С художником Анатолием Зверевым нас познакомил наш друг Юрий Носов. Теперь это известный московский коллекционер, владелец значительного собрания живописи и графики ХХ века. Да еще он и художник, создающий мобили - воздушные, изящные, подвижные инженерные конструкции, в основе которых четкий расчет взаимодействия материала и движения: все элементы, двигаясь, не касаются друг друга. Один из мобилей с названием «Инна» автор подарил мне (страшно сказать!) лет сорок пять назад, и он переезжает со мной из дома в дом, украшая мою комнату. А в то время, в середине семидесятых, Юра, увлекшись русским авангардом начала прошлого столетия, только начинал собирать свою коллекцию. Ходил на выставки картин, знакомился с художниками, собирал книги по живописи, альбомы репродукций, много читал, изучал.
Эти годы упали на излет волны свободы 60-х. Мы жадно интересовались всем новым, незнакомым. Читали Солженицына и передавали его книги верным друзьям для прочтения «на ночь». Ходили в Политехнический на Бэлу Ахмадулину, Вознесенского, Евтушенко и Рождественского. Смотрели потрясающие новые фильмы - Феллини «Восемь с половиной», Тарковского «Андрей Рублев» и польский – «Поиски прошлого». Слушали песни замечательного барда-художника Евгения Бачурина и в кафе «Молодежное» и на корпоративных вечерах – полузапрещенный джаз (часто под приглядом представителей власти). Знакомились с интересными художниками, ездили к ним в мастерские и домой. Приглашали к себе на улицу Казакова новых интересных знакомых и «на кухне», жарко всё обсуждая, делились впечатлениями, спорили…
Как-то Юра рассказал нам, что есть такой художник – Анатолий Зверев. Очень необычный, ни на кого не похожий. Быстро рисует интересные портреты в вольной, левой манере, сохраняя при этом узнаваемость модели. Но человек асоциальный, нигде не служит (тунеядец!) – скрывается от власти, живет где попало - скитается по случайным знакомым. Да еще и пьющий. Потом узнали, что довольно продолжительное время он жил (а может, еще и живет) у Ксении Михайловны Асеевой, вдовы знаменитого поэта Николая Асеева. Пораженная его талантом, она приютила его в своей квартире в центре Москвы, в Камергерском переулке, в первом кооперативном доме для писателей. Там у него было и место для работы, краски, кисти и бумага, и даже отгорожено «хранилище» для картин. Они стояли за занавеской вертикально в простых рамах с обозначенной ценой, каждая из которых всегда кончалась цифрой «5»: 25, 55,75,105 …
Ксения Михайловна долго помогала, опекала и… терпела. Рассказывали, когда Зверев выпивал, становился невыносимым – начинал буянить. Я, правда, никогда этого не видела - повезло! Трудно представить, как он мог себя вести, чтобы такая милая, кроткая, интеллигентная женщина могла не только отказать ему в дальнейшем проживании, но даже входную дверь не открывала, когда он приходил и просил пустить его, снова и снова обещая изменить привычный образ жизни. Терпению, видно, приходил конец!
Стали думать, как познакомиться с ним. И решили пригласить его к нам на обед в компании двух-трех знакомых ему людей, чтобы чувствовал себя спокойно. И никакой водки! Только - шашки! Говорили, что это его любимая игра и он мастер выигрывать. Я тогда не работала: перенесла операцию на позвоночнике, но уже научилась ходить в тяжелом корсете. Именно поэтому Юра Носов предупреждал меня быть особо внимательной и осторожной в общении с новым знакомым. В день встречи приготовила скромный обед, накрыла стол, смотрю: Герман на маленьком столике расставляет доску для шашек. Стала уговаривать его: «Ге! Пожалуйста, проиграй ему! Человек творческий, не вполне адекватный, первый раз у нас в гостях, может огорчиться после проигрыша, настроение испортится…» - «Ни за что!» Понятно… Сам маленько такой же…
Раздается звонок. Входит Юра Носов, два приятеля и последним – Зверев. Первый, беглый взгляд – вошел медведь, не размерами, а общим обликом. Волосы отросшие, взлохмаченные, голова опущена; взгляд небольших карих глаз с прищуром быстро оглядывает пространство, в которое попала и я (больше он на меня ни разу не глянул!); короткое темное пальто, видно, с чужого плеча, небрежно-неряшливо расстегнуто, в руках мятая шапка. Стоит как-то набычившись – неловкий, смущенный… Поздоровались, разделись, прошли в гостиную. Герман - сразу за шашки. Играли молча три партии. Все три Зверев проиграл. За столом поговорили о том о сем. Довольный победой, Герман веселил компанию, Зверев улыбался, что-то односложно бурчал и с удовольствием запивал еду квасом. Неожиданно один из гостей предложил поехать к нему домой посмотреть картины, одна машина есть, другую найдем на улице. Все очень оживились, я тоже - решилась поехать. Юра, больше всех знающий Зверева, сказал мне буквально в дверях: «Инночка, возьми какую-нибудь бумагу и карандаши – на всякий случай». Никакой бумаги особой и не было, и я схватила то, что было под руками, – несколько больших листов для выкроек и металлический толстый карандаш с выдвигающимся черным грифелем, который Герман, по моей просьбе, привез из провинции (дефицит!), и я им переводила выкройки из журнала «Бурда».
Ехали около часа куда-то от центра в сторону окраины. Выходим: громадный голый пустырь - ни дерева, ни кустика. Сильный, холодный ветер. Несколько одинаково безликих каменных башен-высоток, прижавшись друг к другу, упираются крышами в холодное, мрачное небо. Мы не в Москве! Редкие фонари тускло освещают, видимо, новый район столицы, лишенный, как теперь говорят, какой-либо инфраструктуры. Идем за уверенно шагающим по лужам хозяином (поздняя осень!) и скоро попадаем в небольшую двухкомнатную квартиру с холлом. Все стены Г-образного коридора с потолка до пола увешены картинами. Разделившись на две группы, начинаем осмотр. Мы со Зверевым идем за Германом, который внимательно вглядывается в каждую картину и тут же выносит вердикт: «О-о! Это здорово! Так… Это пропускаем – неинтересно: фотография! А это?! Смотрите, какие линии, какие краски и как передается освещение! Кто автор? Это – нет. И это – нет! А вот в этом что-то есть - привлекает, заставляет задуматься: здесь главное – не что, а как…». Зверев идет за Германом и слушает все, что он говорит, – сам ничего не комментирует. А я потихоньку наблюдаю за ним. Картин много, все не очень большого формата, в разной технике, в разном стиле: пейзажи, портреты, натюрморты. Имена художников не запомнились. Осмотр закончился, все собрались в холле, что-то обсуждают, и Юра, будто знающий положительный ответ, тихо спрашивает Зверева: «Толя, может, порисуешь?» - кивает головой. Я тут же достаю приготовленные бумагу и карандаш, а хозяин приносит две табуретки и стул, на который ставится кусок фанеры в роли мольберта. Тут же появляются и краски, если так можно назвать раздавленную коробочку для акварельных красок, по-моему, для детей, где несколько пустых «ванночек», только в трех из которых сохранились остатки краски – черной, синей и красной. Я тогда еще не знала, что Зверев может рисовать на чём попало и чем попало (иногда свеклой, помидорами, зубной пастой и даже пеплом!).
Хозяин приносит блюдечко с водой, а Зверев ставит одну табуретку к стене, а на другой, рядом с «мольбертом», устраивается сам. Все готово! Первым садится Юра. Мы все, прижавшись к боковой стене холла, не отрывая глаз, следим за Зверевым. На модель смотрит редко - быстрым, снайперским взглядом, будто хочет поймать мгновенное, неуловимое впечатление. Вольно, размашисто работает уже знаменитым(!) карандашом. Обмакнув палец в воде, в «ванночке» разводит краску, наносит пальцем разные мазки и пятна, растушевывая их снова пальцами. А иногда берет саму «ванночку» - в ней вода и остатки краски - и водит прямо ею(!) по бумаге, оставляя широкие бледные полосы. Снова работает карандашом – штрихи, мазки, растушевка! Руки танцуют! Несколько раз отклоняется от портрета и смотрит на него как бы со стороны. Что-то подправляет, еще несколько штрихов и - портрет готов! В конце где-то в углу листа ставит, как обычно на всех своих работах, год - 1975 и свою знаменитую подпись - АЗв… И это всё за 15-20 минут! Мокрый лист кладется на пол в сторону. Вторая модель – Герман. За ним – я! Помню: на меня взглянул раза три (что же он может запомнить?!). Сидела, выпрямившись, старалась расслабиться и смотрела на него спокойно, не выдавая никаких особых чувств…
Рассмотреть, как следует, портреты мы не могли: мокрые листы сохли в стороне, но даже то, что мы увидели, удивило нас, и мы окружили художника, громко выражая свое восхищение и удивление. Зверев поразил нас пристальным вниманием, сосредоточенностью и - лихой раскрепощённостью, свободой одновременно. Такие скудные средства и такое совершенство техники! При внешнем художественном произволе каждый штрих карандаша, каждый мазок краски как нечто глубоко продуманное – не прибавить, не убавить! А свершалось всё за секунды! Недаром о его таланте говорили: «от Бога»! Его лицо, обращенное к листу бумаги, отражало постоянно меняющиеся чувства: то удивление, то сомнение, то радость, а в конце работы – усталое удовлетворение или недовольство. Руки же двигались, как в каком-то фантастическом танце, а когда он наносил краски пальцами или самими «корытцами» с остатками краски, кто-то решил, что он просто дурачит нас (все же знали, как он любит балагурить!). А теперь лицо его смягчилось, выражало удовольствие, что-то бурча, рукой он останавливал поток похвалы, как бы говоря: «Ну, ладно, ладно – хватит слов… Я всё про себя знаю!» Недаром же, по воспоминаниям многих, приглашая позировать, он часто повторял: «Садись, детуля! Я тебя у в е к о в е ч у!» И увековечивал!
Начали собираться домой, у Германа еще и вечерняя работа в ресторане «Арбат». Юра посоветовал, как довезти до дома и досушить ценный груз, и мы покинули интересную квартиру и ее хозяина.
Дома разложила на полу рисунки и – к своему портрету. Сразу привлекли внимание глаза. Посмотрела внимательно и … замерла в потрясении: Господи, он же в душу мне заглянул! Может, это мои фантазии?! В глазах притаилась совсем недавно перенесенная боль – страдания души и тела: ведь и инвалидом могла стать, и с Германом – расстаться… И я скрывала это от окружающих, постоянно следя за выражением лица, и, мне казалось, это удавалось. Решила посмотреть на портрет свежим взглядом, через некоторое время.
Уже поздно, около двенадцати. Звонит из ресторана Герман: «И-и! Ты во что сейчас одета? В чем ты?» - «В халате с красной кокеткой и карманом». – «Кокетка красная? Хорошо, не переодевайся! Жди меня – скоро приеду. Я тебя... писать буду!» Ну и дела … Приезжает быстро - видимо, на попутке. Как всегда, после ресторанной работы, прямо у дверей снимает всю верхнюю одежду и немедленно в душ. Прогорклый, смачный запах подгоревшего мяса и спиртного, перемешанный с дымом табака, непереносим для некурящего и непьющего и для меня тоже! Герман переодевается и приносит на кухню все необходимое для внезапно вспыхнувшей страсти к рисованию, сажает меня за кухонный стол и начинает… творить! Уже второй час ночи. Сплю с широко открытыми глазами. Просыпаюсь от требовательных окриков: «И-и! Не спи!» Я вздрагиваю. «Не моргай!». Спорить и сопротивляться нет сил. Долго работает карандашом, чаще – резинкой. Через час с небольшим (не Зве-ерев!) заканчивает и говорит: «Всё! Ты свободна - иди спать. Теперь буду работать красками!». Иду в комнату за занавеской, ложусь на свою привычную тахту, так как спать с корсетом и с Германом опасно для жизни, и быстро засыпаю, как рекомендовано врачами, на спине.
Спала, наверное, часа два. Вдруг слышу: «И-и, проснись! Ну, проснись же, пожалуйста: я твой портрет написал…» Еще в полусне проносится мысль: страшный сон… Осознав, что это уже не сон, открываю глаза и… ничего не понимаю. Надо мной, прямо над моим лицом, что-то очень яркое – красное, черное, желтое - и голос Германа: «Смотри – твой портрет!» Совсем отрезвев от сна, вглядываюсь и вижу: на меня смотрит… мужчина! – восточной внешности, черные волосы, черные глаза, красная рубашка и… красное лицо! Рыданья подступают к горлу, полились слезы (нервы-то расшатаны!). Герман обескуражен, расстроен, садится рядом, обнимает, старается успокоить: «Что же ты так горько плачешь?» Пытаясь разобраться в себе и объяснить что-то ему, еле произношу: «Оказывается, ТЫ ТАКОЙ МЕНЯ ВИДИШЬ! Это же мужчи-ина - да еще с красным лицом!» - «У тебя есть … мужские черты. Я иногда говорил тебе: ты похожа на … Гоголя». - «Но на Гоголя же, а не на краснолицего грузина!» Уже менее уверенно Герман добавляет: «Это … женщина, смотрящая на огонь». – «Убери его – не хочу на него смотреть!» Так, несколько драматично, закончился первый акт пьесы «Зверев и мы».
Действительно, после сеанса, когда мы наблюдали за рисующим Зверевым, в нас будто вселилось нечто необъяснимое - какая-то неудержимая страсть рисовать и, главное, - уверенность, что мы это МОЖЕМ! И вот мы - я, Герман и Юра - начали рисовать друг друга как одержимые - прямо с натуры. Зверев снял с нас запрет! И у всех, как ни странно, открылись какие-то способности! Мы, сами удивленные и гордые, показывали друг другу свои рисунки. Но превзошел всех Юра: подражая Звереву, нарисовал Германа в авангардной манере - четкими, толстыми линиями обозначив его лицо, выявил характер: силу, твердость, волю, даже жесткость, правда, при этом модель «состарил». А Герман долго носился со своим краснолицым грузином буквально, как с писаной торбой. Сделав ему простенькую рамку, вешал его по принципу «стерпится – слюбится» в разные места квартиры, показывал гостям, горячо объясняя свой художественный замысел. Об этом слушали с интересом, а на портрет смотрели с недоумением и удивлением - и всегда сравнивали со мной! И я, неожиданно натыкаясь на него взглядом и каждый раз при этом вздрагивая, наконец не выдержала: «В этой квартире буду жить или я, или - … этот грузин!» И Герман убрал портрет в папку. К сожалению, эта папка со всеми рисунками сгорела при пожаре нашего дома в Трусове…
Долго рассматривала портрет Германа. Зверев, не зная Германа и разглядев его первый раз, нарисовал портрет современного, еще молодого мужчины, черты характера которого завуалированы густыми, красивыми, чуть вьющимися волосами и модной тогда прической: длинные волосы с баками ниже мочки уха и челка до бровей. (Мамины знакомые, женщины около семидесяти, воспитанные живописью соцреализма, разглядывая портрет Германа и с напряжением поняв, что это лицо человека, всегда спрашивали: а это женщина или мужчина). Лицо спокойное, без особых эмоций. Сходство есть, но о характере героя судить трудно: что-то мягкое, романтичное, отвлеченное от реальности… Всё внимание – волосы и глаза. Больше всего впечатляет новая для многих, особенная, уже всегда узнаваемая – «зверевская», манера живописи – вольный разгул штрихов, мазков, пятен и краски, создающий особую экспрессию его работам.
Вскоре мы встречали с Музой Новый год (1976-й) в доме на Ленинском проспекте у знаменитого коллекционера Костаки Георгия Дионисовича (а раньше мы его видели раза два на днях рождения Музы) и узнали многое и в тот же вечер и, конечно, уже годы спустя.
С начала 50-х Костаки, владелец уже значительной коллекции художников серебряного века, начал собирать молодых русских художников-авангардистов послесталинского времени. Лично со Зверевым познакомился в1954 году. Увидев принесенные рисунки, Костаки, сам художник-любитель, сразу выделил Зверева и начал собирать его работы. А вскоре западные искусствоведы высокого ранга, посетившие домашние экспозиции коллекционера, купили несколько рисунков еще никому не известного художника для своих музеев. Костаки влюбился в творчество молодого Зверева, угадав в нем особый «дар от Бога», называл его «русским Ван Гогом», собирал его картины и рисунки, поддерживал его, как и многих других, всегда помогал и дружил с ним до своего отъезда из России. В его коллекции работы Зверева расцвета его творчества, который пришелся на 1955-1965 годы, а многое так и пропало - выброшено, сгорело, потерялось… Купив три квартиры в новом доме на проспекте Вернадского и объединив их в одну, Костаки сделал несколько залов для экспозиции своей уникальной коллекции русских авангардистов послевоенного времени, где почетное место занимал Зверев. Была и комната для реставрации картин, и гостиная для приемов, и специальная «книга» для посетителей, где оставили свои восторженные записи знаменитые художники, артисты и политические деятели многих стран мира.
Этот удивительный человек, грек по рождению и подданству, сотрудник Канадского посольства, родившийся и проживший в Москве долгую жизнь с русской женой и тремя дочерьми, в сущности, совершил подвиг – спас Зверева-художника и других российских авангардистов для мира и нашего отечества! Пришлось уехать в «принудительную эмиграцию» - были уже явные «знаки» его неугодного проживания в Союзе: кража картин из квартиры; поджог дачи в Баковке, где хранились картины и редкие, старинные русские иконы; неожиданное охлаждение отношений с канадским послом… Ведь объект его собирательства был под идеологическим запретом, а вечерние фуршеты-посиделки в знаменитой гостиной на проспекте Вернадского, где собиралась культурная и художественная элита, только раздували дух свободомыслия. Перед отъездом из России в 1977 году Георгий Дионисович часть своей уникальной коллекции отдал в дар Третьяковской галерее с одним ограничением – «хранить и выставлять...», а вторую часть увез в Грецию, открыв в Салониках Музей современного искусства. До конца своих дней он любил Зверева и прославлял его удивительный, неповторимый дар, участвуя в международных выставках и объезжая мир с его картинами. Теперь дело его жизни продолжает его средняя дочь Алики. Низко кланяюсь светлой памяти замечательного коллекционера и человека…
Ко времени нашего знакомства бесприютная жизнь без средств и своего угла, не принятый своими собратьями-художниками, гонимый властью как «тунеядец» и, конечно, болезнь и страсть к спиртному - все это подкосило здоровье Зверева и не могло не отразиться на его творчестве. Результат все чаще зависел от настроения и самочувствия… Позднее, кто видел работы расцвета его творчества, говорили, что его ранние работы не идут ни в какое сравнение с тем, что он писал в 70-80-е годы. Но чтобы отличить одно от другого, нужно было, прежде всего, время. А мы, воспитанные в основном на «правде» соцреализма, но уже видевшие Пикассо и полюбившие импрессионистов, с восторгом встретили Зверева.
После знаменательной встречи с Анатолием Зверевым наше общение продолжалось. Звонил не часто, но регулярно и всегда вопрос: «Герман дома?» Если не дома (на гастролях), значит, можно переночевать: была свободная проходная (за занавеской) комната, можно было спокойно помыться, поесть, а мне – о нем позаботиться. Уже заранее приготовила мольберт, бумагу, краски, кисти, карандаши и, тайно от Германа, - на всякий случай - «маленькую», потому что один раз в жизни видела, что такое «белая горячка» и ее последствия (имею в виду мужа Дуськи, соседки по загородному дому Музы). Боялась, что, Зверев не задержится у меня: уйдет и пропадет … в поисках выпить. От денег всегда отказывался: «Я заработаю!». И раза два-три приглашала знакомых позировать и получить портрет. Плату назначал сам, и она всегда была крохотной. Но ведь его мало кто знал и еще меньше, кто ценил: некоторые так и считали – каля-маля! И даже уже известные художники, поражаясь одержимой быстроте рисования, большому количеству работ Зверева и растущей популярности, а с нею и заказам, называли его «неучем» и «выскочкой». А ведь Пикассо считал его «лучшим рисовальщиком в России»!
Независимость характера, нежелание подчиняться чему- или кому-либо не могли удержать его на одном месте – он уже привык бродяжничать и часто попадал в разные «передряги». С большим огорчением узнала о таком случае. Компания молодых людей после обеда в ресторане «Арбат» шла по Калининскому проспекту. Одна из женщин, чуть отстав, поправляла застежку на туфле. К ней подошел странный, не слишком опрятный человек: «Хотите, я нарисую ваш портрет? Прямо сейчас и быстро!» Она, находясь в хорошем настроении и расположении духа, согласилась, махнув рукой своим знакомым, чтоб ее подождали. Зверев сделал несколько шагов по тротуару, прислонился спиной к дому, открыл папку, присел на корточки и на коленях стал быстро водить карандашом по листу бумаги. Через несколько минут она получила портрет и…узнала себя! «Сколько я вам должна?» - «3.62» (цена бутылки самой дешевой водки). Она порылась в сумочке, достала 5 рублей и положила купюру в протянутую руку. Тут же вернулась к своей компании. Все стали бурно обсуждать рисунок. Он всех удивил и сходством с очаровательной моделью, и манерой письма, далекой от реализма. А один из компании сказал: «Мне кажется, это известный художник, картины которого я видел в одном доме, - очень похожая манера. Фамилию не помню…» А когда узнали цену, то возбудились еще больше и решили догнать его. И действительно, вскоре его увидели: он медленно шел в сторону Садового кольца. Догнали, окружили, узнали фамилию – она им ничего не говорила. Стали просить нарисовать кого-нибудь. Предлагали хорошие деньги. «Мне больше не надо», - спокойно ответил Зверев и… пошел своей дорогой.
Иногда к нам приходил совсем другой Зверев! Совершенно трезвый, он был очарователен. Лукаво смотрел прямо в глаза, смеялся шуткам Германа и сам любил пошутить, на ходу слагая каламбуры, всегда с игрой слов и неожиданными рифмами. Оказалось, что он не только художник, но и интересный собеседник: писал стихи, иногда в духе Хлебникова, высказывал оригинальные, глубокие мысли о живописи. Играли, конечно, и в шашки, и выигрывал – баланс, во всяком случае, соблюдался! А один раз мы пригласили его на «любимый борщ». Уже садимся за стол, вдруг Зверев так спокойно, доверительно говорит: «Герман, давай быстро сбегаю за пивом – тут рядом! Через минут десять-пятнадцать вернусь!» Герман дал денег, и он…пропал. А мы, два «лопуха», сидели за накрытым столом и… ждали, останавливая друг друга и уговаривая еще немного подождать, не приступая к еде: вот-вот придет! Ща-а-ас!! И он вернулся… часа через два-три, но лучше бы не делал этого! Начал грубить и буянить. Герман закрыл меня в ванной, и сам справлялся с ним, как мог. После такого «неблагородного» поведения тонкая душа Зверева, видимо, стыдясь, страдала: позвонил уже после продолжительного перерыва, и мы встретились, как обычно, избегая бесполезных нравоучений. А водка и бродяжничество делали свое дело...
Запомнился еще и такой случай. Как-то приходит с сильно отросшими волосами, лохматый, непричесанный. Говорю ему: «Толя, хотите я постригу вас? Мне говорят, что я хорошо это делаю. – Не надо». Уговаривать не стала. В следующий раз приходит, снимает шапку, смотрю на него – будто его кошки драли: волосы обгрызены, разной длины, клочьями торчат в стороны, местами пролысины, а кое-где длинные космы. Да что ж это такое?! Стараясь скрыть впечатление, спокойно спрашиваю: «Кто это вас постриг?» - «Сам!» - «А как же вы это делали?» - «ПО ТЕНИ!» Вот это, да-а!! Это выражение живет со мной больше сорока лет! И Герман его употреблял, а теперь и мои близкие хорошо его знают – такое краткое и такое ёмкое! Чуть что сделаю не так: неровно, небрежно, не стараясь – это - «по тени». А теперь и подавно: макияж и прическу делаю только «по тени» - не орел же…уже!
А однажды приглашает нас Анатолий в гости к Асеевой Ксении Михайловне. Сказал, что сам будет готовить борщ и угощать всех нас (ответный визит!). Встретились у метро «Кропоткинская». Стоит с «авоськой» (так называли в трудные времена плетеную сумку, которую всегда брали с собой: авось, что-нибудь удастся купить!). Где он ее достал? В ней через большие дырки редкого плетения видны не завёрнутые морковь, капуста, свекла, лук, картошка – всего понемножку - и зелень. А мы приготовили пирог с яблоками, всё для чая и красивую скатерть под старину, с кружевами, для подарка хозяйке дома. Настроение у всех прекрасное, быстро дошли до дома, стоим у двери в квартиру. После длительного звонка Ксения Михайловна, узнав голос Зверева, не открывая двери, привычно спокойно говорит: «Анатоль (так она его называла), мы с вами уже договорились, чтобы вы больше не приходили ко мне. Ничего не говорите – я больше вам не верю и дверь не открою». Зверев, приблизившись к щели двери, начинает объяснять, говорит монотонно, словно читает молитву: «Я не один, буду варить борщ, все купил. К вам важные гости, музыкант Герман, его жена, зовут Инна, хорошие люди…» - «Рада за вас. Нет, нет! Я не открою. Не стойте здесь и уходите, пожалуйста. Больше не звоните – к двери не подойду». А Зверев продолжает свою «молитву». Тогда Герман предлагает: «Пойдемте к метро, я позвоню маме. Она будет очень рада – и поедем к ней». Зверев идти отказывается - надеется договориться, и Герман пошел один. Эти полчаса всеми способами старалась отвлечь его внимание от двери. Приходит Герман и сообщает, что Муза позвонила Ксении Михайловне, с которой, оказывается, хорошо знакома, рассказала о нас с Германом. Вскоре дверь открылась, и мы вошли в квартиру знаменитой Ксении Михайловны.
Прежде всего о том, что запомнилось больше всего, - о Ксении Михайловне. Я впервые поняла, что такое «следы былой красоты» и как нужно беречь их – эти «следы»! Ей было 83-84 года. В те годы для нас это была запредельная старость! Однако перед нами предстала женщина (!): почти молодая стать - прямая спина, вытянутая шея и, чуть откинутая назад, гордо посаженная голова. Покрашенные в яркий светло-рыжий цвет волосы крупными локонами обрамляли лицо, подчеркивая его белизну и нежность. Как писали современники, ее «фиалковые», теперь бледно-голубые, глаза и брови были подведены черным карандашом, а на губах – ярко-красная помада – макияж не скрывался!
Больше всего контрастировал, а потом и привлекал почти детский, с высокими нотами голос и переливчатый смех. Недаром же в первый же вечер знакомства, приведенный художником Плавинским Зверев, все время не отрывавший глаз от хозяйки дома, воскликнул: «Я люблю тебя, старуха!» Кстати, Ксения Михайловна рассказала, как она однажды, не вытерпев обижающего ее обращения к ней, высказала это Звереву. На следующий день он позвонил ей и сказал: «Старик, дай три рубля на пиво!» No comment!
А еще запомнилась атмосфера этого дня. Общее возбуждение и душевный подъем охватил всех присутствующих. Мы стали свидетелями нечто особенного по силе чувств и переживаний. Обнаженная радость встречи двух людей, уже расставшихся, но, может быть, совсем еще недавно переживших вместе очень многое. Неостывший интерес и крепкая привязанность друг к другу. Волнение и искренность чувств в рассказах-воспоминаниях о драгоценном прошлом… Причем тут тридцатидевятилетняя разница в возрасте?! Это были две родные души, которые встретились после долгой разлуки!
Зверев был неподражаем. Он явился лучшей стороной своей заблудшей души, которую давно уже никто не видел. Это мужчина –джентльмен и хозяин дома! Любезен, внимателен, заботлив - даже стул подставил, когда я садилась к столу, и приготовил обещанный борщ, не разрешая войти на кухню. За столом за всеми ухаживал, поддерживал разговор шутками. Вкус борща не помню, но все ели с аппетитом! А после борща пригласил нас в гостиную и стал рассказывать о фотографиях - из далекого прошлого на нас смотрели сестры Ксении Михайловны, а их у нее четыре! А дальше - портреты Зверева хозяйки дома: то молоденькая девушка-гимназистка с косами, то молодая женщина и женщина «без возраста», то стареющая дама – но всегда красивая, привлекательная. Только влюбленный глаз художника мог увидеть в женщине за восемьдесят молодую, нестареющую красавицу! По воспоминаниям очевидцев, он говорил о Ксении Михайловне: «Она для меня как Богородица: и мать, и жена, и дочь». Сильно сказано! И, действительно, похоже на Зверева.
А потом Зверев предложил послушать свою поэму о пяти сестрах Синяковых. Это были стихи, иногда свободные, чаще рифмованные, в подражание Хлебникову. Смысл только угадывался через поток слов, неожиданных каламбуров, ярких сравнений и смешных характеристик. Пересказать содержание невозможно. Четко можно было разобрать только имена героев - пяти сестер и знаменитых поэтов: Маяковский, Хлебников, Бурлюк, Пастернак, Северянин, у каждого из которых был роман с одной из сестер… (Николай Асеев не упоминался – видно, из ревности). В этом фантастическом словесном водовороте создавался скорее чувственный образ прошлого – совсем другой жизни, где царствовали прелесть и талант молодых женщин и стихи гениальных поэтов. Молодость, свобода, любовь, эпатаж! Мы были потрясены: будто смотрели фантастический фильм с быстро мелькающими кадрами чужой захватывающей жизни. Зверев читал минут 10-15 - и всё наизусть, не останавливаясь, торопясь, будто боялся, что его остановят или прервут. Стараясь передать неожиданность впечатления, говорили о стихах, хвалили его, а потом попросили прочитать что-нибудь, посвященное Ксении Михайловне. Он тут же с радостью почти пропел:
Здравствуй, солнышко мой свет,
Голубая с тенью.
У любви один ответ -
будь всегда, Ксения!
Здравствуй, розочка и цвет,
незабудка милая.
Мой всегда тебе совет –
Забери из Свиблова*.
____________
(*Свиблово – окраинный район Москвы, где у него была квартира с оставленными женой и двумя детьми, которые позже переехали в деревню. Зверев не любил эту квартиру, называл ее "Гиблово" и приходил туда очень редко, когда уже совсем некуда было деться.)
Вот такой счастливый день мы провели со Зверевым и Ксенией Михайловной. Героем этого праздника был Зверев! И снова очаровал нас!
Конечно, этот союз вызывал много слухов и сплетен. Знаменитая светская дама, вдова лауреата Сталинской премии поэта Николая Асеева, красавица, в 20-е годы, окруженная влюбленными поэтами-футуристами, прославившаяся своим независимым и эксцентричным поведением. И … беспутный бродяга, гениальный художник андеграунда. Да еще на 39 лет моложе своей пассии! Жизнь бурная, не скрытая от глаз соседей элитного писательского дома. Постоянные приступы бешеной ревности к настоящему и прошлому. Громкие крики-ругань на весь подъезд перед уже закрытой дверью и… вызовы милиции. Всё более частые и длинные расставания с полным разрывом, как им, видимо, казалось, навсегда. И снова … - встречи и жизнь вместе! Зверев всегда возвращался… И так продолжалось семнадцать лет(!), до самой смерти в 1985 году его «незабудки», его Богородицы. Художник умер в 55 лет, пережив Ксению Михайловну всего лишь на год. Говорили, что он очень изменился, часто был мрачен, неразговорчив - его измученная, неприкаянная душа не смогла перенести последний удар жизни…
Что же это было?! Наверное, очень многое, - и всё вместе сплелось в клубок тесно переплетенных нитей жизни, распутать которые никому не дано. Глубокое понимание и сострадание к гениальному художнику и желание вырвать его из когтей бесприютной, бродячей жизни, бесконечная доброта и забота – этого так не хватало Звереву! Он не мог уже жить без своей Ксении, без «солнышка и света», но и спокойно, уравновешенно жить он тоже не мог. Любые «оковы»-ограничения – это не для него! И, конечно, болезнь постоянно «звала» его куда-нибудь.
Однако стоит вглядеться в фотографию, где они вместе, которая говорит больше всяких слов. ОН и ОНА. Сидят обнявшись. Она нежно, доверчиво прильнула к нему. Лицо спокойное – она под защитой мужчины! А он, крепко обнимая ее, положил свою тяжелую руку на ее плечо, смотрит куда-то… - в свою даль. И тяжелая рука, и расслабленное лицо знаменуют власть, собственность – моё-ё! А в целом – покой, благодать: они рядом, они вместе. И это счастье, это любовь.
Встреча с гениальным художником произвела на Германа сильное впечатление. Он, очарованный его свободной, собственной, манерой рисовать, сразу влюбился в Зверева. По сути, как это ни странно, на первый взгляд, он встретил близкую, понятную себе душу – по характеру, по натуре у них много общего. И главное – независимость поведения и творчества. И оба были «чистые» художники - без малейшей деловой жилки. Этим они и привлекали, и отталкивали. С ними было трудно, а без них - уже невозможно.
У Зверева эти качества были обнажены, как открытые раны, его нищенским детством, бесприютной жизнью и болезнью. А у Германа – приглажены - воспитанием в семье, где были музыка, стихи и интересные люди, глубокой культурой консерваторского и собственного образования и, конечно, необходимостью ладить с людьми, чтобы не только убеждать, но и привлекать к себе джазовых музыкантов и играть свою музыку. И трудно сказать, что было бы еще в этой жизни, не встреть он свою Инну! Все долгие годы в течение более полувека он жил в объятьях моей любви и заботы. Освобожденный от многих бытовых дел, отнимающих силы и время, он отдавался целиком музыке, живя с лозунгом собственной пословицы «Или делать дела, или делать дело». Он делал Д Е Л О, а я – дела! Так и жили. Я не жалею об этом: ведь, во многие свои «дела» я включала творческие задачи, а еще - когда-то, много лет назад, на своем дне рождения, я дала обет служить Герману и его Делу. Думали: это – шутка, а оказалось – всерьёз. Понимая это, Герман написал и стихи-посвящения, и музыку – несколько композиций, одна из которых «Если бы не ты…».
А Анатолию Звереву, которого полюбил на всю жизнь, посвятил палиндром. В сочинении палиндромов Герман превзошел многих и вошел в книгу «Палиндром ХХ века». Обладая удивительно пытливым и «изворотливым» умом, он написал не только отдельные строчки, а и большие тексты, которые читаются одинаково (слово – в слово до каждой буквы!) в обоих направлениях – с начала и с конца. Не пугайтесь: есть какая-то словесная прелесть и... жуть одновременно:
И нет баб, а нежен. От боли и курит яд, и вино он одно лил, а не видел утра. Поп не дома. Дул, озверев, Зверев золу. Да, моден попарт у леди! Вена ли, Лондон – о.они видят и руки, и лоб. То не жена – баб – тени.
Встреча с Анатолием Зверевым для нас с Германом - подарок судьбы, а два наших портрета – драгоценная память о гениальном художнике и его трагической жизни.
Послесловие
В начале 80-х мы купили дом в деревне и в Москве проводили только зимние месяцы. Приходил к нам Анатолий Зверев очень редко и только на ночь – переночевать: не мог ни пить, ни рисовать. Тихо лежал на знакомой тахте и ел суп из овсянки. Видно было, что серьезно болен. О врачах даже не хотел и слышать. Последний раз я видела Зверева в конце лета 1984 года. Юра Носов пригласил приехать: Зверев может нарисовать портрет. Я тут же бросилась куда-то на окраину города и взяла с собой любимую шляпу с большими полями из тонкого черного велюра, подарок Музы. Вернее, это был колпак, которому я придавала длинной булавкой разные варианты шляпы. Встретились с тихой радостью, как старые друзья. Он был получше, пободрее. Села перед ним в шляпе. Посмотрел внимательно и попросил ее снять. Я подчинилась. Рисовал уже в знакомой манере: редкий острый взгляд, танцующие руки, толстая кисть в руке, которая заменялась пальцами, и блюдечко с водой, а рядом коричневая гуашь в банке. Все происходило, как когда-то, быстро. В конце работы - еще один пристальный взгляд и - мгновенно на макушке, поверх пышных волос, чуть набекрень появилась… маленькая шляпка. Ни к селу, ни к городу! А моя шляпа с большими полями лежала у меня на коленях и увековечена не была! Думаю, улыбка гения…
На этом портрете была интересная, даже красивая женщина, но другая, совсем не Инна, не я. Так я ее и воспринимала... Больше со знаменитым Зверевым мы не виделись.