Когда мне было неполных 17, я был влюблен в Иру. Это, прошу обратить внимание, настоящее имя, принадлежащее настоящей девушке — не какой-то там трусливый фонетический намек, как бы невзначай прилепленный к сильно размытому и пропущенному через десяток фильтров эгрегору всех бывших и не случившихся, где-то в глубине которого кроется намертво запечатанный сундук с авторским сердцем, надежно защищенным, целехоньким и здоровеньким — нет, ребята! Я играю ва-банк, рецитирую мою историю ; tue-t;te, громко и бесстрашно, стоя под куполом необозримого собора Святой Прайваси и Персональных Данных, словно отчаянный дрищ-ботаник с хвостиком, заявившийся поздним вечером в 11-й микрорайон Южного Бутова и вставший под окнами дома-утеса, обнажив текстолитовый эльфийский меч. У меня тут все по-настоящему.
Ира жила недалеко от меня, в белой панельной пятиэтажке, на последнем этаже, с кустарно застекленным балконом, с белым карнизом и зеленым абажуром в углу окна. У нее были волнистые рыжие волосы, совершенно прямой маленький нос и миндалевидные зеленые глаза с томно прикрытыми веками, подчеркнутые ровно таким количеством веснушек, чтобы все вместе складывалось в точнейшее определение слова «совершенство», коряво записанное где-то на все еще читаемых скрижалях моего гештальта моей собственной детской рукой. По-научному это называется, кажется, «эмерджентность» — когда кучка ничего не значащих деталей внезапно собирается во что-то очень-очень осмысленное, логичное и тонко организованное, способное само во всем видеть смыслы и, в свою очередь, эмерджентность.
Привет, говорила она, втискиваясь между мной и темнотой за окном пригородной электрички, в которой мы ехали вместе с подготовительных курсов — она — из какого-то медицинского университета, а я — из МГУ. Мои курсы заканчивались примерно на два часа раньше ее, и я, зная наизусть расписание электричек, расположение сидений, привычки пассажиров, держа в голове вероятности всех возможных отмен, несчастных случаев и снежных бурь, я каждый вечер, спустившись по ступенькам Главного здания, выполнял в уме несложный расчет, спрашивая, есть ли у меня сегодня шанс. И каждый раз — каждый раз, когда я поднимал глаза к сумеречному юго-западному небу, откуда на меня несся колкий январский / февральский снег и шпилил монументальный университетский шпиль, каждый раз, когда я считал проезжавшие мимо меня грязные джипы и маршрутки и решал, ехать домой или ждать — каждый раз решение было однозначным: чернота разверзалась передо мной, из пролома в бутафорском московском пейзаже появлялся грозный эддический силуэт, и категоричный голос сообщал: «Ждать».
Ждать два часа ; la 2001 — это немного иначе, чем ждать два часа ; la 2021 — тут, я думаю, никто со мной спорить не будет. Университет, лежавший в центре большой асфальтовой-льдяной кляксы, распростершей свои неровные края из-под снежно-нежного покрова, был окружен человеческим движением. Шли с поздних пар старшие студенты, горбились в противоположном направлении сощуренные ассистенты, летели по ветру бесконечные волосы, стильные полосы, кожа карманов, мягкость перчатки. Я доставал сигарету и, выращивая за собой казавшиеся мне тогда в высшей степени изысканными фигуры дыма, начинал мой размеренный пилигримаж.
Сначала я двигался вместе с общим потоком, пестревшим рюкзаками и качавшим помпонами, в сторону метро. Для всех окружающих я был — и наслаждался этим — разумеется, студентом МГУ, недавно поступившим на биологический факультет (иногда это был факультет философии, иногда — геологический, реже физический, что сильно зависело от моего настроения, жажды, количества сигарет в пачке и множества других факторов, скажем, от того, насколько спутанным был в тот вечер мой хайр). Я возвращался домой после утомительного дня, полного лекций, семинаров, лабораторных и встреч с научным руководителем (иногда, по мере того, как укорачивалась моя сигарета, я превращался из свеженького первокурсника в почти закончившего диссер аспиранта), я был вымотан чрезвычайным умственным напряжением и физически истощен, но счастлив. И голоден! Стоя посреди молочно-бурого месива у входа в вестибюль станции метро «Университет», я жадно поглощал горячий чебурек, капавший маслом на одинокую салфетку и источавший ароматный дым, затуманивая в моих глазах пеструю Москву, шумную и суетливую Москву-кву-кву, всеми своими многомиллионножизенными окраинами медленно заворачивавшуюся в глухой зимний вечер, чтобы позже, когда наконец схлынет трафик, отойти к бетонно-мраморному сталино-хрущевскому сну.
Люди, сновавшие вокруг, смотрели на меня — как мне казалось — с пониманием / с сочувствием / с чувством принадлежности к одному братству (в зависимости от того, кем я себя в этот момент чувствовал, и какую реакцию это, согласно моим теоретическим выкладкам, должно был вызывать у окружающих). Шаркавшая мимо бабка с целлофановым мешком, конечно, не могла понять всей глубины моей научной усталости, а ковылявший ей навстречу бомжеватого вида тип, разумеется, не догадывался, как тяжело мне далась эта сессия, и сколько ночей я провел, штудируя строение плоских червей и прочих беспозвоночных, не говоря уже о лежащей в моем рюкзаке толстенной книжке «Палеонтология», вообще-то выходящей за рамки текущей программы, но все равно мною прочитанной. Мой желудок наполнялся горячим, масляным, сытным, чебуречным. Я (сохраняя аристократичность жеста, несмотря на нелепость ситуации, в которой он совершался) промокал губы скомканной салфеткой, после чего двигался дальше — прочь от метро.
Мне предстоял почти час ожидания, целый час пешего движения, во время которого я дважды обойду территорию Университета, следуя по белым дорожкам, обрамленным белыми же деревьями с сидящими на их слегка немного прозрачных ветвях орлами и совами, свисающими с них лианами и прячущимися за ними ночными эльфами, которые, увидев меня, будут настороженно тянуться к колчану за спиной, но, разглядев мои золотые локоны и острые уши, пропустят как своего, приветственно прошуршав листвой. Я буду идти по закручивающимся в спираль эшеровским тропинкам, ведущим на бескрайние поля незнакомой мне страны, и обратно на припорошенные мокрым снегом темные площади за Главным зданием, где нет почти ни души, только горящая Москва, желающая быть зафотошопленной горящим Лос-Анджелесом, и молчание засекреченных солдат, несущих стражу на этажах необитаемого подземного города, законсервированного на случай все еще не полностью исключенной ядерной войны.
После второго круга, когда становилось уже по-ночному темно и чертовски, по-хармсовски холодно, я делал последний поворот на Ломоносовский проспект и устремлялся по финишной прямой к метро. «Метро! Метро! Метро!» — кричало в воображаемый супрематический рупор мое исстрадавшееся, на этот раз непритворно, искренне и genuinely истощенное тело. Я мчался в тепло, я распахивал пальто, я чиркал карточкой, я стучал подошвами, сбегая вниз по длинночеловеческому эскалатору, я мысленно упражнялся в красноречии, готовя свои губы, железы и альвеолы к возможной — очень возможной, highly вероятной, утверждал мой ни на секунду не прекращавший расчетов ум — встрече с рыжей шевелюрой, зелеными глазами, сдержанно рассыпанными веснушками, порознь ничего особенного, а вместе — совершенством, я эмерджился, выражаясь научно, из жидкой студенческой толпы, я касался носком мраморного пола станции, слышал грохот колес, шипение дверей и шуршание джинсовых жоп о поношенный, но пружинистый еще дерматин.
Ни с чем не сравнимый и моментально узнаваемый любым жителем Большой Пельмешки метрошный шум — успокаивающий, едва ли не заменяющий колыбельную всем тысячам или даже миллионам мужчин и женщин, а также девочек, а также мальчиков, клонящихся / корпусом / против / движенья, медленно оттаивающих, думающих о том, как на белых тропинках / незнакомой страны, / возможно даже / другой планеты, таких узких, что на них не разминутся два всадника, какими бы худенькими и осторожными они ни были, как под сенью загадочных, завернутых в бесконечные фракталы люминесцентных деревьев, полу-сакур, полу-яблонь, на чьих ветвях сидят чуткие четверть-совы, четверть-орлы, четверть-чувства, четверть-чистые идеи, как там встречаются они — в полном соответствии с расчетами и с совпадением до последней микросекунды, как бы случайно и вроде бы совершенно невзначай, якобы наугад выбрав путь, платформу и электричку, пункт назначения, вагон, место, город и страну рождения, сливающуюся в одну черную массу с медузами многоэтажек и беспозвоночными лентами шоссе за покрытым изморозью мутным окном, в котором отражаются два лица: одно, настороженно-счастливое, выжидательно-отчаянное, мучительно-вопрощающее, смотрящее в основном в темноту и лишь изредка, набравшись смелости — перед собой, и второе, до смешного искаженное неровным электричечным стеклом, так, что его верхняя часть стала похожа на вытянутый кактус с рыжей копной волос, гигантскими зелеными глазами и без всякой меры рассыпанными по щекам веснушками.
Они оба качаются в такт колесам и, судя по быстрому движению губ первого, сопровождаемым оживленной жестикуляцией, и сюрреалистическим трансформациям второго, кажется, расстегнувшего от жары пальто и собравшего волосы в пучок на верхушке кактуса, прямо сейчас между ними — возможно, очень вероятно, более чем ожидаемо — происходит то, что в научной литературе часто называют—