На фото Юра Пахомов с мамой и папой. 1941 г.
Главы из романа "Государственную границу переходить запрещается".
…Проснулись от грохота, оконные стекла дребезжали. Сергей вскочил, стал торопливо одеваться. Анна села в постели, спросила:
– Ты куда?
– В штаб. Узнаю обстановку и назад.
– Погоди, ты же сам говорил, что на полигоне в Бресте учения.
– До Бреста пятьдесят километров, а рвануло неподалеку.
Опять грохнуло, раз, другой. Где-то посыпались стекла.
– Одевайся, Анюта, буди Юру. Собери только самое необходимое. Не забудь залить кипяченую воду в термос и мою походную флягу.
– Не беспокойся, иди.
В отдалении что-то все хлопало, натужно гудели самолеты. Значит, война. Вот тебе и заявление ТАСС! В гостиной ярко светила люстра. Старик в черной шапочке и в исподнем, как обычно, стоял у окна. Увидев Сергея, он грустно сказал:
– Конец, всему конец. Я говорил ей: давай уедем в Россию. Теперь поздно.
За все время, что они прожили бок об бок, старик заговорил впервые. Это было так же удивительно, как если бы вдруг заговорил шкаф, набитый саксонским фарфором.
Сергей опустился во двор. У забора стоял брат хозяйки Циль, его жена и две их незамужние дочери. Все в зимних пальто, с ломами и лопатами в руках. Только у Блюмы Ароновны в руке был небольшой саквояж.
– Война, Сергей Михайлович, – с каким-то отстраненным равнодушием сказала Блюма Ароновна.
– А лопаты зачем?
– Если засыплет родных, будем откапывать. Добро нам теперь ни к чему. Добро с собой в могилку не возьмешь.
«А я ведь обязан был их защитить», – с горечью подумал Гостев.
Из узкого, как колодец, двора виден был квадрат розового неба. Там кружили самолеты, длинные, черные, и коротенькие юркие И-16 и «Чайки». Один наш истребитель кувыркнулся через крыло и пошел вниз, оставляя за собой грязную полосу дыма. Упал он неподалеку, пахнуло жаром, зазвенели стекла. И вдруг сквозь грохот и звон осыпающегося стекла Сергей различил особый, такой бывает в зале перед лекцией гул, – так гудеть могла только людская толпа. Гостев распахнул калитку: у булочной на углу стояли люди с сумками – длинная очередь. Лица их были обращены к небу, и поэтому казалось, что они молятся.
– Хлеб, – пояснил Циль, – в прошлую войну люди так же стояли за хлебом.
Сергей торопливо зашагал к штабу, мимо него тянулись выкрашенные в зеленый цвет подводы с красными крестами на боках, там сидели и лежали раненые командиры и красноармейцы, проносились грузовики, в кузове, вцепившись друг в друга, стояли полуголые женщины, прижимая к себе детей. Внезапно, чуть проскочив вперед, остановился мотоцикл с коляской. Сидевший в нем командир сдвинул на козырек фуражки защитные очки и крикнул:
– Сергей?
– Ваня, ты?
– Кто же еще? – Чепурнов был бледен. – Ты куда?
– В штаб.
– Отставить! Твои где?
– Дома ждут.
– Садись в коляску, и за ними. Пристроим к какой-нибудь машине с беженцами, потом в штаб.
– А Маша где?
– Пошла она… Вчера вечером заскочил домой, на столе записка: «Мне все надоело, уехала к маме…» Садись, видишь, что делается? Когда началась бомбежка, я смотался на аэродром, там ад кромешный. Большинство самолетов немцы сожгли, а те, что остались, летчики и техсостав на руках затаскивали под деревья. Цистерны с бензином горят.
Чепурнов развернул мотоцикл и помчался по тротуару. У распахнутой калитки стояла Анна в новой желтой кофте, юбка на ремешке – купили недавно в польском салоне. Юрик в матроске. У его ног чемоданчик, сумка, рюкзак и шинель Сергея в скатке.
Гостева поразило выражение на лице сына: мальчик улыбался, похоже, все происходящее вокруг ему нравилось. Лицо жены было спокойно, непроницаемо, и Сергей подумал, что такой Анна Полухина всегда была в минуты опасности. Она надела рюкзак, взяла чемоданчик и сумку, села в коляску. Чепурнов подал ей сына.
– Ваня, погоди минутку.
Сергей бегом поднялся на второй этаж. Дом, казалось, вымер. Под ногами хрустело стекло. В гостиной все так же стоял у окна старик, но был он уже одет. Черный пиджак, большой галстук с булавкой, стоящий накрахмаленный воротничок. Только на ногах его остались растоптанные войлочные туфли.
Сергей заглянул в комнату, огляделся. Молодец, Анна, все сделала как нужно. Когда он вышел в гостиную, старик поклонился ему:
– Прощайте, пан.
– А как же вы?
– Я едва хожу и хочу умереть в своем доме. Спасайте семью.
Гостев, стуча сапогами по лестнице, спустился во двор, подбежал к мотоциклу, перекинул через плечо скатку шинели и сел на заднее сиденье, мотоцикл рванулся с места и понесся по тротуару, обгоняя фуры с ранеными, телеги со скарбом, серую толпу беженцев, бредущую вдоль шоссе.
У поворота к штабу в редком кустарнике укрылись жены начсостава штаба армии с детьми, сумками, свертками, кто в чем – в ночных рубашках, халатах. Одна женщина с кровоточащей ссадиной на лбу завернулась в скатерть. Сквозь редколесье просматривалась утрамбованная площадка, за ней пустующие навесы для техники.
– Кто руководит эвакуацией семей? – громко спросила Анна.
– А никто! – откликнулась бойкая толстушка Люба, жена начальника снабжения. Анна ее хорошо знала по женсовету. – Обещали прислать машины, а их все нет. Сам Сандалов обещал. Анюта, давай командуй!
Анна вылезла из коляски мотоцикла, бросила рюкзак Сергею и громко крикнула:
– Женщины, бегом в лес, сидите в кустах вон у той поляны перед навесом. Машины буду заворачивать туда. На шоссе опасно. Люба, останься, отойди с Юрой в лесок, чтобы я вас видела.
– А ты?
– Я буду заворачивать машины. Дай свою красную косынку. – И только дав распоряжения, повернулась к мужу.
Сергей обнял ее и тихо сказал:
– Ты молодец, Аня! Я люблю тебе… Воюй сама и береги сына.
Анна молча поцеловала его и, взяв сына за руку, повела в лес, где мелькал пестрый сарафан Любы. Когда взревел мотоцикл, она обернулась и увидела спину Сергея с нелепой скаткой через плечо. Он показался ей маленьким и беззащитным. В той стороне, где находился штаб армии, к небу тянулись клубы дыма.
5
Анна выломала в кустах ветку, обстругала ее перочинным ножом, прикрепила красную косынку Любы и вышла на обочину шоссе. Кобура с браунингом оттягивала юбку, мимо проносились автобусы, грузовики с беженцами и ранеными. Если взмахом «флага» удавалось остановить транспорт, подсаживала в кузов женщин с детьми. За очередью следила Люба, ее голос звонко отдавался в густом подлеске:
– Бабы, не зевай! Эй, рыжая, брось ты к ляду шубу, ребенка держи, дура!
Появился первый штабной автобус из Буховичей, Анна завернула его на поляну, и сразу послышались женские крики, детский плач. Анна, выругавшись, кинулась к автобусу: рослый мужчина в командирской гимнастерке со споротыми петлицами, расталкивая женщин, пробивался в автобус.
– А ну пустите! Я ранен, имею права!
– Раненый! Постыдился бы!
– Посмотрите на него, а еще командир, петлицы-то содрал…
Рядом стоял растерянный водитель, совсем мальчик.
– А ну назад! – крикнула Анна и захлопнула перед муж-чиной дверцу автобуса. – Назад, сказано. Что не ясно? Первыми эвакуируются женщины с детьми.
– Я раненый, раненый! – он потянулся к ручке дверцы. Анна перехватила его руку:
– Назад, дети!
– Пусти… Пусти, сука! – завизжал мужчина и толкнул Анну, она ударилась головой о дверцу, в ушах зазвенело. Изловчившись, пнула мужика в пах ногой, тот скрючился и, матерясь, стал расстегивать кобуру. Женщины отшатнулись от него. Анна опередила: выхватила браунинг, передернула затвор:
– Руки, сволочь! Шевельнешься, мозги вышибу!
У мужчины затрясся подбородок, он поднял руки, глаза у него стали белыми от страха.
– Боец, чего сопли развесил? Разоружи его!
Водитель-красноармеец потянулся к кобуре, мужчина попытался оттолкнуть его, и тогда Анна выстрелила в воздух. Мужчина, изумленно ахнув, завалился на бок, загребая пыль хромовыми сапогами:
– Убила, сука, убила!
Анна вынула из его кобуры наган, сунула его за пояс и сказала со злостью:
– Пошел отсюда, трус! Пристрелю, падаль!
Мужчина с неожиданной легкостью подскочил и, петляя, как заяц, побежал. Над поляной на бреющем полете пронеслись немецкие истребители, стреляя из пулеметов, навес вспыхнул, женщины кинулись в лес. Анна глянула в небо и, напрягая голос, крикнула:
– Женщины, в автобус! Ж-живо!
А сама, подобрав чемоданчик, хрустя валежником, пошла к Любе. Юрик, прижав к груди сумку, сидел на пне и разглядывал на ладони божью коровку. Люба с ужасом уставилась на Анну:
– Неужели бы ты его убила?
– Не задумываясь. Мразь! Наши воюют, а он…
– Анюта, я не могу больше с тобой… Боюсь.
– Садись в автобус, без тебя справлюсь.
– Ты прости меня, ладно?
Анна не ответила. Пришло еще два автобуса. Осталось эвакуировать семерых, а машины не подходили. Навес догорел, к небу тянулся белесый дым. Женщины теперь старались держаться поближе к Анне, сидели на бревне у обочины шоссе. Одна, совсем молоденькая, прижимала к груди мальчика лет двух, завернутого в скатерть. Женщина мелко вздрагивала и поминутно зевала. Короткая ночная рубашка едва прикрывала худые колени.
– Дайте ей что-нибудь надеть, - сказала Анна.
Высокая, полная женщина, по говору южанка, сказала:
– Ото ж, Господи, воля твоя! Зовсим мы ополоумели. Только усе до себе. Разве ж так можно! – порылась в армейском рюкзаке, извлекла шерстяную кофту. – Возьми, девонька. Моя кохта тебе навроде пальта будет.
Женщина молча натянула кофту и, нервно позевывая, сказала:
– Меня зовут Рита. Мы с укрепрайона под Брестом… Муж – военный инженер, строил что-то. Нас Игорьком на лето взял к себе. Соскучился. И вот теперь он…там. Без очков в трех шагах ничего не видит. И белье сменное я ему положить не успела. Нас до Кобрина на «эмке» довезли, а потом машину самолет обстрелял… Мамочки, что же будет?
Шоссе пустело. Проезжающие автобусы были так забиты, что на «флаг» не реагировали, проносились мимо. Поток беженцев иссяк. Последним прошел, едва волоча ноги, пожилой еврей, шляпу он потерял, седые волосы развевались на ветру. Увидев Анну, он остановился и, стуча палкой, забормотал:
– В книге Исхода сказано: «И отправились сыны Израилевы из Раамсеса в Сакхов до шестисот тысяч пеших мужчин, кроме детей. И множество разноплеменных людей вышли с ними, и мелкий, и крупный скот…» Все, все повторяется.
И побрел дальше, поднимая стоптанными башмаками придорожную пыль. Солнце близилось к зениту. «Неужели конец, нам отсюда не выбраться?» – подумала Анна. Вдали послышался шум приближающейся машины. Анна вынула браунинг сняла его с предохранителя и, оставив женщинам чемоданчик и сумку, взяла сына за руку и вышла на середину шоссе. «Если собьет, то уж вместе». Полуторка, погромыхивая, приближалась. Метров за пять шофер резко затормозил, распахнул дверцу и заорал:
– Ты что, дура, рехнулась? Да еще с мальцом.
Анна подняла пистолет:
– Выходи!
Шофер засмеялся
– Ну и номер! Вот бабы пошли!
– Куда идет машина?
– В Могилев. Да садись ты. Испугала, как же? Я же за эвакуированными послан.
– Нужно еще четверых женщин взять, одна с ребенком.
Шофер, пожилой мужик, заросший седой щетиной, соскочил на шоссе.
– Где они? Эй, бабоньки!
Женщины уже бежали к машине. Шофер забрался в кузов, принял мальчика, помог залезть другим. Толстуха, сопя, забралась сама, глянув на водителя, с усмешкой сказала:
– Ото ж, я чисто боров. Аж штанцы лопнули.
– Ничего и без штанцов доедешь, – успокоил ее шофер. – Усаживайтесь на подшивки газет и не вставать. А ты, командирша, давай с пацаном в кабину. Будем вместе от немца обороняться.
Анна подхватила сумку, чемодан, помогла Юрику залезть на сиденье, села сама и спросила:
– Почему в Могилев?
– Машина оттуда. Я бумагу в кобринскую типографию вез. Приехал, а типографии нет, одни камни. Скинул рулон, а что дальше делать, не знаю. А тут подполковник, фамилия Маневич, вроде коменданта, остановил и говорит: «Поезжай назад, забери беженцев. Те, кто на Пинск поехал, могут не добраться. Немец дорогу бомбит». На новом Кобринском мосту немец разбомбил автобус с детьми, а кто за ними ехал – в речку Мухавец. А до Могилева я все лесные дороги знаю. Доедем.
– Звать тебя как?
– Сергей, по батюшке Михайлович.
– Мужа моего так звали.
– Почему звали? Ты разведенка?
– Нет. Так, сорвалось… Он старший политрук. В Кобрине остался, а может, в Березу уехал.
Анна помрачнела, глянула на дорогу. Лес, такой приветливый недавно, показался ей чужим и враждебным.
–Ты вот что, девка, раньше времени мужика не хорони. Грех. Мы еще дадим немцу по сопатке, юшкой кровавой умоется. – И, видимо, чтобы сменить тему, спросил: – Неужто ты своей пукалкой меня хотела остановить?
Анна усмехнулась:
– Браунинг, калибр семь шестьдесят два. С десяти шагов в лоб не промахнулась бы. А на другой случай у меня еще кое-что есть, - она достала из сумки наган.
Шофер захохотал:
– А у тебя, случаем, в торбочке винтовка образца 1891 года не завалялась. Или пулеметик? Запасливая. Далеко не убирай наган-то, на лесных дорогах немецкие диверсанты и разная сволочь бродят. Наган где раздобыла?
– Разоружила одного мерзавца. Из командиров… Лез в автобус, прикидываясь раненым.
– Да, сволочей нынче много повылазило. И не побоялась?
– Я девчонкой от басмачей отстреливалась и одного уж точно с коня сковырнула.
– Бедовая ты. В мировую, да в гражданскую я пулеметчиком был. Тоже кое-что повидал. Как зовут?
– Анна.
– Из Могилева куда?
– В Москву. Потом в Горький, там мужняя родня. Если бы не сын, я бы с мужем осталась.
– Выпить хочешь? Бледная ты. Мне нельзя, а тебе в самый раз.
– У тебя что?
– Шанпаньское. Что же еще? Шутка. – Достал из-за пазухи бутылку водки «белая головка». – Поверишь, на дороге нашел. Крытый грузовик в кювете валялся. Водитель – в хлам. А в его сумке две бутылки, целехонькие. Вот как в жизни бывает.
Он оббил о руль сургуч, открыл пробку зубами:
– Давай, Анюта, за победу! Все равно наша возьмет.
Анна сделала большой глоток, зажмурилась.
– А, была не была, давай-ка и я, – Сергей Михайлович тоже приложился. – Спрячь в свою торбу, а то побьем.
– Мама, я хочу пить, – попросил Юрик.
– Потерпи. Это не вода. Сейчас термос достану.
– Хорошо пошла водочка. Я сегодня такого нагляделся, на всю жизнь хватит. Ты грамотная, скажи, почему немец так попер? Ведь последнему дураку было ясно, что война на носу, а мы перед немцем крыжачок пляшем. Эшелоны с зерном через Брест Гитлеру в подарок гоняем. Это как понять? Тоже вредительство? Сталин-то куда смотрел?
– И его обмануть можно. Сколько Ежов командиров Красной Армии положил, пока Сталин не разобрался и его самого к стенке не поставил.
– А я думал, его обмануть нельзя, – разочарованно протянул шофер.
Анна дала сыну кипяченой воды, напоила Сергея Михайловича. От водки в голове плыло: отец Блюмы Ароновны в гостиной, бешеная езда на мотоцикле, Сергей со скаткой шинели через плечо, белоглазый мужчина с сорванными петлицами…
Проснулась она от рева самолета, машина со скрежетом свернула на лесную поляну, заглохла. Водитель вытер рукавом рубахи лоб и тихо выругался:
– Вот мать иху так… Чуть не гробанулись! Аж взмок весь, и поджилки трясутся. Аня, загляни в кузов, никого там не зацепило? Дай пацана мне.
Анна соскочила с подножки, встала на колесо и заглянула в кузов: по разбросанным газетам растекалась кровь, толстуха лежала на животе, вместо головы у нее было ка-кое-то розовое месиво. Женщины сбились в угол кузова и с ужасом смотрели на Анну. В борту кузова было несколько крупных пробоин, острые щепки торчали наружу.
– Спокойно, – сказала Анна, – дальше поедем лесной дорогой. Больше нам ничего не угрожает. На ближайшей остановке мы ее похороним. Как ее звали?
Женщины молчали.
– Ясно.
Анна забралась в кабину, взяла сына на руки:
– Полную женщину убило… Остановка будет?
– Ближе к ночи. Знаю я одно местечко. Хорошо в бочку с бензином немец не угодил, тогда бы нам всем хана. Бог пронес.
– Ее бы накрыть чем. Нехорошо так.
– Сделаю, – Сергей Михайлович открыл дверцу, достал из-под сиденья рулон маскировочной сетки. Вернулся, вынул из сумки бутылку водки, глотнул и протянул Анне:
– Ополоснись. Считай, второй раз родились. Да, дела… Вот тебе и штанцы. За что же баб-то с детьми? Он что, паскуда, не видел, кого я везу? Нет, так им с рук не сойдет. За все ответят…
Ночевали в лесу. Сгущались сумерки. Орудийный гул на западе был еле слышен. В лесу, нагретом солнцем, стоял густой запах хвои. Водитель срубил две молодые сосенки, сделал слеги. Показал женщинам, где родник, и, пока они там плескались, сказал Анне:
– Помоги мне тело снять. Тяжелая она. По слегам спустим. Пока баб нет, положим ее неподалеку, накроем сеткой и лапником. Я, дурень, лопату в гараже забыл.
– Юра, посиди в кабине. Потом мы сходим к ручью, помоемся.
С телом вдвоем едва управились.
– При ней и документов нет, – сказала Анна.
– Посмотри в торбе.
– Смотрела. Там одежда и продукты.
– Зато помянуть есть чем. Ты посиди с мальцом, я схожу к роднику с ведерком, нужно кузов обдать, там кровищи… И держи оружие наготове. Мало ли что.
Он взял ведерко и, косолапо шагая, пошел к ручью. Сразу же послышался женский визг, а за ним недовольный голос Сергея Михайловича:
– Не орите, дуры! Что я голых баб не видел?
Анна нарезала ножом еловых веток, открыла задний борт и, забравшись в кузов, сгрузила сумки попутчиц, выбросила окровавленные газеты, подмела кузов. Вернулся, чертыхаясь, шофер и окатил кузов водой.
– Так вроде не очень видно. Костер, Анюта, разжигать не будем. Опасно. Возьми Юрасика и сходите помойтесь, а я лапника нарублю. Бабы в кузове спать не лягут, дело ясное. На полянке устроимся, рядком. Только бы дождичек не брызнул. И гони баб сюда, пущай на стол накрывают. Воду в роднике пить можно.
Женщины вернулись повеселевшие. Только Рита в нелепой кофте, прижимая мальчика к груди, была молчалива, бледна. Есть отказалась, легла на лапник, сказала, знобко поеживаясь:
– Не понимаю, почему Игорек все спит и спит.
– А что же ты хочешь? – попыталась успокоить ее худенькая черноглазая жена пограничника. – На мальчика сразу столько свалилось. Тут взрослый с трудом выдержит.
Анна с удивлением наблюдала за сыном. Юра вел себя поразительно спокойно, не плакал, не задавал лишних вопросов. И лицо у него было сосредоточенное, даже суровое, он походил на маленького старичка.
Шофер Сергей Михайлович достал бутылку водки.
– «Белая головка», девочки. Анюта, дай крышку от термоса, другой посуды нет. Давайте помянем по христианскому обычаю убиенную фашистскими сволочами.
Крышка от термоса пошла по кругу. Рита на повторное приглашение не откликнулась. Закусывали неохотно. У Юрика слипались глаза.
Шофер допил водку, сказал:
– Значит так, ляжем рядком. Под утро прохладно, будем греть друг друга. Кто куда захочет, будите меня. Выедем, как чуть развиднеется. Часа в три, а сейчас спать.
Анна прижала к груди сына и мгновенно заснула. Проснулась от невнятного шепота. Сначала ей показалось, что это шумят на ветру листья кустарника. Прислушалась.
– Нет, Степа, нет, – шептал незнакомый голос, в нем была теплота, нежность. – Мальчик спит, неужели ты не слышишь его дыхания? Извини, что не положила в твой чемодан смену белья. Дом уже горел…. Только ты не уходи, мне страшно, вокруг ходят люди.
Анна, прикрыв Юрика пахнувшим бензином пиджаком Сергея Михайловича, осторожно поднялась. Риты рядом не было. Она сидела на пне метрах в трех. Свет ущербной луны затекал в прогалину между верхушек сосен, отчего женщина казалась вылепленной из гипса. Анна, стараясь не хрустеть валежником, подошла к Рите, обняла ее за плечи. Риту бил мелкий озноб. На ней была одна ночная рубашка. Ребенок был завернут в кофту.
– Мама, – радостно шепнула она. – Степа был здесь. Пошел за водой, скоро вернется. Не понимаю, Игорек все спит и спит. И вроде бы стал холодный. Потрогай.
Анна развернула кофту, коснулась лобика малыша – он был холоден, ручку не разогнуть, наступило трупное окоченение. Мальчик, скорее всего, умер, когда еще ехали.
– Девочка, все хорошо. Пусть Игорек поспит, и тебе нужно отдохнуть. Иди ложись, только укрой мальчика.
– Нет, мама, я посижу здесь, а то Степа вернется и не найдет нас, ведь темно.
«Степа – муж, – поняла Анна. – Сколько же за один день горя».
Анна легла на пахучий лапник, прижалась к сыну, чувствуя родное тепло. Кобура с браунингом давила бок. «Хорошо, что я тогда купила в польском салоне юбку с ремешком, а то куда бы укрепила кобуру». Перед ней развернулась лента шоссе, машина подскакивала на выбоинах, а сбоку мчался на мотоцикле Сергей, он махал ей рукой и улыбался.
– Анюта, вставай, пора! – Анна открыла глаза, над ней нависло незнакомое лицо, пахнуло бензином, рука непроизвольно потянулась к пистолету. – Вставай, девка! Бак я заправил. Буди всех и поедем. Пожуем в дороге. Слышь?
– Сергей Михайлович?
– А ты думала кто? Просыпайся скорей! А где молодая с ребенком?
Анна вскочила, оглядела поляну, залитую сумеречным светом. Риты не было.
– Может, в кусты пошла?
– Подымай баб, я в кустах поищу. Время! Слышишь, гудят, подлюки.
Над головой с монотонным гулом шли на восток невидимые немецкие бомбардировщики.
Разбудила женщин, Юрика, он тер кулачками глаза и удивленно озирался.
– У нас чепэ, исчезла Рита, – сказала Анна. – Я подходила к ней ночью, она была не в себе, бредила. Мальчик умер. Сергей Михайлович ищет Риту в лесу. Оля, ты у нас самая спортивная, выгляни на шоссе, посмотри, не идет ли кто в сторону Кобрина. Пять минут, не больше. Нужно ехать.
Минут через десять вернулся Сергей Михайлович. Снимая с лица налипшую паутину, угрюмо сказал:
– Разве в лесу отыщешь?
Через несколько минут появилась Ольга, молча развела руками.
– Ясненько. Все, бабоньки, по коням. Ждать мы не можем, нужно успеть проскочить участок шоссе, а там опять лесом.
– Сергей Михайлович, далеко до Могилева?
– Недалече. Как в лес въедем, я дорогу срежу. Говорите, кому куда в Могилеве.
Жена майора из Бреста Валентина, прикрывая грудь изодранным халатом, сказала:
– У меня в Могилеве родственники мужа. Живут в центре. Нас бы с Олей туда… Не идти же по городу в таком виде: ночные рубашки, шлепанцы.
– Ой, милые, в этом ли дело? Довезу, конечно. А ты, Анюта?
– На вокзал. Постараюсь попасть на московский поезд.
– Ясненько. Пошли садиться.
Забираясь в кабину, Анна достала из сумки наган и протянула водителю.
– Возьми, Михалыч, пригодится. Сегодня только второй день войны.
– Спасибо, Анюта. За тебя я спокоен, ты баба крепкая, тебя ничем не согнешь.
И опять была дорога, сперва пустынная, но, как вывернули на шоссе, навстречу стали попадаться колонны броневиков, грузовые автомобили, тягачи. При подъезде к Могилеву на лесной дороге встретили колонну ребят в гражданском с корзинами, чемоданами, заплечными мешками. Впереди шагал молоденький политрук.
– Призывники, – пояснил Сергей Михайлович, – приедем, я сразу в военкомат. Я перестарок: пятьдесят шесть. Ничего, возьмут. Шоферюги всяко нужны. Жинка померла, детей Бог не дал. Одному на войне легше.
По дороге им ни разу не попались беженцы. Видно, из Кобрина основной поток двинулся в Пинск. На въезде в город стояли военные патрули. Сержант с винтовкой без ремня заглянул в кузов, в кабину и спросил:
– Откуда?
– Из Кобрина.
– Как там?
– Бомбят.
– У нас тоже. Хорошо, бомбовозы истребители отгоняют. Поезжайте.
– Поезда ходят?
– Ходят.
Сергей Михайлович остановил полуторку у вокзала, выскочил из кабины, взял Юрика на руки, помог сойти Анне.
– Прощай, Анюта! Храни тебя Господь. Вряд ли увидимся. Береги сына.
Анна, прижав к себе Юру, стояла на ступеньках вокзала, провожая глазами удаляющийся грузовик. Неожиданно полуторка встала у привокзального скверика, из кабины выскочил Михалыч – видно, заглох мотор. И тут из подсвеченного солнцем спокойного неба возникли немецкие истребители. Анна успела только присесть, закрыв собою сына. Совсем рядом послышались глухие взрывы, на голову посыпалась штукатурка, и, когда она подняла голову, на том месте, где стояла полуторка, полыхало яркое пламя, серый дым затекал в сквер, расползался по привокзальной площади.
Анна, пересилив себя, встала, в ушах звенело, видно, ее контузило. Юрик не плакал, а звонко икал, тараща глазенки. Из сумки, лежащей на ступеньках, вытекала вода, раскололся термос! Да и черт с ним! Взяла сына за руку, подхватила чемоданчик и медленно вошла в здание вокзала, забитое беженцами. Да, уехать будет трудно. Повинуясь неведомому чувству, вышла на платформу, спустилась на рельсы, под подошвами туфель хрустела галька, справа чадили какие-то постройки. Навстречу попался старик в железнодорожной форме. У него было отечное лицо и красные от бессонницы глаза.
– Отец, есть поезд на Москву? – спросила Анна.
– Поспеши, дочка. Видишь, на третьем пути красные теплушки. Там эвакуированные из Борисова. Паровоз водой заправили, вот-вот отойдет. А что дальше, не ведаю. Беги!
Когда Анна, подхватив на руки сына, подбежала к последнему вагону, поезд, лязгнув сцеплениями, тронулся с места. Она успела бросить в открытую дверь сына, подхватила чемоданчик, попробовала на бегу залезть, но тут ее оставили силы, и она повисла, вцепившись в доски пола. Чьи-то руки подняли ее, затащили в вагон. Она увидела плачущего сына, по щеке его стекала кровь, и потеряла сознание.
7
Анне казалось, что она умирает. То, что произошло за последние два дня, выпало из памяти. Она была уверена, что лежит на кошме в тени, падающей от глинобитного дувала. Пахло лошадиной мочой, а совсем рядом, за дувалом, по пыльной улице брошенного кишлака медленно двигается конница Утан Бека. Слышно было, как звякает амуниция, постукивают копыта и фыркают лошади. А где-то на окраине кишлака протяжно кричит ишак. Беспокоило, почему вздрагивает земля. Неужели начинается землетрясение?
На лоб легло что-то прохладное. Мать склонилась над ней и незнакомым голосом сказала:
– Ничего, отходит. Шок. Викентий, дай мне врачебный саквояж, я введу ей камфару, нужно поддержать сердечко.
Анна пришла в себя только вечером. Закатный свет затекал в вагон. Мерно постукивали колеса. Юрик сидел на ее чемоданчике, ел булку, запивая ее чем-то из большой эмалированной кружки.
– Юра, хочешь еще ситро? – спросил тот же голос.
– Спасибо, пани.
– Не называй меня так. Зови бабушкой, так лучше. Викентий, не правда ли, очень развитой мальчик?
– Безусловно. Не по возрасту. Судя по его рассказу, он читал Рабле. Немыслимо. Никак не могу понять, чем это так отвратительно пахнет?
– Прости, но это запах лошадиной мочи. В теплушке перевозили лошадей. По-видимому, кавалерийское подразделение отправляли на фронт.
Анна с трудом повернула голову и увидела старика и старушку, сидящих на чемодане. За ними – полная молодая женщина, а рядом с ней пять или шесть мальчиков и девочек лет двенадцати – тринадцати в одинаковых рубашках и платьицах. Дети сидели на полу и молчали.
– Куда мы едем? – с трудом сложила Анна.
Старичок ласково улыбнулся, погладил острую бородку и сказал:
– Поезд идет в Москву. Если все будет нормально, без задержек, завтра будем в Смоленске. Как вас, простите, величать?
– Анна.
– Очень приятно. Позвольте представиться, Викентий Владимирович Завалишин, биолог, доктор наук, а это моя супруга – профессор, педиатр Елизавета Павловна.
– Спасибо вам за меня и за Юру.
– Помилуйте, мы здесь ни при чем. Благодарите Полину, – старичок повел бородкой в сторону полной женщины в белом халате. – У нас бы сил не хватило поднять вас в вагон. Полина – воспитатель специализированного интерната. Настоящая подвижница.
– Господь с вами, Викентий Владимирович, ну какая же я подвижница? – Она сделала несколько движений пальцами, обращаясь к детям. Те ответили ей так же.
«Дети – глухонемые», – подумала Анна, пытаясь подняться.
– Лежите, – строго сказала Елизавета Павловна. – Я вас сейчас напою. Представьте, наш сын каким-то чудом раздобыл ящик ситро. А вот хлеб на исходе.
– У меня есть шоколад, нужно раздать детям.
– Успеется. Мы, можно сказать, поужинали.
Анна провела рукой по кофте, с внутренней стороны был подшит карман. Партбилет на месте. У нее задрожали губы, и по щеке скользнула слеза. Прошлое стало возвращаться к ней.
– Ничего, милая, поплачьте, – тихо сказала Елизавета Павловна. – Это успокаивает. Главное – мы живы.
Юрик протянул ей кусок булки.
– Спасибо, сын. Что-то не хочется. – Анна вздохнула и с горечью подумала: «А ведь он, правда, похож на маленького старичка».
– Ничего, пройдет. Все проходит, – сказал Викентий Владимирович. – Представьте, мы приехали в Борисов в гости к сыну, он полковник, командир части. И вот – война. Даже не погостили. Хорошо, невестка осталась в Москве, она на седьмом месяце.
Анна проснулась от тревожной тишины. Поезд стоял на разъезде. В щель приоткрытой двери теплушки видно было бледно-голубое небо, зеленая поляна в россыпи полевых цветов. Старички дремали сидя, накрывшись клетчатым пледом. Юрика чьи-то заботливые руки укрыли серым детским одеяльцем. Дети и Полина спали, прижавшись друг к другу. Кто-то шел вдоль состава, постукивая по колесам молоточком. Анна осторожно встала, сон взбодрил ее, хотя немного побаливала голова. Чуть отодвинув дверь, она увидела обходчика, мужчину средних лет в замасленном пиджаке. Он, приложив ко лбу ладонь, глядел на запад. И сразу же, раскалывая тишину, загудели паровозы, протяжно и грозно, словно стадо слонов, вышедших на рельсы. Обходчик замахал рукой с длинным молоточком и крикнул:
– Немцы! Сейчас бомбить станут! Сигай, гражданка, убьют.
Послышался нарастающий гул моторов. Анна с треском сдвинула дверь, крикнула: «Воздух! Поля, буди детей!» Подхватила спящего сына, соскочила на покрытую щебенкой насыпь. Метрах в двадцати справа рвануло, черный дым пополз по поляне, по крышам вагонов застучали осколки. Слышно было, как бьют, захлебываясь, пулеметы, тявкают зенитки. Анна с Полиной принимали детей, и те скатывались с насыпи, бежали на луг. Две старшие девочки тащили за собой Юрика. Теперь взрывы слышались впереди, слева.
– Викентий Владимирович! – крикнула Анна, – спускайтесь с женой, я вам помогу. Сейчас самолеты пойдут на разворот.
– Спасибо, милая, мы не пойдем. Все в воле Божьей, – у стариков были спокойные, отрешенные лица.
– Тикаем! – Полина толкнула Анну, и они, как по снежной горке, съехали по насыпи, местами поросшей травой, и кинулись в редкий кустарник, где скрылись дети. Прикрыв собой сына, Анна увидела, как бегут от вагонов люди. Паровозы надрывались в крике, стучали пулеметы, а со стороны розовеющего востока возникло несколько точек, они приближались, все увеличиваясь и увеличиваясь в размерах, пока не превратились в узкие, с заостренными носами самолеты. «Немцы – нам конец!» – мелькнуло у Анны. Самолеты разделились, два из них взмыли вверх прямо над поездом, на плоскостях алыми пятнами проступили звезды. Наши, наши! «Яки»! Анна видела один такой самолет на аэродроме неподалеку от Кобрина. В небе закружилась карусель воздушного боя. А немецкие бомбардировщики с выпущенными шасси, напоминающими лапы хищных птиц, развернулись и, натужно гудя, потянулись на запад. Один из них клюнул носом, из крыла его вырвался черный дым, и он, накренившись влево, потянулся к лесу и скрылся за ним.
Анна засмеялась:
– Вот вам, вот вам, сволочи!
А рядом, прикрыв голову руками, лежала Полина и монотонно бормотала:
– Спаси и помилуй, Господи! Спаси и помилуй, Господи!
И вдруг стало тихо. Анна села, оглянулась. Зеленый склон был усеян телами. Живые это были или мертвые, не понять. Впереди, там, где должна быть станция, густой дым уходил наискосок в небо.
– Мама, я потерял матросскую шапочку, – спокойно, словно ничего не произошло сказал Юрик. – Значит, я уже не моряк?
– Теперь ты летчик. Это летчики разогнали немцев.
По поросшей цветами поляне бежали красноармейцы.
– По вагонам! – кричали они, – по вагонам, поезд отправляется!
– Поля, собирай детей. Нужно садиться в поезд, – сказала Анна. – Давай, давай, времени в обрез!
Полина с трудом поднялась, растерянно озираясь по сторонам. Оказалось, что дети укрылись в кустах метрах в десяти. Самая старшая беленькая девочка поднимала интернатовцев, быстро жестикулируя и показывая на поезд.
Полина зарыдала и, утирая глаза подолом белого, испачканного травяной зеленью халата, сказала сквозь слезы:
– Я думала, моих деток поубивали.
– Быстрее! Потом наплачешься, – жестко приказала Анна и, держа за руку сына, торопливо пошла к поезду, ощущая, как головки цветов ударяют ей по ногам. Трава казалась необыкновенно яркой, зрение обострилось, и она, словно в бинокль, увидела вдалеке у станции состав, скорее всего воинский эшелон. Здание станции горело, ветер доносил горький запах пожарища.
Крыша их теплушки была вспорота пулеметной очередью, сквозь пробоины зияло небо. Старички все так же сидели на чемодане, пол был усыпан щепками.
– Ну как вы? – спросила Анна.
Викентий Владимирович слабо улыбнулся. Он был бледен. Коричневые старческие пятна отчетливо проступали на его лысине.
– Молились. И Бог спас нас с Лизонькой.
– Не Бог, а наши летчики.
Анна помогла посадить в теплушки детей, забралась сама, и тотчас поезд медленно тронулся. Куцый кустарник уплыл назад, открывая поляну, на которой неподвижно, в необычных позах лежали женщины и дети, красноармейцы копали яму, металл саперных лопаток посверкивал на солнце.
– Это тоже по воле Божьей? – со злостью спросила Анна, обращаясь к старику.
Викентий Владимирович смущенно кашлянул.
– Понимаю, сердце ваше ожесточила война. Господь всем нам послал тяжелое испытание за грехи наши. Но испытание мы преодолеем. Обязательно преодолеем.
Анна зло рассмеялась:
– За грехи? А когда же успели нагрешить малые дети? Вздор! Я убежденная атеистка. Не кара Господня, а фашисты убили этих несчастных детей и женщин. Мне рассказывали, что на пряжке ремней у немцев выбиты слова «С нами Бог». Значит, они убивают именем Бога?
– Не Бога, а дьявола, сменившего личину. Вас ведь, Аня, наверняка крестили ребенком, через великое таинство вас приобщили к православной вере. А православный русский человек никогда не станет атеистом.
– Нет ли тряпки, чтобы вытереть пол и смахнуть щепки. Дети могут поранить ноги. – Анне не хотелось продолжать этот бесполезный разговор.
Мимо проплывали платформы, на которых стояли крытые брезентом танки, счетверенные пулеметы и зенитные пушки, из полевой кухни пахнуло пшенной кашей. Анна проглотила слюну, открыла чемоданчик, достала толстые плитки польского шоколада и, отламывая кусочки, стала раздавать их детям. Те протягивали грязные ладошки и кивали головами. Старички попытались отказаться, но Анна сурово сказала:
– Отказ от приема пищи в армии считается серьезным проступком.
Елизавета Павловна покорно взяла два кусочка и тихо сказала:
– Вы правы, Анна, сейчас не время для богословских споров. До Москвы еще ехать и ехать и нужно сохранить силы. У меня в чемодане полотенце, мы используем его в качестве тряпки. Поля, достань из ящика ситро.
Викентий Владимирович, откусив шоколад, поморщился:
– Наш шоколад лучше и уступает лишь швейцарскому. Лизонька, помнишь то маленькое кафе в Женеве? Там пода-вали горячий шоколад и французские круассаны. Молодость, счастье, озеро, лебеди… – Старик извлек из кармана пиджака чистый платок и промокнул глаза.
– Викентий! Возьми себя в руки, – строго сказала Елизавета Павловна.
С каждым часом становилось все жарче. В приоткрытую дверь теплушки доносился ароматный запах скошенного сена. Старички, прижавшись друг к другу, дремали. У запасливой Полины оказался таз. Она соорудила туалет, отгородив его шалью, извлеченной из чемодана Елизаветы Павловны.
«И что меня понесло? – с раздражением думала Анна. – Вера – дело совести каждого. А старики всю жизнь работали, приносили пользу обществу. Сергей правильно упрекал меня за нетерпимость».
Она вспомнила Ашхабад, весеннюю степь за городом, покрытую цветущими маками, городской сад, где на клумбах уже расцвели розы. В чемоданчике вместе с документами лежала любительская фотография, желтая по краям: Анна снята с группой ашхабадских «синеблузников». «Синеблузники» носили специальную форму: блуза синяя с отложным воротничком, широкими манжетами, спереди пуговицы мелкой россыпью. И значок в виде флажка.
Сфотографировались они после выступления в клубе железнодорожников. Громили со сцены старый быт. Особенно доставалось буржуазному перерождению. Долой галстуки, долой шляпы, долой золотые зубы и маникюр…
Анна уснула тяжелым, неспокойным сном. На какой-то неизвестной станции к ним в вагон принесли три буханки хлеба, консервы и горячий чай в цинковом ведре. Больше поезд не бомбили, он несся во тьме, алые искры вырывались из трубы и улетали в леса и поля. Анна старалась не думать о Сергее. Она была убеждена, что он жив. Пока жив.
9
Залитая солнцем столица еще жила мирной жизнью. Женщины в пестрых платьях, мужчины в легких костюмах, милиционеры в белом. Как и в мирное время, в старинных московских переулках лежали рыхлые горки тополиного пуха, на углах стояли разноцветные коляски с мороженым и газированной водой, голуби ворковали на крышах домов, а со стороны привокзальной площади доносились звуки клаксонов автомобилей.
Множество военных и серебристые аэростаты на улицах еще не вызывали тревоги – так всегда было перед праздником Первое Мая. А по платформе Белорусского вокзала брели странно одетые старики, женщины, дети с серыми лицами и выжженными от горя глазами. И никто из них не стеснялся грязных домашних халатов, ночных рубашек, комбинаций, рваных чулок. Узелки, чемоданчики, плетеные корзины – все, что у них осталось, они, не доверяя носильщикам, тащили сами. Повзрослевшие дети прижимали к груди не игрушки, а чайники, сковороды, перепачканные угольной пылью и мазутом одеяла. И милиционеры в белых праздничных гимнастерках прятали глаза и опускали головы – мимо них шла война, в которую так не хотелось верить.
Какие-то суетливые, улыбчивые люди заворачивали серую толпу беженцев, отгораживали их от любопытных глаз, направляли вправо, где под навесами белели накрытые столы и в воздухе плыл запах какао.
Анна, держа сына за руку, шагала за девочками и мальчиками из интерната, рядом переваливалась на толстых ногах Полина, в одной руке она держала таз, в другой – ведро. Кто знает, как еще дело обернется? Шли молча, словно разом все стали глухонемыми. А по платформе, в самый ее конец, к теплушке с распоротой пулеметной очередью крышей торопливо шагали санитары с носилками. Когда за распахнутой дверью теплушки замелькали домики московских предместий, Викентий Владимирович опустил голову на ладони, подпертые худыми коленями, и закрыл глаза. Через полчаса Елизавета Павловна тихо сказала:
– Отошел. Анна, помогите переложить его на пол. Незачем травмировать детей. – И, поцеловав старика в лоб, накрыла его пледом.
…Анна, не ощущая вкуса, выпила чашку какао, достала из «тревожного чемоданчика» пачку польских сигарет, спички, жадно закурила и посмотрела на сына. Юрий ел слойку, намазывая ее маслом. Крошки сыпались на его перемазанную матроску. Он болтал ножками и внимательно разглядывал голубя с белой лоснящейся грудкой. Мальчик бросил ему кусочек булки и вымученно улыбнулся.
Из письма старшему брату Константину:
…Как ты знаешь, я был в отпуске, готовился к поступлению в институт. В 4.30 немцы начали бомбежку. Аню с Юрой пристроил к беженцам. Уехали они или нет – не знаю. С 22 июня никаких сведений о них не имею. О войне писать не буду – тяжело. С 26 июля по 6 сентября был в тылу у немцев, небольшими группами пробивались с боями из окружения к своим. Эти 42 дня были, пожалуй, самыми трудными в моей жизни. Голод, неизвестность, перспектива сгнить в лесу или в частых стычках с врагом раненным попасть в плен. Теперь ожидаю назначения в часть и опять на фронт. Твой Сергей…
Думаю, и без моих просьб ты будешь разыскивать Аню и Юрика. Если они живы и ты имеешь с ними связь, напиши им, что, и умирая, я буду думать только о них…