«Крыша»
Я тут в одной из своих «Коммуналок» уже расписывал прелести дворовой жизни, но при этом малодушно умолчал, как она для меня начиналась. Не слишком героически, мягко говоря. Но уж коль я взялся исповедоваться (а все эти «Мои коммуналки» в каком-то смысле и в какой-то мере исповедь), то и надлежит мне быть честным до конца.
Так вот. Когда я только начал «сам-один» выходить во двор, это лет где-то с шести-семи, мне сначала крепко доставалось. И теперь я пацанов понимаю: я - мелкий, тощий, кучерявый, а чуть позже - и стриженый налысо, неловкий, ни мячом, ни «чеканкой», ни пристеночной битой толком не владеющий, одно слово – хлюпик. Соответственно ко мне и относились. Однако через некоторое время я начал ощущать как бы послабление режима, а вместе и чувство безопасности, защищенности, что ли. Как-то постепенно исчез риск схватить нежданного и неспровоцированного «пендаля» или «леща», или лишиться какого-нибудь дорогого мне имущества, неосторожно вынесенного из дома напоказ коварным сотоварищам по дворовым играм. И во все игры принимать меня стали беспрепятственно, невзирая на низкий уровень физической и тактико-технической подготовки: и в прятки, и в «колдунчики», и в «домики на весу», и в «казаки-разбойники», и в «пристенок», и в «расшибец», и даже в футбол. В общем, стали относится ко мне, как к равноправному и даже уважаемому члену сообщества. Но это, как выяснилось, не по моим личным заслугам, а по «связям наверху», так сказать. Да, были у меня старшие братья, целых трое, родной и двое двоюродных, и жили все в том же дворе, но в дворовой жизни никакого участия на то время уже не принимали, а меня так и вообще в упор не видели – слишком были заняты своими бурными личными жизнями. Так что толку мне от них не было никакого. Но покровитель у меня все же, оказывается, был. И какой!
Жила в нашей квартире среди многих прочих одна странная, как бы это сказать, сдвоенная что ли, семья. Я уж о ней поминал в самой первой своей «Коммуналке». Глава ее, имя вдруг недавно всплыло (это через семьдесят-то лет!) - баба Берта, очень властная старуха, и две ее дочери, тетя Рая и тетя Таня, со своими детьми, сверстниками моего старшего брата, то есть постарше меня лет на пять - семь. У тети Тани дочка Оля, а у тети Раи – сын Валера. И все это - в одной комнате. Оля была зубрила и отличница, а Валера – созревший «блатной», успевший уже на момент этого повествования «сходить по малолетке».
И вот тут мне хочется, да и придется, немного отвлечься. То, что я изложу дальше, это не только и не столько память детства, сколько вполне себе зрелые выводы из сопоставления знаний, приобретенных из многих источников информации. Хотя берет начало это все же из папиных при мне проговоров, хоть и не мне предназначенных. Они, эти проговоры, были надолго закопаны в моей памяти и всплывали постепенно, по мере постижения мною мира. И вот они, плоды этого постижения. Фамилия «сдвоенного семейства» – Корецкие. Баба Берта – какая-то родственница, может быть, тетка первой папиной жены, Софьи Исаковны Корецкой. Которая, по странному стечению обстоятельств, вместе с их дочерью, моей, стало быть сводной сестрой Валей, жила тут же, в том же доме, что и мы, только в другом корпусе. Тут же, в том же доме, в третьем его корпусе, неким чудесным образом оказалась и семья папиного брата, моего дяди Миши, Михаила Наумовича Кунявского с его родителями, и моими, стало быть, прародителями - дедом Нухимом и бабой Рухой. У меня не возникает никаких сомнений, что автором этих маленьких житейских чудес был не кто иной, как красный комиссар, на пике своей карьеры – дивизионный комиссар второго ранга – заместитель начальника отдела агитации и пропаганды политуправления Московского военного округа («замначагитпроппуокра», по изящной терминологии того времени) Наумов Самуил Наумович, урожденный Кунявский Шмоэль Нухимович. Который каким-то естественным образом умудрялся совмещать в себе пыл профессионального революционера, к тому же военного, с сознанием преуспевшего местечкового мальчика, принявшего на себя ответственность за благополучие родни, совмещенное с желанием держать ее постоянно под своей высокой рукой. Но был и еще один фактор, определивший многонаселенность квартиры, «отжатой» советской властью у проживавшего и практиковавшего в этой квартире известного московского гинеколога Штолле и врученной красному генералу лично. Это времена «ежовщины». Папа хоть и успел вовремя, еще в 35 году, «соскочить», комиссовавшись из РККА по здоровью «вчистую», но вот его дословная цитата: «если б у меня остался хоть лишний метр жилплощади, не сносить бы мне головы». Отсюда, полагаю, почти все многочисленные наши коммунальные соседи, в том числе и Корецкие с их горюшком – Валеркой.
И вновь к нему, моему покровителю. Почему-то мое возвышение в дворовой иерархии совпало с его возвращением с зоны.
И опять не могу не отвлечься. По тогдашним правилам, «отсидевший» лишался московской прописки и, стало быть, возможности вернуться в свое московское жилье. Но были некие способы это правило обойти. Каким воспользовалась тетя Рая – думать не хочется. Но знаю, что наш майор-участковый сколько мог Валерку покрывал, пока тот не заходил слишком далеко за край.
Конечно, Валера-вернувшийся тут же стал непререкаемым авторитетом у нас, в Большом дворе и во всех его окрестностях. Когда он, стоя у дворовых ворот, разбирал и рассуживал блатных, приблатненных и просто шкетов, приходивших к нему за справедливостью, это была картина! В любое время года - черное пальто до щиколоток нараспашку, хромовые сапоги - голенища в гармошку, белое кашне до колен, кепочка-малокозырка с продольной складкой, имевшей в дворовом обиходе совершенно непечатное название, челка из-под козырька и «Беломорина» на губе! Одно только известие, что я - ни больше-ни меньше как сосед самого Валеры, служило мне такой охранной грамотой, что с его стороны не требовалось никаких дополнительных усилий для поддержания моего высокого дворового статуса. Меня старались не задевать даже в самых бурных финальных эпизодах «казаков-разбойников», - да что там! Даже в периодически вспыхивающих междворовых войнах, которые были уж совсем не игрушки, а вполне себе натуральный мордобой! Потому что все, кого это касалось, знали, что задевать меня чревато, и что за мной сам Валера. Хотя, видит Бог (или зуб даю), сам я никогда не держал в голове этой связки и никогда ею не козырял!
И тут еще одно отступленьице. Я, как и все мои сотоварищи по двору, пребывал в состоянии полного и безоговорочного признания Валериного превосходства и его непререкаемого авторитета. Но вот одно случайное наблюдение не то что поколебало этот самый авторитет, но… как бы это сказать… засело занозой в мозгу. Хотя глаза отказывались сами себе верить, а сознание – принимать. А дело было так. Как-то раз, проходя мимо приоткрытой двери комнаты Корецких, я оказался случайным свидетелем того самого невозможного и непостижимого зрелища. Валера… - Валера! - протирал тряпочкой клеенку на обеденном столе, а протерши, опустился на корточки, глаза вровень с крышкой стола, пригляделся и дополнительно потер, видимо, углядевши еще какие-то нестертые крошки или невытертые капли! Повторюсь: это было свыше моего разумения, но в памяти засело…
Уж много-много после я узнал, что у бабы Берты была налажена справедливая очередность дежурств по комнате, которую она блюла строго и неукоснительно. И уж чего для нее по жизни не существовало, так это Валериного превосходства и авторитета…
Но вернусь к этой своей истории.
Все окрест знали об этой связке - Валера и я. Но не бывает правил без исключений. Нашелся-таки один такой, который этого почему-то не знал. Наверное, какой-нибудь из «дальних». Во всяком случае, я его ни до, ни после не видел. А вышло вот что. Собрались мы как-то в соседнем дворе, том самом, который Армянский и о котором я уж писал в одной из «Моих коммуналок», повторяться ни к чему. Собрались и решили поиграть в футбол «двор на двор». Ну, не то чтоб взаправду в футбол - народу было мало, человек пять. Так, постучать в одни ворота. И вот тут приперся большой парень, одетый почти как Валера, и вмешался в игру. То есть внаглую отнял у нас мяч и стал стучать один, а если кто из нас влезал, то «брал на корпус», а потом и просто руками. Меня приложил так, что я пролетел плашмя по щебенке, разодрал треники и ссадил коленки и ладони. И вот тут меня разобрало! Я молчком поднялся и побежал, хоть и больно было, и жгло ссадины, но я торопился! Я надеялся застать Валеру дома. И застал! Видок у меня был такой, что Валере не пришлось ничего объяснять. Он только спросил: «Где?» Я сказал: «В Армянском…» Он, больше ни слова не говоря, на ходу надевая пальто, кинулся к двери. Я за ним. Но где там! Он и я! А тут еще мои содранные коленки! В общем, когда я вбежал в Армянский двор, картина была такая: чужой парень, выпучив глаза, бегал вокруг турника, который был у нас вместо ворот и кричал дурным голосом: «Валера, я ж не знал! Валера, кончай! Валера, я ж не нарочно, я ж в игре!...» А Валера молчком гнался за ним и опасной бритвой полосовал развевающиеся от бега полы его блатного пальто.
И это было самое яркое и наглядное свидетельство моей неприкосновенности. Конечно, это нельзя назвать «крышеванием» в нынешнем понимании этого явления. Ведь от меня-то за покровительство не требовалось ничего. Но все же…
А когда Валера загремел «по новой», все дворовые страсти успели отгореть, я перешел на другие жизненные ристалища, где такая «крыша» уже ничем не могла бы мне помочь. Жизнь продолжалась.