"Весь мир - театр. В нём женщины, мужчины - все актёры. У них свои есть выходы, уходы, И каждый не одну играет роль" (Вильям Шекспир).
Кемеровскому Художественному колледжу исполняется в этом году сорок пять лет. Сорок три года прошло с тех пор, как я, закончив учебу на театрально-декорационном отделении, вышла из стен КОХу (прежнее название училища). А поступила я туда в тысяча девятьсот семьдесят четвертом.
Ушли в прошлое молодые годы, когда все ещё впереди, все то прекрасное, что там, в будущей жизни, ждёт. Годы идут, и все чаще хочется оглянуться назад, заглянуть поглубже, зайти в то прошлое, что осталось позади. В то время, когда творилось настоящее. То настоящее, что живёт одним днём, и не более того. Но прокладывает путь в будущее.
В шестнадцать лет я, можно сказать, случайно поступила в художественное училище, и это было настоящее чудо! Простая полу-деревенская девчонка, которая имела о театре самое приблизительное представление и умела только немного рисовать, стала студенткой нового, театрально- декорационного отделения, - просто потому, что там конкурс был меньше, чем на оформительском. Тогда было престижнее быть оформителем, на каждом предприятии, в каждом цеху всегда должен был быть художник, умеющий писать соцобязательства и лозунги к демонстрациям трудящихся по великим праздникам: Октябрьской революции и 1 мая. Непыльная работа, всегда есть кусок хлеба. Надо в общем- то только научиться писать шрифты и оформлять стенды наглядной агитации, ну и так ещё что-нибудь уметь из тонкостей этого ремесла. Но сама я имела еще обо всем этом весьма смутное понятие. Равно как и о театре и о всем, что творится в его таинственных стенах за пределами занавеса.
Родители мои, не так давно переехавшие в город из глухой деревушки, несколько удивились такому выбору дочери, но в общем одобрили. И я начала учиться. "На художника!"- ликовало и пело моё сердце романтичной, все свободное время проводящей за книжками, барышни.
Первые два курса учёбы несколько разочаровывали своей однообразностью. Азы учения: рисунок, живопись, композиция, по несколько часов в день надо было писать бесконечные натюрморты, - "мертвую природу». Карандашом, акварелью, гуашью, потом маслом. Но на третьем курсе уже стало гораздо интересней, пошла "живая натура", и, конечно, нечто необыкновенное – начались уроки профессионального мастерства от Марка Теодоровича Ривина.
Это был, без сомнения, самый необычный из всех людей, когда-либо встреченных мною в моей жизни. Первый человек, которого я могу назвать Учителем, - именно так, с большой буквы «У». Ведь он учил нас, своих учеников, не только премудростям искусства театра, но и жизни, исканию себя в ней, реализации себя, как творческой личности.
В последнее время почему- то часто вспоминается один день. День из середины семидесятых годов, Училище, урок технологии от Марка Теодоровича. Его, как всегда темпераментный, рассказ о том, как ставился им на сцене нашего Кемеровского Драмматического театра им. Луначарского спектакль Ромео и Джульетта и о многих других, созданных им работах. Его попытки ввести нас, начинающих театралов, в закулисье храма искусства, под названием «Театр».
Подробности именно того урока помнятся смутно, но вот совпадение, как маленькое чудо: как-то на днях вдруг случайно попадается мне на глаза книга нашего кемеровского журналиста Зои Естамоновой "Просвети мои очи мысленные" (1), - о самых знаменитых людях нашей области двадцатого века, - открываю ее на 95 странице и... в главе под названием "Сердце подвижника" читаю воспоминания о Марке, - её и режиссёра Климовского. И такие строки: "Если права не ортодоксальная физика и в определённые измерения пространства-времени впечатаны все прозвучавшие когда- либо слова, пусть прочтут эту тайнопись потомки..."
И вот эта «тайнопись» у меня в руках…И оживают забытые образы, звучат полустертые в памяти слова…
И далее пишет Зоя Естамонова в своей статье: "Жемчуга из гороха и пшеницы, позументы из веревки, испанские кружева из катушечных чёрных ниток на фольге, сотворенная тонкой кисточкой парча. На стенах театральной мастерской Кемеровского художественного училища бутафорские копии шедевров мирового искусства, маски, имитации предметов древней утвари, костюмов любой эпохи. В просторном классе тесно от стоящих на стеллажах, нависающих над головой макетов..."
И всю меня всколыхнуло, вдруг я снова, как 40 с лишком лет назад, оказываюсь там, в нашей мастерской, среди однокурсников, сидящих кружком вокруг Марка. Мы внимательно слушаем его, говорящего так много обо всем на свете, а не только о театре; и это я намазываю клеем грубую прибитую к подрамнику холстину, приклеивая к ней горох, рис, пшено, раскрашивая затем под жемчуга и самоцветы и превращая все это в имитацию золотой парчи. А рядом кто-то расписывает "задник" сцены в миниатюре: уходящие вглубь арки католического Собора. Кто-то клеит из папье-маше огромную амфору. Кто-то пишет на фанерке копию иконы Рублева. Или мастерит из подручных средств макет оформления своего курсового спектакля, - главное, чему пытается научить нас Марк Теодорович.
Идёт процесс обучения будущих декораторов, бутафоров, которые смогут изготовить для спектакля буквально все то, что увидит зритель на сцене. Но не только этому ремеслу учит нас Марк Теодорович, - он хочет, чтобы его ученики стали настоящими художниками театра, - постановщиками, вместе с режиссером творчески руководящими всем процессом оформления и постановки театрального действа.
"Своих учеников Марк Теодорович предпочитает обучать примерами высокой классики"- пишет далее Зоя Естамонова. Да, для своих курсовых и дипломных работ мы выбирали произведения самых высоких классиков, начиная от азов театрального искусства - Аристофана, Шекспира и заканчивая современными авторами. Марк сразу поставил для нас самую высокую планку, до которой нужно было дотянуться, карабкаясь вверх изо всех наших пока ещё совсем незрелых силенок.
О том, что "Весь мир театр" я, наверное, услышала впервые от Марка. Вернее, может быть и пролетали как-нибудь, где-нибудь эти слова мимо меня, но задумываться над их смыслом я начала именно благодаря ему, первому настоящему учителю в моей жизни.
Что такое театр? Зачем вообще он нужен? Для чего человек идёт в театр? И почему театр - это весь мир, и люди в нем актёры? Что заставляет людей играть, идти в искусство, творить, лицедействовать? Какая сила движет ими? И в чем вообще смысл всего этого и не только?!
Все эти вопросы и множество других Марк задавал нам, и надо было вот так, сходу, давать ответ. Что совсем не просто было для нас, ещё только - только вступающих на краешек сцены,- этого великого, одного из самых древнейших видов, - искусства.
"... театр - это человек наедине с человеком, без посредника", - говорил говорил Марк.
Так же, как человек наедине с человеком и в жизни, вернее, - в театре жизни, - но не совсем так, как в театре. А как?
Для чего человек идёт в театр? Что ищет там, что хочет увидеть, что понять, что он даёт ему? Зачем вообще нужно это лицедейство, эта игра - во что? Борьба добра со злом? Процесс качания этого маятника из стороны в сторону? Бесконечные повороты сцены жизни по кругу, являющие зрителю разные сюжеты, вписанные в декорации, обыгрываемые актерами. А в конце действа срываются маски, и становится видно и понятно - кто есть кто, и смысл всего этого действа. Слияние искусства с жизнью, его способность вынести на авансцену все ее проявления, на всеобщее обозрение – все тайники души человеческой. Не в этом ли суть и призвание действа под названием «Театр»?
Вот передо мной ещё одна знаменательная книга: "Сценография как способ художественного бытия" В. П. Курбатова (её я также выудила вместе с книгой З. Е. из стеллажа с журналами и другими книгами в фойе Союза писателей, куда приходила на занятия лит. студии Притомье, - еще одно совпадение?). (2).
Открываю ее, читаю в начале: "В монографии рассматривается история возникновения, развития, становления и поиск новых форм сценографии театральных спектаклей, как способ художественного бытия, способного изменять реальность и воздействовать на человека, заставляя его сопереживать происходящему на сцене. Проанализирована историческая трансформация театральной сцены и сценической машинерии. На богатом фактографическом иллюстративном материале анализируется история сценографии", - так написано в аннотации к книге.
А вот предисловие: "Никакой вид искусства не может того, что может театр. Его воздействие на человека и общество безгранично, ему подвластно все и вся. Его основная особенность заключается в том, что театр - искусство коллективное, но этот коллектив всегда и во всем подчиняется одному человеку - режиссёру-постановщику будущего спектакля. Именно он придумывает, а художник, композитор, актёры и весь вспомогательный состав, создают этот придуманный художественный мир, который превращается для зрителя в реальность. Эта реальность длится до тех пор, пока идёт спектакль или любое другое зрелище.
Художественный мир спектакля приобретает реальность благодаря искусству художника. Художник создаёт этот мир посредством сценографии".
Об этом же говорил нам Марк. Он раскрывал перед нами занавес театра, показывая его с самых азов, с истории его возникновения и развития. Нет, - даже с предпосылок этого самого развития, с причин, приведших к его возникновению.
"Истоки сценографии мы видим в действии первых обрядов: когда обычный соплеменник надел костюм, отличный от привычного, и стал совершать определённые действия, направленные на " усмирение природы", или предсказание удачной охоты. Доказательство того, что первым спектаклем был религиозный обряд, мы находим в древнегреческом театре». (2).
Человек, наделенный мистическим чувством осознания сопричастности миру сему и мирам потусторонним, и способностью творчески все это переосмыслить, оформить в картину, действо, объединяющее всех остальных людей, излить в музыке, либо в слове, - становится творческой личностью. Он становится способным творить новую реальность, изменять ее, двигать вперед. Не в этом ли главное призвание человека? Искусство управляет миром и движет его вперед.
И все виды искусств связаны в одно именно в театре. Здесь и писательство, и художничество, и режиссерство, и музыка, - все сливается воедино, здесь реальность переосмысливается, трансформируется в художественные образы и формы, доступные восприятию и пониманию для всех, приходящих сюда в поисках ответа на основные вопросы о смысле жизни и бытия.
Здесь актеры, бутафоры, осветители, костюмеры и работники сцены, - все творят свое маленькое чудо. Но режиссер и художник – главные боги этого Олимпа.
- Главный режиссёр и художник-постановщик должны выступать в
нераздельном симбиозе в процессе создания спектакля, - учил нас Марк Теодорович.
И мы, как и положено в этом симбиозе, должны были создавать весь этот процесс, правда выступая в одном лице: и как режиссер, и как постановщик спектакля, пытаясь создать целостный образ будущего спектакля в миниатюре: от выбора пьесы, или любого другого произведения, до макета декораций и эскизов костюмов. Но до настоящих постановщиков нам ещё ох как далеко! Ведь это неимоверно сложно, к этому надо идти всю жизнь.
И вот начинаем с изучения истории искусств, театра, сценографии, костюма, мы должны иметь представление обо всем, что было характерно для той эпохи во времени, что отображается в том или ином произведении.
Марк Теодорович подводит нас к мысли, что кто-нибудь должен взять для оформления спектакля одну из пьес древнегреческих авторов, кто-то - что-нибудь из средневековья, следующий - из эпохи Возрождения, и так далее до наших времён. Таким образом, мы сможем изучить, проследить, и исследовать "наощупь" все искусство сценографии.
После выбора пьесы, или романа, после долгих ежедневных обсуждений, разговоров о том: что представляет из себя историческая эпоха в то время, когда происходит действие, во что одевались тогда люди, чем питались, в каких домах жили, о чем думали, как говорили, во что верили, каковы были их представления о мире, и, главное, - что именно хотел сказать автор обо всем этом в своём произведении, - постепенно начинает вырисовываться сама суть, целостный образ, ядро будущего спектакля, и как это все будет выглядеть на сцене.
Пишется множество эскизов, начинает изготавливаться макет декораций. Творческий процесс в самом разгаре. Марк учит подходить ко всему со своим взглядом, создавать что- то своё, неординарное, то, чего ещё не было до нас в искусстве, - не в этом ли цель самого искусства: все время двигать цивилизацию вперёд, ко все новым достижениям?
- Когда молодые художники мыслят вчерашними категориями - это страшно!", - говорил Марк, и учил нас быть новаторами в своем творчестве, развивая в нас способность по-своему видеть мир, вырабатывать свою, неповторимую манеру отображения этого мира на бумаге ли, на холсте, или в постановке спектакля.
Он пытался развить в нас это новаторство, старался разглядеть в любом из нас творческую жилку, даже в самом, казалось бы, бездарном ученике. Он верил, что каждый человек обладает изначально этой жилкой, в нем заложено семя творческого воображения. И он просто обязан почувствовать в себе это семя, беречь и лелеять его, и стараться, чтобы оно давало свои ростки, развивалось и росло, на пользу себе и ближним.
Не воображение ли и творческая фантазия движет миром, не они ли подвигли человека впервые взять палку, чтобы сбить плод с дерева, или выбить на камне первый рисунок?! И он из животного начал превращаться в настоящего, мыслящего человека, способного двигать цивилизацию вперед.
Мы в современном искусстве должны быть подвижниками, если хотим и дальше идти по этому пути, - так, всем примером своим служения искусству, учил Марк, сам опережающий время на многие годы вперёд своим новаторским подходом в работе над постановками спектаклей.
"У нас, художников, взгляд вглубь и вверх. Нам надо наблюдать, играть вещами в пространстве. Вы - сценографы, вы будете определять эстетику всех вещей, а вам до лампочки. Какой фонарь, как изогнут... Как он потянулся, изогнул свою шею... Вот карандаш, о нем можно полчаса рассказывать. А фонарь - красавец! Если его не остановить - он полетит! К вещам надо относиться как к живому существу... Этот стол для меня живой. Он имеет свой возраст, тело, ноги, голову... Улыбку!"
Окружающие седого учителя ребята смеются. Я сижу в уголке мастерской, получив разрешение быть на этом уроке. Я хочу понять, как из этих застенчивых, косноязычных, провинциальных подростков за какие-нибудь два-три года получаются профессионалы-сценографы".(1).
Марк обучал своих учеников не только примерами высокой классики, но и своим собственным примером, творческим, оригинальным видением мира, способностью взять его, этот мир, как персть, сжать в комок, помять, смочив прах земной жизни чистой водой высшего смысла, и начать лепить что-то новое, своё, свой собственный неповторимый мир. И, слепив его в миниатюре, довести до совершенства, и поместить в "коробочку", чтобы видно было всем.
Очень многому научил он нас. И в первую очередь - нестандартно видеть и мыслить, чтобы уметь сказать людям что-то новое, и, главное, - творчески обыгрывать и преобразовывать и свою жизнь. Он хотел, чтобы из нас вышли настоящие люди, художники, преданные всей душой театру, сценографии, творчеству, и прилагал к этому все свои силы, каждый день открывая для нас новые грани этого великого искусства перевоплощения жизни. Он любил театр всей душой и всем сердцем, отдавал ему себя без остатка, и считал, что только так и можно служить этому делу. И требовал, и ждал того же от других. Но…Оправдали ли мы, его ученики, его ожидания?..
Наверное, эти, такие высокие, требования несколько напугали нас: то, что надо стать фанатиком театра, чтобы быть и оставаться в нем, - к этому мы как-то не были готовы, наверное. Лично я чувствовала, что до той высочайшей планки, что обозначил для нас Марк, на вершине этого Олимпа, мне не дотянуться. Надо отдать всю себя, чтобы день за днём, не переставая, карабкаться вверх, прилагая неимоверные усилия. Хватит ли моих малых сил, способностей, чтобы добиться хоть чего-то на этом пути? Надо ведь сыграть ещё одну из ролей в этой жизни: стать матерью, воспитать детей, а это главная женская роль. Она стоит того, чтобы пожертвовать ради неё отказом от того, чему посвящают свою жизнь такие люди, как Марк. Служению Искусству.
Получилось, что я только прикоснулась к искусству театра, только вошла в его двери, одной ногой коснулась сцены, и не успела оглянуться, как поворотный механизм сработал, и "почва" ушла из-под ног, сменяя декорации. Театр только распахнул свои двери, ослепил сверканием хрустальных люстр, провёл по мраморным лестницам: от партера к балконам, и ещё выше, в закулисье, в "скворечник" декорационного цеха, возвышающийся над площадью перед театром под самой его крышей, над фонтаном, Набережной и всем городом. Мне открылось, как ежедневно сотворяется чудо создания подобия жизни в макетах и декорациях для спектаклей, пишутся огромные задники, которые спускаются отсюда вниз через расщелину в стене, уходящую прямо на сцену, что смутно видится далеко внизу, в полумраке: маленькая коробочка, которая каждый раз, как начинается спектакль, превращается в место действия. И первое, что видит зритель, когда распахивается занавес, это то, что создали своими руками художники и бутафоры, по велению Главного режиссёра и художника. Я могла бы стать хотя бы одним из них. Но... Жизнь повернула все по своему, и пришлось играть по её правилам.
После преддипломной гонки, когда Марк буквально запирал нас в мастерской с темна до темна, чтобы мы могли сделать все возможное и невозможное и с успехом защитить свои спектакли, и окончания училища мне захотелось взять тайм-аут, чтобы отдохнуть, оглядеться, определиться на дальнейшем пути. Отказалась от работы декоратором в театре Драмы в г. Новокузнецке, которую мне предложили в качестве отработки после учёбы, а поехала по направлению в Тяжин, в Народный театр. Но театр этот был там ещё на стадии организации, ничего не срослось, вернулась домой в Кемерово. В театрах наших вакансий свободных не было, стала работать оформителем.
Потом родились дети, и все закрутилось вокруг них. Театр все больше отдалялся. Река жизни несла в новое русло. Театр Драмы, его здание, самое большое и даже величественное в городе, по-прежнему стояло в самом его центре на площади с фонтаном, но, казалось, - он, как огромный лайнер, уплывает все дальше. В свои какие то полумифические океаны жизни.
А моя лодочка, отчалив от его бортов, пытается плыть среди совсем иных течений. Нагрянула буря перестройки, и в этом "всемирном потопе" мне с детьми едва удавалось держаться на поверхности тёмной мутной пучины, поглотившей все и вся.
Я по прежнему работала кистью: красила и перекрашивала помятые, ржавые, облезлые дорожные знаки. Их увозили и снова устанавливали вдоль разбитых, опустелых дорог. Потом появилась светоотражающая плёнка, которой надо было обклеивать знаки и указатели направлений на населенные пункты, многие из которых уже прекращали своё существование. На эти знаки, как на "бакены" посреди пустынной водной глади, ориентировались и плыли редкие выжившие. И все больше возникало среди помятых "копеек" и "запорожцев" иностранных чудищ - красивых, но странных "иномарок". Первый признак наступающих новых времён, новых декораций и спектаклей.
Через восемь лет мою утлую лодчонку все же прибило не на долго к пристани в центре города. Драмтеатр, - прочно вцементированный и намертво вцепившийся всеми своими колоннами в ещё советский, доперестроечный, надёжно крепкий асфальт, - хоть и пошатнувшийся слегка, но выстоявший, принял меня, как заблудшую овцу.
И вот, пишу кисточкой на бугорчатом холсте афишу, а мысленно вдруг оказываюсь возле Марка: мы стоим вон на том помосте высоко под потолком декорационного цеха и смотрим вниз на расстеленный задник, чтобы видеть со стороны его целиком, - так, как увидит его зритель. Потом спускаемся вниз и пишем его дальше.
Сижу в "скворечнике" под самой крышей театра, а перед внутренним взором встают Большой театр, его мастерские, где мы, практиканты из далёкой Сибири, обклеиваем веревки серебряной фольгой, из которых потом, под руководством Самого! Левенталя! - будет создаваться сказочный лес Русалочки, и на последнем "прогоне" перед премьерой мы увидим этот лес, тающий в волшебной дымке позади большой сцены, на которой поёт главную роль сама Синявская!
И все это было благодаря ему, Марку.
Откуда-то всплыло чувство вины, ощущение, что я - предательница. Воспоминание об Учителе жило все эти годы, как о человеке, самом неординарном из всех людей, встреченных на моём пути. Он пытался вложить в меня нечто большее, чем я могла тогда вместить. Но почему же я ни разу, уйдя из стен училища, не вернулась туда, не нашла времени для того, чтобы встретиться с Марком, пообщаться с ним, уже как человек более зрелый, взрослый. Но что, чего такого интересного могла бы сказать я ему? О себе - нечего особо говорить. Я не стала ничем тем, чем он хотел бы видеть во мне. Даже не то что постановщиком, но даже ни бутафором, ни декоратором, ни хоть чего-нибудь стоящим художником я не стала.
Только иногда, ощутив порыв творческого вдохновения, пытаюсь выразить словом, цветом или штрихом то, что волнует и просится на бумагу. И тогда стараюсь, чтобы получалось так, как могло бы понравиться ему, Марку. По сути, его ученицей я и осталась на всю жизнь.
Хотя чуда не случилось: я не заболела театром, не загорелось моё сердце тем несгораемым подвижническим огнём, что движет великих людей на великое служение: театру ли, искусству, вере, людям вообще. Это служение в конце концов ведёт к развитию общества в целом, поднятию уровня его культуры. Его бытия. Ведь "бытие - это реально существующая, изменяющаяся, самостоятельная, объективная, вечная, бесконечная субстанция, которая включает в себя все сущее", а " Культура - основа культурного бытия, обусловливающая его существование. (2).
Само слово "культура" происходит от латинского "cultura" - обработка, возделывание, облагораживание и "cultus" - почитание. "В обыденном сознании " культура" выступает как собирательный образ, объединяющий искусство, религию, науку и т.д."(2).
Работником культуры может быть (должен быть!) только по-настоящему творческий, высокообразованный, нравственный человек, вполне осознающий свою роль и ответственность в этом процессе создания культурных ценностей. Такой например, как Марк Теодорович Ривин, ученицей которого, хоть и не на долго, мне посчастливилось быть.
"Познакомившись в художественном училище с Марком Теодоровичем, которого раньше я знала как художника театра, только по образам его сценографии, я искала свободный часок, чтобы встретиться и поговорить с этим уникальным человеком. Я завидовала тем, кому выпало счастье учиться у него. Странно было слышать после его смерти сожаление директора училища: не оставил он методического материала. Какие методички мог оставить педагог, который школу театрального искусства носил в самом себе в неразделимом единстве с жизненными идеалами, необычайной эрудицией, мироощущение художника? Богатство личности, которым он делился со всеми, кто его знал, в учебные пособия не уложишь. Каждый раз, слушая Марка, я чувствовала себя за партой и радовалась этому...
- У нас у ребят до третьего курса плоскостное зрение...мыслят на плоскости. А театр - это пластическая мысль. Это и цвет, и звук, и запах. Я говорю: ты должен чувствовать запах своего спектакля! Вот мы сидим с вами, калякаем, не слушаем звуки за окном, за дверью... А если слушать? Вот шум транспорта...Шорох... Звон... Шаги за дверью... Кто идёт? Как? Куда идёт? Дверь хлопнула... Театр в природе человека. Ребёнок играет? Игра-ет! Верит! Подросток подражает любимым авторитетам. Люди играют, носят маски...
Театр для подвижников. А у нас бывают полузнайки, полу профессионалы и случайные люди! Кто не любит рисовать, играть вещами в пространстве, художником не станет. Сценограф - конструктор, изобретатель. Он сочиняет форму, иногда такую, какой природа не знала. Когда молодые художники мыслят вчерашними категориями - это страшно...
Максималист. Ни в слово, ни в рисунок не умещалось все, что было в нем". (1).
Журналиста Зою Естамонову, завидовавшую нам, ученикам Марка, я почему-то не запомнила, - оказывается, она, как пишет, сидела где то в уголке класса и наблюдала за нами, чтобы через много лет написать об этом. И чтобы я однажды раскрыла её книгу и прочла о самой себе в том самом, теперь уже таком далёком, дне. Дне, почему-то запомнившемся наиболее ясно из всех других т е х дней. Но я благодарна этому очень талантливому журналисту, так ярко и правдиво написавшему о замечательном человеке, талантливейшем художнике и учителе.
А я…Я теперь и сама себе завидую - той, молодой девчонке, которая сидела возле учителя, смотрела, слушала, пытаясь уместить в себя все, о чем говорил, говорил, говорил Марк. Почему так мало запомнилось из всего того, что слышала я от Марка? И, скорее всего, мало что помнят уже и мои сокурсники. Разбредшиеся и растерявшиеся по свету, так что и следы затерялись. Не потому ли, что все мы были наделены некими зачатками способностей, в душах наших робко пробивались первые ростки, способные дать побеги, и, усердно поливаемые словом Учителя, могли росточки эти вырасти в пышные дерева, но… Или жизнь, или, скорее, мы сами виноваты, но благодатного плодоносного сада, о котором так мечтал и пекся Марк Теодорович, к сожалению, так и не выросло на ниве нашего искусства.
Где теперь все те ученики Марка, - как они любовно называли его, - из которых он пытался за каких-нибудь два года сделать настоящих творческих неординарных людей, не только художников -бутафоров, декораторов, но и постановщиков? Ведь недаром же наша творческая мастерская, созданная им, была признана в те годы лучшей в стране, и мы на 3 курсе даже проходили практику в Большом театре?! Но, к сожалению, что-то не слышно особо, чтобы кто-либо из нас действительно стал если не равным Учителю, то хотя бы известным и признанным художником на этом поприще.
Очень трудно, видимо, молодым пробиться через все тернии, и, видимо, многие сдались, сломались, заблудились в этой действительности, где "вся жизнь - театр..."
Но помнятся ещё и мольберты, и макеты, и сидящие в окружении их студенты, и голос любимого учителя слышится:
- Так кто же или что убило Джульетту? А Ромео? Нет, не яд. Не кинжал. И даже не люди, не любовь. А - НЕ-ЛЮБОВЬ, непонимание, нежелание ничего видеть и понимать, вражда, ненависть, убившая этих детей. Это то, чем люди убивают людей. Родители, убивающие своих детей, - вот о чем эта пьеса! Убивают, сами убивают, а ПОТОМ СТАВЯТ ИМ ПАМЯТНИКИ!.."
Эти слова врезались в память. Наверное, потому, что о многом говорят они...
- Я люблю, чтоб в произведении было все: от рождения до смерти. – Говорил Марк. В Ромео и Джульетте было все: и Любовь, и ненависть, и смерть.
Декорации, созданные к этому спектаклю, поражают своей простотой, трогательностью и выразительностью: зависший высоко над сценой, высвеченный из темноты, маленький балкон – гнездышко влюбленных юных душ, которое им так и не суждено было свить, по вине ненавидящих друг друга взрослых. Ненависть убивает все.
Наверное, с этого самого спектакля – «Ромео и Джульетта», - и начался уход Марка из театра. Не поняла партийная элита новаторского подхода к оформлению спектакля, и пресса буквально разгромила его. А ведь, как пишет Зоя: "Подобный тип сценического мышления театроведы будут видеть в столичных театрах лишь спустя десятилетие и определят его как новое качество "действенной сценографии". Это была эпоха закоснелого социализма, душащего любое проявление неординарного мышления.
А ещё Марк был слишком требователен, как вспоминает режиссёр В. Климовский:
"Марк вообще не терпел разделения на "творческих" и "технических" работников театра. Все должны были быть творческими работниками - Марк хотел видеть вокруг только художников", а "для людей, не дороживших театром, кормящимся при нем, у него был невыносимой характер!.. И атмосфера в театре была такова, что в конфликт вступить с одним Марком было трудно: человек вступал в конфликт с театром. И, значит, такой человек либо втягивался в общую струю, либо выталкивался как инородное тело. Актёры, помню, обожали Марка, а именно актёры лучше, чем кто-либо, улавливают силу духа и творчество, которые им помогают..."
Далее режиссёр вспоминает о том, как Марк всем "пускал ежей под череп", даже режиссёрам. "Марк мог молчать на репетиции, но достаточно было ему войти в зал, и уже сам начинаешь смотреть на сцену свежим взглядом: ощущаешь, что вот тут ещё сыровато, и там. А если Марк хвалил что-то (на это он тоже не скупился - умел восхищаться), то какая это была поддержка - великолепная, надёжная, - вечно сомневающемуся режиссеру! Этой поддержки и "ежа под череп" мне не хватало все последующие годы работы в других театрах...
Если бы Марк ушёл от нас, мы бы считали себя обанкротившимися. Факт: уход его из театра в те годы трудно было предположить даже теоретически, хотя людям ленивым, чуждым театру делягам и халтурщикам он несомненно мешал..."
Но те "ежи под череп", которых Марк пускал всем, и мне в том числе, все же не исчезли бесследно. И нет- нет, да и скребут они черепную коробку, заставляя думать, вспоминать, анализировать, творчески мыслить, что-то писать, творить, - то есть делать то, чего всегда хотел и ждал от нас Марк Теодорович.
И мне, видимо, тоже всю жизнь не хватает этих самых "ежей", потому что не смогла реализовать всех возможностей, что давала жизнь. Жаль, что так мало времени было отведено нам, студентам, для общения с этим замечательным человеком. И не ценили в полной мере мы всего того, что давал он нам. Да и что могли понимать мы тогда, девятнадцатилетние, если не был по-настоящему понят и оценен этот человек корифеями театра, которым он так мешал в их меркантильных интересах?! Не во имя же искусства они вынудили Марка уйти со сцены?!
Но не благодаря ли этому Марк Теодорович пришел в наше Художественное училище, чтобы и там всколыхнуть всю атмосферу, сделать ее по-настоящему творческой? С его приходом началась новая эпоха в жизни училища, это время осталось в памяти всех учеников, даже тех, кто учился на параллельных потоках, - не только «театралы», но и «педагоги», и «оформители».
До самого последнего дня он оставался преданным этому главному делу своей жизни, - воспитанию творческих личностей, способных и далее двигать искусство театра вперед, отдавая всего себя, все силы и здоровье во имя этого великого искусства. Ведь именно в нем – вся наша жизнь отражается, и становится видна, как на ладони. Не только все самое прекрасное в ней, все значительное, но и самое незаметное, обыденное, или даже уродливое, ужасное. Именно к этому стремится искусство перевоплощения жизни в те формы, что доступны для видения и понимания их всеми, - от мала до велика.
Даже когда в последние годы жизни Марк Теодорович вынужден был уйти и из училища, он не оставлял своих учеников, всем сердцем болея за них, чувствуя свою ответственность за дальнейшее их творческое развитие.
"Здоровье не позволяло преподавать, но он ухитрялся консультировать будущих выпускников у себя дома: "Я должник ребятам". Приступы стенокардии учащались. В день приходилось принимать до двух десятков таблеток нитроглицерина. В тот день в поликлинике я видела его в последний раз, но наше общение ещё продолжалось - по телефону.
Это было третьего июля 1987 года.
...Его шутливый тон обрадовал, но тут же встревожило меня сообщение Марка Теодоровича о том, что завтра у него будут гости: дама из института культуры, журналист и режиссёр из новокузнецкого театра, где собираются ставить "Бег".
- Вам по силам такой приём?
Он уверял меня, что прежде, чем подарить своими идеями, он прощупает будущего постановщика: любит ли он в самом деле Булгакова? И почему? И за что?
На секунду я представила, что Марк Теодорович будет разочарован визитом, и мне стало не по себе... А он говорил о том, что собирается предложить им привлечь его студентов.
- Приходили ребята, получившие диплом. Это было такое счастье для меня! Тарханов Сергей поехал в Москву поступать. Работяга, порядочный, честный... Я с ним много калякал. ВУЗ Левенталя - лучшее заведение, а там Вагин... Десятого приедет Слава Карманов, в новосибирском ТЮЗ-е они будут ставить " Ромео и Джульетту", я уже перечитываю Шекспира. У Славы данных было немало, я до сих пор не знаю, где пределы его возможностей... Но его я тоже тряс за грудки...
Он уходил от нас, а собственная судьба его как будто не заботила.
- Единственное, чем я ещё живу - это вопрос судьбы театра. Читал журнал. Там круглый стол сценографов. О чем? Не о творчестве, не до него. О финансовых и материальных условиях. Состояние театров - маразм какой-то. Так это в Москве, на периферии ещё хуже. А сценография меняет свой облик каждые десять лет, какие то вещи я опережал, где-то угадывал...
В последнем нашем разговоре он впервые говорил о себе чуть больше, чем обычно.
- Я сделал за всю жизнь около трехсот спектаклей, а здесь (в Кемерове, прим.автора) - не менее ста пятидесяти... Всплывает какой-то кусок, решение, думаю: это сегодняшнее, куда должен двигаться театр...
Вдруг вспоминает он, как всегда, с иронией,уехавшего в столицу бывшего директора театра:
- Сейчас у него счёт в швейцарском банке...
Я говорю:
"Нет, Марк Теодорович, он - нищий, богач - это вы.
Он смеётся и будто не понимает смысла этих слов.
- Разве я богат, если не могу даже послать вам с нарочным букет белых цветов?
Белые пионы принесла я ему сама. В минуты прощания.
Ушёл из жизни он - или упал на лету, как птица, подстреленная браконьером, - на следующий день после этого телефонного разговора, четвёртого июля 1987 года, в час беседы с гостями. День был воскресный, дочь уехала на дачу. Никто теперь не может сказать, что и кем добавлено было в его смертную чашу.
...Хоронили нашего Марка, как Моцарта. На кладбище пришли немногим более десяти человек."(1).
Болью пронизаны эти слова, болью они отзываются и в сердце моем, и в сердцах тех, кто помнит этого великого человека, Учителя, Художника. Сергей Тарханов по сию пору преподает в Художественном училище, многие уехали в Москву и другие города, работают в искусстве, преподают в художественных школах и студиях, развивая в детях их творческие способности.
Давно уже нет на свете великого художника-режиссера-человека Марка Теодоровича Ривина, не выдержало его сердце того пламенного горения, каким горело, жгло, грело всех его творчество, его желание вложить всего себя в искусство, желание и в нас, желторотых, вложить это горение. Он, подвижник, ушёл недопонятым, недооцененным, - что такое для таких людей, как он, звание Заслуженного художника РСФР, хоть и присвоенное первому из кузбассовцев? Да и не было для него главным всеобщее признание, до самого конца он оставался скромнейшим из людей. "Ни разу не удалось вывести его на поклон к зрителю!"- удивляется режиссёр Климовский. Видимо, он и сам себя недооценивал.
По-настоящему великий человек никогда не назовет себя великим. Но таким он останется в памяти и в сердцах всех, кто его знал.
Зоя Естамонова "Просвети мои очи мысленные" - (1)
"Сценография как способ художественного бытия" В. П. Курбатов - (2)
Главный художник Кемеровского театра драмы (1949-1974). Годы жизни: 1914-1987 гг. Марк Теодорович Ривин – первый из кузбасских художников, получивших звание заслуженного художника РСФСР. Он стоял у истоков создания в Кузбассе особой школы театральной сценографии. В 1974-м Марк Ривин ушел в Кемеровское художественное училище и создал здесь театрально-декорационную мастерскую, которая в 1982 году на всесоюзной выставке в Ленинграде была признана лучшей среди всех учебных заведений страны.