КЛАРА БОУ
«ИСТОРИЯ МОЕЙ ЖИЗНИ»
рассказанная Адель Роджерс Сент-Джонс
Примечание: перед вами оригинал статьи, опубликованной в «PHOTOPLAY», в выпусках за февраль 1928, март 1928 и апрель 1928. Текст разбит на три части, введения сохранены.
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ: февраль 1928
Глава первая трогательного человеческого повествования: трагическое дитя, которому суждено стать воплощением веселья и шоу
* * * * * * * * * *
Сейчас, когда я начинаю записывать эти строки, мне двадцать два года, но в это трудно поверить.
По моим ощущениям, должно быть гораздо больше. Я чувствую себя так, словно за плечами – долгая-предолгая жизнь. Дело в том, что я очень много страдала, а страдания старят душу, также как радость делает её моложе, даже если волосы ваши давно поседели.
Думаю, мой рассказ вас удивит. Моя история – отнюдь не из тех, которые люди ожидают услышать от Клары Боу. Вы узнаете Клару Боу, которую несчастья и одиночество заставили жадно ухватиться за веселье и радость.
Представьте: вы очень юны, не склонны к философствованиям, но жизнь уже успела испугать вас жестокостью, внушить недоверие к самым блестящим своим посулам. Что же вам остаётся? Только одно: превратить своё существование в некое подобие яркого занавеса, задёрнутого перед самой бездной, куда вы заглянули однажды и где хранятся жуткие воспоминания.
По моим наблюдениям, неумеренно весёлые люди чаще всего просто прячутся от самих себя. Они боятся побыть в тишине, в их сердцах нет ни мира, ни безмятежности. Главное, чему они научились, – это мёртвой хваткой вцепляться в каждую возможность пережить что-то радостное, волнующее; ведь они уверены: жизнь огреет их дубиной по голове при первом удобном случае.
Я не хочу так думать. Но не могу по-другому. Когда я поведаю вам историю своей жизни, быть может, вы (при всей её бессвязности) поймёте, почему я стала «сорвиголовой», «духом джаз-эпохи», «первой из взбалмошных сумасбродок», как меня называют. Прежде всего, никто не желал моего рождения.
А когда я всё-таки родилась, меня сразу приняли за мёртвую. Они решили, что после такого долгого и мучительного появления на свет во мне не могла сохраниться жизнь. Но всё-таки сражались много часов подряд, раздувая во мне слабую, едва мерцавшую искорку жизни, которая то разгоралась, то гасла, как если бы я не сама не желала здесь оставаться.
С самого начала всё было против меня, против того, чтобы я задержалась на этом свете.
Слишком часто в жизни выпадали минуты, когда я думала: зря врачи так уж сильно старались, вытаскивая меня с того света. Но больше я так не думаю.
Не сказать, чтобы я слишком много знала о своих прямых предках и прочей родне. Неудивительно, что я у меня проблемы с памятью, что я могу путать даты и события. Всю свою жизнь я училась не помнить, а забывать. Молодёжь вообще не очень-то интересуется фамильной историей. Я, по крайней мере, была такой. В любом случае, мне не нравились мои родственники. Они не замечали меня, пока я не добилась успеха, не проявляли доброты ко мне или к моей матери, когда мы сильнее всего нуждались в этом. Я стараюсь не держать на них зла, но и нежности не питаю.
Отец – единственный, кто мне дорог, честное слово.
Моя мать была необыкновенной красавицей. Она происходила из хорошей семьи, её мать была француженкой, а отец – шотландцем. Они жили в поместье в нескольких часах от Нью-Йорк Сити. Я никогда там не бывала: этого места не стало ещё до моего рождения, но, по рассказам матери, поместье было тихое, красивое и процветающее.
Может, поэтому моя мама не торопилась с замужеством. Она идеализировала своего отца, обожала дом, в котором родилась и выросла, и больше ничего не хотела от жизни. Брак пугал её.
Для счастья ей вполне хватало идиллической сельской жизни с родителями.
А на соседней ферме жила семья Боу, шотландцы и англичане по происхождению – думаю, из тех, кто у себя на родине были землевладельцами и эсквайрами. У четы Боу было тринадцать детей, и моя мама часто с ними играла. Младшего из них звали Гарри. Любимчик семьи, он был примерно маминого возраста. Прелестный и одарённый мальчик очаровывал всех вокруг. Он любил заливисто смеяться, скакать верхом, играть, был всегда всем доволен и добродушен.
Мать моей матери обожала Гарри. На смертном одре она призвала к себе дочь и сообщила: «Этот юноша попросил твоей руки, и теперь ты должна выйти за него». Моя бабушка была донельзя старомодна, придерживалась чисто французских традиций и образа мыслей; она не верила, что незамужняя девушка может быть счастлива. Бабушка сказала, что умрёт спокойно, только если будет уверена, что её дочь получила мужа, который сможет заботиться о ней и обеспечивать её до скончания дней.
Обещание было дано.
Свадьбу сыграли вскоре после похорон.
Я не знаю в подробностях, что случилось потом; отцу было слишком больно об этом рассказывать.
Видите ли, он был до крайности избалован, пренебрегал возможностями учиться и упражняться в чём-то полезном. Теперь он часто с печалью вспоминает, как прожигал свою юность, и я понимаю, о чём идёт речь. Ум у него был острый, быстрый, а в придачу – все природные таланты, чтобы добиться в жизни чего-нибудь замечательного. Но он ничего не добился.
Родня убедила его жениться; эти люди понимали, что Гарри попросту не готов столкнуться с реальностью, позаботиться о себе и жене. По-моему, они поступили подло; в конце концов, его жизнь тогда находилась у них в руках. Но они его сбыли с рук – и после брака тут же забыли о нём.
Мало-помалу семья моей матери вконец разорилась, хотя и так никогда не принадлежала к богатому сословию. Подозреваю, что финансовыми вопросами заправляла бабушка, потому что после её смерти дела слишком быстро пошли под откос, и дом, который так обожала мама, пошёл с молотка.
Вскоре после свадьбы мои будущие родители с дедушкой переехали в Бруклин, и отец обзавёлся там маленьким бизнесом. Они ютились в крошечном жилье из двух комнат, где нелегко приходилось всем. Привыкшая к сельской жизни мама всегда ненавидела город. Отец никогда в жизни не работал, зато привык получать внимание, заботу и деньги. Дедушка, тяжко переживавший потерю супруги и дома, страдал ещё и от того, что теперь зависит от молодых.
Думаю, мама никогда не любила отца. Он это знал. Это причиняло ему страдания, ведь он просто боготворил супругу. Его привязанность, бесконечная нежность и доброта к ней на протяжении долгих лет её болезни казались мне настоящим чудом.
До моего появления на свет у них родилось двое детей, две девочки. Первая прожила два часа. Вторая – два дня.
Смерть второго ребёнка подорвала телесное и душевное здоровье моей матери. Думаю, она так никогда и не оправилась от этих двух недугов, не сумела справиться с болью и скорбью от потери новорождённых малышек.
Доктор категорически не советовал ей заводить детей. И она вновь и вновь повторяла, что не хочет больше рожать. Ведь быть со своим малышом – это награда для матери, помогающая забыть обо всех страданиях; а новый ребёнок мог умереть, как и те две девочки, так и не утешив её за всё, через что ей пришлось пройти.
Она меня не хотела. Вплоть до моего появления на свет мама всё время была охвачена ужасом. А вдруг, как предсказывал доктор, она умрёт? Или, после всех мук, уже дважды едва не стоивших ей жизни, младенец оставит её, как и первые дочки? И если так случится, не сойдёт ли она с ума? Она и так уже ощущала себя на грани безумия из-за беспрестанного страха и мрачных предчувствий.
Думаю, никто на свете не смотрел в лицо смерти так близко, как мы с мамой в то утро, когда я родилась. Врачи уже махнули рукой, но мы чудом выкарабкались.
С того дня и до самой смерти мама сильно болела. Меня она обожала, но странной, горькой любовью, словно боялась, что меня в любую минуту отнимут. Когда малышкой я бегала по дому, она не отводила от меня глаз, в глубине которых таилось многое, чего я в те юные годы не могла понять.
Я ужасно её любила. Воспринимала её красоту как нечто божественное. Золотые волосы мамы струились почти до пят, я никогда не видала волос красивее. Они сияли, словно чистое золото. Я любила сочинять о них волшебные сказки.
Лицо у неё было бледное, чуть ли не прозрачное, с изящными, точёными чертами.
Страдания наложили на него свой отпечаток, но не исказили. До сих пор, несмотря на всё, что произошло, при слове «красота» мне представляется утончённое, бледное лицо матери в обрамлении мерцающих локонов. Высокая, стройная, она держала себя, как настоящая принцесса, и я уверена, что в её жилах текла благородная кровь. Потому что в ином случае просто невозможно было бы так держаться среди стольких несчастий.
Когда она на меня сердилась (а это случалось часто; впрочем, я понимаю, что она этого не хотела, просто не могла иначе) – это разбивало мне сердце.
Я была некрасивым ребёнком. Странно, ведь мои родители были очень красивы, хотя и по-разному. Мама – стройная блондинка, отец – крепкий и сильный брюнет со сверкающими чёрными глазами. Мне достались слишком чёрные глаза и слишком рыжие волосы. Зато я росла здоровой и крепкой. В юности меня часто принимали за мальчика.
В то время мы жили в Бруклине, на верхнем этаже дома, стоявшего в самом обычном переулке. Я ходила в ближайшую бесплатную школу и играла на улице, как все дети. Правда, только с мальчишками. Меня не интересовали девчонки с их глупыми играми. За всю мою жизнь у меня не было ни одной куклы. Зато я прекрасно бегала, могла поколотить почти любого мальчика и была хорошим питчером. Когда по вечерам во дворе затевали игру в бейсбол, меня всегда выбирали на эту роль, и я с ней справлялась. Думаю, одевалась я тогда не очень, по сравнению с другими девочками. Мои наряды всегда смотрелись заношенными и старыми. За это меня часто дразнили, кричали вслед: «рыжая!» или ещё что-нибудь обидное в этом роде.
На вид я казалась бравым сорванцом, готовым к чему угодно. Однако трагическая судьба уже тогда избрала меня своей мишенью.
Мне было примерно пять, когда произошло событие, которое навсегда запечатлеется в моей памяти. Отчётливо, в мельчайших подробностях. Наверно, у всех детей есть такие воспоминания, но чаще – счастливые. Моё было не таким.
Дедушка жил тогда с нами, и я была к нему очень привязана. Отец слишком много работал, мама была всегда больна и подавлена, её было сложно понять. Иногда она кидалась покрывать меня поцелуями, не говоря ни единого слова. И только дедушка постоянно играл со мной, чему-то учил, иногда рассказывал какие-нибудь истории. Наверно, он был очень добрым человеком, потому что нежно заботился о нас с мамой.
Он даже построил для меня маленькие качели. Мне нравилось, сидя на полу, наблюдать за тем, как он их делает. Он закрепил их с помощью крючьев так, чтобы их можно было в любую минуту убрать под самый потолок. Видите ли, у нас было маловато места. Гениальное изобретение? По крайней мере, для нас так оно и было. Морозными зимними днями, когда меня не пускали гулять на улицу, он качал меня, и мы оба здорово веселились.
В тот день, о котором я хочу рассказать, стоял ужасный мороз. Выпал снег, и за окном было белым-бело. Холод пробрался даже к нам в дом. К тому же, нам приходилось экономить на угле. А иногда и на еде тоже. Обычно нам хватало и того и другого, но мы никогда не могли похвастать избытком или позволить себе траты в своё удовольствие. Так и жили, туго затянув пояса.
Мне было холодно и одиноко. Не зная, чем себя занять, я заглянула на кухню. Мама была занята стиркой и не заговорила со мной. На её белом как мел лице лежал отпечаток отчаянной усталости и болезни. Даже я понимала, что ей не нужно сейчас стирать. Стирала она красную скатерть. А из глаз прямо в мыльную воду капали слёзы. Меня, застывшую рядом с ней, тоже стал душить плач.
Тогда я вернулась к дедушке и попросила его покачать меня. Он встал, спустил с потолка качели, начал подталкивать меня, и вскоре, забыв о холоде и материнских слезах, я уже визжала от радости. Внезапно качели очень сильно дёрнулись, едва не сбросив меня, и остановились, а за спиной послышался звук глухого удара.
Я обернулась: дедушка лежал на полу. Багровое лицо, широко раскрытые невидящие глаза.
Мама прибежала на мои крики. С красной скатерти у неё в руках часто-часто капало на ковёр. Уронив свою ношу, мама бросилась к дедушке, повторяя: «Папа, скажи что-нибудь! Скажи что-нибудь!» Её вид был настолько ужасен, что я сбежала вниз по лестнице и позвала соседку.
Вскоре к нам прибыл врач, но было уже слишком поздно что-либо исправить. Дедушка умер мгновенно, катая меня на маленьких качелях. Это была моя первая встреча со смертью, и я в неё попросту не поверила. Я не сомневалась, что это какая-то ошибка.
В первую ночь, когда его гроб стоял в столовой, я вылезла из постели и улеглась рядом на полу: мне показалось, что дедушке одиноко. Отец так и нашёл меня утром, едва не окоченевшую. А я сказала: «Тише, не разбуди дедулю, он спит». Хотя уже знала: он умер. Потом я всю жизнь по нему ужасно скучала.
Для матери это стало страшным ударом. Они с дедушкой нежно любили и жалели друг друга. Он единственный мог её рассмешить или вывести на простой и спокойный человеческий разговор. Часто, наблюдая их рядом, я замечала, как мама проводит рукой по лицу, точно стряхивая прочь наваждение.
После его смерти мама долго оставалась безутешной. Всё время твердила, что хочет последовать за дедушкой, но впрямую о самоубийстве не заговаривала. Она была слишком отважна для подобного малодушия. Хотя её здоровье всё ухудшалось, а душа страдала и, казалось, не видела впереди ни малейшей надежды, мама из последних сил продолжала держаться на плаву.
Ранние школьные годы почти не отложились в моей памяти. Никто из учителей или одноклассников не оставил у меня в душе сколько-нибудь яркого следа.
Впрочем, был один товарищ по играм, к которому я была сильно привязана. Маленький мальчик, сосед по дому. Кажется, его звали Джонни. Он был на несколько лет младше меня. Обычно мы вместе шли в школу, и парням, пожелавшим его обидеть, доставалось от меня на орехи. Я могла побить любого парня своего роста. Особенно знаменит был мой «удар правой»: так сильно я натренировала руку, будучи питчером.
Как-то раз после уроков я сидела дома одна и вдруг услышала страшный шум внизу. На мгновение кровь застыла у меня в жилах, после чего я опрометью бросилась на первый этаж. Оказывается, Джонни подошёл слишком близко к огню, и на нём загорелась одежда. Он горел и кричал от страха и боли, а его мать стояла рядом, заламывая руки, вопя, точно сумасшедшая и ничего не предпринимая.
Как только я ворвалась в комнату, Джонни воскликнул: «Клара, Клара, помоги!» и кинулся прямо ко мне в объятия.
Мне хватило ума сообразить, что делать. Я повалила мальчика на пол, завернула в ковёр и что было силы принялась сбивать пламя. Всё это время бедняжка извивался и визжал.
Я крикнула его матери, чтобы та послала за доктором, и она убежала прочь. Оставшись с Джонни, я обняла его, закутанного в ковёр, принялась успокаивать и утешать. Всё это время я тоже плакала и была близка к сумасшествию. Мне казалось, что это МОЯ кожа обожжена; каждый раз, когда Джонни вскрикивал, я воспринимала его невыносимую боль, как свою.
Потом пришёл доктор. Но он ничего не мог поделать. Мальчик так и умер у меня на руках. Понимаете, он получил так много ожогов… Я только молилась, чтобы Господь прекратил его страдания. Последние слова Джонни были: «Клара… Клара…»
Осознав, что он умер, я убежала к себе и проплакала много часов. С тех пор я ревела всего лишь однажды – в день, когда не стало моей мамы. Жизнь казалась мне слишком жестокой, и я сожалела о том, что вообще родилась на свет. Когда пришла мама, я уже спала. Я накричалась тогда до изнеможения, после чего несколько недель была прикована к постели. Потрясение оказалось чересчур сильным. Многие месяцы я просыпалась от криков младшего друга: «Клара! Клара, помоги!» Это больше, чем может вынести ребёнок; а мне тогда было лет восемь-девять, не больше.
Шли годы, и я всё больше тянулась в мальчишескую компанию. Я по-прежнему выглядела как гадкий утёнок. Рядом с девочками мне становилось не по себе. Они всегда находили способ меня обидеть, а я считала их дурочками. Одевалась я плохо, распущенных локонов не носила. Играла в мальчишечьи игры, всегда с мальчишками наравне. Они воспринимали меня как свою.
Мы катались на коньках, играли в бейсбол и прочие «грубые» игры, и я никогда не чувствовала разницы между нами. Иногда по вечерам, наигравшись досыта, мы сидели компанией у костра, и мальчишки словно не замечали моего присутствия. Они общались между собой свободно, ничуть не стесняясь. Так я узнала, о чём они думают на самом деле. Как оценивают девчонок. С кем целуются, над кем и как насмехаются. Я была счастлива узнать, что меня не считают «неженкой». Я пошла бы на что угодно, лишь бы подтвердить их правоту. Каких только безумств мы не вытворяли тогда: к примеру, запрыгивали на подножки машин и уезжали так далеко, пока не заблудимся. Я так однажды уехала на пожарной машине, чем заслужила огромное уважение всей компании. Меня всегда воспринимали как парня, который способен сам о себе позаботиться.
Между тем здоровье матери продолжало разрушаться. Она и раньше была подвержена припадкам, но со временем положение только ухудшилось. Не скажу чтобы всё происходило регулярно. Часто ей случалось терять сознание два-три раза на дню, а потом мы на долгое время забывали об этом. Почувствовав приближение очередного припадка, мама бросала на меня выразительный взгляд, словно животное, попавшее в западню. Потом её глаза стекленели, и она начинала задыхаться. Её словно кто-то душил, и она сражалась за каждый вздох.
Обычно в это время мы с ней были вдвоём. Я подбегала и начинала массировать её шею, чтобы облегчить дыхание. «Мам, мам, не надо, пожалуйста!» – твердила я. Когда отец оказывался рядом, мы плакали вместе. Это так ужасно – наблюдать страдания любимого человека и не иметь возможности помочь.
Денег, как вам уже известно, у нас никогда не было, так что мы не могли обратиться к специалистам. Семейный доктор утверждал, что всё дело в нервах. Отец рассказывал, что в детстве мама сильно ударилась головой. Когда мне было четыре года, она упала ещё раз, и этот удар открыл старую рану. Пришлось накладывать швы. Возможно, современные доктора уловили бы тесную связь между этим случаем и мамиными припадками. Возможно, они бы помогли. Но мы тогда были совершенно беспомощны.
Когда маме становилось совсем плохо, работой по дому, готовкой и стиркой, естественно, занималась я. Отцу продолжало не везти. Складывалось впечатление, будто всё было против него. Он подрабатывал плотником, электриком, брался за любую подвернувшуюся работу, но любое дело в его руках почему-то шло вкривь и вкось. Бедный, любимый папа. Он хотел для нас лучшей жизни, он выбивался из сил, однако неудачи преследовали его по пятам. А я продолжала что было сил заботиться о нашем доме, о маме, но тоже не очень-то справлялась. Никто никогда не учил меня вести хозяйство или готовить. Правда, из меня получилась опытная сиделка, только я ужасно пугалась маминых приступов. Невыносимо было наблюдать за мамиными страданиями.
Отправляясь в Бейсайдскую среднюю школу в Бруклине, я всё ещё была сорванцом. Ходила в свитерах и старых юбках, перешитых из маминых. Меня совершенно не волновали наряды и моя внешность. Всё, чего я хотела, – это веселиться в мальчишеской компании.
Кажется, мне было лет четырнадцать или пятнадцать, когда у мамы настало долгое просветление, она почти стала самой собой. Её здоровье улучшилось, и жизнь наладилась несказанно. Тут её начало хоть немного интересовать, как я выгляжу и наряжаюсь. Она по-новому уложила мои волосы, так что лицо теперь обрамляли кудри, и сшила новое платье, приталенное, которое ясно показывало, что я, в конце концов, не мальчишка.
Отношение мальчиков резко переменилось. Этого я никак не могла этого понять. О, моё сердце было разбито. Я не желала, чтобы меня воспринимали как девушку.
Был один парень, мой закадычный приятель: мы вечно дрались, а когда я играла за питчера, он был кэтчером. Так вот, однажды вечером, когда мы гоняли на роликах, он взял и поцеловал меня.
Моя честь не была задета его поступком. Я не рассердилась. Меня охватили ужас и боль. Казалось, что это конец всему. Я поняла, что уже никогда не буду уличным сорванцом. Мальчишки этого не позволят. А ведь раньше я им так нравилась, я была их любимицей. Не в смысле – возлюбленной или девушкой для поцелуев. Во мне ценили храбрость, умение быстро бегать, самостоятельность. Парням я нравилась куда больше неженок с напудренными носами.
Теперь же всё было кончено. Как бы сильно я ни мечтала стать прежним сорванцом, та жизнь осталась в прошлом. Парни не допустили бы этого.
Женственность обрушилась на меня внезапно, как снег на голову. Я не была готова принять новые преимущества взамен тех, что утратила. Приятели от меня отвернулись. Девчонки по-прежнему продолжали дразнить «сорванцом». Я оказалась в полном одиночестве.
Учиться мне никогда не нравилось. Я успевала схватить что-то на лету, потому что была живой и сообразительной от природы, но никогда не открывала учебников, что страшно злило моих педагогов. Трудно их в этом винить. Подозреваю, что я и впрямь казалась им безнадёжной. Впрочем, теперь, принимая во внимание мою страсть к книгам и к новым познаниям, я уже не уверена, что вся вина за плохую учёбу лежала только на мне. Если бы мне тогда объяснили то, что я поняла со временем, думаю, я могла бы учиться лучше.
Настали времена одиночества, когда меня ничто не занимало, у меня не осталось близких людей, кроме папы, которого я почти не видела. Но неожиданно я нашла для себя утешительное прибежище. Единственное место, куда я могла прийти и забыть о мрачном, полном несчастий доме, о школе, где меня мучили одиночество и тоска.
Это был кинотеатр. Я навсегда в неоплатном долгу перед синематографом.
Всеми силами я копила карманные деньги, а иногда выпрашивала у папы ещё немного, и каждый цент отправлялся в кассу кинотеатра. Впервые в жизни мне показали, что в мире есть красота. Что где-то существуют далёкие страны, счастливые семьи, романтика, благородство, блистательная роскошь.
Синематограф разжёг в моём сердце пламя, стал моей страстью. Даже не люди с экрана, но всё-всё-всё, что серебряный луч прожектора мог показать одинокой, изголодавшейся и горемычной детской душе. Уолли Рейд стал моим первым возлюбленным, хотя мы не встречались ни разу в жизни. Зато я видела его на экране, как сэра Галахада во всём его великолепии. Мэри Пикфорд была для меня богиней. Такая добрая, ласковая и любящая! А может, где-нибудь в мире и впрямь есть такие люди?
И вот глубоко в душе пробудилась большая мечта. Я скрывала её из страха быть осмеянной, так как сама ощущала всю её нелепость. Как же, ведь у меня такая неподходящая внешность! Заурядный неловкий подросток с несуразным лицом. В то же время я точно знала, что хочу быть киноактрисой. И прямо сейчас я могу сказать вам одно. Если мой успех превзошёл самые смелые мечтания детства, возможно, причиной тому – кристальная чистота моих мотивов. Положа руку на сердце, я грезила не о славе, деньгах и т.д. Я думала только о том, сколько могут дать людям фильмы и как это восхитительно.
Однажды в газете я прочитала о конкурсе. Нет, не о конкурсе красоты. В таком я бы не посмела участвовать. В объявлении говорилось, что внешние данные будут оценивать наравне с артистическими способностями, характером, грацией движений.
Я обратилась к папе и, стесняясь, поведала ему о своей мечте. Он был так добр. Он вошёл в моё положение. Изнурённый, несчастный, обеспокоенный, он всегда проявлял ко мне доброту и понимание.
И папа дал мне доллар. Даже тогда я прекрасно понимала, чего ему стоила эта жертва. Я отправилась в самую дешёвую фотомастерскую Бруклина, и на этот доллар заказала две свои фотокарточки. Получились они ужасно.
Так и не посмев ничего сказать матери, я отослала их на конкурс. Теперь оставалось только ждать и молиться.
/ От редакции журнала:/ Ещё никто из звёзд так искренне, так смело не рассказывал о своём детстве и раннем опыте. Мир ещё не видел актрисы, которая более правдиво и драматично поведала бы о своём восхождении к вершинам славы. Во второй части своего жизнеописания Клара Боу поделится с Аделью Роджерс Сент-Джонс воспоминаниями о первых неуклюжих попытках найти своё место в кино.
Вы будете читать эту захватывающую Историю, затаив дыхание!