Тяжёлые были времена строительства коммунизма в отдельно взятом колхозе...
Зенка и Авдуля (Немка) – две сестры. Жили рядом с сыном в старом доме. Зенка прожила лет 90. Последние годы своей жизни Зенка ходила с клюкой, согнувшись буквой Г, так как совсем не могла разогнуться. Всю жизнь Зенка провела на ферме – работала дояркой, телятницей и свинаркой. Ходила она очень грязная, руки всегда были черные м в навозе. Мылась Зенка, видимо, раз в месяц. Ее сестру Авдулю звали «Немкой», потому, что она была глухонемой. Я думал сначала, что немка - это ее национальность. Авдуля «прославилась» тем, что она никогда не была замужем и оставалась нетронутой до 83 лет. А на 83 году жизни ей привалило "счастье" - её изнасиловал пьяный Ленька Петровский, младший брат моего друга Шурика. Ленька служил в милиции, откуда его за пьянку и выгнали. Вот он потом по пьянке такое дело и учудил, за что сел лет на 5 в тюрьму. Помню, что когда я в тот год приехал в отпуск, отец рассказывал, что такого дикого случая не было за всю историю СССР. После тюрьмы Ленька вернулся в деревню, и жил, как ни в чем не бывало, но всеоре уехл куда-то. Я с ним, правда, никогда после этого не встречался. Сейчас Лёньки уже нет на белом свете - он умер где-то в в 2010 году.
Из рассказов Зенки: «Тяжелую войну пережили. После Победы, мы были готовы терпеть какие угодно лишения, лишь бы не было войны... Это - любовь к Родине простой трудолюбивой женщины! Люди ничего ведь не жалели для фронта. Они, как могли, приближали час разгрома врага. Отказывали себе во всем. Почти всю продукцию сельского хозяйства сдавали государству, а сами ели что придется. Хлеб заквашивали так: собирали липовый цвет, конский щавель, лебеду; потом все это варили, толкли и пекли в русской печке «хлеб». Варили суп с картофелем и куриными яйцами. Чаще так и питались: «хлеб» и суп. Поешь, выйдешь из-за стола, что ела, что не ела... Семья спасалась молоком. У кого совсем нечего не было есть, пухли с голоду. Однажды моя мать зашла за подругой, чтобы идти на работу, а та отвечает: «Какая работа, погляди на меня». И впрямь, ни лица, ни глаз, ни носа, опухшая масса, «как мешок». Отправила ее в больницу, где и выходили потихоньку.
- Страшные военные годы сменили нелегкие послевоенные. Как мы все выдерживали? В крошечном домике, где была всего одна комнатка и кухонька, жили восемь человек. Ход в избу - через сени с кладовкой. Продолжение дома - хлев. Корова - в хлеву. Во дворе пристройка для птицы. Было еще строение из досок с утеплением для свиней. Во дворе - погреб. В нем хранили квашеную капусту, соленые огурцы, картофель и свеклу. Основная посуда для хранения в деревне были деревянные дежки и бочки. Металлическими были только тазы, ведра, да чугунки для варева еды. Овощи хранили и в круглой яме, ее закрывала дверка, а сверху над ней - вроде шалаша. Было еще строение для хранения зерна, инвентаря для обработки земли. Все строения и дом были покрыты соломой. Так наша семья жила в 50-х годах. - Я проработала дояркой тридцать лет. Всегда была в передовых, хотя условия труда были очень тяжелые. Доили коров вручную. На одну доярку - десять коров. Сено, силос, весь корм носили на руках. Света на ферме не было, доили коров с керосиновым фонарем «летучая мышь». Летом доили коров в поле, куда нас возили с бидонами на телегах. Стадо дойных коров было большое – больше ста голов. И всех надо было подоить, а молоко слить в бидоны.
- Надаивала до четырех тысяч литров в год от одной коровы. Ни выходных-ни проходных, ни отпусков не было. Денег не платили, давали продукты. Вручную коров доили. Руки иной раз отваливаются — ноют и ноют, ни сжать, ни разжать. А за надои борись! Как надои-то делали? Вот когда жирность молока не проверяли, мы его водой разбавляли. Летом коров за реку гоняли пасти, а мы ездили туда на дойку. Ну вот, прямо из речки, чирк-чирк! А мужики, кто на погрузке, смеются: «Лейте, лейте, бабы, нам таскать тяжелее»! Потом, когда проверяли жирность, мы так не делали. А зачем? Все же высчитывали. А доярки передовые, как? - А так: ты надоишь, а за нее отливаешь часть, ей приписывали. Так вот и работали на одну — двух. Ну, так ведь колхозу нельзя без передовой доярки, что это за колхоз тогда? И такое было!»
С 1945 года Зенка работала колхозной дояркой. Не раз ее награждали, избирали в президиум, ее фотография висела на Доске почета. В 1973 году ее наградили знаком «Победитель социалистического соревнования 1973 года», в 1975 году - знаком «Ударник пятилетки». Она не любила отставать. Хотела быть во всем первой. Считала так: «Ежели работаешь, то работай хорошо!». Доярки не знали выходных и отпусков. Отпускали их с работы только по причине несчастного случая. Условия труда были тяжелые: грязь, вода, сырость. Все тяжести носили на собственном горбу. Руки у всех были в шишках, царапинах. Но работали. В день надаивали больше тонны молока. Каждая бригада старалась надоить больше - кушать всем хочется. Но зависти и недоброжелательства не было, присутствовал лишь дух соревновательности. Зарплату платили, иногда даже давали премию. Бывало, и наказывали рублем, но это было уже после 1961 года».
В начале 70-х, будучи в Немойте в отпуске, я видел Зенку совсем скрученной в три погибели, как говорится – в букву «Г». Несмотря на преклонный возраст и болезни, Зенка все еще работает дояркой. С улыбкой она рассказывает мне о коровах, о том, что условия труда намного лучше, но сокрушается, что работать на ферме совсем некому. Хотелось бы ей вернуться в послевоенные времена? - «Нет, не надо больше. Сейчас работаешь - ешь, не работаешь - не ешь. Жизнь лучше. Мечтаю о мире и покое, чтобы внуки были накормлены, чтобы войны не было...», - так вот она ответила, но и задумалась, не поспешила ли с ответом, ведь не просто все осмыслить и понять. Но так, видно, сердце ей подсказало, искренность в ней жива была и к старости, ее у Зенки не убавилось.
Нефедов Федя (Ветеринар) был сыном Зенки и у него была жена Ольга. Федя в деревне был рыжий, да еще рыжим был его сын Коля. Был еще один рыжий в Немойте - Костя Рыжий. А из баб рыжей была – Манька. Вот вроде бы и все рыжие на нашу деревню. В детдоме еще, правда, Верка Ястремская рыжей была. Федя вообще мужик был безотказный – находка для деревни. Его поднимали к больному скоту в любое время суток, и он шел сразу же. То корова клевера объелась, и ее раздуло, как пузырь, то кабанчика или барашка надо кастрировать – Федя тут как тут. Отел у коровы – опять Федю зовут. Ольга, Федина жена, была очень хорошей женщиной, и красивой. Но, как говорится в пословице: «В 45 - баба ягодка опять!». Вот, после 45, Ольга запила и загуляла, да так, что Федя этого не выдержал – повесился на чердаке дома своего… Дело в том, что водка многих погубила, а Федя к ней был уж очень близко, пей - не хочу. Да еще и жена помогла ему в этом. Помню, как мы, каждый год, в хозяйстве оставляли двух-трех поросят на зиму. Когда им исполнялось 3-4 месяца, и весили они уже пуда два, у нас появлялся Федя со своим знаменитым чемоданчиком, где имелось все нужное для кастрации – от скальпеля с йодом, до различных свино-коровье-козьих лекарств и иголок с нитками. Кабанчики, чувствуя, что их должны лишить главного достоинства, начинали визжать как резаные, еще за два часа до прихода Феди. Они его узнавали по запаху за километр, а затем этот запах уже, видимо, передавался по наследству - всем будущим потомствам. Короче, когда Федя появлялся на дворе, все два-три поросенка уже не визжали, а только хрипели, ожидая своей печальной участи. Федя, войдя к нам во двор, на скамейке открывал свой чемоданчик. Из этого чемоданчика он вынимал необходимый ему инструмент: скальпель, ножницы, зажимы, иглы с нитками и обязательный, для этой процедуры, йод. Мама выносила во двор горячую воду и большую пустую миску. Поросят по очереди вытаскивали во двор и валили их на землю, связав задние ноги. Федя приступал к экзекуции, которая занимала у него минут 5-7. Поросенок и испугаться не успевал, как оставался без обоих яичек. Два надреза скальпелем, вылущивание яичек наружу, перевязка ниткой семенников, отрезание яичек, зашивание разрезанной шкуры ниткой, смазка разрезов йодом, толчок под задницу, и – следующий! Все повторялось в том же темпе и по этой же схеме. А мать в это время уже зажигала керогаз, ставила на него большую сковороду и зажаривала сало. К моменту прожарки сала я приносил ей большую миску с 4-мя или 6-ю свиными яичками, которые тут же обмывались, резались на колечки и отправлялись на жареху. Сверху засыпался порезанный кольцами лук, чеснок, все солилось, перчилось, и получалась отменная закусь. На стол ставились также многие другие закуски, водка и, главное блюдо дня, - жареха из свиных яичек… Такое у Феди было, чуть ли не каждый день. Я тоже любил похрустеть этим деликатесом. Запомнилось мне, как эти зажаренные на сале яички хрустели на моих зубах, когда я их жевал. Тоже у Феди повторялось, когда он кастрировал бычков, барашков и даже козлов. Правда, козлиные яйца я не пробовал. Хотя Федя и был сам по себе здоровый малый, но водка, все же довела его до смерти… Остались у Ольги, после смерти Феди, четверо детей – Васька, Галя, Витя и Саша. Ольга еще жива (на 2010 год), но, как говорят, все еще сильно пьет до сих пор.
Воспоминания сельчан не перелистаешь, как книжные страницы, за ними - живые судьбы, их история, уникальная, напряженная, драматическая, с заглядом в будущее. Думая о нем, о приходе светлых дней коммунизма, люди не теряли надежды, любили свой отчий край, свой дом, свою семью. Поэтому и выжили советские люди в трудные годы, не пали духом. Они имели мужество - жить! Многое из своей жизни старшее поколение Немойты передавало нам – деревенской детворе.
Пятрок Миранок.
Пятрок Миронок имел отца, который прославился в Немойте тем, что прожил на свете 101 год и никуда дальше своего района не выезжал никогда. Жил он на Розмысловской улице, а его сын Пётр, жил около нас - на Ряснянской улице. Ходил старый Миронок всегда с палкой-посохом, чтобы опираться на неё, и не упасть. Старый Миронок мне запомнился на всю жизнь тем что, когда, идя к сыну со своей палкой, он огрел этой палкой мне по спине за то, что я стрелял из рогатки по окнам нашего старого сельмага, когда шёл к другу Коле Конте... да ещё, потом и отцу нажаловался, что сын директора школы бьёт стёкла магазина из рогатки. Попало мне тогда от отца ремнём по первое число...
А его сын - Пятрок-Миронок, как его звали в деревне, запомнился тем, что он плёл нам хозяйственные корзины и короба из лыка, помогал иногда по хозяйству в огороде и пристраивал к нашей старой хате новый трёхстенок, а я ему помогал - мох подносил. А ещё я помню, что его жена Анна Петрачиха, как её звали в деревне, постоянно гнала самогон на продажу. Самогонщицей ещё на нашем конце деревни была и Анюта Глушка, как её тоже все звали в Немойте из-за плохого слуха. Но Анюта добавляла в свой самогон разных гадостей, вплоть до куриного помёта, чтобы местные алкаши дурели быстрее. Отец или мать никогда не брали самогон у Анюты, а заказывали его только у Петрачихи. Она гнала нам самогон раза два-три за год. Самогон она гнала качественный и крепостью до 70 градусов. Ведь в те времена без самогона и водки, как говорят, было и не туды и не сюды... Вот как вспоминает о себе и своей семье сам Пятрок: «Жили с родителями, все в одном доме. У нас с Анной было четверо детей. Все мы работали в колхозе. Вкалывали от зари до зари, пока светло. В конце дня бригадир «ставил колы» - отмечал трудодень. За колы и работали, денег не платили. В конце сезона, после сбора урожая, выдавали плату зерном: рожью, пшеницей. Этим разве сыт будешь? А если год неурожайный? Поэтому все в деревне вели свое хозяйство: занимались огородом, выращивали скотину. Этим и жили. Мой отец прожил 101 год, хоть и тяжело.
- Обедала семья интересно. Посредине стола ставили большую алюминиевую миску. Туда наливали квас, клали картошку, лук, огурцы, редис, крошилось 2-3 яйца. На всю ораву-то! Получалась, как бы окрошка, только без мяса... У каждого своя деревянная ложка. Сначала семья хлебает квас с лучком, потом отец говорит: «Ну, берите». Все начинают черпать картошку, а он следил, чтобы никто не гонялся только за яйцом. Если замечал нарушения, облизывал свою ложку и - в лоб - любителю яичка! Пропадала всякая охота чтобы ловить яйца в окрошке. Но квасом не наешься ведь. Вот и бежим после такого обеда на огород: рвать яблоки, огурцы, помидоры. Хорошо, если на своем, но больше хотелось на чужое залезть.
- На севе, заготовке кормов, уборке урожая работали от зари до зари. Основные работы в полеводстве и животноводстве не были механизированы. Труд тяжелый, платили плохо. Основной мерой труда был трудодень. Оплачивали труд один раз в год - зерном (рожь, пшеница), соломой на корм скоту, овощами, после выполнения государственного плана. Существовал узаконенный минимум трудодней. Чтобы выполнить этот минимум, нужно было работать без выходных около девяти месяцев - по семь дней в неделю. Жалоб не писали, властей боялись. Доходы семьи складывались из средств, полученных от продажи продукции с личного подворья. Облагали налогом в виде поставок государству молока и мяса от одной коровы и свиньи, яиц с курицы, картофеля с одной сотки. Обязывали подписываться на заем. Когда работали в колхозе, друг от друга не отставали, даже в туалет сходить было некогда. Старались выполнять норму, не выполнишь - «палочку» не получишь. Работали при любых погодных условиях. Бедновато жили, а отношения между людьми были прекрасные. Люди были добрые. Праздники отмечали вместе и горе делили на всех. Друг другу помогали. Иногда так и хочется вернуться в годы, когда люди вставали друг за друга горой, никогда никому никто не завидовал, люди были справедливее друг к другу, не так, как живем в последние годы (1980-1985 годы).
- Мы просто жили и думали, как прокормиться, одеться и обуться, да заплатить налоги, чтобы жить спокойно. Мы держали небольшое хозяйство: корову, свинью, 5 овец и несколько кур. 300 литров молока сдавали в молочную за год, а сами пили обрат, сдавали 40 кг мяса и 150 яиц. Однажды из-за нехватки мяса, мы не додали государству 2 кг, а за это у нас отобрали целую овцу. Потом выкручивались по-разному, но налог сдавали.
- После войны голодали не только люди, скотине есть тоже было нечего. Везде колхозные поля были, косить нигде нельзя. Солому давали за работу. Моя жена солому стоговала, а с ней еще человек девять, вот и получали долю. На десять человек давали пятую часть того, что убрали в стога. Потом соломой крыли крышу двора, где скотина, чтобы зимой не замерзла. Зимой голодно, кормили животных соломой с крыш. Скотина-то к весне так слабела, что ее мужики на луг на руках выносили, там оставляли на день, а то и на три».
С укреплением советской власти, после гражданской войны, начались первые попытки коллективизации по все стране – где раньше, а где – позже. Народ в деревнях сгоняли в комбеды и коммуны, объясняя преимущества коллективного труда. Как мы знаем из истории, везде у власти находились, в основном, еврейские комиссары, которые больше работали языком и головой, чем руками. Руками должен был работать сельский пролетарий – крестьянин. Сталинская идеология на тот момент работала во всю мощь.
Народ дурили со всех сторон, заставляя поверить в светлое будущее – коммунизм, который на первоначальном этапе вылился в сельские коммуны, т. е. объединения на принципах коммунистической идеологии. Для объединения людей, прежде всего, нужны были здания, где можно было собираться, проводить собрания и убеждать крестьян в скором наступлении райской жизни в отдельно взятой коммуне. Крестьяне и сельские жители народ мудрый, много повидавший на своем веку и его просто так не возьмешь за холку и не засунешь в коммуну. Поэтому, чуть ли не еженедельно из района по сельским коммунам разъезжались красные еврейские комиссары. Они собирали бедноту, сельских алкашей и лентяев, которые только и мечтали о том, что за коллективным трудом, можно будет спрятать свои неспособности и нежелание работать. Были, конечно, и те, кто свято верил в идеалы коммунизма. Все это утверждало антагонистические принципы между сельскими жителями в самом основании коммунистических идеалов.
Как мне кажется, все наши сегодняшние неурядицы в сельском хозяйстве и в снабжении страны продовольствием своими корнями уходят в те далекие годы, когда насильственным путем образовывались коммуны и колхозы. Тогда и были ликвидированы крупные социальные группы земледельцев-крестьян. Уничтожены были не только земледельческие хозяйства и их хозяева, но и накопленный ими за многие столетия исторический опыт, профессиональные крестьянские навыки к труду, разрушен веками формировавшийся уклад крестьянской жизни. Коллективизация была наиболее кровавой и тяжкой драмой крестьянина-земледельца. Ее продолжение относится и к послевоенным годам. Насильственное прикрепление крестьян к колхозу стало единственным инструментом закрепление сельского населения в деревне. Вот и я, волею случая, покинул свою деревню, и стал городским жителем – моряком-мурманчанином. Мама, которая жила в деревне Сапеги в 20-е годы, вспоминала то время, когда еще до начала колхозозации, многие семьи жили на хуторах. Это было лучшее время для сельских жителей, так как каждая семья жила для себя – натуральным хозяйством. Вот только совсем недавно я узнал, что мой дед Семен был репрессирован и выслан на Соловки на три года за то, что не хотел вступать в колхоз. Но страх репрессий и советская пропаганда сделали свое дело. Наши дедушки и бабушки и их семьи стали в 30-е годы колхозниками. Помню, как бабушка Марья, с гордостью рассказывала, что она зарабатывала в колхозе за год до 400-700 трудодней. И это, притом, что в году-то всего дней - 365. Работали в колхозе по 12-14 часов, не покладая рук, и верили в лучшее будущее. Мы, ее внуки, также с энтузиазмом работали в колхозе, веря в то, что скоро наступит коммунизм с его великим принципом – «от каждого по возможностям и каждому – по потребностям». Но мечты о такой жизни постепенно рассеивались, как утренний туман. Коммунизм был построен только для некоторых избранных…
Женщинам войны посвящается!
Да разве об этом расскажешь, в какие ты годы жила!
Какая безмерная тяжесть на женские плечи легла!
В то утро простились с тобою: твой муж, или брат, или сын.
А ты со своею судьбою осталась один на один.
Один на один со слезами, с несжатыми в поле хлебами
Ты встретила эту войну. И все - без конца и без счёта -
Печали, труды и заботы пришлись на тебя на одну.
Одной тебе - волей-неволей, - а надо повсюду поспеть;
Одна ты и дома и в поле, одной тебе плакать и петь.
А тучи свисают всё ниже, а громы грохочут всё ближе,
Всё чаще недобрая весть. И ты перед всею страною,
И ты, перед всею войною, сказалась - какая ты есть.
Ты шла, затаив своё горе, суровым путём трудовым.
Весь фронт, что от моря до моря, кормила ты хлебом своим.
За всё ты бралася без страха и, как в поговорке какой,
Была ты и пряхой и ткахой, умела - иглой и пилой.
Рубила, возила, копала - да разве всего перечтёшь?
А в письмах на фронт уверяла, что будто б отлично живёшь.
Бойцы твои письма читали, и там, на переднем краю,
Они хорошо понимали святую неправду твою.
И воин, идущий на битву и встретить готовый её,
Как клятву, шептал, как молитву, далёкое имя твоё...