Она снова вернулась под утро.
Тихо звякнуло стеклом, скрипнуло петлями окно, открываемое снаружи. Окно квартиры на десятом этаже.
Он не видел, как она открывает окно, влезает или влетает в комнату. Наверное, влетает. Если бы влезала и спрыгивала с подоконника, был бы слышен стук босых ног о пол.
Осторожно поставила швабру в угол коридора. Ведьмы летают на мётлах, но метла в квартире выглядела бы странно, поэтому она летала на швабре.
Юркнула под одеяло, повернулась к нему голой спиной, замерла.
Усталая. Ничего не желающая.
Удовлетворённая.
Он читал, что ведьмы летают голыми, но не видел, летала она голая или одетая. Если одетая — зачем раздевалась догола, ложась к нему в постель? На его прикосновения и намёки, что муж соскучился, дёргала плечом, бурчала сонным голосом что-то невнятное.
Он разочарованно вздыхал, закрывал глаза, но спать ему не давали видения её изящной талии и округлых бёдер. И грудей, не умещающихся в его ладонях. Они были рядом, но…
Он как бы случайно клал руку на её талию, но рука ощущала лишь холодность её горячего тела.
***
Он не был мужчиной её мечты. Так… Подвернувшийся удобный вариант.
Она не принимала его человечьей обыденности, скучной и пресной для неё. Топтаться на кухне, гробить время на варку щей или полуфабрикатных пельменей, горбатиться, протирая тряпкой полы? Нет, только оседлав швабру и мчась на шабаш она ощущала вкус настоящей жизни. Остальное время «аристократически» отдыхала, полулёжа на диване, ужиная мидиями прямо из консервной банки, заедая их чесноком и чёрным хлебом, и пялилась на мелькающие в телевизоре картинки. «Помой посуду — у меня ногти!» — распоряжалась, капризно вытянув изящные пальчики с кроваво-красными накладными каплями на кончиках.
Она попрекала его тем, что он не дарит ей цветы по праздникам. Обвиняла в бесчеловечности и чёрствости за то, что не сюсюкает, не охает и сострадательно не дышит на неё, изнывающей от простудной хандры,. Ей хотелось, чтобы он молился на неё, как на икону, когда она изображала вселенские муки, выдумав себе «страшную хворобу».
***
Когда они познакомились, он вдыхал её запахи — и от бури эмоций у него кружилась голова. Но она не видела его головокружения, не замечала ласковых взглядов и нежных прикосновений. Не нужны были его нежности: «Ладно тебе!». Как холодной водой окатывала.
Даже затоптанный газон трудно восстановить… Затоптанную нежность возродить невозможно.
А в последнее время она стала требовать нежности. Пыталась сама быть нежной. Но нежность — сестра искренности, притвориться искренней сложно. Искренность глаза источают, как родник в жаркий день источает прохладную воду для утомлённого жаждой путника. Притворство в глазах прячется, льдом покрывая источник: струится подо льдом вода, а не напьёшься. Смотреть в неискренние глаза всё равно, что стучаться в дверь, запертую от тебя на засов.
Он не смотрел ей в глаза, чтобы не видеть неискренности.
Почему вдруг её потянуло на нежность? Перестала котироваться на шабашах — для ведьмаков подросло молодое поколение соблазнительных ведьмочек?
«Где была твоя нежность два десятка лет назад? — думал он с горечью. — И замуж за меня, похоже, ты вышла, лишь потому, что я был презентабельным дополнением к члену, которым ты пользовалась».
Её мир состоял из ложных чувств, обывательских предрассудков и дешёвых желаний. Когда он доказывал её неправоту, она покаянно рыдала, вешалась на шею с поцелуями и тащила его в постель. Не понимала, что сопливые поцелуи — не из приятных ощущений, а секс с плачущей женщиной — удовольствие для… Ненормальное удовольствие. Но, похоже, каждый раз в финале она была удовлетворена тем, что слезами и сексом как бы добивалась победы над ним. Как бы.
Её «победы» оставляли шрамы в его сердце. Болезненные рубцы нарастали годами и, в конце концов, покрыли жёсткими струпами душу. Буря его чувств сошла на нет.
Она отучила его улыбаться.
***
С деланным безразличием он спрашивал: «Кто там у вас шабашит?». Судя по выражению её лица, одобрительному хмыканью и невнятному глубокомысленному мычанию, он, такой заурядный, в подмётки не годился «шабашникам». На вопрос, чем они занимаются, мечтательно закатывала туманящиеся утаённым сладострастием глаза и неопределённо шевелила плечом: «Общаемся…». Едва заметная улыбка застывала на её губах, придавая лицу романтичности.
Когда она возвращалась с очередного шабаша и ложилась к нему под одеяло, он чувствовал гудящую энергию удовлетворённости, источаемую её лоном. И безразличие к нему, простому, как вечность.
Он смирился с её «отдыхами» на шабашах. Наверное, она изменяла ему. Возможно, назло, такому правильному, но «пресному». Вероятно, там она получала то, чего не мог дать ей он — шальной разнузданности.
***
Чтобы летать, она пила ведьмино зелье.
Он боялся, что она разобьётся в полёте. Убеждал, что полёты доведут её до нехорошего конца:
— Зелье приготовлено неизвестно кем, не сертифицировано, а посему ненадёжно. В полёте кончится его действие — и ты разобьёшься. Ладно — насмерть, а ведь можешь покалечиться на всю жизнь. Инвалидность для тебя хуже смерти!
Она самоуверенно усмехалась:
— Я сильная! Не разобьюсь! — Но обещала: — Ладно, завязываю.
А ночью он слышал, как стучит швабра в углу, как скрипит открываемое окно.
Она прятала зелье в укромные места. Он находил спрятанные бутылки, выливал зелье, но она приносила новые, прятала хитрее. Яростно убеждала, что её полёты снятся ему, что он псих, что его надо лечить… И летела снова и снова…
Он был готов на компромисс:
— Может быть, попробуешь летать без зелья?
Она признавалась с сожалением:
— Не смогу.
— Неужели летать можно только с зельем?
Она вздыхала:
— Некоторые обходятся без него. Которые очень хотят летать.
Он удивлялся:
— Но ты же очень хочешь летать!
Отрицательно качнув головой, поясняла:
— Жажда полёта — не то же, что желание куда-то слетать. Слетать можно и на такси. А, чтобы летать, нужно ещё что-то… Там… — стучала кулаком себя в грудь. Посмотрев на него и усмехнувшись, вдруг заявила: — Ты бы смог летать и без зелья.
Жить стало бы проще, стань он таким, как она. Как все они.
***
— Летим вместе!— убеждала она. — Это так кайфово!
— Я же не такой, как… которые на шабаше — не возьмёт меня ваше зелье.
— Всех берёт. И тебя возьмёт. Было бы желание!
Она выпила глоток, вскочила на веник, готовая лететь.
Он выпил четыре глотка. Подумав, выпил ещё один. Оседлал швабру. Как игрушечного коня в детстве.
— Швабра объезжена, — заверила она, лихо прыгнула в открытое окно и с визгом устремилась в сторону луны.
Он прыгнул следом…
— Я падаю!..
— Ты летишь! — восторженно хохотала она из поднебесья.
— Я падаю вниз!
— Когда летишь, не важно — вниз или вверх!..
Не верить ей было мучительно.
Он широко раскинул руки и почувствовал, как вслед за ней падает в небо, пустое и бледное.
Ему показалось, что стремительно приближающаяся серая поверхность — это облака.
Показа-а…
Геннадий Вяземский: «Падаю в небо»
Падаю в небо, широко раскинув руки.
Правда и небыль толкают на муки.
Ты мне не пишешь, да я не отвечу.
Мне всё понятно, всё просто как вечность.
Мне руки связало, сковало до бела,
Но рвусь я из плена, готовый к измене.
К измене банальной, к измене назло мне.
Она не облегчит, тебе не поможет …
Ты говорила, меня пусть подлечат.
Что чёрствый и грубый, бесчеловечный.
Цветов мне не даришь, не видишь иконы,
Молиться не станешь, когда тебе плохо.
Ты не замечала: при встрече летаю.
Как долго и нежно твой запах вдыхаю.
И часто ночами смотрю в образ милый,
Как ты отдыхаешь от выигранной битвы.
А буря затихла. Но шрамы остались,
Что в сердце браздами врезались годами.
И я всё надеюсь, что твой образ милый
Появится снова, и буря утихнет.
Утихнет навеки, разгладится штилем,
И в море забвенья я всё же услышу:
Падаю, падаю, падаю в небо…
В небо — пустое и бледное.
Падаю, падаю, падаю… Мне бы
В клочья порвать жизнь свою медную…
P.S. Текст песни, прямо скажем, от поэзии далёк. Но, благодаря таланту исполнителя, песня получилась хорошая. Да и… в наше время текст — не главное.
2021 г.