По тихой, бесприютной провинциальной пристани медленно кружились осенние листья. Это был, пожалуй, единственный звук, единственное движение.
Что здесь первым бросается в глаза? Тишина. Да, именно бросается в глаза. Она не только слышима, но и видима. Всё пребывает в глубоком и скорбящем покое – разоблачённые деревья, послушно приближающие неизбежную зиму, кусты шиповника и резная беседка на горке, уставшие когда-то от сонма окололюбовных признаний, да ещё несколько неновых лодок, на которых их хозяева не имеют более привычки выходить «в море».
Даже редкие чайки на давно брошенном дебаркадере стыдятся издавать свои привычные оскорбляющие звуки, а суровые бездомные псы и вовсе безразлично спят в ими же вырытых нестерпимо жарким летом ямах, неподалёку, под беседкой. Что же они здесь делают? Да появляются по старой привычке, по заведённому когда-то обычаю (даже в холодных ямах спят по старой памяти). По обычаю, которому угрожает нестройное и немудрое течение суетной жизни в больших городах, что непременно отражается и на провинции.
Отразилась эта жизнь и на дебаркадере, старом, некогда статном. Он, видно, провинился в том, что долго и исправно служил, принимал и отправлял, встречал и провожал. Теперь стоит он, ржавый по низу, облупившийся по верху, пока что о двух этажах и с «чердачком» на верхушке. Верхняя и нижняя палубы его глухие, заколоченные. Дебаркадер открыт промозглому осеннему ветру, поддувающему будто бы исподтишка с сердитой по осени реки.
Река. Она задумалась, нахмурилась. Её не волнует хандра провинциального городка. Её теперь ничего не волнует. Воды реки потемнели, набухли и стали угрюмо-безразличны к окружающей меланхолии.
Вот оно. Вот это слово. Пристань художественно... меланхолична. Она – приют исписавшегося гения. Здесь, именно здесь, можно вновь поверить в силу слова.
Стоя рядом с дебаркадером спиной к реке, носом едва-едва можно уловить дымок потухшего где-то невдалеке костерка. Кто его правил? Видно, дворник, оставивший, нет, бросивший надоевшую метлу со словами или мыслями, скажем, такими: «На кой чёрт подметать – всё равно разметает?!» А листья, и правда, «разметает»...
Отдельная примета глубокой скорби осени: по бокам от входа на речной вокзальчик, со стороны городишка, стоят два прекрасных в своей обветшалой древности вазона в стиле ампир. В них безвозвратно, но гордо догорают невесть кем всаженные чахлые астры. Некоторые утверждают, что цветы умеют разговаривать. Но только не эти. Не теперь. Холод сковал их уста.
Холод. Друг он или враг? Не то и не другое. Он сам по себе. Его не видно и не слышно. И всё же он – непременный спутник. На масляном холсте октябрьского увядания должны остаться его следы.
А дворник так и не вернулся за метлой (теперь уже и не вернётся). Река по-прежнему угрюма, даже листопад боится долетать до её бесстрастных вод, чайки молчат, собаки видят тёплые и пахнущие сны, дебаркадер с умирающими цветами и наглухо заколоченным прошлым стоит немым укором на брошенной пристани...
Что первым здесь бросается в глаза? Тишина. Всё здесь застыло в ожидании скорой зимы.
И только чёрными, беспризорными и холодными октябрьскими ночами будут с сухим звоном поддаваться редким шагам опалые листья.