Мы встали одновременно - мама и я. На часах уже около десяти, но подниматься раньше не хотелось: сейчас, на каникулах, мне, шестикласснику, и маме, учительнице, можно было поспать и подольше. Тем более, что только к утру спадает летний зной и даже хочется натянуть на себя сладко пахнущее пикейное покрывало - бабушка всегда перекладывала накрахмаленное белье высушенными лепестками роз и лавандой.
Но к десяти часам утра жар нового дня начинает проникать из выходящей в сад застекленной веранды в полутемные комнаты. Сначала отворачиваешься от жгучих лучей июньского солнца к обоям. К желтым обоям с ромашками, с золотистым бордюром под лепным карнизом там, у высокого потолка, по которому метелятся тени от веток граната с мелкими глянцевитыми листьями.
Потом понимаешь: чтобы не разморило, нужно все-таки подниматься.
На балконе возле кухни бабушка в выходном черном с искоркой креп-жоржетовом костюме выкладывает на стол все, что она успела купить: мясо и овощи, хлеб, фрукты и сласти ...
- А я уже и на рынок сходила, - говорит она, глядя на наши заспанные лица, - и в гастроном, и в кондитерскую. А до этого постирала. И прибралась - даже в парадной. А затем - на рынок...
- Ну да, если перечислять все по второму разу, то получится в два раза больше, - иронизирует мама.
Бабушка тоже пытается улыбнуться, но улыбка у нее выходит какая-то слабая, вымученная.
Она смотрит на меня. Замечает, как весело мне от маминой насмешки.
И - вижу я - старается незаметно, будто поправляя прилипшую от пота ко лбу седую челку, вытереть невольно брызнувшие слезы.
Недавно перечитал я Десять Заповедей. И подумал: все десять умудрился я нарушить за свою жизнь - десять, если считать убийством лишение жизни л ю б о г о живого существа.
Странно, мне не стало особенно стыдно.
Но вот чем мне унять, чем, скажите, до сих пор не проходящее чувство боли за то далекое летнее утро?