родителям ее матери. Теперь здесь помещались три семьи, в том числе, в единственной комнате, когда-то выделенной домоуправлением семье бывших владельцев, она с матерью. Вика одолела половину широкого полутемного коридора. На скрученном проводе под потолком еле светила одинокая сорокасвечевая лампочка. Коридор по нынешнему обыкновению являл вместилище части домашнего добра, что и не выбросить, и в комнаты не потащишь. Вместе с разномастными корытами для стирки, ванночкой для мытья детей, что висели на крюках, к стене притулилась горка деревянных ящиков непонятного назначения, рядом - малозаметный кованый сундук, скрытый дырявым, когда-то ковровым, покрывалом. Привычно перебирая рукой по стене, Вика остановилась у своей комнаты, прислонила лыжи к соседскому сундуку, машинально отметив неяркую полоску света под дверью и вошла. В нос ударил заметный после зимней улицы запах прокуренного жилья. Легкий туманец папиросного дыма вился вокруг абажура настольной лампы, сдвинутой на край стола. Ряды игральных карт топорщились на частом рисунке скатерти. Притемненная женская фигура шевельнулась на звук открываемой двери и скрипучим прокуренным голосом Ксении произнесла:
 
- Что-то ты долго на лыжах катаешься...

Вика молча разделась, прошла к широкому дивану и плюхнулась на большие подушки.

- Да. Так получилось, - откликнулась она. – Что-то я устала. Отдохну немного. Еще конспекты надо переписать – еле выпросила у ребят.
 
- Есть хочешь? – спросила Ксения, не отрывая взгляда от карт. - Возьми в окне, в кастрюле картошка вареная.

Вика прикрыла глаза. Полумрак комнаты стал медленно уплывать, открывая картину лесной поляны, исполосованной следами лыж... Голые пятнистые стволы берез едва пошевеливали тонкими веревками ветвей, тихо сбрасывая пушистые комочки снега... Их компания сгрудилась вокруг газеты на снегу с разложенной едой... Потом... Вика открыла глаза. Мать трясла ее за плечо:

- Давай, стели постель. Спать пора. Уже двенадцать.

- Господи, сколько же я проспала, – подхватилась Вика. - Ладно, ты ложись, а я еще посижу.


  -  2  -               
Вика всегда была откровенна с матерью, делилась переживаниями, своими влюбленностями. Ксения с ней вместе рассуждала, давала советы, спокойно и обстоятельно выспрашивала: особенно интересовалась состоянием, положением родителей  поклонников. Вика в ответ как-то со смехом бросила: - Ты как будто меня за богатого замуж выдать хочешь. Мать задумчиво пыхнула дымом вечной папиросы и непонятно ответила:
 
- Как раз наоборот – ни богатые, ни важные родители нам не нужны. Чем проще, тем лучше.

Теперь вихрь чувств закружил Вику. Она летела по утрам в институт, предвкушая очередное свидание на днях. Иногда, когда позволяло время, пробиралась на его лекции в университет, где ее никто не знал, и сам лектор не подозревал о ее присутствии. Она радовалась счастью находиться  здесь, в аудитории: люди, внимающие лекции, не могли представить, что именно в эти короткие часы Иосиф безгранично принадлежит только ей. Вика неотрывно всматривалась в его удивительное лицо из дальнего ряда.  Не прислушивалась к словам его речи, - под их мелодию в немом диалоге объяснялась в чем-то недосказанном, могла пожаловаться на происходящее дома. Въяве она об этом, последнем, упоминала очень скупо, крайне редко и неохотно. Это была такая жуткая боль, что отравляла существование Вики.
 
Прежняя легкость в общении  с матерью исчезла, будто происходило что-то постыдное. Любовь сделала Вику скрытной. Чувство настолько поглотило ее, что делиться им, хоть бы на капельку, казалось вовсе невозможным. И все-таки, видя недовольство  матери ее затаенностью, кое-что рассказала об Иосифе, про его семью, но главное – здесь она не могла удержаться, - какой он выдающийся человек и ученый. Как ни странно, в немногих вопросах матери и в том, как они звучали, проглядывало не то, чтобы неудовольствие, но что-то вроде подозрительности к личности ее любимого. Тогда Вика сразу решила без крайней нужды не откровенничать с матерью и вообще - как можно реже упоминать в разговорах его имя. Как же это трудно и мучительно...

Ксения стала меньше, против обычного, интересоваться делами дочери. Вика подумала, что у матери какие-то неприятности на работе. Она меняла свое поведение, когда такое случалось раньше. И вообще, дочь стала уже достаточно взрослой, чтобы осмыслить кое-что из немногого, ставшего ей известным о прошлом в жизни матери, о нелегких  годах сразу после гибели дедушки и бабушки (иначе причину их смерти мать не называла). Об этом говорилось редко и негромко.
 
Об отце Вики мать почти не рассказывала и то, как-то невнятно: погиб при неизвестных обстоятельствах еще до ее рождения. Вика не могла понять: на войне его убили? Или просто бандиты? А на чьей стороне воевал? Для нее, уже в школьном детстве, было очень важно, чтобы на стороне красных. Так их учили в школе, теперь - в институте.


Как-то в отсутствие матери, Вика затеяла уборку в шкафу. На бельевой полке наткнулась на глубоко запрятанное письмо. Озадаченно смотрела на давнюю дату письма. После некоторых колебаний решилась все же прочесть.

«Дорогая моя Ксения! Вот уже больше месяца нахожусь в этом месте по совету моего благодетеля, отца Николая, священника из нашего московского прихода. Меня здесь приняли очень любезно, помогли пристроиться учительницей местной начальной школы, где я и живу. Писать по порядку мне очень трудно, потому что мысли до сих пор путаются от ужасных событий в нашем доме. Это было уже после нашей с тобой поездки в Перловку. Я все время потом думала, как с тобой увидаться, поговорить. Однако какие-то заботы все время препятствовали этому. И вдруг, в один день домой заявились из ЧК и арестовали Владимира, несмотря на мои мольбы, что он – инвалид, никого не трогает и не представляет никакой опасности ни для кого. Мне ответ был один, что на него показал один из арестованных заговорщиков против власти. Меня тут же стали спрашивать, где находится Миша, угрожали посадить в тюрьму, если не скажу. Видимо, они кое-что о нем знали. Я сказала, что мне ничего не известно, потому что мы с ним мало разговаривали. И это правда. В общем, забрали нас обоих. Меня сразу стали допрашивать трое каких-то, кричали на меня все время, что я устроилась поломойкой к ним, чтобы шпионить, что, если не скажу про Мишу, Володю сразу расстреляют, а меня в тюрьме сгноят. Я стала плакать, ведь я на самом деле ничего плохого не делала, а про Мишу сказала, что он - где-то в Перловке. Тогда стали спрашивать, кто у нас в доме бывал еще, как звали, как выглядели. Я сказала, что видела двоих каких-то незнакомых мужчин один раз, но вечером без света разглядеть не могла, да и не рассматривала на самом деле. Просидела два дня в камере со многими женщинами, меня больше не трогали. Потом позвали, снова спрашивали, как выглядит Миша – я сказала примерно как, и меня отпустили.
 
Домой вернулась - дверь опечатана. Кое-как нашла человека из домкома, спросила, как мне быть, почему мне домой нельзя попасть. Мне было сказано, что у меня теперь квартиры нет ввиду моего буржуазного происхождения. Я плакала, упрашивала разрешить хотя бы взять немного вещей. Этот человек пошел со  мной, открыл квартиру, обошел все комнаты со мной вместе, сказал собираться при нем. Набрала в узел кое-что на первое время, пошла к отцу Николаю. Родня нас с братом давно знать не хотела, а близких знакомых у меня нет, кроме тебя. Идти с узлом к вам не решилась, неловко; и еще - боялась, по дороге могут отнять, сейчас ведь и не такое в Москве творится. На другой день была у вас, без вещей: мне сказали, что ты больна, не в себе. Я попросилась к тебе, увидать. Мне даже нехорошо стало от ужаса - и за тебя, и за себя. Ведь на вас была у меня последняя призрачная надежда. И еще поняла, что, наверное, с Мишей что-то плохое случилось, что именно – до сих пор не знаю. Жила какое-то время у батюшки Николая. Он мне слова не говорил, но матушка смотрела на меня очень хмуро и как-то сказала быстрее приискать себе другое убежище. Все боятся; а я вроде прокаженной теперь. Совсем голову потеряла, однако понимала, что злоупотреблять гостеприимством моего благодетеля нельзя. Тут матушка заговорила про селение Т., что у нее там сестра, при хозяйстве, что она напишет к ней записку, чтобы меня приняли и, если можно, посодействовали как-то устроиться.
 
Во все дни, что я была в Москве, каждый день ходила в ЧК у нас на Поварской, узнавать про Володю. Мне поначалу ничего не говорили, потом, видя мое упорство – я каждый день там стояла,  сказали, что его отправили куда-то в другое место, адрес не назвали. Я так ничего про него не узнала, пока батюшка ни показал мне газету, где было сказано, что какую-то группу заговорщиков, и Володю в их числе, расстреляли. Горю моему предела не было. Теперь – я полная сирота. В Москве мне делать совсем нечего, кроме как воспользоваться благодетельным советом отца Николая. Так я оказалась в Т. 

Прасковья Николаевна, моя новая спасительница (как бог меня жалеет!) – вдовая, еще не старая женщина, с тремя детишками, нравом суровая, но сердцем - добрая, и очень расторопная. Власть у нас теперь - какой-то совет, я их боюсь и стараюсь реже, по возможности, дело с ними иметь. Поговорила тетя Паша с председателем, таким же голоштанным, как остальные советчики. Сказала, что прибилась к ней родственница из столицы, сирота, сама понимает в грамоте и что, может местных ребятишек обучать за прокорм. Председатель, крикливый мужик, велел, чтобы я сама к нему пришла. При встрече спросил документ, из каких я буду - не из буржуев ли, - сказалась мещанкой, с классами прогимназии, могу учительствовать в начальной школе, что дом, где проживало наше семейство в Москве, сгорел вместе со всем добром и бумагами, я одна уцелела. Тут же устроено было мне испытание - велел прочитать приказную бумагу, потом под диктовку записать какую-то ерунду; долго читал, мною написанное, потом важно сказал, что детей учить надо, мол, советская власть к этому призывает. Селение Т. – довольно большое в прошлом, раньше здесь уездная школа была, из прежних учителей - последняя, пожилая была, умерла недавно, и детей теперь не учат. Целую неделю я и двое присланных мужиков приводили помещение в порядок – и классы, и мое будущее жилище (две комнатки с кухней). Со всего селения набралось два десятка ребятишек разного возраста, их родители согласны давать мне за обучение немного продуктов и дров, убираю школу я сама. Вот так устроилась и считаю, что очень хорошо по нынешним временам. Больше писать не о чем. Была бы очень довольна, если бы ты смогла как-нибудь, если не занята, приехать ко мне, посмотреть на мое житье. Передаю горячий привет всему твоему семейству и с великой грустью вспоминаю теперь уже давние, прекрасные часы, проведенные с вами вместе. Целую, твоя Вера Северцова.»

Кто такие Миша, Володя? Почему мама никогда не упоминала об этих людях? Какое она к ним имеет отношение? Ведь она, Вика, достаточно взрослая, чтобы понять кое-что. События, о которых здесь идет речь, - живая история;  в школе и в институте они проходили об этом. Заговорить первой – значит признаться, что письмо прочла. Это невозможно. А оно очень важное, наверное, для них обоих, и запрятано от нее неспроста. Столько лет прошло... Может быть, об этом и теперь говорить опасно? Тогда зачем его беречь?..
 
Вика положила письмо на прежнее место, глубоко под стопку белья. Матери ничего не сказала, но заноза, оставленная письмом, засела в ней глубоко и надолго.
 
               
  -  3  -
Рассказчик:
В жизни случается - от каких-то горестных обстоятельств, вроде как для собственной защиты, схлопываются в душе человека какие-то створки. Ничто больше внутрь не проникает: ни любовь, ни печаль. Со временем ключ от створок куда-то теряется, захочешь – не найдешь. И всё. Внутри все замкнуто. И сам человек  мучается, и тем, кто рядом, нехорошо. Ничего с собой не поделаешь. Так и с Ксенией случилось. Быть может, если бы нашелся человек, чьих душевных сил достало на великое усилие отомкнуть эти створки, судьба ее и развернулась бы к солнышку. То ли сильных не нашлось, то ли сама не захотела - осталось все по-старому на долгие годы. А потом – и вовсе не до того оказалось.
 
               
Серые избы в поселке Т. теснились кучками вдоль нескольких улиц, всегда или пыльных, или тонувших в непролазной грязи. Весь поселок был покрыт серым налетом, не смываемым дождями, – и пыль была серая, и грязь, и даже снег. Сельчане изо дня в день, с весны до осени, ковырялись  на своих огородах, мужики -  уезжали ранним поездом в город,  на большой завод. Иногда в сильные ветра дымЫ из заводских труб достигали поселка – становилось трудно дышать от какой-то едкости в воздухе. Но это редко бывало.

Вика отрывочно помнила из детства большого одноглазого мужчину по фамилии Козлов, что бывал у них время от времени. Запомнила потому, что ни огромных, ни одноглазых  мужиков в селе больше не было. Мать говорила, что это он привез их в поселок. Его все в округе только так и называли, по фамилии. Имени его она никогда не слышала, и поначалу считала, что именно так его зовут.
 
Ксении это время запомнилось совсем иначе, хотя не любила она и не хотела это помнить. Как  не хотят люди помнить то, что переворачивает их существование, жестоко выдергивая из привычного, хотя и нелегкого, бытия и погружает в затянувшийся кошмар.

Директор Козлов недолго командовал школой, перевели его в какую-то службу – стал во френче ходить, многозначительный. Изредка заглядывал в  московскую школу, где его вспоминали хорошо – человек он был строгий, но не вредный, старался, чтобы не растащили, прежде складное, гимназическое хозяйство - желающих было немало;  помогал, когда удавалось, пайками учителям.
 
Ксения чувствовала, что у них с директором отношения складываются, несколько отлично от обыкновенных, служебных. Она не мыслила никакого продолжения возможных романтических надежд директора, вела себя подчеркнуто вежливо, даже отстраненно. Несмотря на то, что он устроил ей сначала место в общежитии, а когда родилась дочь,  выхлопотал там же небольшую комнатку, вопреки недовольству и шипению начальства общежития, заставил сохранять комнатку за ней.

 Выбиваясь из сил, она судорожно делила время между уроками и ребенком: девочка родилась крикливой (конечно же, что-то с ней было не так, да подсказать - некому), первые месяцы почти все время пребывала в беспокойном состоянии. Ксения теряла последнее соображение от бессонных ночей, готовая зажать уши, чтобы только не слышать плач малинового от натуги ребенка. В немногие часы спокойного состояния дочки,  Ксения корпела над переводами  для подстрочников поэзии, разных библиографических справок некоторым авторам горьковской «Всемирной литературы» - так удавалось хотя бы приработать немного денег к скудному учительскому жалованию.

Она с ужасом думала, что будет с ними, если, не дай Бог, Козлов куда-нибудь денется. А он пропадал временами. И нередко. Но всегда возвращался, заросший, похудевший и, как всегда, немногословный. Красноречием он никогда не отличался, однако мысль свою, когда требовалось, выражал доходчиво. В  общении с Ксенией он выглядел несколько потерянным - она чувствовала явную недосказанность в его поведении. Конечно, она была ему бесконечно благодарна – никто, с момента ее ухода из дома, не сделал для нее столько необходимо хорошего, даже невозможного, как этот человек. Она с самого начала боялась его громадности, немногословия, но, кроме признательности, совершенно не могла испытывать к нему никаких других чувств. Видимо, он это понимал, но все равно приходил. Приносил иногда какие-то подарочки – вроде фунтика с баранками, один раз принес маленькую куколку для ребенка, непонятно откуда добытую. При этом подкашливал, будто сказать что-то собирался, – и молчал. Тягостная для обоих,  повисала в комнатке тишина. Ей хотелось, чтобы он побыстрее ушел. Ксения чувствовала, что все-таки назревает момент, когда скрывать копившуюся недосказанность станет невозможным для обоих. Между тем, внешние обстоятельства снова вывернулись столь чудовищным образом, что стало не до отношений.

Однажды, в конце октября, - в школе уже стали готовиться к празднованию третьей годовщины революции, - вечером, - Ксения собиралась сама укладываться спать, - раздался осторожный стук в дверь. С бьющимся сердцем сбросила крючок и в открывшийся просвет увидала встревоженное лицо Козлова:
 
- Пожалуйста, пустите меня. Срочное дело. – Он втиснулся в комнату, негромко проговорил: - Вот, Ксения Николавна, какое дело: вам надо уехать сейчас, с девочкой вместе. Нельзя вам больше здесь оставаться. Я отвезу. Давайте, если надо, помогу, – и принялся торопливо сдергивать с веревок сохнущие пеленки, какое-то белье. – А вы одевайте девочку, сами собирайтесь, - продолжал он, свертывая постель в узел. Я во дворе жду вас.

Еще не осознав им сказанное, Ксения бестолково засуетилась в панике: то принималась одеваться сама, то хваталась за висевшие на стенке вещи. Потом стала укутывать девочку. И ни разу в ней не задалось сомнение в словах Козлова. Проснулась малышка, спросонок заверещала, но не заплакала - будто поняла что-то. Козлов снова появился - забрал остальные вещи и, выходя, шепотом досказал:

- Постарайтесь, чтобы в коридоре вас никто не видел.
 
Машина пряталась в темном углу двора. Он устроил ее с ребенком на заднем сиденье, сам сел за руль. Таинственно тихо машина выкатились на Пречистенку и, набирая скорость, помчались по ночным московским улицам, врезаясь в глухую тьму тревожно скачущими лучами фар. Когда спустя час выбрались из города на шоссе, Козлов нарушил тишину:
 
- Я в ЧК про вас услыхал, интересуются всеми, кто дворянского происхождения, списки составляют, чтобы из школ удалять, кого-то задерживать собираются. Я подумал, зачем дожидаться, вывезу вас из города: вам все равно деваться некуда – домой же не собираетесь. Или нет?

Ксения, через паузу, ответила: - Мне идти не к кому.
 
– То-то и оно, что не к кому. А у меня в поселке, где родина моя, еще родня осталась. Дай думаю, свезу вас туда, авось не выгонят. Да нет, вы не сомневайтесь: они сами горе намыкали, поймут. Да и я объясню, что к чему. Помогу. Не оставлю, не тревожьтесь.
 
– А в какое место мы едем? – все еще не приходя в себя, с запинкой спросила Ксения.

– Верст семьдесят будет, поселок Т. Большой поселок был раньше. Сейчас не знаю – давно не бывал там. Все некогда.

- Т.?! – воскликнула Ксения. К лихорадочному беспокойству, что возникло с начала появления Козлова, прибавилось удивление.

- А вы, что же, знаете там кого-нибудь? – изумленно обернулся Козлов.

- Там подруга моя в школе учительницей, Северцова Вера Алексеевна.

- Нет, такую не знаю. Моя матушка там раньше учительствовала,  два года, как умерла.

- Подругу там приютила одна добрая женщина, как ее звали, забыла... Таисия Николаевна или Прасковья Николаевна... 

 - Если Прасковья Николаевна – так это тетка моя – обрадовался Козлов.  – Вот как получается, все наперекрест.

Оживившийся, было, разговор прервался снова и уже не возобновлялся до самого места. Каждый погрузился в свое.


Рассказчик:
Как не посетовать на желание автора превратить свою историю в обыкновенное завлекательное действо. Если же задуматься, сама русская жизнь явила собою нескончаемый, как теперь принято называть, сериал, растянутый на сотню лет, с лихвой наполненный настоящим страданием, кровью миллионов невыдуманных жертв: наша страна все время воевала то с внешним супостатом, то сама с собой.


  -  4  -
Наутро многие жители поселка наблюдали необычное шествие: высокий одноглазый мужчина в расстегнутой кожаной куртке, из-под которой виднелся полувоенный френч, сопровождал по улице небольшого роста женщину в городском платье с ребенком на руках. Они осторожно шли, глядя под ноги, по затверделой грязи, прихваченной недавними заморозками.  Иногда женщина вскидывала голову, растерянно оглядываясь. Ничто вокруг не могло радовать  глаз. Козлов время от времени встряхивал головой: да уж, посерела родина. Хотя в последние годы и не в таких местах бывал, навидался... И его кое-где не забыли, начальника лихих продотрядов, вычищавших сельские амбары.

Когда пришли в школу, уроки еще не начались. Прошли по длинному коридору в конец одноэтажного нетопленого здания. В торце виднелась драная, когда-то утепленная дверь. Козлов бухнул в дверь кулаком несколько раз. На пороге их встретила женщина среднего возраста с заострившимися чертами испуганного лица. Ничто в ней не напоминало Верочку Северцову, госпитальную сестру милосердия лета семнадцатого года, позднее - милую московскую подругу, всего тремя годами старше Ксении - от прежде хорошенькой женщины единственно остались только серые с искорками глаза. Теперь вытекавший из них страх, сменялся разве что безразличием к окружающему. Именно последнее заменило в ней все ранее доступные чувства и, вероятно, тем самым охранило ее жизнь в новых обстоятельствах существования. На взгляд сельчан - по прошествии двух с лишним лет жизни в поселке, новая учителка хоть и улыбалась иногда, и делала, что положено, а осталась чужой, городской. И потому особого доверия к ней не появилось. Она стала полезным предметом, без которого в повседневном обойтись вполне можно. Не раз поднимались разговоры в посёлке, что большие ребятишки, чем балбесничать (т.е. учиться) в школе, лучше по дому, на огороде помочь могли бы, а без учителки обойтись можно. Разговор разговором, но в силу еще не развеянных до конца остатков некоего понимания - в школу дети ходить продолжают.

Примерно все это Ксения успела узнать из коротких бессвязных слов Веры. А до того с ней случился едва не обморок при виде гостьи (чего не бывает от неожиданности, а может и от голода, с нашими барышнями), за ним - бурные объятья с горячими слезами и громкими восклицаниями. Маленькая Вика и Козлов, свидетели нежданной встречи, по-разному восприняли увиденную картину: Козлов, словно оробев, деликатно отошел в сторонку, принялся оглядывать стены,  малышка - поначалу спокойно смотрела на маму с какой-то тетей, но услыхав рыдания, поспешила к ним присоединиться. Женщины, отпрянули друг от друга, обернулись к плачущей Вике и враз бросились к ней, отчего рев стал еще сильнее. Опомнившаяся Верочка извинилась за отсутствие угощения и вообще какой-либо еды. Заторопилась на урок, что должен был начаться с минуты на минуту, а у нее еще печка в классе не разогрелась. Просила располагаться здесь же, пообещав вернуться после уроков, к часу. Все вместе пошли к выходу из школы, где толпилась говорливая кучка мальчишек и девочек. Они с любопытством уставились на незнакомцев, особенно – на здоровенного одноглазого дядьку.
 
Козлов не располагал временем, чтобы еще задерживаться в поселке - предстояла неблизкая обратная дорога. Однако успел съездить с Ксенией в местный совет. Показал там какой-то важный мандат, после чего председатель встал и даже незаметно подтянулся. В ответ на пожелания гостя, хоть и неохотно, пообещал найти для приезжей работу - или в школе, или в совете, или еще где в поселке, с разрешением поселиться вместе с дитем в школе у учителки. Козлову перед отъездом хотелось сказать Ксении что-то хорошее, успокоительное, но в машине по пути не успел - торопился, а остаться вдвоем места нигде больше не нашлось. Отдал ей небольшой мешочек с харчами, предусмотрительно захваченный из Москвы, пообещал как-нибудь появиться и уехал, оглашая тихие окрестности непривычным здесь треском и вонью мотора.

Когда улеглась суета и хлопоты устройства на новом месте, угомонилась и заснула  возбужденная непривычной обстановкой малышка, подруги присели у колченогого стола перед чашками с кипятком, чтобы, наконец, наговориться обо всем, что составило их жизнь за долгое время разлуки. Начала Вера и почему-то не с воспоминаний, а со странного вопроса: - Ксюша, откуда ты знаешь этого Козлова? Ксения рассказала, про его директорство, про свою работу в школе, как она благодарна Козлову за помощь и прежде, и теперь, в результате чего оказалась в Т.
Вера переспросила:

- Он тебе так и сказал, что про тебя услыхал в ЧК и прочее?

- Да, конечно, - убежденно, без тени подозрения ответила Ксения.

- Надеюсь, ты понимаешь, что просто так он там услышать ничего не мог. А может, он и сам причастен к устройству или выполнению этих дел. Неужели ты об этом никогда не задумывалась?  Откуда машина, на которой вы приехали? Он же – наверное, начальник! Простые сотрудники вряд ли на машинах раскатывают. А к тебе – скорее всего, неравнодушен; вот и выручает. Не исключено, конечно, что с некоторым риском для себя.
 
Ксения озадачено смотрела на подругу, пораженная жестокой трезвостью ее вопросов, собственной безалаберностью и слепотой.
 
Напоследок Вера добила ее фразой, после которой совсем ничего ни говорить, ни вспоминать не хотелось:

- Я уверена, такие люди, как Козлов, убили моего отца и брата. И твоего Мишу - тоже. Это жуткие люди, они ни перед чем не остановятся. Я видела их лица близко, разговаривала, уговаривала. У них нет сердца, они – фанатики или машины.
 
И потянулся один стертый бесконечный день. Без утра и ночи. Только зима на лето менялась. Ничто в текущем времени не воспринимала Ксения, как реальное, с нею происходящее. Все было беззвучное, постороннее. Верочка, немного сама ожившая рядом с Ксенией, как ни старалась, не могла влить в нее жизнь. Что происходит? То, что раньше было - в Кривоколенном, в Перловке, Миша - это тоже она? И снова – поглощало серое вокруг, серое внутри, все без вкуса, без запаха. Омертвение ее существования затягивало во что-то непреодолимо вязкое, уже не отпускавшее из своих объятий, словно жуткая топь. В последнем, неимоверном усилии выпростаться из нее наружу, за что-нибудь уцепиться... она ухватилась за маленького теплого человечка -  свою дочь. Лишь она, своим слабым существом оказалась способна немного оживить Ксению.

Девочка становилась смышленее, самостоятельнее день ото дня; очень ей  нравилось общение с деревенскими детьми, чумазыми,  равнодушными к ее призывам, особенно тянуло к тем, кто старше ее возрастом. Дети Прасковьи Николаевны очень привязались к ней. Ксения, когда работала далеко от дома, отводила Вику к  ним на целый день. Забавная, отзывчивая на ласку, ненадоедливая; девчушка вечно что-то придумывала, и все пробовала втянуть в разговор других, объясняя что-то на языке, пока не очень внятном для окружающих; а если не находилось собеседников, тоже не беда – лопотала сама с собой.
 
К воспоминаниям о Михаиле Ксения запретила себе возвращаться, запрятав его образ на самое дно. Боялась сорваться снова. Хотя совсем не вспоминать - выше ее сил. Время само творило привычное, что всегда происходит с памятью о дорогом человеке: его черты стали постепенно расплываться, терять четкость, осязаемость, замещаясь абстрактным светлым ликом, по сути своей не имевшим ничего общего с прекрасным оригиналом. Кроме уже угасавших чувств.
 
Жизнь Ксении и Веры, подобно всем жителям в Т., скудна была не только событиями – бог бы с ними, и без них жить можно, а вот без продуктов, одежды... Кое-что давала оплата, что получала Верочка от родителей учеников; небольшой прибавок получался от продуктов по карточкам, что давали в совете и отоваривали в заводском городке, крохотный огородик при школе кое-как обрабатывали и кормились. В общем, перебивались.

Счет времени не вели, ни к чему – оно все затирает, заравнивает потихоньку. Фамилия Козлова больше между ними не упоминалась. И в мыслях Ксении он почти не присутствовал. Кроме того раза, когда он как-то приехал в Т. Они мало разговаривали, почти не о чем. На прощание Ксения с некоторой опаской, но все же отдала ему письмо для родителей, чтобы отправил уже в Москве.
 
А между тем, и пятая годовщина революции миновала, и уже сложили в сарай до следующего праздника линялые флаги с совета, когда Козлов снова появился в селе. Запыхавшийся, в расстегнутой шинели, из-под которой выглядывал уже потертый френч,  примчался в школу прямо со станции. Ксению не застал, оставил для нее письмо и сказал Верочке, что придет к вечеру, попрощаться: какое-то дело было у него до Прасковьи Николаевны и - надо обратно в Москву.
 
К вечеру они оба сошлись в школе. Ксения, не раздеваясь с улицы, принялась читать письмо. Прочла раз, другой. Будто не видя никого вокруг, подняла увлажненные глаза к почерневшему потолку. Верочка обеспокоенно к ней приблизилась, боясь коснуться. Козлов, не шевелясь, затих у двери. Только Вика, не обращая ни на кого внимание,  возилась в своем углу с чурочками-игрушками. После некоторого молчания Ксения справилась с собой, нешироко улыбнулась:

- Маменька с папенькой зовут домой. Очень... - С внезапной решимостью проговорила: - Значит так. Поеду. Сейчас же.

- Как же так! - всполошилась Верочка, моментально пронзенная мыслью о грядущем своем одиночестве.

Ксения, не успев проговорить, поняла горький смысл своих слов: - Ты прости меня. Больше не могу. Нас ведь двое...
   
Верочке в ответ хотелось крикнуть: - Не двое – трое!.. - застряло в горле. Вместо этого, оттягивая страх расставания, принялась уговаривать: - Куда ты на ночь? Завтра соберемся, в совете лошадь на станцию выпросим и поедешь.
 
- Ты прости меня, дорогая моя подружечка. Ты моя спасительница, конечно. Пойми, не могу я больше здесь, умру, ей-богу – еще немного - и умру, - с надрывом выдохнула Ксения. Помотала головой, будто морок сбрасывала, обернулась к Козлову:

- Григорий Васильич, поможете?

Козлов с готовностью оторвался от стены: - Вы собирайтесь. Пойду за телегой.

Пока Ксения складывала немногие вещи, одевалась, снаряжала Вику, Верочка помертвело, со сложенными на коленях руками, сидела на кровати. Она не смотрела за сборами, не помогала – силы оставили ее. Так было однажды, когда она замерла перед   опечатанными дверьми их квартиры на Поварской. За что же судьба так немилостива к ней? За какие прегрешения? Конечно, их жизнь вместе с Ксенией здесь не стала богаче радостями,  зато – грелись они возле друг друга, с ними - девчушечка, светлая отрада.  Теперь – снова серое безмолвие. Без конца... Напоследок все-таки собралась, крепко обняла подругу: - Кто знает, свидимся ли еще. Помни о нашем разговоре про этого человека. И вообще - не забывай...

В Москве, на вокзале, Козлову удалось хорошо сторговаться с возницей. По дороге Ксения не удержалась - робко, без всякой надежды спросила: - Нельзя ли помочь Вере - забрать из деревни, устроить здесь. - Услыхала жесткий ответ:  – Пускай там сидит. Целее будет.

Бойкая лошаденка с приезжими дотрусила к дому в Кривоколенном уже в морозных слабых сумерках. На громкий вскрик Анастасии, открывшей двери на звонок, к ним выбежали родители. Огромный одноглазый незнакомец, крошечная на его фоне, еще диковинная им внучка и почти неузнаваемая, родная, молодая женщина в образе их дочери, - не могли не поразить родительские сердца.


   -  5  -
Отдых родителей затягивался. Поначалу Ксения не проявляла беспокойства. Оставшись вдвоем с Викой, даже испытала некоторое облегчение от разрежения тесноты. Когда, и без того редкие, письма прекратились, возникло замешательство.  Отправила в Ялту телеграмму насчет даты возвращения.  Ответа не последовало. Написала тревожное короткое письмо. Спустя некоторое время оно возвратилось с непонятной припиской – адресат выбыл. Куда выбыл? Где же их искать? Она совсем потерялась. Вдруг - спасительная мысль: Козлов! Как она могла забыть, он наверняка поможет, узнает. Все прежние опасения, советы Веры, - все стало несущественным. Только бы узнать. Даже тень подозрения о невозможном  не проскользнула: родители просто могли переехать в другое – какое!? – место, и пока о себе не сообщали.

Нашла телефон Козлова. На его вопрос ничего пояснять не стала, только настойчиво просила или приехать или где-нибудь назначить встречу. Впервые увидав его после возвращения домой, не стала ни о чем расспрашивать – сразу, хотя и путано,  выложила свою тревогу. Козлов помрачнел, после паузы раздумья неопределенно пообещал что-нибудь узнать.
Через неделю, неизвестно как пережитую Ксенией – тревога росла ото дня ко дню, Козлов позвонил, назначил встречу в городе. Встретились днем на Петровке, заполненной оживленным шумом пестрой толпы. Здесь фигура Козлова не смотрелась так одиноко впечатляюще, как дОма или на деревенской улице. Останавливаться не стали, медленно двинулись в людском потоке. Разговор начался не сразу. Собравшись с мыслями, Козлов заговорил:

- Беда с вашими родителями случилась, Ксения Николаевна. По очень нехорошему делу они арестованы и приговорены к высшей мере, как вся их группа.
 
- Какому делу? Какая группа? Мой отец... Где они сейчас? – вскинулась громко Ксения.

- Тише, тише, пожалуйста, - умоляюще, негромко продолжал Козлов, - помочь им уже нельзя. - Как гвоздь вбил по самую шляпку.

Расширившимися от ужаса глазами Ксения уставилась на него:

- То есть как нельзя? Совсем?

Козлов кивнул: - Я еще что хочу сказать. Может, вам снова уехать. Туда же, в Т. Мало ли что...

Ксения, не раздумывая, тряхнула головой: - Нет, хватит зайцем бегать. Останусь здесь - будь что будет.

- А девочка, что с ней будет, если что?..

- А если что,  Анастасия присмотрит...

- Вы поймите, все не просто так. И я... и вы... ну, в общем, вы мне...

- Нет, не надо. Очень прошу вас. Может, вы и не о том, но я долго думала. Я неимоверно вам благодарна за ваше участие, за помощь бесконечную. Наверное, не всегда просто вам было это сделать. Но... – она судорожно сглотнула, - не могу я, поймите. Не обижайтесь... пожалуйста.

Спустя месяц Ксения нашла в почтовом ящике конверт. На четвертушке бумаги корявым почерком человека, не привыкшего много писать, значилось: «Меня переводят на Урал. Наверно надолго. Не поминайте лихом и сами берегитесь. Очень вы мне любы. Прощайте. Григорий».
 

Почему в детстве так медленно тянется время? Ты уже и читать умеешь не только по складам, знаешь, сколько будет, если две картошки сложить еще с двумя,  и старшие твои подруги и приятели теперь по утрам деловито бегут в классы, гулять во двор выходят реже – уроки делают, а тебе все еще в школу рано - говорят, мала. С малышней Вике играться неинтересно, даже со сверстниками. Изнылась она дома. Мама подолгу болтаться во дворе не разрешает: Анастасия придет с работы на обед – тогда выпустит, а потом обратно домой зовет, когда убегает на работу.  Бывает, уговоришь, чтобы разрешила еще немного погулять, а соседка-бабушка домой впустит. Так целый день проходит дома: то книжку почитает, да-да - почитает, или картинки посмотрит – в углу стоит целый большой шкаф с такими книжками, тяжелыми, в темных переплетах, то в окно посмотрит на улицу или во двор. Мама с утра до вечера на работе - корректором работает в каком-то издательстве со смешным названием Гранат. Что такое корректор, Вика соображала плохо, мама говорила, что ошибки в книжках ищет. Почему в книжках ошибки? – не понимала Вика, - ведь за это ругают, как соседского Андрюшку родители – там часто крик стоит: опять ошибок понаделал! Андрюшка уже большой, он первую ступень заканчивает, говорит, как вторую закончит, в военные пойдет, чтобы стрелять и в красивой форме ходить. Жалко, что девчонкам нельзя в такой же форме ходить. У дедушки была форма, правда, не военная; дедушки уже не стало, а форма еще долго в шкафу висела; потом исчезла – Анастасия говорит, продали, чтобы хлеба купить.

В квартире наших прежних героев появились люди с новыми именами, привычками. Скажем больше, другой мир явился взамен прежнего, почти совсем ушедшего. До недавнего времени на двери еще висела потускневшая металлическая полоска с надписью: "Инженер путей сообщения Н.П.Семенов-Сверчинский".   Ксения после исчезновения родителей табличку сняла, да и соседи бурчали.

 Соседи, Прошкины, появились еще до возвращения Ксении с дочерью из Т. Василий Гаврилыч Прошкин – грубоватый по виду лица мужчина, рябой, с невысокой плотной фигурой; какой-то чиновник, из новых - на службу ходил с тощим  портфелем. По утрам, а особо по выходным, любил, невзирая на присутствие посторонних женщин, в рубахе поверх исподней и в неприкрытых подштанниках разгуливать по квартире: то в кухню заглянет - правда, поздоровается, то в уборной надолго застрянет с газетой. Дома он ничем не занимался, кроме упомянутого чтения газет, нудных нравоучений жене и мамаше, а также недолгих воспитательных разговоров с сыном, обыкновенно завершавшихся подзатыльником. Жена его, Марья Никандровна, бывшая мещанка из Пензы, особа противоположной внешности, - рыжая, плоскогрудая, худая и оттого казавшаяся высокорослой, хотя мужа превышала всего на полголовы, когда он в сапогах. Кроме сына Андрюшки, к моменту нашего рассказа она произвела законную двойню крикливых младенцев, истязавших круглые сутки родительницу вместе с соседями. Своего суженого супруга встретила, когда он еще агитатором крутился среди рабочих на фабрике венской мебели, где ее батюшка служил конторщиком. С ними вместе теперь проживала и мамаша нового чиновника,  сгорбленная, немного тугая на ухо старушка, затюканая невесткой; однако с Анастасией, и особенно с Викой, общаться любила – внимательно слушала, неизвестно что разбирая, девочку по головке гладила. Муж с женой девочку не замечали, Ксению - недолюбливали; может потому, что была дочерью бывших квартирных хозяев; однако слегка побаивались из-за ее молчаливости в отношении к ним, посчитанной за высокомерие. Могло быть и так, хотя в семье Ксении только маменька временами могла выказать себя в подобном качестве, отец – никогда. Скорее всего, невзлюбили они Ксению после нескольких случаев, когда в ее очередь уборки общих мест квартиры, это сделала Анастасия. Она часто, и при посторонних, по привычке называла Ксению барышней. В семье нового соседа Ксению так и звали, с презрительным оттенком, конечно.
 
Жили  между собой  - нельзя сказать дружно, но без открытых ссор; миротворцем, как ни странно, всегда выступала Анастасия, имевшая доступ к обеим сторонам - новых соседей, Ваську с Машкой, в принципе, считала ровней себе. Общительная характером, умелая, она немного помогала новой соседке управиться с младенцами, чем снискала благоволение не только ее, но и супруга. Своя жизнь у Анастасии никак не налаживалась, несмотря на отдельное жилье: она теперь перебралась в бывшую комнату барышни, оставив свою полутемную клетушку. Захаживал к ней один смирный мужчина неплохой наружности – ведь наша Анастасия лицом тоже не уродина, с приятными веснушками. Пьяным его никто никогда не видал, хотя он, бывало, задерживался в гостях на день-другой. После того - Анастасия ходила по квартире с довольным видом, хотя и слегка смущенная; на Ксению глаз не поднимала, забирала к себе Вику, поила чаем и о чем-то с ней толковала.

Через несколько лет, Вика уже в школу ходила, появилась однажды в квартире вместе с Анастасией худенькая, молчаливая девочка,  ровесница нашей. Соседям и Ксении было объявлено – Варька, дочь ее близкой подружки, недавно скончавшейся от ранней тяжкой болезни, будет теперь жить здесь, вместе с ней. Таким нечаянным образом решила Анастасия нарушить свое одиночество.
 
В квартире на Кривоколенном устанавливалась новая жизнь.
 
Летом замечательного года, когда всей стране предстояло праздновать двадцатую годовщину Октября, Вика окончила школу. Какой волнующий открывался простор...   Люди пели радостные песни о счастье. Люди молчали и молились.
               
За неделю до знаменательной даты в Кривоколенный переулок столицы пришла потертая почтовая открытка из Свердловска на имя Ксении Николаевны Семеновой. На обороте карточки неуловимо знакомым корявым почерком, немногословно, без насыщения знаками препинания, выражались горячие поздравления с наступающим праздником всего трудового народа, а также сообщалось, что жизнь на новом месте наладилась, природа здесь красивая, работы много, женился, растут две дочки, Ксения и Вика. В последних словах короткого послания – надежда на встречу с «прекрасным другом прошлых лет» в будущем году,  когда возможен будет  приезд в Москву по делам службы.

Отправитель открытки не мог знать, что его земной путь вскоре внезапно оборвется. Как у многих его коллег и окружающих граждан.


 -  6  -
Каким образом разговоры о них с Иосифом, ее невинные отношения, полные романтического вдохновения, соприкасались с  прошлой жизнью матери? Этого Вика понять не могла. А Ксения не считала нужным что-либо объяснять, и теперь любой разговор, где речь могла коснуться Вики и Иосифа, сама старалась быстрее закруглить, явно не желая продолжения.

Близилось завершение второго курса. Вика разрывалась между любовью и сдачей   экзаменов. Когда экзаменационные тяготы стали близиться к концу, всплыли другие заботы: впереди лето, у нее будет месячная практика в Москве, а что же с ними, ею и Иосифом, будет летом вообще. Надо же какие-то планы наметить. На ее вопрос, он просто ответил, что у него впереди большая экспедиция  - в Бахчисарае и у Терновки продолжаются прошлогодние раскопки, надо срочно заняться изучением сделанного. Предложил по окончании практики приехать к нему: он устроит ее на раскопки до конца каникул, свозит к родителям в Керчь, познакомит.
 
- А потом? – спросила она.

- Потом ты поедешь домой, будешь учиться, а я еще останусь в экспедиции. Я договорился с кафедрой - мне сократили лекционные часы на следующий семестр, так что смогу остаться там до поздней осени.
 
- Остаться? А как же я? Буду одна? – нахмурилась Вика, чувствуя, что вот-вот расплачется.

- Дорогая моя девочка, что же нам делать? Ведь я должен быть там, для меня это очень важно.

- А я, получается, не важное? – еще не веря в несокрушимость еще не начавшейся разлуки.

- Ты меня неправильно поняла. Вернее я не так сказал, дурак. Извини меня. Конечно, мы должны быть и будем вместе. Но, как ты понимаешь, есть условия и обстоятельства нашей предыдущей жизни, которые нам придется совместить с тем, что предстоит в будущем.

При этом ни он, ни она не произнесли вслух, что это такое «в будущем» и когда оно «предстоит». Не стали они на этот раз, шутливо, по недавней привычке,  перебрасываться английскими фразами. В общем, невеселым вышло окончание их встречи.


За окном сверкало неуместное солнце чудесного июньского дня. Тихое бормотание улицы неясно доносилось  через форточку. Почему именно теперь Вика решилась, наконец, спросить о письме тети Веры, когда-то найденном  в шкафу? Ксения слегка изменилась в лице, однако пенять дочери не стала – дело давнее. На вопрос, кто такие Володя и Миша, ответила, что Володя – брат тети Веры. И замолчала. Вика ждала. Наконец, через силу, Ксения хрипло произнесла: - Миша – твой отец.
 
Значит, тетя Вера тоже все знала. И никто ей, Вике, ничего не сказал. Какая-то непонятная тайна окружала личность отца. Вика, не спуская с матери требовательного взгляда, чуть не криком: - Кто он? Куда подевался?

Ксения молчала стояла у окна, окутываясь папиросным дымом. Но Вика не отставала, смотрела в упор на невидное против света лицо матери.

Прерывающимся шепотом из облачка дыма, просвеченного солнцем, раздалось:

– Единственное, что я знаю, – его убили... чекисты... энкаведешники. Прости меня. Это очень опасно для нас с тобой и очень страшно. Потому никогда не говорила. И тебя прошу об этом забыть, ради бога. Давай больше не будем об этом. Я не могу...
 
Вика была ошеломлена не только услышанным - подавленным видом мамы. Она как бы меньше ростом стала. Вика впервые увидала, как выглядит страх: - Как такое носить в себе столько лет?.. Бедная, несчастная моя мама.
 
Теперь и Вику придавило семейной тайной.
 
Пепельница полнилась окурками. Однако Ксения поняла, что на этом разговор заканчивать нельзя. Ноги у нее дрожали, папироса заметно подергивалась в руке. Присела у стола. Прокашлялась и уже другим, живым голосом, невпопад обронила дочери: 

- Что у тебя с твоим молодым человеком случилось? Смотрю, настроение у тебя в последнее время не того, не как прежде.  В чем дело?

Вика таиться не стала, все рассказала, как есть.

- Так ты что же, жить там с ним собралась, в этой экспедиции? – набирая прежнюю силу, спросила мать в упор.

- В каком смысле? – покраснела Вика. Мысли об этом не посещали ее: Иосиф даже повода не давал.

- В обыкновенном смысле – резко ответила Ксения. – Сначала радости в шалаше, а потом... Просто так детей плодить нечего.
 
- Во-о-т ты что? Тогда я выйду за него замуж! У него в Керчи родители живут, –бросилась в омут Вика.

- А этому – не бывать,  - жестко отрезала мать и отвернулась, показывая, что теперь разговор окончен.

Вика была повержена в прах: она совсем ничего не понимала. Ни того, что сказала мать, ни причины ее слов. Как же ей самой дальше быть? Как жить?! Два страшных потрясения – одно за другим - в считанные минуты...

В комнате умирала тишина. По случаю серьезного разговора радио не включали. Без стука вбежала Анастасия:
– Вы уже все знаете? - увидала чужие лица матери и дочери, поняла - ничего не знают. По радио выступал Молотов ...


   -  7  -
Через несколько дней Вика решила перебраться в общежитие к Иосифу. Матери сказала коротко и без объяснений - ухожу к мужу. Собрала немного вещей и ушла. Ксения осталась в изумленном раздумье и страшном беспокойстве – такого она от Вики не могла ожидать. Как все у них повторяется, в семье Семеновых-Сверчинских, – только изгнание дочери сменяется самовольным уходом...
 
Небольшая комнатка общежития где-то в старой застройке у Верхней Красносельской улицы, стала семейным прибежищем. Иосиф жил там вместе с единственным соседом последние полгода. На их счастье сосед куда-то исчез спустя два дня после начала войны. Иосифа несколько раз таскали к заведующему общежитием, где подробно выспрашивали о бывшем соседе. Однако никаких интересных сведений о личности молодого историка Иосиф представить не смог ввиду полной замкнутости характера соседа. Кстати сказать, Иосиф на этот счет не отличался любопытством. Время было такое – много о себе не рассказывали. Долго с пропавшим разбираться не стали и, похоже, дело прикрыли – другие, гораздо более серьезные дела теперь занимали людей. Тем не менее, в суматохе Иосифу удалось договориться о вселении молодой жены, документ о личности которой представил. Короткое время, что они прожили вместе, неустроенное, иногда – голодное, потом вспоминалось Вике, как необыкновенное счастье ее небогатой событиями жизни. К дурману любви по ночам примешивался запах зелени и цветов, затекавший  в комнату со двора через открытое окно.

Вика записалась на курсы медсестер при госпитале в Сокольниках. Подружка позвала. Судьба женщин ее семьи решительно повторялась снова.
 
С известием о начале войны Иосиф утратил четкость в понимании происходящего. Как уместить одновременно и свое счастье, и всеобщую беду? Частью этой беды явилось осознание  - ни о продолжении его работы, ни о защите диссертации, и вообще, ни о каких представлениях мирного времени применительно к нему, речь идти не может. К слову - общественную работу, лозунги он не любил никогда, хотя тщательно скрывал это под разными предлогами. Не любил собраний. Хотя, конечно, бывали и такие, что не избежать, даже сказаться больным невозможно... Вообще - собрания, громкие усилия общественников, - считал бесполезным, непроизводительным расходом энергии и времени. Не исповедовал и героических идеалов, вроде  Павки Корчагина, победительных героев известных  фильмов. Он хотел заниматься только своим, давно избранным, делом и любить свою женщину. Теперь для него, Иосифа Лурье, и это стало категорически невозможным. Оставалось без громких слов сделать одно, твердо решенное про себя, – идти на фронт. В любом качестве, несмотря на «белый билет» по зрению и охватившую университет стихию устремления в эвакуацию; говорили, что отправят куда-то в Среднюю Азию. Однако, как сказать жене?

На протяжении нескольких первых недель после оглушающего сообщения о войне Вика ничего не знала о тайном решении мужа, только недоумевала о длительных отлучках, не понимала его путаных объяснений. Лишь  когда он, запинаясь, не находя сил смотреть ей в лицо, поставил перед фактом – послезавтра уходим, рухнула перед ним на колени, вмиг задохнувшись слезами. Ей говорили, что многие преподаватели получат бронь и Иосиф, безусловно, в их числе. Как же так? Ведь он наверняка погибнет там! Единожды возникнув в  сознании, эта мысль, властно пронзила все ее существо, стала неотвратима. В ней все замерло, только глаза остались жить на лице, выбеленном мУкой предчувствия.
 
В течение последнего дня Вика себя совсем не помнила, только с курсов отпросилась. Механически собрала необходимое в небольшой, выцветший с годами походный рюкзак Иосифа. Больше делать ничего не могла. Присела у стола в ожидании.  Неизвестно сколько продлилась пытка глухой тишиной - там, где не было Иосифа, не существовало теперь никого. Раздался скрип двери. Он стремительно вошел в комнату, молча приник к ней. Взял рюкзак:

- Прощай. Я буду писать. Меня ждут внизу. Говорят, мы скоро уходим.
 
Без слов, с необузданной силой Вика вцепилась в него, вжалась - навсегда. Он стоял, не шелохнувшись. Через несколько мгновений поняла жуткую несбыточность своего желания, разомкнула обессилевшее объятие. Иосиф вышел, аккуратно и плотно прикрыл за собой дверь.

Тем же вечером ополченцы ушли из Москвы. Множество шедших вместе с Иосифом незнакомых людей составляло безликую массу одной из дивизий народного ополчения. Никто из них не мог представить своей судьбы. Да и кто во всей огромной нашей стране мог предположить, чем обернутся для него на самом деле не то, что ближайшие недели или месяцы, - людям предстояли годы пока еще неизвестной жизни. Большинство об этом не задумывалось, растерянное, оглушенное внезапным словом «война», не представляя, что за ним стоит, хотя некоторые еще надеялись, что все это ненадолго, и врага мы «будем бить на его территории».

Многое увидел, много натерпелся и кое-чему научился Иосиф за первые месяцы  войны. Нахолодался темными ночами в незавидной своей одежде, без шинели. Уходили из московской жары неизвестно куда, даже пальто не подумал взять из дома, наивно полагая – далеко не уйдут, так в тепле и останутся. После нескольких долгих переходов оказались в калужской ночи, сырой и холодной. И пока ночные туманы нехотя рассеивались под лучами восхода, тянулись бессонные от холода мучительные часы. Потом на ходу, конечно, немного отогревались. Ладони у него задубели от ежедневной полировки черенка лопаты  - бесконечно копали рвы, строили еще какие-то укрепления, закончить которые не приходилось: поступала команда сниматься, идти дальше. Шли в неизвестное, обозначавшее себя едва слышимым гулом. На их место приходили во множестве местные жители, в основном, женщины.
 
В тягучем однообразии прошедшего времени кроме лопаты ничего другого Иосифу держать в руках не довелось.  Да и что они могли навоевать без оружия, разновозрастные, неумелые? Спустя месяц ополченческой службы выдали им казенную одежду непонятного серо-черного цвета, отчего вся их масса окончательно слилась в единообразии. Они стали неотличимо похожи друг на друга перемазанными, посеревшими лицами плохо кормленных людей. Бывали, конечно, занятия по строевой и боевой подготовке, вместо оружия выдавали деревяшки, формой напоминавшие винтовки, с привязанным на конце ножом.

По той торопливости, с какой они оставляли предыдущие рубежи, поспешности переходов в сторону все более отчетливого дальнего гула, Иосиф понимал, что не все ладно в происходящем вокруг. Редкие письма Вики ни о чем не говорили. Радио они давно не слышали, изредка доставались газеты прошедших дней, информация скудная и оттого - очень тревожащая. В воздухе копилось напряжение неосознаваемой фатальности трагедии.

В середине сентября остановились возле большого поселка. Едва не впервые у Иосифа появилось ощущение некой осмысленности в происходящем: их, наконец, обмундировали в красноармейскую форму, появились офицеры, командиры подразделений, сменившие привычных начальников-ополченцев. После переформировки участились боевые занятия и даже выдали им винтовки, одну на троих. Неимущие, в их числе Иосиф, остались с прежними, польскими, выданными еще месяц назад. Воевать ими было невозможно – наши патроны к ним не подходили, а немногие «родные» израсходовали в недавней суматошной поимке якобы немецкого десанта. Так к концу сентября оказались они на берегу небольшой реки в районе Вязьмы. Успели немного окопаться, но в боях пока не участвовали, хотя уже были и убитые, и раненые. По всему чувствовалось, что вот-вот оно начнется, как следует, и война, жестокий, требовательный учитель, скоро раздаст всем свои кровавые оценки: отличников жить пока оставит, двоечникам, встретившим последнюю свою пулю, - лежать недвижно под тусклым небом.

Ранним утром второго числа октября неожиданно вызвали Иосифа к ротному.  Немолодой старший лейтенант с грязной повязкой на голове  хмуро взглянул на вошедшего Иосифа:
 
- Иди в батальон. Вызывают тебя.

- Меня? – удивленно вскинул брови Иосиф, - зачем?

- Кто знает? Мне не сказали. Давай живее, пока темно. Да не сбейся, траншей держись, штаб найдешь в конце, в балочке.


С трудом в свинцовой утренней тьме разыскал Иосиф штаб. В неглубокой балочке, чуть приметен, оказался оборудованный на скорую руку жидкий блиндаж. Командир, низкорослый капитан с густой серой щетиной, хриплым голосом орал в трубку телефона, напрягая жилы на худой шее. Он махнул рукой доложившему о прибытии Иосифу – мол, подожди. Накричавшись, устало мотнул головой и обернулся к Иосифу.
 
- Как тебя?

- Рядовой Лурье, товарищ капитан, – под стать начальнику прокричал Иосиф. Капитан с минуту помолчал, соображая, зачем здесь этот боец:

- Вот что, Лурье. Тут звонили, велели отправить тебя в штаб дивизии, говорят, ты языки иностранные знаешь. Задерживать я тебя права не имею, но у нас каждый человек на счету, больше полбатальона выбило, раненых полно. Ты погоди немного, а если к вечеру живы останемся, выдам тебе бумагу и иди с богом.

- Да как же, товарищ капитан? – успел только Иосиф...

- Знаешь, солдат, до бога высоко, до царя далеко, как раньше говорили. Иди, вечером отпущу, если... – тут связист снова протянул капитану трубку, - иди, сказал.

С тем Иосиф и побежал обратно, к своему взводу, в развидневшемся сумраке мимо узких ходов траншей. Неожиданно возникший  в его однообразном существовании поворот немного волновал. В кармане шинели шуршало последнее письмо от Вики. Осталось пережить этот день, а там... Взмокший, едва переводя дыхание, не успел он свалиться в свою траншею, как все распластанное пасмурное пространство вместе с ополченцами и остатками регулярной части явственно накрыл серый гуд. В нём люди едва успели различить навалившуюся с воздуха и земли рычащую смертным рыком массу механизированного железа.  Мало кто уцелел среди защитников беспомощного рубежа в захлестнувшей их волне побоища. Лишь ранняя вечерняя темнота спрятала немногие остатки ополченцев, отступивших в дальний лесок. Рядового Лурье среди них не было.
 
 
  -  8  -
Теперь Вике одной в комнате общежития делать было нечего. Возвратилась в Кривоколенный. Мать всякий раз, когда Вика приходила вечером с курсов,  уговаривала ехать с ней, что она еще может записать Вику с собой – их издательство вместе с другими собирали в какой-то эшелон на восток. Вика отказывалась. С каждым разом все упорнее, чем настойчивее становилась мать. Отчего-то взбрело в голову - она должна дождаться Иосифа именно в Москве. Он же скоро вернется. Эта безумная мысль на время вытеснила жуть прежнего предчувствия. Ей казалось, что если она уедет, то непременно его потеряет. Она готова была дневать и ночевать где угодно, но только в Москве, откуда он ушел на фронт. Анастасия тоже уговаривала Вику уезжать, пока есть возможность. Вместе с приемышем Варькой они работали на электроламповом заводе и со дня на день ждали отъезда в эвакуацию с заводским эшелоном.
 
Настал день, когда Ксения уехала. Одна. Без дочери. Без прощания перед самим отъездом – Вику с курсов не отпустили. Последняя московская ночь Ксении прошла без сна. Ворочалась с боку на бок в одинокой постели. Что за жизнь у нее сложилась? Никого возле себя удержать не смогла. Миша, любимый, несчастный, пытался сражаться. И что? Убили. А она, живая, осталась. Затолкали ее в новую жизнь, как в бочку с нечистотами.  Ребёнка родила. Его ребёнка. Девочка росла с его самостоятельностью, неосознанной, конечно. Не хотела быть в одном ряду со всеми. Ей все выделиться надо было... А потом, в школе, стала как все - «мы рождены, чтоб сказку сделать былью»... Вот и сделали - из прежней сказки такая жуткая быль получилась. Родителей погубили. Козлов был - честный человек, конечно, не их поля ягода, но ведь любил ее. Она знала, чувствовала, и не приняла его. Уехал, сгинул куда-то. Дочь от нее отдалилась. Не сроднились они с ней, по-настоящему, в чем-то главном. Она, Ксения, виновата. Все боялась перенежить, чтобы прежнего, как маменька сказывала - от барышень, в ней не прижилось. Что получилось? И сама она, как мужичка стала, - чувствовала, ничего женского в ней не осталось. И дочь - другая. А какая - непонятно. Маменька, бывало, говорила в наше время. Ксения не могла вспомнить, когда так сама говорила. Наше – это родное, свое, любимое, без чего жить не можешь, а теперь - что любить можно? Со страху не полюбишь, если только притерпишься. Наверное, жизнь ее вся перековеркалась от страха, от боязни самой собой быть. Теперь ведь нельзя - самой собой. Только как все, в одном ряду, в одной шеренге строителей... А девочка ее? Ей тоже – в одном ряду? Вот какую жизнь построили. Теперь – война идет. Боится она всего жутко. Дочь оставляет неизвестно на что. Зачем жилА? О предстоящем – мыслей нет. Только бы подальше уехать, куда-нибудь забиться в глухую нору.
 
Соседи Прошкины укатили в эвакуацию едва не в числе первых. Анастасия накануне своего отъезда зашла к Вике. Молча оглядела родные углы, - три с лишним десятка лет прожила здесь, в «КривоколеЙном», с господами, упокой бог их души, с барышней. Напоследок перекрестила Вику: - Теперь ты, милушка, за нас за всех тут остаешься. Берегись сама. Заодно за «квартЕрой» присмотришь. Господь с тобой.

Вика появлялась дома все реже, ничто больше сюда не влекло. Разве только посмотреть почтовый ящик, помыться, белье сменить – и назад, в Сокольники. Письма от Иосифа приходили не часто, через две-три недели. Потом наступил перерыв, длинный. Все длиннее, длиннее. Пожилая санитарка тетя Глаша, которой старательная Вика очень приглянулась, видя ее бессловесные муки, успокаивала: - Время «чижолое», дочка, «дождёсся», потерпи. Она терпела, ждала. Все терпели.
 
Октябрьская паника, как ветром вычистила город. Пропуск на передвижение оформить не всегда успевала, потому дома не была давно. Наконец, все совпало. Вика сочла это добрым знаком – значит, будет письмо. Тем более, уже так много времени прошло, когда последнее от мужа получила. В метро к поезду  как раз успела, доехала быстро. Прибежала к дому. Запыхавшись от безостановочного подъема по знакомым ступенькам, долго шарила в кармане телогрейки в поисках ключа от почтового ящика. Открыла нетерпеливой рукой – из ящика выпал одинокий треугольник: «Ваш муж, рядовой Лурье Иосиф Львович...». Вика несколько раз прочла непонятные строки казенного документа, посмотрела, чей указан адрес, не в силах понять, какое отношение к ней имеет написанное. Сознание еще отторгало  неизбежный смысл, пока в сердце иглой не воткнулось: это же - к ней, это же – о нем. Разом вцепилась прежняя жуть - не вернется! Она не представляла, не могла подумать, как будет выглядеть весть о нем. Такое случалось у других,  видела,  знала - до себя не допускала. И вот... 

По лестнице спускался знакомый, сосед с верхнего этажа, на ходу обратившийся к ней с каким-то вопросом. Она слышала его голос, потом он стал удаляться, затихать. Ее охватило жаром, рот наполнялся густой слюной, проглотить  невозможно, пробовала выплюнуть неприятную соленость, но не успела – ее бросило щекой на стену, потолок полетел куда-то в сторону. Вика успела почувствовать, как бессильно подгибаются ноги, теряя опору. И заскользив лицом по холодной шершавой стене, безвольным существом стала падать в темную глубь, повинуясь неведомой упрямой силе. 

Сколько времени прошло, не знала. Почувствовала резкий запах нашатыря, толчки, потом возникли звуки – мужские голоса, гудящий мотор машины, ее куда-то везли. Глаза не открывались - хотелось только спать. И больше ничего.

               
    - 9  -
Вика прижилась в госпитале. После известия о гибели Иосифа тяжко болела, и те, кому положено решать, оставили ее после курсов в госпитале в постоянном составе. Не перечесть, сколько ужасов насмотрелась она с тех пор. Сколько раненых перетаскала – и ведь не в бою: война жила с ней рядом в самом очевидном представлении. И днем, и ночью.

Под присмотром опытных госпитальных наставников Вика многому научилась за два года войны. Сноровистая, с цепким умом, имея за спиной только курсы медсестер, стала операционной сестрой. В отличие от своей бабки, Полины Владимировны, крови не боялась. Ну, может быть, только в самом начале. Наш человек ко всему быстро привыкает. Когда перевели к хирургам, после непростой работы в операционной, помогала  ухаживать за послеоперационными пациентами в палатах – персонала и здесь, в тылу, часто не хватало.
 
Она теперь все реже отпрашивалась домой. Потребности не было. Осталась некая, слегка обременительная, необходимость: ехать в Кривоколенный, в холодную комнату почти пустой квартиры. В одной из комнат Прошкиных поселился какой-то мужчина, сказавшийся их «сродственником». Дом за годы войны еще больше почернел, местами одряхлел, как знакомые по дому люди, которых встречала в редкие наезды. Настоящим домом для Вики стал госпиталь, заменивший и прежнее жилье, и пространство ее существования. Неустанная занятость - и по обязанности, и добровольная, - вошла в привычку и уже не удивляла никого, ни ее  саму, ни коллег, ни начальство. Более того, прежде добровольное, теперь воспринималось едва не обязательным - на нее рассчитывали, особенно сестры, которых она постоянно бралась подменить. Копившуюся усталость принимала за временную слабость, преодолеть которую получалось только работой – тогда все забывалось. Такая вот получилась из Вики рабочая лошадка.

Письма от матери приходили нечасто, дай бог, пару раз за месяц. Вика написала, чтобы адресовала их на госпиталь – еще одной связью с домом стало меньше. Из скупых сообщений становилось понятно, что в Челябинске, где осело издательство матери, по каким-то причинам закрепиться ей не удалось; оказалась, она в каком-то небольшом областном городке, занималась чем придется и где придется, подробности отсутствовали. О своем самочувствии тоже писала скупо. Вика вспомнила, что в последний год перед войной мать часто страдала от болей в желудке. После каждого письма Вика представляла ее с вечной папиросой во рту, с нахмуренным лицом, резкими чертами от носа к тонким губам – и характер, конечно же, ничем не измененный, неуступчивый, жесткий. Вот и не смогла прижиться в большом городе, с его пусть и небогатыми по военному времени, но все же,  бОльшими возможностями, чем в городишке, где оказалась теперь. Больно Вику резануло, что на сообщение о гибели Иосифа мать никак не отозвалась: написала безразлично – на войне многие гибнут. Так и не приняла на сердце, что для ее дочери, этот человек был и остался родным, не одним из «многих». Как это было странно, непонятно и неприятно для нее в матери, испытавшей в свое время то же: не любит она людей, и люди к ней так же.

Со временем Вика перебралась во флигель на территории госпиталя, где было устроено нечто вроде временного общежития (а у нас, что временное – то навсегда), где занимала небольшую комнатку вместе с другой женщиной, тоже одинокой,  сотрудницей госпиталя. Сны у Вики почти всегда были тяжелые, неспокойные; иногда вскакивала среди ночи с бьющимся сердцем от неведомого кошмара, утром – болела голова. Мать редко снилась ей, и всегда молодая. Зато приходил к ней Ося. Она никогда не называла его полным именем; оно казалось ей слишком торжественным, мало к нему подходящим, такому простому, почти домашнему с ней, и выдающемуся - только где-то, в стороне, ее мало касавшейся. Ей он виделся буйнокудрым, с улыбкой, что-то говорил, жестикулировал - и пропадал куда-то, таял в темноте. Ни разу ей не удавалось догнать его, спросить, куда же он... Утром томительно пыталась припомнить, что же он рассказывал – ни разу не смогла... После таких снов - всегда измученная, будто побили. Полтора года прошло, как получила страшный бумажный треугольник, а Ося является во снах. Иногда приходило в голову: раз так, может, не убит, жив он – тогда почему не пишет? Не отпускала ее мУка памяти. 

Клавдия, соседка по комнате, годами под тридцать, - жизнелюбивая, непоказной бодрости женщина. В немногие часы совместного пребывания в новом жилище – их дежурства часто не совпадали по времени, - если не спали, болтали на близкие им темы военного быта госпиталя. Одиночество сближало, располагало к некоторой откровенности, в меру характера каждой. Родители Клавдии умерли на Украине в тридцатых годах, где-то остались сестра и брат. Незамужняя, хотя к мужчинам (заметила стеснительно) всегда неравнодушна - вот пришлось недавно, не по своей воле, расстаться с одним, видный такой был мужчина. Потому сюда и выпросилась жить у начальства. Временами  Клавдия, как бы невзначай, интересовалась, когда соседка придет ночевать после дежурства. Вику это не смущало – Клавдия всегда приветливо встречала, в готовности что-нибудь  для нее сделать: разогреть нехитрую еду, чайник поставить.
 
Как-то Вика вернулась в общежитие поздним вечером, усталая, с единственным желанием рухнуть в постель. Дверь в комнату оказалась заперта. Она безуспешно ковырялась ключом в замке, пока не услыхала щелчок изнутри - в слегка приотворенную дверь увидала смущенную Клавдию, голое тело едва прикрыто халатиком. Срывающимся шепотом попросила «если можно, подождать полчасика» и заперла дверь снова.  Вика тупо смотрела в облупившуюся краску двери,  плохо соображая, в чем дело. Побрела обратно, в госпитальный корпус. В сестринской комнате устроилась на свободном топчане, провалилась в сон. Неизвестно, сколько проспала, только разбудила ее Клавдия – звала идти во флигель. Спросонок, еще темно, Вика доплелась до своей комнаты, где сразу почувствовала после улицы чужую потную духоту. Не в силах ни о чем думать, забылась беспокойным сном. На другой день в коридоре госпиталя встретила Клавдию – та схватила за руку, стала горячо извиняться: - «Понимаешь, тут такое... Влюбилась я, вроде...  Ты уж извини меня... Привела... Не смогла удержаться...».  Вика, неожиданно для себя, отчужденно глянула на винившуюся соседку: «Ты уж, в другой раз - удерживайся...» и  пошла дальше.

В конце зимы сорок четвертого года привезли в госпиталь группу раненых офицеров-летчиков. В их числе был майор Яков Крихели. В его бумагах армейские бюрократы указали «долечивание», по сути - предстояли новые операции на обеих ногах. После первой операции его не сразу повезли в палату. Вика заметила его лицо с самого начала, и теперь, пока каталка некоторое время стояла в операционной, внимательно пригляделась к грубоватой красоте его лица; даже будучи спокойным, оно, как ей казалось,  отражало следы испытаний, доставшихся этому человеку. Вообще, лица  пациентов не привлекали ее сердечного внимания.  Она нарочно их не рассматривала - как мужчины, все они оставались обезличены, объединившись в одном неопределенном образе страдающего человека. Этот пациент показался ей особенным.
 
Выздоравливающий контингент авиационного госпиталя, где служила Вика, как положено, проявлял безусловный интерес к женской половине медицинского персонала. Хирургическая сестра Виктория Михайловна, так к ней теперь обращались многие коллеги, по-прежнему привлекала мужские взгляды. Красота ее заметно увяла под ударами сорок первого года - погасли глаза, к постоянной бледности, временами примешивался серый оттенок, свойственный усталости. Бывали неожиданные мгновения, когда что-то живое вздымалось в ней. Тогда вместе с глазами светлело лицо, приобретая вид драгоценного мрамора. Казалось – вот она, красота дивная, снова является людям. Но нет – ничто по-настоящему не оказывалось способным задержать возрождение надолго: оно исчезало также быстро, как возникало.

Пациент Крихели постепенно восстанавливался после операций, приучался ходить - сначала с помощью палатной сестры, потом – на костылях, с палочкой, держась, за что придется по пути. С Викой они пересекались редко. Однако, гуляя теперь по коридору – врачи велели ходить, он почему-то искал ее и всегда, когда удавалось увидать, задерживал на ней продолжительный взгляд, следил за выражением глаз, если шла навстречу.  Она же скользила по нему безразличным взглядом, вроде попутно, как бы мазнула. Бывало, слегка  улыбнется, как многим пациентам, в разное время прошедшим через операционную. Однако при встречах с ним Вика чувствовала невнятное беспокойство. И, странным образом, - его лицо стало без повода возникать вдруг в памяти, хотя к ее заботам этот пациент давно не относился.

Недавнее весеннее напряжение сменилось размеренностью в жизни отделения. К вечеру обычная дневная суматоха утихала, пациенты окончательно разбредались по палатам. Наступало время относительного покоя. Вику попросили подменить палатную сестру буквально на несколько ночных часов. Она вышла из сестринской к котлу с кипятком - наполнить чайник. За спиной раздалось глухое постукивание. Наполнив чайник, оглянулась – перед ней, опираясь на палку, возник Крихели.
 
- Добрый вечер. Почему вы не в палате? Вам что-то нужно? – слегка напряглась Вика, узнав его.

- Вот. Вас хотел очень увидеть, – виновато улыбнулся он. И вдруг: - Снитесь вы мне...

- Это шутка?

- Нет-нет, правда... Ищу вас в коридоре каждый день... Как школьник... Вы простите меня... Когда еще вам такое скажу?.. Скоро, наверное, выписывать будут... Доктор сказал – кончается мое лечение...

Разговор в безлюдном коридоре был необычен и явно не к месту. Оба это чувствовали.

- Знаете, мне кажется, вам надо пойти в палату, успокоиться и постараться забыть все, что вы мне здесь наговорили. Лишнее это, - как можно мягче, без улыбки, добавила Вика и сделала  шаг к сестринской.
 
Крихели отступил в сторону: – Я понимаю, все это глупо выглядит, но то, что я вам сказал, - правда...

Почерневшее от небритой щетины лицо приняло суровое выражение и теперь в пустоте темноватого коридора  немного пугало Вику. Только глаза умоляли. Она, не отрываясь, удерживала его взгляд: да, такому мужчине  непросто выговорить то, что она услышала.

- Извините... – Она опустила голову и быстро пошла в комнату, где кстати или некстати ее ждали с кипятком.
 
С того дня видение сцены в коридоре, хрипловатый голос Крихели не отпускали ее. Она чувствовала, что привычное за последние годы внутреннее равновесие, даже - безразличие ко всему, сменяются душевным волнением, непонятным напряжением. Отчего этот мужчина, совсем не известный ей, волновал ее? Всего лишь несколькими словами, вполне возможно, сказанными от души? Несомненно, его внешность, скрытый за ней неизвестный образ,  производили впечатление, не могли остаться незамеченными сами по себе. Мало ли их было, производивших впечатление. Впрочем, она давно не относилась к себе, как женщина; взгляды и слова множества мужчин, прошедших через госпиталь за почти два года, не трогали, разве иногда забавляли. Разные бывали ухаживания, с разной степенью настойчивости. Но они никак к ней лично, к ее внутреннему состоянию не относились, оставались непременными и неприметными внешними эпизодами ее рабочего существования. Конечно, бывало и так, что изредка что-то приятно волновало (не более!) в отношении к ней со стороны иных коллег, некоторых пациентов, но не оставляли заметного следа, так - небольшие штрихи, без мыслей и впечатлений. Не говоря вообще о каких-то связях.
 
На этот раз она ощущала незнакомую, и потому – тревожащую, внутреннюю дрожь. Это состояние исчезало лишь в операционной, где напряжение операции гасило в ней все прочие эмоции, подчиняло себе. Для себя она теперь ничего не искала. Думала, все до дна в ней выгорело. Чем больше Вика противилась новому состоянию, тем сильнее теряла устоявшуюся душевную невозмутимость. И накатывала усталость, почти сродни той, что валила с ног поточной чередой операций. Тянуло в сон – заснуть не могла.


   -  10  -
Незаметно за глухими окнами операционных и душных палат подкралось лето с шумом свежей листвы, теплыми запахами, радостно омолодившейся густой растительностью большого госпитального парка. После операций первой половины дня выдался небольшой перерыв. Вика с несколькими сестрами из другого отделения устроились передохнуть на скамейке в парке: ноги вольно раскинуты, лица - кверху, навстречу солнечному свету, ленивые колебания листвы играют тенями на лицах, - вот она, нега в тишине. Оказалось ненадолго: по дорожке парка к ним приближалась, весело переговариваясь, группа мужчин. Из выздоравливающих.  Девушки быстро подобрали  ноги, опустили лица, согнав выражение блаженной расслабленности. Некоторые обратили взгляды в сторону идущих. Вика продолжала смотреть перед собой в прогал между деревьями, разглядывая путаницу веток в кустах жасмина.
 
Шли по дорожке молодые ребята, летчики, - некоторые в настоящий мужской возраст войти не успели; хотя испытать за военные сроки им довелось такого, что в мирной жизни иному хватает через край. Они радовались избавлению от мук ранений, операций, радовались возможности наслаждаться ничем не замутненным солнцем, теплом и невоенной тишиной, не думая и не загадывая, что впереди ждет и сколько еще им отмеряно суровым аршином войны. Потому - торопились любить,  со всей силой своих лет и возрожденной энергии. Краткосрочные романы в госпиталях тыловых и на фронте – история не новая и не тайная; и будут они продолжаться, пока война не устанет торопить людей воевать и жить.

Вика поднялась и, не глядя на подошедших, быстро пошла по направлению к неблизкому главному корпусу. Неожиданно на боковой дорожке невдалеке увидела Крихели. Заметив Вику, он ускорил шаги, слегка прихрамывая. Она даже испугаться не успела, подумала, не бежать же от него, - только внутри все напряглось.

- Вы что, стерегли меня? Зачем? – спросила строго.

- Не подумайте плохого, я просто гулял.  Само так получилось. Но я рад. Видите, я уже без палки хожу, - несмело улыбнулся он.

- Поздравляю. Значит, скоро на выписку? Проводите меня, если хотите, мне – в корпус.

- Похоже, выпишут скоро. Не знаю только, куда определят, - Крихели шел рядом, едва касаясь плечом. – Вы не думайте, я в прошлый раз не пьян был. Что сказал, все -правда. Если бы мы с вами где-нибудь здесь или еще где, могли поговорить просто, как обыкновенные люди в мирное время...
 
- Зачем? Не знаю... О чем? – сопротивлялась Вика.

- Просто так. О вас, обо мне... – не сдавался Крихели.

- Извините, мне идти надо, - и едва не бегом пустилась от него к госпиталю. В голове стучало от возбуждения. Чувствовала, еще немного, и она поддалась бы его настояниям.

Вечером собрались в процедурной несколько врачей и медсестер – хирург Кравец, учитель и постоянный начальник Вики в операционной, отмечал день рождения. На столе разложили немного продуктов из пайков и, конечно, спирт. Засиживаться, по настоянию виновника торжества, не предполагалось. Вика спирт не любила - быстро пьянела от него, даже сильно разбавленного, потому пила редко. Пользуясь случаем, решила переломить необычное состояние последнего времени - немного все-таки выпить, расслабиться.

В общительной компании собравшихся она больше помалкивала, однако тосты поддерживала, понемножку. Слушала задушевные пожелания, смеялась остротам, - стало хорошо, тепло в этом собрании милых людей. По уговору,  задерживаться за столом долго не стали, разошлись по делам, а Вику, младшую по возрасту и должности, оставили прибрать следы празднества. Когда шла с посудой к умывальнику в углу комнаты, почувствовала, как немного все поплыло. Умыла лицо холодной водой, открыла настежь окно в темнеющий вечер. Парк шумел деревьями. Где-то отдаленно громыхало. Прохладный ветер из парка приятно освежал, разливаясь по комнате. 

Вика вышла в коридор. Неведомая сила поволокла ее к палате, где лежал Яков Крихели. Решила немного приоткрыть дверь – просто посмотреть, там ли он. Усилие соразмерить не удалось: дверь открылась визгливо и достаточно широко, чтобы все, кто еще не спал в комнате, подняли голову на стоявшую в дверях Вику. Сообразив, что получилось не так, как хотелось, резко хлопнула дверью и, пошатываясь, медленно побрела по коридору. Больше почувствовала, чем услышала, что за ней кто-то идет. Возле процедурной оглянулась – он. Приглашающе распахнула вход в темное пространство, где вспыхнул отсвет молнии, высветив обстановку: пустой крашеный стол, кушетку под простыней, несколько табуреток, стульев. Яков вошел и остановился. Следом вошла Вика, села на кушетку. Тонкий березовый ствол за окном немилосердно раскачивался из стороны в сторону, приоткрывая свет от фонаря на столбе. Промельки света поочередно освещали их лица: то еще разгоряченное от недавнего у Вики, то изумленное  - Якова.

- Ну вот... Хотели поговорить... Давайте говорить... – через паузы еле выговаривала Вика. За окном сквозь шум ливня, доносились раскаты грома и взрывы молний. Она стала расстегивать халат, кофточку, путаными судорожными движениями принялась сдергивать с себя одежду. В голове пронеслось: – что же я делаю? Замерла, пораженная. Почувствовала, как возникла и нарастает охватившая все тело дрожь. Яков в очередном проблеске увидел ее, дрожащую. Схватил, крепко прижал к себе. Несколько мгновений они сидели неподвижно. Будто защищались от капель дождя, вброшенных ветром в раскрытое окно.

- Простите меня, я сама не знаю, что делаю, я... – слегка трезвея, прошептала она.  Он молчал. Она взяла в руки его лицо, стала беспорядочно покрывать поцелуями. Почувствовала ответный, сначала несмелый, потом... Раздался оглушительный треск – комната, освещенная бешеным пожаром  молний, разваливалась на части...

Белая простыня кушетки под щекой, вспышки света от фонаря, раскаты грома, его лицо над ней, шум ливня, его руки,  его лицо, вспышки света, раскаты грома...  Они замерли, опустошенные. Ливень не унимался, маяком мелькал горящий фонарь...
 
- Иди... уходите, пожалуйста, - снова шепотом проговорила Вика. Будто что-то спугнуть боялась.  В ней все было свободно и холодно – ни дрожи, ни волнения. На полу отразилась полоска света из коридора, стукнула закрывшаяся дверь. Вика лениво подумала: - Как все просто... а я Клавдию ...

Через неделю майор Яков Крихели был выписан из госпиталя и направлен в свою часть. С Викторией Михайловной Семеновой они больше не встретились.