По картине Юлиуса Шоппе «Портрет старушки в пустом интерьере, 1895 г.»
Тогда мне казалось, что бесконечная любовь мира и Всевышнего жила в выцветших глазах старой кухарки. Так мама не улыбалась нам, как эта согбенная женщина.
Пергаментная кожа круглого лица с сеточкой морщин постоянно в движении, чтобы Моник ни делала — резала салат, тихо напевая, или скоблила ножом кухонный стол после готовки.
Её белые колпаки. Я больше не встречал таких белоснежных колпаков ни у кого во всей Франции. Они были с разными сложными вышивками и богатыми рюшами по канту, но всегда — чистые и хрустящие, как Рождественский снег.
Моник ни разу не появлялась на кухне простоволосая. Хотя иногда седая прядка выбивалась наружу, и бабушка узловатыми пальцами осторожно заправляла её обратно.
Руки у неё тёплые. Крепкие, когда женщина, такая маленькая и хрупкая на вид, легко ворочала на огне чугунные сковороды и двигала тяжёлые горшки в печи. Но могли быть и нежными, когда кухарка ерошила нам волосы, провожая на двор с очередной сладкой добычей.
Несмотря на духоту и жару кухни, бабушка часто мёрзла, кутая плечи в шерстяную накидку. Больше любила темно-зелёную, стянутую на груди простенькой брошью.
Одежду для себя бабушка шила сама, не доверяя портным. Получалось у неё так красиво, что ещё чуть-чуть и платья попали бы под налог на роскошь. Если бы не кухня, то быть Моник знатной портнихой. Благодарю бога, что этого не случилось — мир потерял бы великого повара.
На кухне ей нет равных. Забывая о возрасте, старушка порхала по жаркому помещению от кладовки к раскаленной печи, от разделочного стола к мельничке в углу, словно заморская птичка колибри, только что чуть-чуть крупнее.
Она успевала всё — готовить десятки блюд одновременно, гонять молодых помощниц, на удивление глупеньких. Угощать нас ещё теплыми булками с изюмом и рассказывать, рассказывать истории. Она знала много о святых, о житие божьем. Кажется, даже больше нашего святого отца. И уж точно рассказывала интереснее.
Мы слушали её, зачарованные новой сказкой, не замечая того, что у бабушки и зубов-то не осталось — лишь два пенёчка. Слушали, забывая о миндальном печенье перед нашими любопытными носами.
Перед каждым приёмом пищи Моник благодарила Бога. Застилала колени хлопчатой тряпицей, складывала у груди пальцы с припухшими суставами и молилась. Тихо, еле слышно пришепётывала, чему-то улыбаясь, словно тёплому солнцу ранним промозглым утром.
Потом ставила на колени горшочек с похлебкой и медленно аккуратно ела, снимая сухими бесцветными губами густое парящее варево с деревянной ложки.
Я вернулся в наш дом через много лет, со своими детьми и женой. Вернулся, чтобы проведать отца. Но на кухню даже не заглянул. Там не было бабушки Моник, и делать там нечего.