Виктор Калашников
ПОКЛОН РОДИВШИМ НАС В ЛИХУЮ ГОДИНУ
о ч е р к - р а з м ы ш л е н и е
Пробегаю в память прошедшее и спрашиваю себя: зачем я жил? Для какой цели родился?..А, верно, она существовала, и, верно, было мне назначение высокое?.. М.Ю.Лермонтов
Мать мою, Антонину Андреевну Падерину, родили 1 марта (14 марта по новому стилю) 1914 года в деревне Комарово, тогда пригороде Тюмени, теперь растворившейся в её микрорайонах. Отец, Андрей, мать Афанасия, урождённая Друганова. Семья считалась зажиточной поскольку владела бойней, кроме того, она, видимо, являлась частью большого рода переселенцев, некогда осваивавщих Сибирь, потому что в Тюменской области тогда были и сейчас есть деревни Падерино и Друганово...
Мать стала четвёртым в семье ребёнком. Старшие, Александра и Михаил, впрочем, были рождены другой матерью, которая после этого умерла. Отец женился второй раз. От этого брака первым на свет появился Николай, после мать моя, а в 1917 году Анна... Вспоминая те годы, мать не раз с гордостью рассказывала, что в детстве у неё даже была няня... Но с приходом и усилением в деревне Советской власти на семью посыпались несчастья. В 1918-м году от тифа умер отец... Это послужило одним из начал краха благополучия семьи. Табуны из казахских степей пригонять стали всё реже, местные жители тоже не хотели сдавать на бойню свой скот. Постепенно начался процесс развала налаженного было производства, работники один за другим разбегались. Однако, негативно-завистливое отношение деревенских к владельцам бойни новой властью лишь подогревалось... Как это и бывает в беде, появилось и напряжение между старшими детьми и мачехой. Первой из семьи ушла Александра, после она каким-то образом оказалась в Омске, мать иногда вспоминала её, но контакта между сёстрами так и наладилось. Вскоре отделился и Михаил, поступив работать в железнодорожное депо станции Тюмень...
Мать редко вспоминала своё отрочество и раннюю юность. Знаю лишь, что в школе учиться ей не довелось, она так и осталась безграмотной (Николай и Анна писать и читать умели). Но то, что закладывают девочкам в семье, она знала и умела в совершенстве. Умела шить на ручной машинке, пришивать заплатки, даже на пятки носков — они в то время были дефицитом. Любила и умела ставить квашню, готовя тесто для выпечки хлеба, стряпать большие пироги и маленькие пирожки, шанешки, другие постряпушки с разными начинками. С детства умела доить корову, управляться по хозяйству с другой домашней живностью. Всё, что росло, выращивала в огороде, знала как добывать из выращенного семена для посадки на следующий год, выращивать рассаду ранних овощей на подоконниках...
В тридцатом году деревенскую бедноту власть решила собрать в колхоз, а зажиточных, согласно Постановлению СНК и ЦИК СССР от 1 февраля, в административном порядке выслать. Бабушку Афанасию, за сокрытие золота (у них произвели обыск и нашли явные излишки золотых украшений), арестовали, избу конфисковали под Правление колхоза, а детям её, Николаю с женой Раей, он уже успел к тому времени жениться, матери моей и Анне приказали собираться на высылку, разрешив взять с собой, съестного и вещей, лишь столько, сколько смогут унести в котомках... Унесли они, надо отметить, много нужного для проживания и выживания. В частности, мать взяла с собой столько тарелок знаменитого кузнецовского завода, что некоторые из них, уцелев за годы высылки и переезды, сохранились до сих пор. До старости хранила она свои золотые серёжки в виде листика и обручальное кольцо, пока не раздала их нам на память о себе. Мне досталась серёжка, храню до сих пор...
Высылка, как это и обычно у нас, производилась в спешке и неорганизованно. Их доставили к Знаменскому кафедральному собору, (его прихожанами, кстати сказать, была семья Падериных), уже заполненному другими ссыльными семьями, и заперли на два месяца, не выпуская даже в уборную. Мать моя именно с тех впечатлений усомнилась в заступничестве Бога, они-то с сестрой к тому времени ещё не успели ни прогневить его, ни нагрешить... Кого-то куда-то за это время увозили, кого-то ещё привозили, пока не решилась судьба детей Падериных — их повезли на Северный Урал и высадили на станции Углежение, что близ города Надеждинский завод, и разместили по баракам. Каратели не придумали ничего худшего как сибирских кержаков выслать к уральским кугутам... Впереди замаячила проблема элементарного выживания, надо было устраиваться на работу. На местном металлургическом заводе сталь варили на древесном угле, который и нажигали там в больших печах. Сёстры Падерины добавили себе по году, мать сказала, что она с 13 года рождения, а Анна с 16-го и их приняли в Углехимбиржу на должность раздельщиц. Работала оказалась по сменам и адовой, от печей шёл такой жар, что обгорали брови, а лицо, особенно от перепада зимних температур, покрывалось прыщами...
Станция Углежение - это посёлок спецпереселенцев Новая Кола. Такие же Колы, как я знаю теперь, появились тогда в пригороде Мурманска и Норильска. Посёлок от города ограждали не только расстояние и переезды через железнодорожные пути, но и заставы с вохровцами. И если кто-то намеревался попасть в город без пропуска его могли поймать и посадить суток на десять в штрафную. Кроме ограничений передвижения за пределы маленького посёлка зимами его накрывали тифозные эпидемии. Его переносчиками считались вши, клопы и тараканы, ими кишели нары к бараках... Переболела тифом и мать моя, её постригли наголо... Болела долго, тяжело. Но молодое тело преодолело болезнь, это придало большей уверенности в себе, впрочем, Падерины с юности считали себя бедовыми, способными к преодолению всевозможных невзгод...
Через два-три года такой жизни и работы ей выдали временный, на два года, паспорт. Очень тянуло на родину и мать решилась съездить, посмотреть на родное Комарово. Приоделась во всё лучшее и поехала. Прошлась по улицам хиреющей от колхозной жизни деревни. Встретила председателя, который настаивал на их высылке, он шёл навстречу в очень поношенном полушубке: «Здравствуйте, Степан Кузьмич! Не узнаёте?» Он едва узнал её: «Это ты, что ли, Тонька?.. Эх, вы и на высылке, вижу, не пропадёте! А мы вот доносим ваше добро и, верно, подохнем тут!..» Тщеславие её было вознаграждено с лихвой, после она не раз вспоминала эту встречу с председателем...
Когда бабушку Афанасию освободили, она приехала к детям и жила какое-то время у Николая. А после того как ему и ей тоже выдали паспорта, они сбежали в Тюмень, не без помощи многочисленной родни устроились там с работой и жильём... Дочери остались жить на Коле.
С годами посёлок разрастался — с лесоповалов разбегались выжившие там казаки, им разрешили селиться на Коле. Так и тогда в посёлке появилась и семья Калашниковых: отец Иван Семёнович, мать Наталья Гавриловна и их дети, Василий, Нина и Катя. Старшую из дочерей, Дусю, вскоре после высылки, но ещё до лесоповала в урочище Танковичи, где какое-то ещё время спешно достраивали бараки, разрешили вернуть в родную станицу, но там она попала в голодомор 32-33года, когда у неё на глазах умерли от голода бабушкины родители... До лесоповала же померла и младшенькая в семье, годовалая Леночка.
...К любой работе можно, в конце концов, привыкнуть, притерпеться, к голоду-холоду приспособиться, приноровиться... Проблема выживания со временем сгладилась и у подрастающей молодёжи появилась какая-то личная жизнь, развлечения. В посёлке был клуб, в нём кино, иногда танцы. Девчата знакомились с ребятами, появлялись отношения и женитьбы...Тогда же моя мать познакомилась с моим отцом... Сошлись, стали жить вместе, мать переехала в семью мужа, но отношения с его сёстрами-подростками и невесткой изначально не заладились — бедность там была ещё более вопиющая: бабушка работала в местном колхозе за трудодни, дедушка с сыном перебивались случайными заработками, девочки ещё учились в школе, то есть были на их иждивении. За прилежную работу мать иногда поощряли отрезами ситчика, другими тканями и обувью — всё это теперь приходилось отдавать в семью... Хуже того, летом 1937 года ЦК партии разослал по местам телеграмму, в которой приказал выживших на лесоповалах лиц мужского пола арестовать как, возможно, обиженных на советскую власть. Спецпереселенцы, понятное дело, ни о чём таком не знали и происходящего не понимали, но деда и отца, как и многих других в посёлке, вскоре арестовали по надуманным обвинениям... Дед, после практиковавшихся тогда на допросах избиений, подписал то, в чём обвиняли и ему дали 10 лет, отец же, как ни били, не подписал, мотивируя тем, что если, мол, он такое подпишет — его расстреляют. Ему дали пять лет и увезли строить железную дорогу на Котлас....
Замужество после такого поворота судьбы стало видеться призрачным, мать собрала свои пожитки и ушла к своим. Бабушка с двумя девочками, Ниной и Катей, остались выживать одни...
В стране тем временем началось повальное переименование старых названий городов и весей на новые, советские. Надеждинск переименовали было в Кабаковск, в честь местного чекиста, а когда того расстреляли, в Серов — в честь лётчика Анатолия Серова, погибшего в 39 году во время испытания самолёта.
...Отцу, если можно так сказать, ещё повезло — в лагере судьба свела его с юридически грамотными людьми, которые помогли ему написать убедительные письма о своей невиновности, к тому же Ежова заменили Берией и тот разрешил пересмотр некоторых явно липоых дел. В итоге, отца в сороковом году освободили. И их с матерью семейная жизнь таким образом продолжилась. Хотя проблема выживания младших сестёр (Дусю к тому времени уже удалось привезти с Кубани) легла и на плечи старшего брата. К тому же бабушка, не смотря на трудности, и после обучения в школе стремилась дать дочерям хоть какое-то профессиональное образование. Дуся окончила курсы медсестёр и всю жизнь проработала санитаркой в больницах, Нина курсы дошкольного воспитателя и после до самой пенсии работала няней в детских садиках, Катя выучилась на учительницу начальных классов.
В апреле 41 года у Тони и Василия родился первенец — Коля, то есть, появилась своя семья. Отец к тому времени уже закончил курсы шоферов и устроился на работу по новой специальности. Жизнь, казалось, начала налаживаться... Но летом случилась новая напасть — война, и всех перевели на двенадцатичасовой рабочий день. Отца оставили на брони, сколько не просился он, как и другие, на фронт — работать по 12 часов каждый день без выходных казалось беспросветнее, чем воевать. Мать так и продолжала работать раздельщицей на печах. И если отец вспоминал, как самые страшные, зимы на лесоповале, мать — военные зимы. Как осенью на Колу привозили азиатов в тюбетейках и полосатых халатах до пят, их, видимо, по окончании сельхозработ отправляли на зиму на трудовой фронт. Непривычно морозной зимой многие из них заболевали тифом, так что к весне уже почти никого не оставалось в живых. Неподалёку от печей углежения стоял неотопляемый амбар, мать время от времени выходила, чтобы подышать свежим воздухом, и однажды из любопытства заглянула в тёмный амбар - увидев там штабеля окоченевших трупов в халатах, в ужасе убежала... После она не раз вспоминала, что давала себе зарок выпивать в День победы стопку водки, только вот праздника такого до 1965 года не было.
После войны разразился ещё один голод. Все продукты питания можно было купить только по карточкам, и в посёлке опять возникла проблема выживания. Аборты были запрещены и в августе 1946 года мать родила меня. С появлением в семье второго ребёнка родители решились зарегистрировать брак в ЗАГСе и вскоре после этого им дали отдельную квартиру с земельным участком в казённом доме на два хозяина. Мать после этого перестала работать на производстве, перейдя таким образом в разряд домохозяек, хранительниц очага... Деньги в семье уже водились и решено было купить корову. Подходящую по цене нашли в какой-то деревушке далеко от Колы и мать гнала её километров десять пешком... Тогда же близ посёлка расквартировали воинские части, где появились семейные офицеры и стало кому носить на продажу излишки молока.
Сёстры отца к тому времени подросли и одна за другой обзавелись своими семьями. Старшая Дуся в 43-м году вышла замуж за местного кугута-инвалида без ноги и переехала жить к мужу. Его отправили на фронт в самом начале войны, где вскоре так ранили, что пришлось отрезать выше колена ногу. Нину после окончания курсов направили в Марсяты, там она после войны вышла замуж за вохровца местного лагеря. Катя в 47-м году тоже вышла замуж за офицера железнодорожной части, какое-то время стоявшей на Коле... В итоге, жить у них осталась одна бабушка...
В 47-м же году со спецпереселенцев сняли надзор и разрешили уезжать если кому было куда возвращаться. Тогда же из лагеря освободили дедушку. По впечатлениям тех, кто знал его до посадки, это был уже совсем другой человек: надломленный, серьёзно большой. Он побыл какое-то время на Коле, но, чтобы, возможно, не компрометировать вышедших замуж за коммунистов дочерей, уехал в Свердловск, с помощью лагерных друзей устроился там дворником в Пионерском посёлке. В 49-м году деду сделали операцию, после которой он вскоре помер и был похоронен на Пионерском кладбище. На похороны ездила бабушка и мой отец со старшим сыном... Тип характера и гены (например, отвращение к никотину и крепкому алкоголю) я унаследовал от деда и мне до сих пор приятно это, как и то, что он видел и держал на руках меня, маленького. В 48-м году мать возила меня в Тюмень, в Свердловске была пересадка и она коротала время ожидании следующего поезда у него, он жил неподалёку от вокзала.
В 49-м году на экраны вышел фильм «Кубанские казаки». Сейчас трудно даже представить, какой след он оставил в душах выживших на северах кубанских спецпереселенцев... Отец съездил на родину, посмотреть как на самом деле живут оставшиеся там родственники, и был поражён бедностью в станице: послевоенная разруха, земляные полы в хатах, соломенные крыши, работа за трудодни в колхозе... Паспорта колхозникам начали давать лишь к концу пятидесятых... О возвращении в это не могло быть и речи, а найти прописку у чужих людей в городе семье с тремя детьми (в 49-м в семье родился третий сын, Иван) не было реальной возможности. В поезде на обратном пути он разговорился то ли с директором, то ли снабженцем леспромхоза на Южном Урале и тот соблазнил отца высокими зарплатами водителей лесовозов. В итоге, в 51-м году мы переехали на станцию Сулея Челябинской области, жили у кого-то на квартире и даже начали рубить сруб своего дома. Купили корову Пестряньку и патефон с пластинками. После я спросил мать: «А патефон-то зачем купили? «Скучно было, вот и купили», -простодушно призналась она - видимо, в самом деле скучала не столько по Серову, сколько по тюменской родне...
Из жизни в Сулье мне запомнилось лишь несколько эпизодов... Как подлезали под товарным железнодорожным составом, а поезд тронулся — я едва успел переползти на корячках через рельсу перед накатывавщейся колёсной парой... Как пошли со старшим братом пешком в соседнюю Сатку, он сказал, что город близко — так показалось ему, когда он ездил туда с отцом на машине. Конечно, мы не дошли, это оказалось далеко для маленьких детей... Ну и смерть Сталина — многодневную траурную музыку, звучавшую из чёрной радиотарелки на стене, хмурые лица и тревожные разговоры взрослых, они опасались худшего с возможным приходом к власти Берии...
Летом 53-го леспромхоз перевели в село Карлыханово соседней Башкири и мы переехали вместе с ним туда, некоторые подробности жизни там мной описаны в очерке «Карлыхановское». Стоит лишь дополнить признанием, что росли мы теми ещё сорванцами. После родительских собраний в средней школе, на которые обычно ходила мать, учителя так жаловались на наше поведение, что отец после рассказов матери, порол нас в воспитательных целях ремнём и ставил на коленки.
Материна сестра Анна тоже вышла замуж за кубанского спецпереселенца из многодетной семьи и успела даже забеременеть до его посадки в 37-м году, родила дочь. После войны, по возвращении мужа, у них один за другим появилось ещё четверо детей, два парня, две девчонки. Семья так и осталась жить на Новой Коле. Анна с мужем приезжали к нам в гости в Карлыханово, ездили и мы к ним на Колу, мать и трое нас, детей. Не раз приезжала к нам и бабушка Афанасия, но постоянно жить она предпочитала в Тюмени, возле сына, в тесноте и в обиде. Николай тем не менее сумел построить на Андреевском посёлке свой дом и после войны они с женой нарожали аж пятеро детей! Но со временем он начал попивать, не чуралась рюмочки и бабушка... Сказалась их сибирская удаль, о которой мать иногда напевала в иронической частушке: «Слава богу понемногу стал к бутылке привыкать — полбутылки стало мало, стал бутылку выпивать!»... Старший материн брат Михаил избежал высылки и посадки, после женитьбы они с женой получили участок и построили избу с небольшим огородиком на Паровозной улице неподалёку от депо, нарожали детей и прожили, в общем-то, безбедно и в согласии.
Из отцовой родни первыми на Кубань переехала семья тёти Нины. Обременённые только одним сыном, рождённым в 47-м году, они списались с хорошим знакомым, которому было куда возвращаться сразу после снятия надзора, некогда зажиточным казачурой, и он согласился на время прописать их у себя в большом частном доме в Пашковке, пригороде Краснодара. Работать бывший вохровец устроился на строившийся тогда Комвольно-суконный комбинат, тётя Нина в детсад при нём. Не скоро, но от комбината же, они получили двухкомнатную квартиру на Черёмушках... Семья тёти Дуси в Серове жила в доме мужа на Васнецовском посёлке. Сына она родила в 43-м году, дочку в конце 53-го, уже после смерти Сталина, бабушка после рождения девочки тоже постоянно жила у них. Переехать на Кубань у них появилась возможность лишь в середине 60-х, Прописать их у себя согласился всё тот же хороший знакомый казачура из Пашковки. Дядьке, как инвалиду войны и коммунисту, разрешили вступить в жилищный кооператив, что тогда было очень не просто, и вскоре они въехали трёхкомнатную квартиру на Черёмушках. Кроме того, в Серове дядька получал примитивную, одного из первых выпусков, инвалидскую машину, то в Краснодаре в помощь для передвижения ему выдали уже «горбатого» Запорожца. Дядька был добрым человеком, но как и многие действительно фронтовики он имел слабость к алкоголю, может быть, в этом сказалась привычка к фронтовым ста граммам... В итоге, в конце 69-го года он умер, похоронили его на Славянском кладбище.
Из нашей семьи первым на Кубань приехал брат Иван. После окончания лесного техникума и обязательной отработки в Сибири он устроился на работу в предгорный лесхоз. Помотавшись по стране в поисках своего места в жизни, в 70-м году в Краснодар приехал и я. Адреса отцовых родственников у меня были предусмотрительно записаны в блокноте... Первой нашел квартиру тёти Нины, они встретили меня на пороге, не пригласили зайти, якобы у них тесно, хотя в двухкоматной квартире они жили втроём, а лишь проводили до квартиры тёти Дуси, которая, как оказалось, жила неподалёку в трёхкомнатной квартире, там мне предложили зайти и даже разрешили переночевать. Таким образом, встретили меня отцовы родственники не доброжелательно. Тут надо сказать, что мне было с кем сравнивать...
Когда меня призвали в армию, служить я попал в Тюмень, тогда она была ещё «столицей деревень», расцвет начался позже, в 70-80-х, после того как на Севере области нашли нефть, а после и газ... Конечно, в увольнениях бывал у материных родственников. Дядя Коля уже крепко попивал, но ещё работал на ближайшем рынке и гордо хвастался своей профессией: «Я мясоруб!» - видимо, в пику пережитого на высылке, где ему довелось работать лесорубом. Дядя Михаил был уже на пенсии, помогал жене выращивать в огородике то, что можно было продать на рынке... И так случилось, что бродяжничная моя жизнь того времени привела меня в Тюмень ещё раз, уже после службы в армии. Видимо, видя моё бедственное положение, семья Михаила предложила мне пожить у них. Жена его, тётя Наташа, сходила со мной в паспортный стол, где у неё были хорошие знакомые, и хотя жилплощадь не позволяла, прописала у себя. Я устроился на работу и какое-то время жил у них в одной комнате с их дочерью, моей двоюродной сестрой... Моя неугомонная натура торопила меня искать своё предназначение... Кроме того, я чувствовал себя неловко перед родственниками из-за того, что стеснил их... Впереди была зима, мёрзнуть ещё одну морозную зиму в Сибири не хотелось и, скопив немного денег, осенью я уехал в Среднюю Азию...
Там я понял, что русский человек должен жить в России.
...Т.Дуся разрешила мне пожить у них, пока не найду работу. С неделю мотался я по незнакомому городу в поисках её. Специалисты моей профессии требовались везде, но работа была доступна мне лишь на том предприятии, где имелось общежитие. (Прописать у себя мне никто из тёток не предложил и адрес их хорошего знакомого в Пашковке не дали)... Так началась моя жизнь в Краснодаре.
Время от времени я навещал родителей, живших в селе на Урале. Первые годы, когда надо было кормить, одевать, учить детей, они ещё держали скотину: корову, телёнка до двух лет, поросёнка, куриц... даже овец и гусей разводили какое-то время. Но в начале шестидесятых мы один за другим разъехались по городам. Первым после окончания десятилетки уехал Коля учиться на бурильщика, а после службы в армии, он поступил в Сельхозинститут. Вторым уехал я, поступив в Ремесленное училище металлургов. После меня и Иван, сдав экзамены в Лесной техникум. Оставшись одни, родители постепенно сократили хозяйство до коровы и поросёнка. Мы приезжали к ним, кто когда мог, поначалу на каникулах, а когда стали работать, то в отпуска. Почти ежегодно приезжал и я уже из Краснодара, помогал косить сено или вывозить его осенью по первым заморозкам и снежку из леса домой. Матери не хватало несколько лет трудового стажа и перед выходом на пенсию она устроилась кипятильщицей воды в леспромхозе, рабочим на производстве почему-то не рекомендовалось пить сырую воду. Отец последние перед пенсией горы работал там же водителем пожарной машины. Рождённый на Кубани с возрастом он всё труднее переносил морозные уральские зимы — мёрз и часто жаловался на нездоровье. Конечно, мечтал о возвращении на родину. Мечту удалось реализовать лишь с выходом на пенсию. В одну из поездок на юг, погостив у родственников в родной станице, у сестёр в Краснодаре, он съездил и в гости к Ивану. Станица в предгорной глубинке ему понравилась, хаты оказались приемлемы по цене и он сговорился с хозяином одной... Таким образом, в 76-м году на Кубань переехали и родители...
Давняя неприязнь между сёстрами отца и снохой так и сохранилась... После мать рассказала мне, как встретила её т.Дуся, когда они заехали к ней по приезду. «А ты-то зачем сюда приехала?» -холодно спросила та её. «Как зачем?-удивилась мать. -С мужем...Здесь теперь и дети мои»... Жизнь тёти Дуси сложилась, в общем-то, бестолково. После увиденного и пережитого в голодомор на Кубани и возвращения к родителям на Колу она чувствовала себя человеком второго сорта: «Они здесь всё, мы — ничто!» -якобы не раз повторяла она тогда... Поторопилась выйти замуж за пьющего инвалида, чтобы всё замужество мучиться с ним. После его смерти пить продолжил сын... Утешение она находила в работе и на даче, предпочитая пропадать там сутками, лишь бы не видеть, что творится дома...Когда умерла бабушка, выбросила на мусорку дореволюционные дедушкины фотографии и остатки казацких семейных реликвий, которые бабушка сохранила на высылке...Вся надежда у неё была на «дочу», которая по окончания медучилища и последовавшего за этим замужества, осела далеко в Сибири. После преждевременной из-за пьянки смерти сына, она по настоянию дочери, продала вначале дачу, а после и трёхкомнатную квартиру в Краснодаре, и уехала к ней, где вскоре и померла...
Бывший вохровец муж тёти Нины после получения квартиры уволился из КСК и устроился охранником на мясокомбинат, где вырос до бригадира. В условии продуктового дефицита семидесятых и восьмидесятых годов они озолотились, ведь, как известно, что охраняешь, то и воруешь. Квартира их наполнилась хрусталями, коврами, изделиями из золота... Тётю Нину несколько раз чуть было не задержала милиция при продаже колбасы на ближайшем вечернем рыночке, однажды к ним чуть не влезли воры, днём,когда она была дома одна... Кроме того, единственный их сын вырос избалованным шалопаем, угодившим на несколько лет в лагерь...Страхи и переживания кончились тем, что её парализовало... Тут нужно отдать должное её мужу, который несколько лет ухаживал за ней, лежачей...
Лучше, чем у старших сестёр, сложилась жизнь тети Кати, вышедшей замуж за офицера-фронтовика. Хотя бы потому, что он не пил. Но у них не было детей, возможно, потому, что она очень застудилась зимой в бараках на лесоповале. В итоге, куда бы не забрасывала его служба, она была за мужем как за каменной стеной и жила только для себя, лечась по санаториям от мнимых болезней, и пережила его на много лет... Я почти ежегодно бывал у неё, уезжая с юга от аллергии на амброзию, и чтобы помочь с заготовками на зиму... И как-то, ещё в конце восьмидесятых, но когда в стране уже начались послабления по институту прописки, она нечаянно стала жаловаться мне, всю самостоятельную жизнь промыкавшемуся по общежитиям, что теперь ей приходится платить и за излишки жилплощади в двухкомнатной квартире. «Так пропишите меня у себя! -простодушно предложил я. «Об этом не может быть и речи.» - отрезала она...
Мои мытарства с пропиской закончились лишь тогда, когда я, в конце концов, прописался у родителей в станице, а жить и работать продолжал в городе.
...Хата, дворовые постройки, заборы, прясла под вьющимся виноградником и сад у станичных новосёлов были очень запущены и требовали обновления. Иван поставлял необходимые стройматериалы, я несколько отпусков помогал отцу в ремонте, сложил из кирпича и баню — у родителей осталась уральская привычка париться. Мать развела хозяйство, куриц и поросёнка, но в основном занималась огородом. Кроме знакомых по Уралу картошки и подсолнухов, выращивала кукурузу, фасоль, а на грядках помидоры, огурцы, лук, чеснок....
В середине 80-х она попросила меня свозить её в Тюмень и Серов — предчувствуя жизненный закат, ей хотелось проститься с родственниками, с родиной, с местами, где она пережила страшные годы высылки. Поехали мы на поезде с пересадкой в Свердловске. Оттуда вначале заехали в Тюмень. Живым там застали только Михаила, уже парализованным. Но он узнал её, вспомнил, они обнялись, заплакали... Николая и бабушки в живых уже не было. Мы зашли ненадолго в дом, где они жили, нас встретила жена Николая, тётя Рая, уже безнадёжно больная. Тем не менее, она гостеприимно усадила нас за стол, накормила жареной картошкой. Выросшие дети были на работе... В Серове так и жила Анна, младшая сестра, муж её к тому времени уже помер, повзрослевшие дочери разъехались, сыновья женились и жили там же, на Коле, своими семьями... Мать после этой поездки долго удивлялась Новоколинским преобразованиям в лучшую сторону, особенно тому, что асфальтировали вечно грязную когда-то улицу Углежогов, на которой мы жили до отъезда и по которой теперь приходил из города рейсовый автобус. Впрочем, воду в дома посёлка за эти годы там так и не провели...
Возвращение на родину добавило доходившему на Урале отцу лет десять жизни. Он курил, в молодости попивал... вообще высылка, лесоповал и лагерь в конце концов сказались на здоровье. В итоге, сколько ни лежал он в разных больницах, врачи долго не могли поставить ему точный диагноз, а когда поставили-таки, спасать его было уже поздно. Он сознавал безнадёжность своего положения, не хотел умирать и спрашивал в беспомощном отчаяньи: "Вот что мне делать?"... В 87-м году он умер от рака поджелудочной железы.
Так мать осталась одна... Иван допился в станице до того, что его выгнали из мастеров за пьянку. Я дал ему адрес тюменской родни и они на самом деле помогли ему устроиться там: прописали у себя, посоветовали перспективную работу... С пьянкой он на какое-то время завязал, получил квартиру, семья переехала к нему... Мы с женой и сыном несколько лет снимали времянку в Пашковке, пока жена не получила от предприятия однокомнатную квартиру... Коля к тому времени уже перебрался с семьёй в Крым.. Продавать хату и ехать ни к кому из нас мать не хотела...
После перестройки СССР внезапно прекратил существование и в стране начался бардак. В станице это выразилось тем, что местный табаксовхоз быстро обанкротили и начальство занялось распродажей техники, что была ещё на ходу. А оставшиеся без работы люди растаскивали на металлолом остатки гаража, мастерские... Когда воровать там стало нечего полезли в частные владения. Крали всё, что плохо лежит. Понятное дело, всё металлическое во дворах, а после и мелкую живность: куриц, гусей, кроликов... Всё пришлось закрывать на замки. Мать с возрастом стала глуховатой и боялась не столько воров, сколько испуга, после которого её парализует и она будет лежать, не в силах позвать никого на помощь. Боялась помереть в одиночестве... Так она прожила ещё пять лет. На майские праздники в 92-м году мы с семьёй были у неё в гостях. Переделали много мелких работ по хозяйству, покрасили оббитую вагонкой хату. Мать была бодра и строила планы на лето... А 19 мая я получил телеграмму, что она сильно заболела. Я отпросился на работе и срочно выехал. Оказалось, что у неё случился инсульт в то время, когда она по настырной натуре своей, торопилась под солнечным пеклом прополоть в огороде кукурузу. Соседки вызывали скорую, но она так и не приехала, якобы на станции скорой помощи не было бензина. Время для её спасения было упущено, но мать ещё какое-то время ходила, придерживая плохо слушающуюся левую руку... И надо было что-то предпринимать. Я нашёл-таки возможность увезти её в ближайшую больницу. Нужного лекарства там, конечно, не было. Врач сказал, что может помочь Церебролизин, я срочно поехал в Краснодар и достал дефицитное лекарство, после выяснилось, что вначале нужно было колоть совсем другое.Напрасной оказалась её слепая вера во всесилие врачей:"Товарищ доктор, товарищ доктор, поставьте мне укол, спасите меня!"-не раз умоляла она. Увы, спасти её можно было лишь в первые 24 часа после инсульта, но тогда у их "скорой"не оказалось бензина... Мать пролежала в пустой палате больницы неделю, ей становилось всё хуже. Ухаживать за ней там было некому и врач порекомендовал мне забрать её домой, даже пообещал «скорую». Из больницы её уже выносили на носилках. Дома она прожила ещё с неделю, мне пришлось научиться ставить ей уколы в бедро. А ранним утром 5 июня я услышал её последний сиплый вдох.