Ужин ужимает в рог всё, чему днём давался обет сохранности.
Рог - не враг. Это зеркальное отражение слова "враг", уводящее в сакральный смысл.
Если создавать образ врага, внутреннее понимание известной поговорки закрывается. Ты уже не слышишь обращения к себе. Внутри ты один. Там нет врага и друга. Это целое, которое не делится. Целым производится и деление, и умножение, и любое другое действие. С собой внутри ничего нельзя сделать по причине первоначальной и несотворённой целостности. Всё, что можно сделать, остаётся снаружи.
Творится тело, для которого тут же присовокупляется дело, и дела идут, цепляясь друг за друга, непрерывной цепочкой бесконечности. Каждую ночь целостное очищается от наружного творения, отдыхая от дел, и каждое утро творение продолжается.
Раскрытие тайны всё меняет наоборот. Наружнее, что принято считать реальным, становится сном, творчеством, а внутреннее обращается неисчезающей реальностью. Ведь реально то, что не способно исчезнуть и что всегда здесь и сейчас. Всё происходит самим позывом реальности к творчеству образов и дел себя, то есть снов самой реальности.
Рог в сакральном значении - это свёртывание дел, их изобилия в нерукотворное начало. Оттого выход в творение всегда начинается с того, что стало последним делом в перевёрнутом отражении. Если, входя в целость, тьма и свет соединяются, то выходом из себя целостность разделяется, а свет раскрывает внутренний мир непрерывным делением и преумножением образов себя.
Рот поглощает мир, а выход его снова происходит делением земли и моря. Земля - навоз, а море - моча, увлажнение. И их союз непрерывно создаёт мир обратно целому, отражая снаружи разделением образы самой непрерывности внутреннего и наружного знания.
Утром мы едим завтра, то есть будущее. К полдню или к сорока годам человеческого века обнаруживается, что всё, что делали, подлежит тлену. Всё, что создано тяжким и непосильным трудом профессора Шпака, унесут какие-то неизвестные воры - здоровье, красоту тела, силы, а ближе к вечеру окажется, что и есть не хочется, потому что пропадают все вкусовые качества, превращаясь в однородность массы. Глядя в зеркало, ты понимаешь, что тело превращается в чудовище, с которым хочется сражаться, как с кощеем бессмертным, похитившим и детство, и юность, и надежду на встречу с прекрасной половиной тебя самого.
Можно заметить за "ужином" ужимки хитрого зверя, говорящего, что ты стал тем зверем - старостью - которого все боятся, а потому несут ему на подносе прекрасные дары жизни - красивые плоды яблонь, похожие на девушек, и чудеса силы исцеления и побед таблетками и другими процедурами самоомоложения, той самой ношей, которая спрятана в юношах, дерзнувших вступить в битву с чудовищем.
Страшный зверь мудрости, выползая из пещеры, сверкает лукавым глазом, как бы спрашивая: "А как долго ты собираешься питаться юностью и свежестью, поедая деток плодовых деревьев и плоть живого существа?"
Да, питать чудовище не хочется. Но кто в таком случае становится твоим врагом, коли ты сам становишься им? Красота, молодость, сила. И их дерзость, которая показывает, что твой быт сводится к нулю. Оттого переходи на пенсы и не жалуйся, что тебе мир помогает в твоём же желании - вернуться к молодости через смерть. О чём, впрочем, тебе говорили сказками ещё в раннем детстве. Ты просто их успел забыть, думая, что полдень в зрелости будет длиться вечно.
Молитва благодарения за всё, что было и есть, и продолжает быт - духовная твердыня, оплот мудрости, ковчег, на котором чудовище, тая, вернётся в мир преображением. Мы уходим, прощаясь лицом к миру точно также, как входим в него. Но входя, мы встаём, а уходя, ложимся покоем, если знаем, что посылая в завтра благословение, мы его сами и примем, вставая. Окаменелое от ужаса разрушения своего образа сердце, перестаёт чувствовать боль и радость свою и чужую. Но оттаивает благодарностью воспоминаний и советами юности, как сохранить сердце мира, в которое сам ты погружаешься всё глубже и глубже. Ведь ночи для сердца не существует. Оно продолжает пульсировать и в снах, и в реальности.
Живое сердце и есть единая реальность, соединяющая творение с отдыхом. Вечером оно только ужимается, забирая мир с собой, чтобы утром выплеснуть его снова наружу.