Арон Рубинчик был заместителем директора медицинского училища по административно-хозяйственной работе. Помимо многих обязанностей – один долг он исполнял свято: сжигал мусор в единственном баке на улице. Должен был бы вывозить, организовав утилизацию, ан нет. Едкий дым застилал глаза, затуманивая преподавательский разум, как и рассудок учеников. Преподаватель математики, по весне открывая окно, спешно его затворяла. Учитель литературы обращалась к управленцу неоднократно:
— Арон, смрадный дым всех нас душит буквально!
— Сэляви! – парировал хозяйственник, продолжая каждый божий день воскуривать "благовония". И бак чадил дымарём.
Рубинчику удалось, видимо, сэкономить немалые средства в казне медучилища, коль скоро его единожды поощрили заграничной поездкой.
— Еду в Карловы Вары! – бравировал человек лет сорока пяти.
— Чего ты там забыл? – бойкие медсёстры спрашивали кучерявого смуглого человека, на чьём лице красовался мясистый нос с горбинкой.
— Отдыхать буду! Один! – не замечая вызова, спокойно отвечал "главный по помойке", – как его называли те же разбитные курсистки.
Арон имел избыточный вес. Был Рубинчик образцовым советским гражданином, верящим в дружбу народов, высокие идеалы Коммунистической партии и в мир во всём мире.
— Буду слушать Карела Готта! – хвастал Рубинчик своим собеседникам, сидя в тесной каморке, в которую частенько наведывались розовощёкие медсёстры и запьянцовские фельдшеры – учащиеся старших курсов.
Арон был гостеприимным и миролюбивым. Нравом же обладал общительным.
Прошло некоторое время. Минуло лето 1982-го года. Загоревший и осунувшийся Арон, вернувшись из братской Чехословакии, расхаживал по коридорам медучилища в подавленном настроении. На дворе мёдом желтелась осень. Листья рябин и клёнов, уподобившись красному янтарю, пламенели в лучах солнца. Арон же ходил и вздыхал. Это не каждому бросалось в глаза, но те, кто заметил перемены в Ароне, говорили: — Арона как подменили!
Он реже пускал прогульщиков в свою каптёрку. Больше не угощал их сигаретами и сторонился общения. Ходили упорные слухи, что Арон влюбился и теперь, разлучённый с возлюбленной, – томиться от безысходности. Мусорный бак, однако, Арон продолжал поджигать исправно. Это пристрастие не могло в нём угаснуть.
И доносилось:
— Снова этот удушливый дым!
И ещё:
— С этим надо что-то делать! Под "этим" подразумевался сам Арон Рубинчик.
Пытливые курсистки узнали скверную историю, произошедшую с Ароном. О ней я расскажу вкратце.
Приехав в Карловы Вары, Рубинчик разместился в номере санатория, общий балкон которого он делил с семьёй из Польши. Арон проживал в одноместном номере. Польская семья, разместившись в просторных апартаментах, состояла из трёх человек: супружеской пары и их пятилетней дочки. В ресторане трапезничали за четырёхместным столом вместе: Арон и поляки. Однажды разговорились. Стали общаться.
— Я люблю фильм "Четыре танкиста и собака"! – как-то поделился Рубинчик с поляком, идущим на физиопроцедуры.
— Францишек Печка мой родной брат! – обрадовал Арона поляк.
— "Густлик" мой любимый герой! – восхищался советский отдыхающий. — Подумать только, я иду на гидромассаж с братом Густава Еленя!
— С братом киноактёра Францишека Печка, сыгравшего "Густлика"! – назидательно уточнил глава польского семейства.
— То есть, ваша милая дочурка... Печка? – хохотал Рубинчик.
— И жена Печка! Мы – Печка! Во множественном числе произносится всё равно – Печка. У поляков такая традиция. Мы семья Печка, а не печек.
— Вы хорошо говорите по-русски! – восхищался Арон.
Под "вы" он имел в виду мужа с женой. Жена – Ядвига – бегло говорила по-русски, ни в чём не уступая мужу.
— Подумать только, окончила филфак в московском ВУЗе! – чуть не терял сознание советский отпускник. — Ай, да Ядвига!
Арона огорчал один факт: малышка Барбара не говорила по-русски. Во время всех разговоров своих родителей с русским курортником, она потупляла взор и лишь отмалчивалась. А разговоры велись всюду, где только ни встретятся отдыхающие: в библиотеке, в кинотеатре, в баре... Но везде и всегда малютка Барбара молчала и хмурилась, стоило отдыхающему из Москвы начать разговор с её родителями.
— Было бы неплохо, чтобы Барбара освоила русский язык, как папа с мамой, правда? – говорил девочке Арон, наклоняясь к ней.
— Было бы недурно! – кивали головами поляки.
— Я – Арон, милая! – выводил членораздельно Рубинчик. — Повтори, малышка: Арон! – и он поглаживал ребёнка по головке.
Девочка отворачивалась, пряча лицо в паху своего отца.
Изо дня в день это продолжалось: лишь Арон начнёт "разжёвывать" своё имя, так девочка лицом станет искать укрытия в промежности или в ноге отца. Рубинчику со временем приглянулось называть девочку – барбариской.
— Как сегодня барбариска купалась? – как-то спросил девчурку советский отдыхающий.
— Чего хче од’мниэ тэн движны фацет? – спрашивала девочка отца на непонятном Арону языке. Тот отвечал что-то вразумляющее дочь. Выражение лица имел серьёзное.
— Ние мов так о дорослых люджях, цорко!
— А ниех мние опущи зэ своя барбариска!
Москвич умилялся:
— Ничего милая, научишься. Твоё дело молодое! – говорил Арон, похлопывая Барбару по плечику. Он не замечал странного блеска в её глазах, когда та смотрела ему в лицо.
Как-то возвращаясь из парка, курортник из СССР вошёл в холл санатория. Приметил своих соседей, оставаясь невидимым для польской семьи. Супруги о чём-то напряжённо говорили, стоя у лифтов. Барбара плакала. Рубинчик, незаметно подойдя сзади, подхватил девочку подмышку. Поздоровавшись с её родителями, он громко произнёс, заглядывая ребёнку в лицо:
— А как сегодня барбариска загорала?
Лица поляков мгновенно переменились. Они просияли улыбками. Только девчурка продолжала тихо плакать.
— Отпустите Бабжу, пожалуйста! – учтиво произнёс поляк.
Однажды за столом ресторана Арон начал разговор:
— Если бы не помощь Советского правительства в прошлом году, вашу страну захватили бы капиталисты!
— Может быть, нам это понравилось бы? – и Ядвига улыбнулась.
— Да, мы ничего не имели против такого поворота дел! – вставил своё соображение строгий пан, верный своей привычке широко улыбаться.
— Как же так! – негодовал Арон. — Наше руководство помогло Военному совету национального спасения Польши справиться с трудной ситуацией в вашей стране! — Не заступись за вас СССР, – Америка захватила бы Польшу! – возглашал Рубинчик.
— Спасибо вашему правительству, что не ввели танки! – процедила сквозь зубы Ядвига.
Её муж что-то вычерчивал зубцами вилки на полупустой тарелке. Вид имел задумчивый. До поры молчал.
— Войцех Ярузельский преступник! – вдруг отрезал поляк.
— Кшиштоф! – пресекла его жена.
— Чёртов "сварщик"! – горячился супруг.
Ядвига прошипела по-польски:
— Выбьер вырадженья!
Поляк хмыкнул. Повисла тягостная пауза.
— Да что вы! – оживился Рубинчик. — Приезжайте к нам в СССР в следующем году. Я вам Москву покажу!
Наши страны дружат, и нам ссориться ни к чему. Такую дружбу водой не разлить!
Одним днём советский гражданин сидел на лавочке у входа в санаторий. В тот четверг заселялись отдыхающие с Кубы. Арон впервые вблизи рассматривал лоснящихся на солнце чернокожих аборигенов Острова Свободы: мужчин и женщин. Праздно осматриваясь по сторонам, он приметил польскую пару, загружающую дорожные сумки на колёсах в багажник такси, припаркованного у второго корпуса санатория.
— Куда это они собрались с такими огромными сумками? За сувенирами? – шелохнулось в сознании Рубинчика.
Он и подумать не мог, что поляки уезжают, освободив свой номер. И вдруг слышит:
— Тато патш, горилэ, макаки! – Рубинчик обернувшись, увидел на дальнем краю своей лавочки – Барбару.
Та, нарядно одетая и с ярким большим бантом в русых уложенных волосах, заливалась детским смехом и указывала своим пальчиком на чернокожих кубинцев. Те, не замечая крикливую девчурку, теснились у автобуса.
Девочка кричала отцу:
— Тато патш, горилэ з макаками!
Тот, услышав зов дочурки, неспешно направился в её сторону: к лавочке, на которой сидел Арон.
Рубинчик, пододвинувшись к Барбаре, взял её за руку. Девочка встала, выпрямившись перед ним. Улыбаясь, она глядела москвичу в лицо. Тот начал проповедь:
— Понимаешь, барбариска, нельзя тыкать пальцами в людей!
Не зная польского языка, Арон начал медленно и по слогам выговаривать девочке:
— Нельзя взрослых людей называть макаками! Понимаешь, милая? – речь Рубинчика включала в себя помимо слов ещё и отеческий поучительный тон.
Девочка крутила головой, сдерживаясь от смеха. Всё её внимание было сосредоточено на кубинских туземцах. Негров с их широкими переносицами и большими ноздрями Барбара вживую видела впервые. Кожа кубинцев отливала бронзой, блестя под солнцем.
— Нельзя, барбарисочка, людей называть гориллами! – настаивал Рубинчик.
Арон краем глаза видел приближающегося Кшиштофа, продолжая давать наставления малышке. Отец же Барбары подойдя, теперь стоял за спиной ребёнка. Девочка, не видя своего родителя и рассерженная тем, что Арон помешал ей повеселиться над чернокожими кубинцами всласть, вдруг говорит ему на русском языке. Без акцента и с расстановкой.
— А теперь послушай меня, милый дядя. Иди-ка ты в жопу! – и, освободив свою руку из плена мягкой и толстой кисти ошалевшего Рубинчика, Барбара бросилась бежать. Но, развернувшись, она неожиданно для себя самой уткнулась лицом в живот отца. Поляк положил свою большую ладонь на голову дочери. Поправил бант. Девочка, осознавая теперь свою полнейшую безнаказанность, повернувшись к Арону, бросила:
— Пошёл в жопу, русский Иван!
Её отец добавил ему от себя:
— Не понравилось услышанное?
И через мгновение произнёс, улыбаясь во весь рот:
— Можете вызвать из Москвы танки! – и взяв дочку за руку, повёл её к машине, возле которой их ждала Ядвига. Барбара по-детски заскакала подле отца. Бант её сотрясался.