Начало http://proza.ru/2021/04/10/1307
Ничто – ничто в русской истории не описано так скверно, как состояние крестьянского сословия. Попросту говоря, мы крайне плохо знаем, как жило 95% людей в XVIII – XIX вв., а о веках XVII и, тем более, XVI лучше не заикаться вовсе.
Я уже говорил, что происхождение крепостного права на Руси покрыто мраком. Вот ещё рассуждение на сей счёт: Юрьев день. Основание права перехода крестьянина от одного землевладельца к другому относят к баснословному 1497 году, ко времени Ивана III. Арендатору давалось две недели в ноябре-декабре на то, чтобы рассчитаться, бросить дом, собрать манатки, построить в колонну домашних животных, птиц – и отвалить. Потом переехать со всем обозом (вещи, орудия труда, посевной материал, корма для животных, запас еды) за сто вёрст, где его ждал готовый лучший дом, лучшая земля и лучшая доля. Оставалось расставить по полкам вазочки.
Попутно говорится, что землевладельцы за крестьянами охотились, переманивая их на свои земли, а потом заключали полюбовные письменные договора-грамоты.
Удивительно, но историки представляют дело именно так! Декабрьские вояжи с грудными детьми, пустые дворы, ожидающие постояльцев, поголовная грамотность.
Возможно, право Юрьева дня – принципиальное, им пользовались на практике исключительно редко; а жили крестьяне на одном месте постоянно? Но нет, не говорят, что редко, наоборот: норма жизни. Крестьянин описывается как какой-то жук-навозник-перекати-поле: пришёл без портков – ушёл без портков, в кармане кулаке три медяка. Иначе, какой хозяин с хозяйством куда-то станет переезжать через два года на третий? Это сплошное разорение, окупится, может, лет за десять.
Крестьянский вопрос – это вопрос управления, прежде всего, фискального. И оно включает в себя не только командование людьми, но и, например, сохранение ресурсов (пастбища, леса, вода). Это то, что называется местным самоуправлением. И не случайно реформа-1861 состояла из множества законов, принимать которые можно было только комплексно. Земля и личная свобода – это только малая часть.
Само по себе волостное местное самоуправление для удельных и государственных крестьян существовало с 1797 года. А просто местное самоуправление – как говорится, спокон веку.
Государство ещё XIX века могло видеть из центра некоторый минимальный элемент – волость. Им и рулило. Это был пиксел администрирования. Но внутри пиксела жили люди со всеми потребностями и невзгодами. Этими микроэлементами, собственно, и питался помещик или чиновники на местах, как правило, выходцы из самих общин, – выборные, а не засланные варяги. Подача прошений наверх («царю-батюшке») была запрещена. И то правда: какие сигналы из чёрной дыры? Считается, что это тоже было по государственной злобе: крестьян за людей не считали. На самом деле, разбираться с делами крестьян на уровне верхнего аппарата просто не хватало ресурсов, даже если бы все принялись вкалывать за конторкой по-сперански, по 19 ч/сут.
Образ крестьянина редуцировался до несчастного добряка в начале XIX века и эксплуатируется по сей день. Их пороки приписывали уже не человеческой природе вообще, а условиям жизни, которые рисовали примерно как Репин своих постановочных бурлаков. Забавно, но ни сам Репин, ни, например, Достоевский, никакой социальности в изображении не усматривали, но Достоевский предсказал, что её там вскоре обнаружат. И обнаружили.
Крестьяне живописались жалкими, ущербными и недалёкими. (Это составляло основу критики многих рассказов из тургеневского цикла «Записки охотника».) А крестьянин в 90% человек физически крепкий, самостоятельный и себе на уме. Как всех людей подобного сорта, их требовалось не понукать, а ограничивать. Но ограничить крестьянина один-на-один мало бы кто решился.
Икону затюканного крестьянина нарисовали и понесли городские картёжники и прощелыги типа Некрасова, знавшие крестьян только по развращённой обслуге и хитроватым извозчикам (те, естественно, вечно плакались о горькой доле, дабы побольше стрясти с сердобольных городских тюх на якобы бедствовавшие в деревне семьи). Свой лубочный хауптверк «Кому на Руси жить хорошо» делец пытался провернуть 10 лет, но проиграл в чистую и скончался сам. Тем не менее, дурацкие стихи дурака (по классификации Умберто Эко) заставляли зубрить хором в советской школе.
[От того, что отец отказал завистнику и разгильдяю в спонсорстве (на счёт тех же крестьян) Некрасов низвёл его в мемуарах до тирана и распутника. Тем же строем учили в школе о тургеневской железобетонной матери. Но не упоминалось, например, что отца Достоевского крестьяне вообще задушили, а деда народовольца Морозова – взорвали. Это воспринимается как должное и – справедливая месть угнетателям. Избили помещика или управляющего, подожгли усадьбу – повезло. А за что? Это вообще ни за что. Уж и крепостных полвека не было, а спалили подчистую культурное наследие «Пушкинских гор» вместе с пиететом и витающим духом: и дом поэта – и жилища всех друзей. Может, их потомки кого-то угнетали? Жили богато? (Усадьбы эти – довольно неказистые одноэтажные деревянные дома.) Это 1918 год: большевики крестьянам уже всё наобещали, легализовали «чёрный передел», так чего жечь-то?]
При этом первоначальный дискурс конца XVIII века был верным: Радищев упирал на законы и нравственность. Сетовал на то, что крестьяне не обращаются к закону, а ведут казнить притеснителя в духе ку-клукс-клана. Описывая ситуацию взвешенно, не делал скидок и крестьянам. Они у него – разные, как и их начальники, подчёркнуто это буквально, соседними станциями. Почему-то не замечают, но он строго разделял понятия раба и невольника: употребляя для крепостных первое, держал для американских негров второе. (Для Радищева русский был неродным, он употреблял его «по инструкции», поэтому доверять ему можно: понятия раба и невольника были далеко не синонимами. Невольник из радищевского словаря – человек, напрочь лишённый воли, свободы, прав. Раб – имеет волю, некоторые свободы и права, защищённые законом.)
Тягаться с хорошо организованной и сплочённой общиной даже сильным и богатым землевладельцам было сложно, невыгодно, а часто, и небезопасно. Умная и хитрая община, используя своих же образованных выборных, этим пользовалась к своей выгоде, заваливая ложными исками инстанции, и с этими исками уездные и губернские чиновники разбирались годами.
Для совсем нерадивых помещиков, доводивших крестьян до нищеты или всамделишных извергов, провоцировавших на бунт, существовала процедура взятия под опеку имения. Случаи эти были не частыми, но и не исключительными, что во времена законника Николая I говорит о нормализации обстановки: позор дела об опеке был страшнее самой опеки. С реальной, а не книжной троекуровщиной разбирались тихие и неприметные губернские дубровские, таскавшие в карманах не пистолеты, а бронебойное перо и кумулятивные чернила.
Сильно горюют о порке крестьян. Но пороть крестьян не по-справедливости (даже если и по суду) решались немногие, и длилось это до первого подходящего случая. Любые наказания были возможны только с одобрения общины – гласного или молчаливого. Да что там – подавляющее большинство поролось с подачи самих общинников. Чувствительным наказаниям крестьян подвергали за преступления, например, воровство или драки с тяжкими последствиями: то, за что вообще-то полагалась каторга в Сибири. Порка служила мягкой заменой. Ни крестьянину, ни его семье каторга или острог были совершенно ни к чему. (О помещике и речи нет.) Был распространён также правёж, формально – за долги, реально – за пьянство, мотовство, лень и дурь. Если бы крестьянина наказывали за долги по неурожаю или погорелости, гореть бы такому помещику следом. Впрочем, и горели. И не только.
[Для справки: в период 1834 – 54 из 250 покушений на убийство начальников только 30% не удались. Крестьяне убивали надёжно, на зависть дуэлянтам и декабристам, соперничая в эффективности только с группами паленовского уровня. Помните, инцидент с Гебелем, которого впятером убивала банда Муравьёва-Апостола? 14 неопасных ранений штыками. Действующих крестьян рядом не оказалось. От распоясавшейся офицерни полкового командира спас солдатик, в одиночку. Крестьянин, так сказать, в отставке.]
Дело, конечно, было не злых и добрых сословиях, не в социальных отношениях и тем более не в верховной власти, а в общем уровне культуры. Выкупившиеся и/или выслужившиеся (да и просто свои же, разбогатевшие) часто становились такими же угнетателями и крепостниками. Часто и хуже, не имея ни дворянского воспитания, ни системного образования.
В культурном смысле холопство и крепостничество не умирало никогда.
Воротить от крестьянства нос не стоит. Но и жалеть нечего. В массе крестьянин (в любой стране) – закостенелый в невежестве узколоб. Пробить через коросту суеверий что клевер, что школы было делом, на котором ломались правительства. Реформы 1861 показали ясно: мелкие крестьянские хозяйства неэффективны и едва могут прокормить самих себя. Через 30 лет голод 1891 продемонстрировал, что основные его очаги там, где процент помещичьего (крупного) землевладения мал. Вольных хлебопашцев спасали всей страной и заграницей.
На этом подвизался и отчаявшийся в школьном сочинительстве Толстой. До того он продвигал крестьянам для чтения простые нравоучительные "рассказы воспитания". Делу образования это помогло, а воспитанию не очень. И как только появилась возможность земли захапать - захапали. Грамотности хватило, чтобы прочитать "вольную" из "Правды".
Говорят, крестьяне революцию не приняли. Многие, слишком многие – ещё как приняли. По-крестьянски: тихо, ночью, без бибиси и урча от жадности. Крестьянин и есть революционер: бросил фронт, распустил (где и в расход пустил) начальников, распустился сам, заявился расстригой-беспогонником в деревню и первым делом за мерную сажень: ща заживу! Воля! Когда большевики доехали до уездов с саженными дубинками, крестьяне очень удивились и восплакали: как отбирать чужую землю, так было весело. Пошли потом стройными рядами на Гражданскую, кое-кто и с децимацией. И это ещё повезло. Потому что воля, выборность, "царь-николашка-жена-его-сашка": всё куда-то делось на "каждый первый".
Эсеры и большевики использовали крестьян сполна. И никакой разницы в том, что рабочий - пролетарий, а крестьянин собственник нет. Рабочему что надо? Часы урезать, а зарплату прирезать. То же и крестьянину. При чём здесь революция со сменой царя и правительства? Но - сагитировали на смену власти, резню и поджоги.
Известно, что деревенские хотели ещё и ещё земли. При этом канон жития землепашца описывает нам работника, трудящегося не покладая рук. А как бы он обрабатывал земли вдвое против имеющейся? Выходит, время было. Не от того ли и барщина по 3 - 5 дней, что земледелец в своей деятельности недалеко ушёл от примитивного первобытного собирательства? Ведь само слово "землепашец" фальшивое. Сколько времени в году пахали? Хорошо, если недели три-четыре. Кормовая трава и вовсе на лугах сама росла. Когда деревенским жлобам городские пытались подарить высокоэффективный клевер, что тут началось! Его же надо сеять! То же и с картошкой. Репу можно сеять, а картошку нужно сажать! Гады! Сталина Стеньки на них нет!
Так что лакримозо о крестьянах звучит катавасией. Из разряда "я кушаю; но и меня кушают".
Уничтожение крепостного права (в том числе и советского) – дело исключительно нравственное, психологическое. Нужное больше высшим классам и государству в целом, нежели крестьянам по отдельности. Самим землепашцам выгод оно принесло немного, - и не от "вековой забитости", а от наследственной упёртости.
Когда императорское правительство указывало дворянству на нравственность, то архаичные 2% грозились царя убить. В принципе, и убили, столковавшись с подонками разных градусов, впоследствии рассеянных по свету. Убили с гарантией, по-крестьянски, с чадами и домочадцами.