Из цикла «Проект Безнадежных»
Терпеть не могу людей, нарушающих дистанцию при разговоре. Обращаясь ко мне, Бородач словно пытался воткнуть нос мне прямо в глаз. Говорил о какой-то ерунде, но с придыханием, многозначительно, заговорщицким тоном, обдавая ароматом давно съеденной пищи. А окончание фразы, не важно – с печальным или забавным содержанием, сопровождал пыхтящим смехом. Смеялся через ноздри, словно не мог прочихаться. Вечно вытаращенные, словно от восторга фактом общения или сошедшего откровения, его глаза были многократно увеличены толстыми линзами очков. При этом, с такого недопустимо близкого расстояния, он напоминал напуганного до смерти филина. Полуулыбка придавала его лицу оттенок невменяемости. Я не знаю, зачем Синявский его притащил. На мои поднятые вопросительные брови, он дружелюбно бросил:
- Не скули, Хатико, мы все тут долбанутые. И вообще, его Солдат позвал.
«Возражать Солдату не стану – зачем лишний раз обижать сломленного человека», - торопливо промелькнуло, пока я испуганно отводил свои глаза от солдатских.
Первое, что заявил Бородач, приветствуя всех в круге нашего света:
- Я здесь, чтобы помириться с соседкой. Или найти Гиперборею. Первое важнее. – и все это с той самой приторной полуулыбкой обосравшегося идиота.
Начало явно оказалось многообещающим. Едва собравшись, мы уже превращались в пародию. Безнадежные и есть, нечего тут менять. Осталось коллективно нажраться и закрыть проект. Терпеть не могу людей, нарушающих дистанцию, да что там – я вообще терпеть не могу людей!
Бородатый очкастый филин откашлялся и жеманно, по-бабски, помявшись, все же начал свой унылый сказ.
* * *
…Моя повседневная жизнь скудна и проста, как полотно минималиста. Каждодневный путь из лаборатории, где я годы тружусь над разгадкой немыслимых тайн к щемящей пустоте двухкомнатной квартиры, в которой я живу, едва родившись – всегда одинаков. Несколько лет назад скончалась любимая мама - мой лучший друг, собеседник, единомышленник и соратник по прогулкам. Мы были очень близки и с ее уходом бездна поджидала меня. Папа давно нас покинул, оставив во мне вечные детские страхи перед побоями. Сестра давно счастливо живет отдельно со своей семьей. Я остался один. В квартире, в жизни, во всем мире. Без мамы мне стало очень плохо и зябко, как будто чуждый мне мир стал совсем инопланетным. И я завел добермана. Пришлось купить офисный стул на колесиках, потому что веселый щенок раз и навсегда занял мое любимое кресло. Кожаное, черное, старое - папино кресло. Папа любил воспитывать меня ремнем и кулаком. Иногда брал на рыбалку. В основном, чтобы я подносил снаряды - мял шарики из каши для наживки, ловил живцов, мыл наш автомобиль.
Зима – это притихший от снега двор, на который выходят мои окна. Это необходимость поддевать кальсоны под брюки. Это холод снаружи, похожий на холод внутри. Это длинные вечера и много сигарет перед сном. Это сосульки в волосатых ноздрях и вновь потерянная в троллейбусе перчатка. Лето – это странные для моего разума восторги соседей и коллег, их бесконечные разговоры о незнакомых мне пространствах - дачах, пляжах, морях, шашлыках и грядках. Для меня лето – это изумрудная сказка в квадрате окна. Лето – это, когда по ночам вокруг монитора ноутбука кружат мотыльки.
Еще у меня за плинтусом живут чудаковатые старцы. Я их придумал в детстве, чтобы не скучать и играть с ними. Но стал очень их бояться, когда забыл, что сам их выдумал. Потом я подрос, страх ушел и мы подружились. Мои сомнения, что старцы - плод детских фантазий, весьма велики. Подозреваю, однажды я убедил себя в том, что сам выдумал их, чтобы перестать бояться. С научной точки зрения, их существование невозможно. Для меня это противоречие является одним из многих примеров, когда наука бессильна объяснить некоторые явления. Факт жизни – чудаковатые старцы, невероятно веселый, неугомонный и вредный народец, обитают под моим плинтусом десятки лет.
Меня ненавидят соседи. В каждом доме найдется такой жилец, виноватый в нарушении общего умиротворения. Я порывист в движениях и неуклюж – гремлю по ночам, роняю кастрюли, слишком топаю, громко кашляю, шумно перебираю архив в четыре утра. Если я забываю, что не все любят творчество Боба Дилана - мне грозно стучат по батарее парового отопления. Мне кажется, мы с Бобом похожи. Я не знаю английский язык, но он поет о понятных мне вещах.
Во множестве книг, в бездонных пространствах интернета и в научной лаборатории, где тружусь много лет, я просыпаюсь, рождаюсь каждый раз заново. Жизнь, как мой старый электрочайник под струями крана, наполняется только в этих трех ипостасях. Вечная весна моего разума бушует только в этой вселенной информации, размышлений и открытий. Я очень погружен в себя, но как ученый понимаю многообразие мира. Я микробиолог. Научный подход позволяет мне судить о природе вещей. Разглядывая мир через микроскоп, я упускаю его более явные проявления, но я вижу, насколько он бесконечен.
У меня есть две племяшки. Иногда я общаюсь с ними, когда навещаю сестру. Они единственные, кто понимает меня, не переспрашивает, не смеется в кулачок за моей спиной. Разве что, когда я их веселю. Мы общаемся так, как мне хотелось бы общаться с любым взрослым. Но понимают меня только дети, мои племяшки. С ними легко, пока они не выросли. Например, мы всерьез обсуждали даже моих чудаковатых старцев. В глазах окружающих у меня мировосприятие ребенка и наверное, окружающие правы.
В моей голове нет места для мистики, как в моем теле нет места для души – потому что я ученый и верю только научным фактам. Парадокс в том, что меня обвинили бы в ереси мои собственные братья по науке, узнав о моей уверенности в существование працивилизаций. Были до нас другие, сгинувшие до начала времен почти не оставив следов. Когда-нибудь эта внешне наивная и романтическая теория получит практическое подтверждение и станет частью фундаментальной науки, обычным разделом курса древнейшей истории. Любую свободную минуту я посвящаю попыткам научно обосновать свои убеждения и вычислить географические координаты надежно сокрытых древних знаний и артефактов. Я - словно Колумб в поисках Индии. Это удивительное, полное приключений и захватывающих поворотов, ни с чем не сравнимое путешествие. Даром, что я странствую, сидя за ноутбуком в новом кресле на колесиках на тринадцатом этаже в спальном районе. А подросший доберман теперь едва умещается в реквизированном кожаном кресле.
Когда я вычислю координаты тайны, мне придется отправиться в реальное путешествие к ней. Меня невероятно тяготит и до тошноты пугает эта мысль – я совсем не приспособлен к перемещениям в пространстве. Порой, обычное отклонение от привычного маршрута ввергает меня в панику и я наверняка нелепо выгляжу перед прохожими. Неумело нашептывая в бороду проклятия и в запотевших от волнения очках, я тыкаюсь по чужбине с неизменной улыбкой. Мне часто говорили, что я глупо улыбаюсь. Странно, ведь я умный. Я осознаю, что за разгадкой придется отправиться в умопомрачительную даль и даже просыпаюсь от ужаса, когда сны об экспедиции красочны, как явь. Но мои кошмары медленно и все настойчивей преображаются в уверенность по мере продвижения научных изысканий. Кошмары воплощаются в обработанный камень, скульптурную композицию, венчающую мой путь к моей истине. Одна проблема терзает меня, как те комары в пионерлагере – мне нужны единомышленники. На худой конец – искатели приключений. Попутчики, знающие, как выживать на планете Земля.
Несколько лет назад мою вселенную сокрушил ураган космических масштабов – привычный, веками налаженный способ жить, смело гигантской волной моего же восхищения, когда в квартиру напротив ближе к весне заселилась новая соседка. Этой женщине удалось объединить несоединимое – меня и окружающий мир. Для совершения апокалипсиса она не приложила абсолютно никаких усилий. Ей было достаточно прошмыгнуть мимо разинутого меня, пискляво поздоровавшись. Даже, мой любимый потрепанный рюкзак предательски выскользнул из рук и на пол кувыркнулась пачка пельменей. Как в сериалах, что так любила моя матушка тайком от меня, у чемодана разрушительницы моих гробниц оторвалась ручка. Суетливая неловкость в узком пространстве парадной, что в дешевом кино стала бы классическим сюжетным ходом и сдвинула земную ось.
Сквозь годы и мимо убитого меня, изящно и бережно, с удивительной грацией, она несла на цыпочках свой огромный зад, трогательно колыхавшийся, как баркас на пирсе. Вы видели, как дышат тучные поля на ветру? Вот, это ее вожделенный зад. Отрешенная и рассеянная, в клинической задумчивости, безвозвратно ушедшая в себя, с бесстрашным чихуа наперевес. С нервно сжатыми строгими губами, что боятся улыбнуться, с румянцем вечного замешательства, в еще более нелепых очках, что рисуют на ее лике наивное удивление, она уничтожила меня сразу и навеки. Я беззаветно и тайно влюблен в нее с той первой минуты, когда с трудом наладил сбитое дыхание и выбрался из-под античных руин мироздания. Я еще успел заметить, как прощально барахтаясь, уносились в бездну мечты о сенсационных археологических открыиях. Огненно-рыжая грива и веснушки, завоевавшие ее всю без остатка (по крайней мере там, где судьба позволила мне видеть), возбуждали меня сильнее любого древнего артефакта. Идеальная женщина для самого несовершенного мужчины. Любовь – еще одно, куда более запутанное противоречие, чем любые старцы под плинтусом, куда более мощная ересь, чем працивилазиции. Противоречие, на мой взгляд, невнятно истолкованное моей религией – наукой. И я – живое доказательство существования любви.
Ей, как и мне с трудом давалось взаимодействие с внешним миром. Я это заметил сразу – она не знала куда спрятать глаза, чтобы не увидеть ненароком что-то лишнее, не встретиться взглядом, не выдать смятение. Словно искала тайное убежище, чтобы укрыть от ненасытного мира свое хрупкое нутро. Воистину, глаза не врут.
Мы часто сталкивались у лифта. Порой не случайно – едва дыша, я сверлил сладострастным оком пустоту за дверным глазком, миллионы раз рисуя картину появления принцессы моих вожделений, забыв свое историческое научное предназначение. И когда усилием моего разума ее дверь отворялась, я выскакивал навстречу, изображая веселое удивление. По-соседски мы задерживались на лестничной площадке за любезной болтовней. Все разговоры сводились к двум темам – болячки, собачки. Но я был готов слушать это вечно. Сколько раз бессонными ночами, ворочая грузное тело на влажной простыне, я готовил эпические речи, где призывал ее на совместную прогулку и затем (о, боги!) на чаепитие в храме моего одиночества. Но так и не решился предложить, ограничиваясь наслаждением музыкой ее высокого голоса и подпирая стену у лифта своей обескураженной обмякшей массой.
В тот роковой день она была чем-то вдохновлена и щебетала много и нервно. Неожиданно раскрывшись сверх меры, оказывая мне неслыханную честь, ушла в своих рассуждениях космически далеко от собачек, болячек и моего зревшего угрожающей бомбой намерения действовать. Приободренная моих молчаливым потрясением, замаскированным под одобрение, она постепенно дошла до интимных признаний, до обнаженной души, а я все еще набирал воздух в меха, чтобы наконец решиться пригласить ее совместно выгулять наших собачек. И когда она призналась, что любит нежных мужчин и верит в то, что они есть, что однажды она раскроет своему единственному избраннику объятия и это будет не секс, а истинная любовь, я наконец тяжко выдохнул:
- Да, любовь. А, давай сделаем это вместе – Ты, я… И мой доберман…
И уже осознавая весь ужас происходящего, добавил, трусливо сглотнув:
- И твой чихуа…
Сквозь толстые линзы очков мои глаза казались огромными и слезились, потому что я не выспался и курил всю ночь, мечтая о ней, владычице моего разума. Вот с этим взглядом мистера Чезвика из «Пролетая над гнездом кукушки» я и предложил. Я всегда глупо улыбаюсь (хотя, я умный) и шумно выгоняю воздух из волосатых ноздрей, когда нервничаю. И против воли смущенно посмеиваюсь, хитро глядя исподлобья.
Мечта моя, королева моих бессонниц, щедро одарила меня откровением, раскрыла шифр к тайнописи самых секретных желаний, пустила по нехоженым альпийским лугам подсознания. Запнувшись и застыв, словно от пули, пребывая в смертельном шоке, она ошарашенно впитывала мое предложение. Нервно перебирая пальцами китайский шелковый платок, пригоже раскинувшийся на пышной уютной груди, она, как обычно любовалась невидимой никому параллельной вселенной, что простиралась там, где любой заметил бы только дверь на черную лестницу. Уходя не оборачиваясь, она отвечала в своей манере вечной отрешенности: «Идите там… себе думайте еще… смейте туда, на меня не вздумайте…»
* * *
- Так вот, эээ… я ее навечно потерял (смешок). Предсказуемо… Безнадежно, ээээ... Нелепо, как любое мое неуклюжее взаимодействие с внешним миром (шум из волосатых ноздрей). Я хочу научиться говорить с людьми, ээээ…, правильно. Вы меня научите. И когда я женюсь на ней, мы с вами отправимся в экспедицию на Кольский полуостров. Вот и все… - и снова попытка прочихаться.
- Правильно, женись на ней. – отсмеявшись дружелюбно и вполне по-светски, Неофит не явил миру оригинальный путь, но продолжил уже наставляя. - Жена – это судьба, ее невозможно найти, но от нее нельзя и убежать. А Гипербореи никогда не было, ее точно не найдешь. В писании об этом ни слова. Только заплутаешь и пропадешь. Это бесы все... В микроскопы свои глядишь, а простые истины не замечаешь. Какие сотни тысяч? Нашей обители семь тысяч лет - читай и все поймешь.
Громче остальных и с наслаждением ржал Паша-дипломат, что было ожидаемо. Сам жалкий и нелепый, но весьма надменный, он от души радовался чужим конфузам. Не преминул вставить жизнеутверждающее:
- А почему она обиделась? Я вот, люблю эксперименты. «Я видел страх-ах-ах, в ее глазах-ах-ах». - как же раскатисто, заразительно и красиво он умел смеяться! Неискренне так невозможно. Я так не умею. Можно позавидовать тому, как этот опустившийся человек со следами всех сортов кетчупа на старой толстовке, умел радоваться пустякам.
Великий поэт Синявский, разглядывая то ли ухоженный ноготь, то ли перстень на пальце, вальяжно бросил:
- Эпос, прям. Собор парижской богоматери. Помирись, Квазимодо. Захвати цветы, пирожные, бутылку, прочие пошлости и моли о прощении. Объясни ей, как порой извилисты тропы любви.
- У меня нет никаких… ээээ… шансов…
- Как это? Нет шансов - это совсем другой расклад. Фатальный. Недоразумение и все. Не теряйся, действуй. – Видимо, Солдата раздражали нерешительные мужики еще больше, чем истеричные бабы. Он единственный не глумился над нелепым Ромэо и похоже, искренне переживал. Что в этих абсолютно разных людях удивительным образом могло перекликаться? «Мы похожи» - отвесил аргумент в пользу филина перед собранием. Как будто, воевали вместе.
- Кое-что еще произошло. Потом. Почти сразу.
- На твоем месте, я бы вернулся в свою стихию - к поискам вымышленных цивилизаций. Желательно - дома, а то с Кольским полуостровом явно перебор. - за раздражением я прятал растерянность, проникаясь все большим отвращением к себе, своей затее, бородачу и вообще – ко всей этой шобле. Этот колхозный огород не имел ничего общего с цветущим садом моих духовных сакур. За благоухавшими ветвями этого сада, в пыльных складках высокомерного негодования, я прятал назойливый голос моего зеркального внутреннего двойника, твердившего о лютой зависти к тому, как наполнена неказистая с виду жизнь этого одержимого мечтателя.
- Колись, профессор Паганель, - поэта распирало от желания провести ликбез по склонению к миру неприступных дам.
- Что, по-вашему, она думает после того, как видела меня, ээээ…, бегающим по лестничной площадке в одних трусах, зато с трофейным немецким ружьем наперевес?
- Кого изгонял? – оживился Неофит, – Соперника или демонов?
- Эээ… Одну юную обнаженную барышню…
-???!!!
- Мы собрались всего в пятый раз. В первый – мы разосрались. Потом мы словоблудили и ходили по кругу. И это называется, мы снова здесь, чтобы наметить некий план, обсудить шаги, найти точки соприкосновения. Разумеется, голая девица и мудовые рыдания - именно то, что нам сейчас нужно. – Мое занудство и детские потуги быть главным захлебнулись в общем вздохе восхищения этим нелепым толстым коротышкой.
продолжение цикла следует...