Кто празднику рад

      Январское ранее утро. На улице тихо-тихо и пахнет дымком. Сегодня у всего честного православного люда большущий праздник - Крещенский сочельник. Глядя на окоченевший от затяжных холодов, еще толком непроснувшийся, небольшой городок и чистейшее, изумрудно-бирюзовое небо над головой, сразу же чувствуется, что грядущий денек будет, как и в прошлом году ужасно морозным, и от такого сказочного пейзажа, на душе становится безумно волнительно и, как-то несказанно хорошо.
      На белоснежной глади пруда, в нескольких метрах от берега, вот уже, который час, во всю кипела работа - три человека сооружали крещенскую купель. Пообещав им, что в самое ближайшее время они получат маломальскую премию и два полноценных отгула, городским начальством на собрании еще неделю назад, по просьбе самого настоятеля местного храма - отца Филарета, строительно-монтажному участку была поставлена крайне важная и не менее ответственная задача - расчистить снег, прорубить во льду большой шестиконечный крест, и оборудовать для переодевания и обогрева людей палатку.
      Крещение стали широко отмечать в этих сибирских, заповедных краях, как собственно и по всей России, где-то лет тридцать тому назад, когда коммунистов без шума и пыли отодвинули от штурвала управления страной демократы. С приходом на хозяйство новоиспеченной власти и наступлением абсолютной свободы в стране, заводской клуб, где до Октябрьской революции располагался храм Рождества Христова, вернули сразу же на радость прихожан обратно церкви, и потихоньку, крохотными, но верными шагами, небольшой, провинциальный Тихвин, стал наконец вволю пополнятся верующими людьми.
      Выгрузив на доходе шести из служебного Уазика брезентовую армейскую палатку, свежеструганные доски из сосны, целую кучу, пропитанных смолой пихтовых веток, бензопилу и прочий-прочий рабочий инвентарь, мужики первым же делом освободили с помощью деревянных лопат от снега большую, размером с треть хоккейного корта площадку и, грамотно разметив рулеткой точное очертание православного креста, приступили к работе.
      – Ох, и холодно же нынче. Ты гляди-ка. Уже, которую неделю, окаянный, жмет. – не смотря на свой возраст, без устали орудовал тяжелым ломом самый пожилой из всех работников мужчина, семидесятилетний, с седой и пышной, как у Карла Маркса бородой, сторож участка дядя Паша Лежнев. – Крещенский сочельник, как-никак.
      – Что, Терентич, у бабушки теплее под бочком? – не отставая от старика, от души наяривал тупым, чугунным ломом, тоже немолодой прораб, которого в свое время за пьянку вытурили из милиции, а ныне действующий казак станицы Тихвинской, хорунжий Борис Иваныч Соколов.
      На эту колкую, остроумную насмешку, дедушка несколько многозначительно ухмыльнулся и, не сбавляя оборотов, продолжил долбить толстый, монолитный лед.
      – Да какое от нее теперь тепло? Хм. Тепло. – наконец остановился старик и выпрямил свою худую, сутулую спину. – Просто позавтракал давеча плотно. Аж вспотел весь. А щас на морозе немного озяб. Но, ни че, отогреюсь.
      – Плотно? Хех. Чем это тебя бабушка потчевала таким вкусным? – все не унимался Соколов. – Поди еще с вечера квашонку замесила, и пирожишку испекла с утра?
      – Таа. Нужны мне больно пироги ее. Вот еще. Чаю с шанежками пошвыркал и хорош. Не охота стало есть-то.
      – Ну, так, годы. Я сам тоже стараюсь теперь поменьше жрать. Видать всему свое время?
      – Это у меня годы, милый ты мой, а не у вас. Мне ить семьдесят уже. Ты понял?
      – У меня брат, бывало, Гришка. – хитро заулыбался Соколов. – Вечная ему память. Эх-хе-хе. Так он почти во-обще не ел. Поклюет маленько, пожуется, и на этом все. Помнишь его, дядя Паша? Гришку-то? Брата моего? А?
      – А как же не помню? Помню. Мы даже, как-то в одной смене, бывало работали с ним. Это ить он потом, уже, будучи давно на пенсии, по улицам ходил, дрова людям колол. Не мог сидеть без дела, Гришка твой. Говорил мне, как-то перед самой смертью, что не ради заработка колуном махал, а только, чтобы кости без дела не ржавели.
      – Эх-хе-хе. Вот тебе и не ржавели. – вновь протяжно выдохнул Борис. – Я сколько раз его родимого осаживал, и за его здоровье-то переживал. А ему хоть бы хны. Хм. Как волчок! Упрямый был. Он на все руки был у нас мастер, и сам напилит, и наколет, только самогона наливай. И ведь, когда работал, совсем почти не ел. Откуда только сила-то бралась? Выпьет стопочку-другую, огурчиком соленым, или сальцем с хлебушком закусит, вот и весь обед.
      – Че ты сравниваешь жопу с пальцем? – возмущенно пробубнил дед и заметно нахмурил брови. – Щас молодежь пошла не та. Куда там. Не успели эти белоручки еще толком поработать, глядишь, они уж за столом сидят. По мне, так это не правильно, не по-хозяйски. Ты сначала дело сделай, и после, сколько хочешь, пей.
      Следующие десять минут, мужики работали молча. У каждого на душе, несмотря на предстоящее большое и радостное событие, была, какая-то неловкость и печаль.
      – У нас скотины, помню, сроду была полная закута. Настоящий племенной завод на дому. – вновь ожил ворчливый дяди Пашин голос. – Коровы, поросята, овцы, куры, гуси. Ууу. И всей ведь этой бандой надо было заниматься, в хлеву прибраться, обиходить, накормить. Бывало, летом смену в прокатке отпластаешь, и без передышки сразу мчишься на мотоцикле на покос. И там до самой ночи ломишь, хребет гнешь. А утром снова на работу. А огородов, сколько обрабатывали, помню, а теплиц, всяких кустов там, парников? Эх-хе-хе. Для кого, спрашивается, всю эту ораву держали, здоровье гробили свое? Ведь ни кусочка мяса, ни ведра виктории, ни кочана капусты, за все время я на рынке не продал. Вкалывал всю жизнь, как каторжный, а для чего, и для кого все это было надо? Вот ведь, ребятушки мои хорошие, вопрос.
      – Как это для кого? Хм. – удивленно ухмыльнулся Соколов. – Для себя. Не для меня же. Хм. Вкалывал он. Можно подумать, ты у нас один рукастый-то такой.
      – Нет, свое подсобное хозяйство, Борька, это хоть и трудно, но, и вправду, сытно, с магазином не сравнить.
      – А че же ты тогда ворчишь-то?
      – Да это я так, по-стариковски свое-наше бубню. Конечно не плохо, когда на столе все натуральное и летом, и зимой, и ты ни от кого на этом свете не зависишь. Только вот для здоровья выходит накладно потом. Молодой-то впахивал, как жеребец, не уставал ни разу, а щас с годами, болячки вылезли наружу все. Полон комод таблеток всяких, ампул. Хм. Это рази дело? Вот скажи.
      – Зато щас на молодых посмотришь, им ведь ничего не надо, все на готовеньком живут. – теперь уже сам не-довольно отозвался о нынешнем поколении Соколов.
      – Эх, и молодежь. Эх-хе-хе. – решил продолжить эту тему старик. – Действительно, вот кому у нас все заботы до лампочки, так это нашей современной молодежи. Какие-то они ненадежные, несерьезные, что ли. Живут одним днем. Иной раз, станешь их воспитывать, уму-разуму учить, так обижаются, черти. Откуда только столько гонора? Хм. Я прошлым летом, как-то гляжу, а моя старуха, вдруг во дворе, чего-то плачет. Че, спрашиваю, ты моя ягодка ревешь? А это оказывается, внук решил в чулане порядок навести, и шинель, в которой я писят годов назад из армии притопал, сдал в пункт приема вторсырья. А бабка ему, и так, и эдак, дескать, еще всяко наживетесь, ирод, может и самим еще нечего будет носить. Тьфу! Только кто ее послушал? Хм. Вот она и принялась рыдать.
      – Вот ведь совпадение, Терентич! – встрепенулся Соколов. – Вот же! Хе-хе-хе. Ну, надо же! Ну, надо!
      – Какое совпадение тебе еще? Хм. Совпадение ему.
      – Да, как какое? Е-п-р-с-т. Ты вот про шинель-то щас обмолвился, а ведь у меня с матерью по осени похожий случай приключился. Вот ведь! Хех.
      Дед сразу насторожился. Ему стало интересно самому.
      – Припахала она меня, значит, навести порядок у нее в амбаре, и в ейных сундуках одежку перебрать. – затараторил Борис.
      – Сундуках? Тоже?
      – Ты ведь лучше меня знаешь, Терентич, когда вы раньше новую-то одежонку в магазине покупали, старую же не выкидывали на помойку, и на будущее складывали все в амбар.
      – Так ведь тогда не богато жили-то. Куда там.
      – Вот и она, родимая, решила, лишнее отсортировать. Я, помню, начал открывать там дедовские сундуки-то, а в них тряпья-то, разных шаболов-то, хлама, батюшки мои...
      – Завал?
      – Хуже. Ты знаешь, сколько барахла за столь годов скопилось? Склад прям. Че только не было там. Даже моей прабабушки-покойницы приданое нашлось. Хе-хе-хе. Увидел я все эти доисторические экспонаты, ну, и давай в мотоциклетную коляску тряпки-то кидать. Я, значит, в люльку все это вонючее старье бросаю, а мать его вытаскивает тут же со слезами, и в сундуки назад пихать.
      – Ишь ты, какой резвый. Хм. Экспонаты. Потому, что матка твоя знает, каким трудом все это им с отцом досталось, и сколько силушек положено за эту жизнь.
      – Вот и я, вот так вот посмотрел на мать-старуху, поглядел на сундуки, на всю эту картину маслом, и махнул рукой. Пускай теперь живет, как знает. Жизнь ее.
      Дедушка, где-то в течении одной минуты, хорошенько обмозговав сегодняшнее положение дел в обществе, как-то неловко вздохнул и нервно пнул старой резиновой галошей на своем подшитом валенке отколотый, похожий на чистый, горный хрусталь, большой кусок льда.
      – Засеяли газоном родовую пашню, наставили узорчатых беседок, и довольнехоньки сидят. – уловив настроение деда, стал еще сильней распалятся Борис. – Вон, у Разина Макара, старики-то, когда померли, дом их достался по наследству внуку, так этот дурень, все грядки яблоньками вместо картошки засадил. Тоже мне, селекционер Мичурин. Тьфу! Поднялся бы щас из могилы сам хозяин Разин, вот бы от вида огорода ошалел старик. Ведь сколько им в землицу силушек-то вбухано-то было? А? Да там только навоза с фермы, закопан ни один вагон.
      – Ой, и не говори. Прям с языка снял. – прокряхтел в унисон дядя Паша. – Как ты сказал, Мичурин? Ха-ха-ха!
      – Вот-вот. Хм. Селекционер. Тоже мне, яблок захотел.
      – Лень-матушка. Мы, как-то прошлым летом решили с шурином махнуть за вениками в лес. – перестав наконец злиться, резко оттаял старик.
      – За вениками?
      – За ними лешими. Раньше, главное дело, отродясь не ездили, а тут, чего-то нам кольнуло. Можно подумать, что кто-то любит в бане париться у нас. Я поглядел из люльки-то по сторонам, даже поля-то превратились все в один большой пустырь. А ты про яблони мне чешешь, Борька. Да, что там поля. Хм. Вся позабытой, позаброшенной стоит русская земля. В том месте, где у моего покойного соседушки Ивана раньше был покос, уже давно во всю березы. Там вичек с шурином мы и нарубили. Эх-хе-хе.
      – Сдались вам эти веники сто лет. – недовольно сощурил глаза Соколов. – Хм. Ладно бы для пользы дела, то еще куда ни шло. А то вам хочется в игрушки поиграть. Какой от них толк? Я вот с детства парилку не люблю. Не понимаю, как это можно взрослому человеку, разлечься на полке, как кильке, и листьями хлестаться без ума. Я вон недавно слышал, что где-то у нас на юге запретили пластмассовыми метлами мести. Щас бы не мешало в этом направлении подумать.
      – А при чем здесь метла-то? – не сообразил дед.
      – А при том. Не догадался? Так вы бы лучше вместо своих вшивых веников, нарубили бы березовых метл. Если к этому делу грамотно-то подойти, то можно неплохо под шумок подкалымить.
      – Все бы подкалымить тебе. Хм. Торгаши. – отмахнулся от казака старик. – Куда вам столько денег с бабой? Или вы наметили с ней прожить тыщу лет?
      На этом разговор, был на время окончен.
      – Хотя ты, дядя Паша, знаешь? – вновь заговорил Борис. – А ведь если хорошенько-то подумать, ведь и раньше наш советский народ, хоть и чертоломил, хоть и все коров держали и возделывали землю, он ведь так же не видел в этой жизни нихрена.
      – Чего это не видел?
      – Ну, а как? Сначала у нас была коллективизация, будь она сто раз неладна. Значит, раскулачивали. Потом, одна за другой, поперли эти пятилетки, после, Мишка Горбачев придумал перестройку, и за ними пошли кооперативы. А простой народ с утра до ночи, все вкалывал, как вол. Не так, что ли? Проснулся с солнышком, и до заката в позе раком. И что хорошего-то видел он, когда?
      – В смысле, что он видел? Я чего-то тебя опять не пойму. – снова не уловил озвученную мысль дед.
      – Сытную, как ты сказал, здоровую еду, Павел Терентич? Ну, хорошо, было у людей пожрать, имелась, предположим, еда. А дальше-то, что? Разве в этом счастье? Набить полное брюхо, и дальше хоть не расцветай?
      – Брюхо, не брюхо, но раньше люди, хоть как были и душевней и добрей. – дедушка стал убедительно объяснять Соколову свою позицию. – Само понимание жизни было другое, атмосфера сама. Квартиры бесплатно давали, детей на ноги ставили, на демонстрации ходили, иногда ездили по путевкам на юг. Одним словом, жили, не тужили. У всех была, какая-то уверенность в завтрашнем дне, какая-то светлая цель.
      – Цель? Ну, какая светлая цель? Или ты нам хочешь сказать, что счастье, это на демонстрацию сходить? Так?
      – А про счастье, Боря, тебе ни один человек на планете Земля вразумительно не скажет, что это вообще такое - счастье, и с чем эту заморскую штуковину едят.
      Борис тут же аккуратно положил свой рабочий инструмент на усеянный мелкой, сверкающей на солнце крошкой голубовато-зеленый лед, и хорошенько высморкавшись в носовой платок, посмотрел на деда.
      – Че так зыришь на меня? Не понял? – возмущенно спросил у Соколова старик. – Или ты щас будешь со мной бодаться, что счастье заключается в деньгах?
      – Деньги-то причем? Чуть, что, сразу деньги.
      – Причем? – рассерженным голосом проворчал в ответ дед. – Так это тоже, как посмотреть. Понимаешь ли, ну, допустим, у тебя деньгами набиты полные карманы. Допустим. Да хоть у тебя их будет полный шифоньер.
      Казак живо навострил уши, и тут же резко притих. Ему и самому стало ужасно интересно, что же такого сейчас скажет старик.
      – Полные-то, они может и полные. – нервно похлопал дедушка рукавицей по карману полушубка. – Кто спорит? Только ты, раз, не приведи Господь, серьезно захворал, смертельно, безнадежно. А дальше, что?
      – К чему это ты? – вновь ничего не понял Соколов.
      – Да все к тому, Бориска, что даже с капиталами ты, в таком случае не будешь счастлив, потому что знаешь, что тебе недолго осталось жить. Теперь ты меня понял?
      – Хм. Странно все это. – так ничего для себя и не уяснив, лишь ухмыльнулся в ответ Борис.
      – Вот поэтому, я тебе и пытаюсь растолковать, что никто не скажет, что такое счастье, ни один, пусть даже самый умный грамотей.
      Когда на улице совсем рассвело, мороз наконец немножко отступил, но красная отметка на термометре заводской проходной, что была в километре от пруда, все равно не отпускалась ниже тридцати градусов.
      Проделав за несколько нудных, утомительных часов немало работы, настроение у мужиков, несмотря на холод и легкую усталость, стало значительно веселей.
      – Дядя Паша, вот ты жизнь прожил, ты вот среди нас самый мудрый. Вот скажи нам, только честно, вот прямо положа руку на сердце, а жизнь-то у нас коротка? – осторожно, вполголоса спросил у Лежнева последний из могучей троицы, молодой, неженатый парень, шофер бетономешалки СМУ по прозвищу «Сашка хохол» - Александр Дорошенко.
      Четко расслышав вопрос, и тут же сходу обдумав каждое, произнесенное водителем слово, старик вынул из ватных штанов пачку Беломора, и вставив в зубы папиросу, внимательно, скорее даже с наивным любопытством уставился на раскрасневшегося от изнурительной работы Сашку. Как же прошелся по нервам дедушки, этот пропитанный бесконечными разными думами вопрос. Так сразу, на него и не ответишь. Ох уж эта наша молодежь.
      – Да, как тебе сказать, Сашок. Дорогой ты мой. – несколько сбивчиво промолвил старик, и следом за Беломором достал из внутреннего кармана полушубка спичечный коробок. – Как точно подобрать слова-то? Эх.
      Александр, не проронив в ответ ни единого звука, вопросительно пожал плечами, Борис тоже молчал.
      – Оно, вроде, хорошенько приглядишься, покумекаешь чуток мозгами, то конечно коротка. А как же? Ну, не вечная точно. Кто сказал, что человек живет сто лет?
      – Коротка? Хе-хе. – переспросил Сашка.
      – Ну, а как? Ведь сколько ты живешь на этом белом свете, все думаешь о барыне с наточенной косой. Когда она к тебе, беззубая, заглянет? Так ведь? Может завтра, а может и через год. В этом деле, тебе точно ни один профессор не ответит. А потом внимательнее поглядишь с другого бока, то вроде нихрена не коротка. Тут без ста грамм, Сашок, не разобраться. Ха-ха-ха!
      Несмотря на шутливое настроение дедушки, молодое, разгоревшееся лицо Александра почему-то сделалось серьезным и сосредоточенным, совсем не по его годам.
      – Че задумался? – спросил дед. – Жизнь, она примерно, как из родника вода. Такая вкусная и чистая, но чтобы по нормальному напиться, надо на карачки встать.
      – Зачем, поди, на карачки-то? – ничего не понимал в этих словах Сашка. – Можно ведь и руками зачерпнуть.
      – Зачерпнуть-то, конечно, оно можно. Только ты ее ладонями-то зачерпнул, а она у тебя тут же между пальцев в землю. И жизнь твоя, как эти капли, кап, кап, кап, туда. – и дядя Паша показал себе под ноги рукой.
      Шофер снова ничего не понял, но решил не сдаваться.
      – Ну, ты-то, дядь Паша, как ты-то ее родимую прожил? – все допытывался Сашка до курящего старика.
      – Я то? Хе-хе-хе. Ах ты человечек, ты мой дорогой. А как я ее прожил? Как? Как видишь. Хотя, вот этот лом-то, чугуняку, я в руках еще держать крепко могу. Ну, а если серьезно, ох и хапнул я в этой жизни лиха сполна.
      – Лиха, говоришь? И в чем же это лихо выражено?
      – Ну, а как же? Я же рос без матери. Сирота. – хриплым голосом произнес Лежнев. – Мне тогда всего шесть лет было, когда она, великомученица наша, померла-то.
      – Отчего она у вас ушла-то? – слушая внимательно беседу товарищей, тоже выдохнул табачный белый дым Соколов. – Что это за такая хворь в ее-то годы? А?
      – Отчего ушла, ты спрашиваешь, Борька? Да чего-то там у нее по-женски было, как-то батька мельком говорил. Я уж, если честно, и не помню. Тогда путем ведь не было лекарств. Лечение было, как пальцем в небо тыкнуть. Какая ворожея пошептала, и на этом все. И на том спасибо. У нас бабушка Анна, тоже помню, померла, всего-то лишь от воспаления легких. Щас такое лечат на раз-два. А тогда, куда там.
      – Прогресс, однако. – пробормотал Соколов.
      – Я помню только, как наш тятя раньше, бывало, как в дрова напьется, то всегда ревмя ревел. Как колхозная корова Марта. – с некоторым юмором продолжал о своем наболевшем дядя Паша. – Видать любил ее милую шибко. Да они и не пожили толком-то совсем. Ему, считай, когда она померла-то, было двадцать пять годков всего. Так он больше и не женился с тех пор.
      – Не женился, говоришь? – вновь спросил Борис.
      – Хотя, я помню, столько сваталось бабенок за него, за молодого франта. Он у нас видный был, в хромовых сапогах, в фуражке. Хо-хо-хо. Одна только Капитолина Силкина, стоила чего. Была у нас в селе такая расписная краля. Кхе-кхе. Все звали ее, черная вдова. Трех мужиков похоронила. Сколько я ее не видел, сроду недовольная была. А морда ледяная, как у Снежной королевы в сказке.
      – А че же схоронила-то их? Аж троих?
      – Да кто его знает? Мерли, да мерли. Поди разбери.
      – Отец-то, видать, был однолюб? – все не отлипал Борис. – Раз, ты говоришь, что не женился больше. Ладно, Терентич, не переживай. Сколько лет уже прошло-то?
      – А сколько лет? – встрепенулся дядя Паша и начал про себя считать. – Года великие прошли уж. Щас хоть переживай, хоть не переживай. Я сам уж старый.
      – И я про то же. Махни рукой. Все там скоро будем на пороге. Не сегодня, завтра призовет. Теперь все в руках провидения. Зато, когда придешь туда, на суд-то, а там тебя родная мамка встретит, молодая, красивая. Ха-ха-ха! Не узнаешь ее. Вот уж она накроет сыну стол.
      – Эх-хе-хе. – задумчиво вздохнул дядя Паша.
      – Че ты вздыхаешь-то, Терентич? Мамку вспомнил? Тяжело? – вновь обратился к дедушке Соколов.
      – Встретит, говоришь? Хе-хе. Мне и самому, знаешь, как любопытно, когда умру я, то, интересно, какой походкой по ихним коридорам я на встречу с матушкой, и с самим Боженькой пойду? – дедушка поднял замерзшую рукавицу вверх. – Ножки ведь могут отказать от страха.
      – Страшно? Вот и я не знаю, как.
      – Ну, так, а как же не страшно? Хм. Больно ты резвый, Борька. Можно подумать, что я каждый день туда на свидание-то хожу. Как будто мне Господь товарищ. Конечно страшно. Даже думать об этом не хочу. Рази мало дел-то я за эту жизнь наворотил? Когда живешь, ведь не задумываешься об этом, порой не замечаешь даже, что грешишь. Думаешь, что когда еще будет та смерть? А там, авось и пронесет. Мы вот все на этот авось надеемся. А зря. Эх-хе-хе. Когда уже люди одумаются? Никогда?
      – В рай захотел билет? Хочешь там пристроить свою жопу? Кхе-кхе-кхе! – громко закряхтел Соколов и закашлял. – Я помню, как мы мою тетку Евдокию поминали на сороковой. Ну, старухи, значит, до обеда помолились, все там эти штучки, пятое-десятое, и пошли все душу провожать на огород. Выходим тихонечко, значит, на улицу-то, а прямо у задних ворот сидит на перекладине такая маленькая птичка-невеличка. Трясогузка, что ли. Посмотрела на нас глазенками своими черными, попрыгала на жердочке, и улетела. Старухи обомлели! Вот, говорят, это и была та самая Авдотьина душа.
      – Душа? – равнодушно выдохнул дым Лежнев.
      – Ага. Эх, как же давно это было. Ох-хо-хо. А, видишь, я все помню.
      – Ох. – то ли от натуги, то ли от чего-то другого, тоже громко охнул дед.
      – Ну, так ты хочешь попасть в рай-то, Терентич? Или, ну, его? – все не унимался казак.
      – Какой же ты приставучий, Борис. Шустрый, как понос. Кто же не хочет-то? Но вообще-то я не тороплюсь туда. Мне и тут пока не плохо.
      – Так это пока.
      – Хотя, тут уж, знаешь, без нас с тобой решат.
      – Ну, так известно.
      – Туда ни у кого ни блата, ни выхода нету. – дедушка снова поднял натруженную руку вверх. – Там будем сами мы сдавать экзамены на профпригодность. Лично на все его вопросы отвечать.
      – Да уж. – после некоторых раздумий согласился Борис. – Там взятку некому совать. Ну, вот, давай представим, когда окажешься на небе перед ним, и что ты ему там в первую очередь скажешь?
      – Что спросит, то и скажу. Прощения наверно первым делом попрошу. А как же? Он, говорят, милостливый.
      – Кто говорит? Хах. Если его никто не видел.
      – Ну, а как же не милостливый? Раз он терпит весь этот наш земной бардак. Другой бы на его месте, давно бы шарик наш прикончил. А этот терпит. Поэтому, он милостливый, я и говорю.
      – Про бардак-то, это ты верно подметил.
      – Ну, а что я не так-то сказал? – напрягся старик.
      – Врать-то ему будешь? Ну, хоть маленько? А?
      – Так ему не соврешь. Куда там. – с какой-то тоской промолвил Лежнев. – Это тут можно врать без конца. Тут все друг другу заврались, от мала до велика. Дети лгут родителям, жена врет мужу, муж вешает лапшу жене, подчиненный обманывает начальника, тот по цепочке выше. А Господь каждого видит насквозь.
      – Ты все-таки думаешь видит?
      – Да лучше микроскопа. Хм.
      – Эх. Дорогой ты мой, дядя Паша. Как же все в этом мире запутано. А ведь этот-то экзамен, всех нас, рано, или поздно ждет. Каждый человек смертен. Каждый!!! Ну, да ладно. Будем решать проблемы по мере их поступления.
      – Ладно. Быть добру. – уверенным голосом сказал старик и по-отечески улыбнулся. – И с этим разберемся, как-нибудь. Мы ведь никого с тобой не убивали. Авось и проканает, погладит Боженька всех нас по головке, пожалеет, и к себе под крылышко возьмет.
      Дедушка снял с правой руки рукавицу, и голой, теплой ладонью смахнул с взмыленного лба пот.
      – Я просто щас подумал, сколько же я уже живу? – серьезно задумался Лежнев. – Вечность? Ой, как же давно. А сколько повидал за этот срок я? Море! Как только оседлал верхом я эту необузданную кобылицу жизнь-то, так вот уже семьдесят годочков, с утра до вечера вприпрыжку, как козел скачу.
      – Да ладно тебе. Хм. Козел. Ха-ха-ха! – тоже обтерев внутренней подкладкой своей кроличьей ушанки лицо, звонко засмеялся Соколов.
      – Вываливался, правда, из седла не раз за это время. Ну, да Господь с ним. – дядя Паша мгновенно перекрестился один раз. – Это нормально. Дело, так сказать, житейское. С кем не бывает? Не все по ровным рельсам чапать, как тот паровоз. Как говориться, тот, кто хоть раз не ошибался, тот не жил. На то, видать, и жизнь человеку дается, чтобы каяться и снова грешить. Кхе-кхе. Жизнь прожить, это тебе ведь не ведро картошки накопать на грядке. Это тогда совсем другая будет свистопляска. Да?
      – Согласен на двести процентов. Когда у тебя кругом все гладко выбрито, все шито-крыто, это тоже, знаешь ли, не жизнь. – поддакнул деду казак. – Это, как прошлогоднее клубничное варенье, приторная, липкая слизь.
      – А я, про что толкую? – буркнул в рукавицу старик.
      – Ну, вот представь себе, что у тебя и на душе, и дома, и на службе, истинное умиротворение. – сделался серьезным Соколов.
      – Не плохо бы. Кхе-кхе. – секунду помечтал дед.
      – Да у тебя от скуки, мигом в венах кровушка-то загустеет, в окошко будешь ночью, как щенок скулить.
      – Что ты такое говоришь, Борис? – закачал в ответ головой старик. – Вот ведь, а.
      – Правду говорю. Только правду.
      – Ну, кто из нас, когда скучал? В этой Рассеи сроду, не понос, так золотуха, каждые сто лет, какая-нибудь, да война. Я помню, у моей покойной бабушки Фени, один конюх в колхозе был, Егорыч. Дряхлый такой, низенький старичок-боровичок. Ну, вылитый всесоюзный староста - Михал Иваныч Калинин. Еще в гражданскую он воевал, кажись в коннице у самого Буденного. Так вот, этот божий одуванчик, тоже все время нам, тогда пацанам сопливым про жизнь-то говорил, дескать, она у нас, как та телега. Смазал колеса березовым дегтем, то есть, сделал, чего полезного людям, то едешь, если же ты пожалел спинушку свою, поленился потрудиться, то на месте, как Иванушка-дурак стоишь. Философствовать, что хлебом не корми Егорыча, любил он. Ох и умный был старик.
      – Ну, а разве дед не прав про жизнь-то? – вклинился в разговор Сашка. – Мне кажется в точку. С чем он ее сравнил? С телегой? Ну, а что? Телега, она и есть телега. Говорю, как опытный шофер. Как говориться, не подмажешь, не поедешь. Если так-то разобраться, а ведь действительно, ладного-то хода мало в этой распрекрасной жизни, все больше ямы, да канавы, и постоянный жуткий скрип.

             2

      Стрелки на часах, что были на руке только у одного Бориса, незаметно подходили к полудню. Мужики, визуально оценив внушительный размер, уже проделанной ими за сегодня работы, решили немного отдышаться и перевести дух. Оставив возле проруби весь свой инструмент, строители в этот раз надумали пойти в Уазик, где у них на сиденье было завернуто в теплое одеяло три тряпичных узелка с разной домашней стряпней и бутербродами, а также имелся термос с крепким индийским чаем.
      – Значит на сухую седня? – обвел провокационным взглядом мужиков Александр. – Надо было хоть чекушку прихватить с собой. Шутка дело, весь день на морозе. Ну, или на худой конец, красненького. Хе-хе. Все веселее. А?
      – Не трави душу-то с чекушкой. – вполголоса буркнул на него Соколов. – Итак, после праздников до сих пор все потроха колышет. Думал, окочурюсь. Раньше мог до майских преспокойно лопать, а щас с годами, видимо уж все.
      Завязавший давно с этим делом дядя Паша, не стал вступать в дискуссию по поводу употребления спиртного, он молча разлил всем по железным кружкам чуть тепленький чай и, отхлебнув пару глотков, заулыбался.
      – Не время квасить, мужики. У нас впереди еще столько работы. – серьезно произнес он. – Лучше шанежки ешьте с чайком. Кхе-кхе. – и засунул под одеяло руку.
      – С чем шанежки-то, дядя Паша, у тебя? – ехидно полюбопытствовал шофер.
      Старик таинственным взором посмотрел на довольного и разморенного Сашку, на что тот сразу затих.
      – С чем-чем, сосунок. С молитвой! – цыкнул на Дорошенко Борис. – Ешь, знай. Ох и любопытный ты у нас.
      – Ох и веселый же ты парень, Сашок. – тоже по-доброму погрозил указательным пальцем Лежнев. – Тебе же сказали, ешь знай. – и сам стал медленно есть.
      Пока мужики перекусывали, от раскочегаренного двигателя, в салоне автомобиля стало совсем тепло.
      – Чего-то у нас Леху нынче не видать. Опять, обормот, поди, пирует? – хорошенько обтерев после приема пищи, свой влажный, морщинистый рот носовым платком, поинтересовался дедушка у Бориса про его бывшего напарника еще по службе в милиции, а ныне такого же рядового казака, как и он сам, Алексея Мишкина, который вместе с ними участвовал в сооружении купели в том году.
      – А че ему еще-то делать? Хм. – душевно раскурив папиросу, весело ухмыльнулся капитально отогревшийся от горячего воздуха из печки Соколов. – Тоже мне вспомнил. Алешка себе не изменяет, в отличие от нас. Он, как на свой день рождения восемнадцатого ноября-то запивает, так почти до Дня защитника Отечества и не останавливается совсем. Я на прошлой неделе, его у магазина случайно встретил, когда за куревом ходил. Болтается у входа, весь такой нарядный, на голове лохматая папаха с кокардой, под левым глазом зеленый синяк. Сказал, что сам уже с этими праздниками ничему не рад. Толкует мне, дескать, довел себя, ни сна, ни грамма аппетита нету.
      – Ну, так. Хм. – оживленно ухмыльнулся дед. – Попей-ка столько дней-то. Он теперь сам не остановится. Нет. Будет пить до беспамятства, до белой горячки, пока его брательник с матушкой, силком в дурдом не увезут. Тетка у них там, где-то в городе работает врачихой.
      – Да какая она к черту врачиха? Тоже мне. Хм. – ухмыльнулся Борис. – Просто, когда-то в детстве с главным врачом учились вместе в школе. Тот, видать, и помогает по старой дружбе, если попросят его. Одним словом, блат у них там, связи.
      Дядя Паша, хорошо зная странные причуды семейства Мишкиных, еле заметно улыбнулся, и после внимательно посмотрев через отогретые проталины в стекле на мгновенно схватывающуюся тонким ледком прорубь, сразу же резко посерьезнел.
      – Эх, Лешка-Лешка. – с некоторой обидой на мужика прокряхтел дед. – А ведь он мне однажды чуть родственником не стал. Хорошо, Господь отвел.
      – Родственником?
      – Ну.
      – А я не слыхал. Это с чьей стороны-то, чуть не стал, говоришь? – уставился на старика Соколов. – С твоей, или с бабьей?
      – Да моей жены, племянницу хотел сосватать.
      – Соньку, что ли?
      – Софью. Хм. Тоже мне, кавалер.
      – И что помешало? – полюбопытствовал Борис.
      – Что помешало-то? А у него с первых дней все это дело кубарем пошло. Он, мало того, что пришел к ее родителям в хламину пьяный, так еще и с собой задрипанный букет из искусственных гвоздик припер.
      – Живых пожадничал купить?
      – А зачем покупать, когда можно урвать на халяву. Как говориться, Бог ему судья, но этот женишок прямым текстом сказал, что их на кладбище с киоска стырил. Ну, не идиот?
      – Хех. Дурак.
      – Ну, племяшка-то, когда узнала, сначала ему рожу ногтями расцарапала, а после этим пыльным веником, его с крыльца, как колорадского жука с ботвы смела. Это тоже на него еще повлияло, что он так шибко начал пить.
      – Да. Жалко мужика. Жалко. – осудительно цокнул языком Борис и смачно затянулся. – Он уж давно без кодировки никуда. Считай пропащий. Занял у меня там же у магазина чирик до конца февраля, купил флакон Агдама, и побежал домой опохмеляться, гад.
      – Да и хорошо, что не стал. – опять заворчал дядя Паша Лежнев. – И слава Богу. Че бы с таким им делали-то? Когда заквасил, бегали б за ним? Поганый мужик. Все нормальные-то люди, как и положено, рождаются у женщин между ножек, а этот, видать, выстрелил у матери из заднего прохода, как плевок.
      Строители в один голос засмеялись.
      – Думаешь, долг-то в феврале вернет? – поинтересовался из солидарности Сашка у казака.
      – А че тут думать? Хм. Вот еще. – задорно ухмыльнулся Соколов.
      – Ну, как че думать? Деньги ведь.
      – К бабке не ходи. Знаю точно, не вернет. Но по мне, так лучше дать ему, чем он копыта с похмелюги склеит. И потом, как ему не одолжить, если его отец, Гаврилыч-то, когда в колхозе трактористом был, так он частенько огород пахал нам забесплатно. Кроме пол литра самогона, ничего у матери не брал.
      – Хех. – заерзал на сиденье Сашка.
      – Вот тебе и кекс.
      – А может и мне у тебя денег занять? Раз ты такой щедрый.
      – А тебе-то, я с какого должен занимать рожна?
      – Расслабься, товарищ. Я пошутил.
      – Тоже мне, шутник. Хм. Думай, с кем шутить-то.
      Закончив наконец отдыхать, Борис заглушил движок Уазика, и мужики нехотя выйдя на улицу, сразу же, чтобы не замерзнуть и не простыть, живо приступили к работе.
      – А я, где-то тоже с неделю тому назад, прямо аккурат под Рождество иду мимо Лехиного дома, и слышу краем уха, что у него в избе, кто-то на баяне шпарит. – заулыбался Александр. – А я тогда сам с похмелья подыхал, искался. Дай, думаю, проведаю друга Алешку, может че и мне на глаз перепадет. Зашел я, значит, в комнатку, гляжу, а это Леха сидит в одних семейниках возле натопленной голландки, и частушки похабные орет. А на полу вокруг него пустых бутылок куча. Я думаю, что если сдать их, то можно месяц на эти деньги без заботы жить.
      – Так это сколько он уже, получается, пьет-то? – и дядя Паша стал загибать пальцы на левой руке.
      – Долго. Че считать. – отмахнулся Сашка.
      – Сегодня у нас, какое число? – не отступал дед. – Восемнадцатое января? Хм. Выходит, ровно месяц?
      К пяти часам вечера, на улице, как и предполагалось заранее, мороз начал быстро усиливаться, и с каждой минутой все крепчал и крепчал. Несмотря на это, мужики, разгоряченные работой, без передышки продолжали суетится возле до конца еще не готовой купели, и старались к полуночи, во что бы то ни стало все успеть.
      – Послушай, а этот, как его там, Мишка, Тимофея-то племянник, Зуев, где-то его тоже давненько не видать. – вдруг ни с того, ни с сего спохватился дядя Паша, когда аккуратно подтесывал ломиком у креста острые края.
      Мужики посмотрели на деда.
      – Или он все в городе своем кукует, да мозги разведенным бабам пудрит, обормот?
      Борис в этот же момент вместе с Дорошенко медленно обошли прорубь по кругу и, убедившись, что изготовленная, только что купель у них получилась намного лучше, чем в прошлое Крещение, решили вновь сделать небольшой перерыв и погреться в машине.
      – Зуев-то? Хе-хе. Беззаботное создание. Ох, Мишка-Мишка, где твоя сберкнижка? Ха-ха-ха! – глядя на старика, загоготал на весь салон Соколов. – Да тут, на месте он. Где же еще-то ему быть? Тоже слоняется ходит. День от ночи отличить не может, еще, стервец, от новогоднего стола не отошел.
      – Как это болтается? – удивленно присвистнул дядя Паша. – Ему же совсем нельзя пить. У него же прошлым летом был инсульт. Ты помнишь, приехал он на пилораму за досками, там они вдвоем с братом полный кузов загрузили, ну, и он без сознания упал. Ладно, что скорую вызвали быстро, а так бы проморгали мужика. Вот дурак. Ему щас только и пить для полного счастья осталось.
      – А что настоящего нашего мужика, когда останавливало? – вмиг посерьезнел Борис. – Вон у Косолапова-то, нашего завгара зять, Антон. Хм. Дедушку с Днем Победы поздравлял, и ни с того, ни с сего, начал отчего-то шибко кашлять, и следом температура под сорок резко поднялась. Так ему тогда поставить бы стакан на место и не пить, а он налопался, дубина. И что бы вы думали?
      Мужики, отлично помня и самого Антона, и эту грустную историю, осудительно закивали головой.
      – На следующий день, Антошка, сучий потрох, помер. А почему помер-то? Хех. Знаете? Да потому, что серьезно надо к своему здоровью относиться, а не шаляй-валяй.
      – Да кто, когда за этим здоровьем-то следил? – отрицательно махнул рукой дядя Паша. – Пока гром не грянет, русский мужик не перекреститься. – и замолчал.
      – Ну, так вот. Встретил, значит, я на той неделе Мишку. – продолжал Соколов. – А он веселый такой, на роже улыбка, прямо как у мартовского кота. Заявил мне, что Клавка Быкова пригласила его к себе домой в гости. Сечете? Нет, вы слышите меня? Хех. Пообещала шампанским со льдом угостить. Представляете? Хм.
      – Как Клавка Быкова? Ты не шутишь? Чего-то я не понял. – удивленно заморгал глазами Александр, который сам, еще до службы в армии, был в Клавдию очень сильно влюблен. – Она же только недавно схоронила мужа. Че-то я не понял ничего.
      – Ну, и че, что схоронила? Хм. – уставился на него Борис. – Ей че теперь, надо было ложиться в гроб рядом с ним? Ей же тоже нужно, как-то дальше обустраивать свою жизнь. Тем более, что трое ребятишек в доме.
      – Зачем ложиться рядом в гроб? – заворчал Сашка на казака. – Я ведь не к тому. Приглашай сколько тебе влезет, Господи, только не так быстро, поди? Еще сороковой день не отвели, она уже чужого мужика зовет на хату. Шампанского ей захотелось, видите ли, со льдом. Тьфу! Ну, что за народ. Это знаешь, как называется? Бесстыдство, это называется. Совести у баб нет совсем.
      Пока мужики возбужденно обсуждали моральный облик новоиспеченной вдовы, дядя Паша не спеша курил уже вторую папироску и продолжал упорно молчать.
      – Ну, почему сразу совести нет? – не унимался доказывать свою точку зрения Соколов. – Чуть что, сразу совести нет, бесстыдство. Ну, захотелось одинокой бабе мужика. И что? Кем это запрещено? Это, что вообще такое?
      – Прям так уж и захотелось? Ой-ой-ой. Какой от всего этого распутства нехороший запашок-то. – не сдавался Сашка. – Он ведь там в земле даже еще и остыть не успел толком. Неужели у Клавдии так между ляжек зазудело, что гори оно все синим огнем?
      – Да ладно тебе. Успокойся. – надоел Борису весь этот бестолковый и не совсем уместный разговор. – Наше дело сторона. Они, как-нибудь без нас разберутся, не дети.
      – А тот ходит по селу, трепло. – крепко обиделся на бабника Мишку шофер. – На шампанское со льдом, его видите ли, вдова пригласила. Тьфу!
      – А ему-то, какая разница. Вдова она, или не вдова. Главное, что баба! – снова пришлось Соколову держать и за Зуева и за вдову мужественный удар. – Он парень холостой, свободный. Ему все равно, к кому идти. Она тоже теперь без обручального кольца. Подумаешь, мужика схоронила. Тоже мне. И что дальше? Жизнь ведь на этом наша не заканчивается. Раз пригласила женщина в гости на шампанское, значит нельзя отказывать ей, а то еще не так поймет. Они же бабы.
      Внимательно дослушав, чем все-таки закончится дискуссия, дядя Паша выкинул в едва приоткрытую форточку окурок, и серьезно посмотрел на приятелей.
      – Эх, мужики-мужики. Ох и мастера вы рассуждать-то. – задумчиво вздохнул он. – Дело, конечно, молодое. Похоронила мужа, и похоронила, Господь теперь с ним. И то, что жизнь ей надо устраивать сейчас заново, и ребятишек у ней трое. Кто спорит? Дело хорошее, нужное. Только я за другое переживаю. Лишь бы Клавдия щас по рукам не пошла. Это дело манкое, затянет.
      После очередного отдыха, когда мужики уже поставили на берегу палатку, и доделывали последние штрихи, откуда-то возле проруби нарисовался сам главный герой их недавней беседы - Мишка. На удивление строителей, он был гладко выбрит, и совершенно трезв.
      – Долго жить будешь, Миша. Ха-ха-ха! – первым сходу засмеялся старик. – Подслушивал, что ли? Ха-ха-ха! Ну, че, Мишаня. Как она, жизнь-то? Все путем?
      Совершенно ничего не понимая, от чего так сразу стало весело мужикам, Михаил немного напрягся.
      – Здорово живем. – сняв вязаную перчатку, пожал Зуев всем по очереди руку. – Жизнь, как у латыша, остались только голый хрен и добрая душа. Ха-ха-ха! – и тоже, чтобы не показаться перед земляками этаким простачком, он громко захохотал.
      – Нам помогать пришел? – уставшим голосом выдохнул Соколов, и снова вытер внутренней подкладкой шапки свое раскрасневшееся, парящее на морозе лицо.
      – А че вам помогать-то? Хм. Надо? – ежился от холода Михаил. – Я погляжу, уже без меня управились.
      Дядя Паша аккуратно сгреб валенками возле палатки в кучу не пригодившиеся пихтовые ветки, взял в руки совковую лопату, и стал ею осторожно шевелить мгновенно застывающую купель.
      – Тут до нас недавно слух дошел, что ты здесь шашни, парень, крутишь? – серьезно взглянул на Зуева старик.
      – Какие еще шашни? Ты о чем?
      – А сам не хочешь рассказать?
      Мишка несмотря на стужу, тут же слегка порозовел.
      – Да было бы, че еще рассказывать. Хм. – немного затушевался он. – Вон, Иваныч пусть расскажет. Я ему об этом недавно говорил. – и посмотрел Соколову в его спокойные, морщинистые глаза.
      – Самому-то стыдно? – весело спросил дядя Паша и выловил в майне, похожий на тонкое стекло, кусок льда.
      – А с чего мне это должно быть стыдно? Я никаких преступлений, отродясь не совершал. Я вообще никого не трогал. Меня однажды пытались тронуть в городе, уроды, а я нет. Дома у матери, все выходные дни сидел. Даже в новогоднюю ночь никуда не поперся. Хотя приглашали в складчину кореша.
      – А с Клавкой-то тебя угораздило, как? – отбросил шутки в сторону старик, и лицо его сделалось хмурым.
      – А че с Клавкой не так? Хм. С Клавкой. Нашлась царица Турандот. Тоже мне, недотрога. Мы с ней случайно перед этим встретились на улице, когда я в колодец за водой ходил. Поговорили малость, ни о чем. Она с одной компанией малолеток была. Я еще подумал, мужика же накануне схоронила. Потом, видать, пришла домой, поддала винца, и давай мне вечером на мамкин телефон натряхивать, приходи, да приходи. Вцепилась когтями в горло. Дескать, ребятишек сплавила к свекровке, и одной в избе не хота куковать. И еще так ехидно сказала, что угостит шампанским. Замануха. Да не просто обыкновенным шампанским, а со льдом.
      – Гурманы с Клавкой вы, я погляжу. – замотал головой дед. – Тоже мне, со льдом. Ну, и как? Сходил?
      – К ней только сходи. Завтра весь город будет в курсе. Язык-то за зубами держать не умеем. Короче, не пошел я. Тем более, что у меня другие перспективы были.
      – Да вас никто не осуждает, дураки. – влез в разговор Соколов. – Ну, и сходил бы, ну, и ночевал. Че в этом такого? Ее понять ведь тоже можно. Женщина осталась одна, а ты у нас свободный. Как ей, в ее положении ребятишек-то на ноги ставить? Когда кругом одни приспособленцы, где нынче путевого-то мужика найти?
      Так и не предложив, даже ради приличия, помощи мужикам, Миша побрел, куда-то дальше по своим делам.
      – А мы тоже, когда я в армии в Туве служил, шампанское делали на Новый год. Ха-ха-ха! Обхохочешься, ей Богу! – засмеялся, как ребенок дядя Паша. – Принес откуда-то старшина из аула ведро кумыса, кто-то из мужиков притараканил чистый спирт. Намешали мы, значит, кумыс со спиртом, и как врезали его. Он, как шампанское, зараза, пениться, не отличить. Потом на следующее утро, головы никто поднять не смог. Трещала, матушки мои, как березовая вица об коленку.
      – А я вот щас подумал, мужики. – сказал серьезно Сашка. – Ох и много же мы в этой жизни пьем-то.
      – Это разве много? – уставши пробубнил Борис. – Вот тувинцы, вот уж эти потомки Чингисхана, вот те пьют, так пьют. Да, Терентич? Как слепые лошади лакают. У них, как заведено? Если пьют два тувинца, один из них должен умереть.
      – Зато в арабских странах с этим делом туго. – одобрительно кивнул головой старик. – Там в рот ни капли не берут. У них за это, смертная казнь, секир башка, однако.
      – Вот бы нашим бабам их законы. – мечтательно заулыбался Сашка. – Вот бы власть они носили на руках.

          3

      Когда мужики в очередной, уже который по счету раз перекуривали возле входа в палатку, мимо пруда по дороге медленно шел бывший учитель истории, вышедший на пенсию примерно лет двадцать тому назад - Степан Васильевич Рыжиков, уж больно простодушный и начитанный старик. В последнее время, он отчего-то постоянно ошивался, то на городском кладбище в сторожке, то в церкви у отца Филарета, и был местному населению хорошо знаком. Завидев еще издалека парящую купель, и копошащиеся рядом с ней темные людские силуэты, дед Степан решил повернуть к пруду, чтобы просто поговорить.
      Поздоровались за руку.
      – Щас модно стало, в это время окунаться в прорубь после освящения воды. – показал на майну дед. – Даже очень далекие от веры люди, нынче все ныряют в нее, как моржи. А что это за такой обычай? Знаете?
      Мужики улыбнулись про себя и пожали плечами.
      – Вообще-то это прописные истины. Надо знать.
      Строители, не желая окончательно тратить остатки своей энергии на чудака, вновь не стали вступать в диалог с Рыжиковым, и молча курили.
      – А то вам поручили такое ответственное дело, а вы ни бум-бум. Если посмотреть старинные летописи, то можно узнать, что в древности все было совсем не так.
      – Ну, как же ни бум-бум? – вдруг не выдержал дядя Паша Лежнев. – Можно подумать, ты один у нас умный, а все вокруг дураки. Хм.
      – Ты, борода, не обижайся на меня. Я немного подольше пожил тебя.
      – Да он и не обижается. – не смотря на приличную усталость, весело посмотрел на Рыжикова Борис. – Ты говори-говори, а мы послушаем. Век живи - век учись. Так?
      Дед Степан, не обращая внимания на сделанное ему замечание, продолжил.
      – В старину в воду ныряли в эту пору только те прихожане, кто на Святках ряженым был. Опять же, как известно из церковных писаний, вода олицетворяет само начало жизни. Как сказано в Библии, именно из воды, возникло все на Земле, да и сама Земля. Опять же вода, играет роль и разрушительной силы. Помните Потоп? Ноев ковчег-то помните? Гору Арарат? Или забыли?
      Рабочие согласно закивали головой.
      – Поэтому именно вода и была использована для Крещения. Только многие заблуждаются, что окунаясь в воду, человек рождается заново и безгрешным. Якобы у него появляется шанс очиститься от скверны и начать новую жизнь.
      – Как бы ни так. Хм. – ухмыльнулся Соколов. – Очистишься тут с ними. Тьфу!
      – Однако священники говорят, что купание на Крещение в проруби вовсе необязательно, это личный выбор каждого христианина. Люди ошибочно думают, что окунание в купели несет очищение грехов.
      – И я про тоже. – кивнул головой Борис.
      – Нет, ребята. – засиял, какими-то отрешенными глазами Рыжиков. – Тут хоть закупайся ты в святой воде. Он по другим делам оценивать нас будет. Я думаю, что про крещенские купания, у Господа будет последний вопрос. А ведь грехи смываются только покаянием. Только тот человек, кто искренне, всей душой раскаялся в своих грехах, и прилагает максимум силы, чтобы больше не грешить, получает прощение.
      – А я, что говорил вам? – с гордостью промолвил Лежнев. – А то они думают, что на Крещение окунулись в прорубь, и их грехи сошли с тебя вместе с водой. Как бы ни так. Тогда бы все в эту ночь окунулись, и на утро, рай бы настал на Земле. Все так бы и ходили с крылышками и светились нимбом до следующей зимы. Эх-хе-хе.
      Прослушав минут десять вынужденную лекцию бывшего историка, мужики вдруг отчего-то приуныли.
      – А я вам вот, что скажу. Я вообще, где-то слышал, что ни рая и ни ада нет. – негромко, но четко произнес Соколов. – Все это красивая сказка для наивных дураков. И, дескать, придумана вся эта бражка только для того, чтобы, хоть как-то регулировать отношения в обществе, дабы люди, боялись грешить. Якобы, будешь вести себя плохо, утащат черти на костер, если ты правильным окажешься, найдется сладкое местечко в райском саду. А иначе, как держать в узде все это наше стадо? Без веры, перережут все друг дружку, и раздербанят мир к чертям.
      – Это, как же так? Хм. – вытаращил дед Степан от возмущения глаза. – Что, значит, в узде держать? Куда тогда, по-твоему, девается душа, когда зажмуришься ты? Раз по твоей логике, ни рая, ни чистилища нету.
      – Душа-то? А есть она, душа-то у кого? Как выглядит она? Опять же, какой-то умник говорил, что, якобы, когда человек умирает, просто выключается его сознание, а тело пожирают червяки. Был человек, и нет человека. Обыкновенная физика. Это, как яблоко с ветки сорвать.
      – Вот балабол. Раз, как ты говоришь, обыкновенная физика все это, то че тогда ты делаешь щас тут? Хм. Физик. А еще в казаках состоишь, трепло. На крестный ход вокруг церкви с хоругвями ходишь. Хм.
      – Ладно тебе лихоститься, дед Степан. Я просто сказал, что по этому поводу слышал.
      – А ты не говори ерунду. Не вводи нас в заблуждение своей болтовней. – не на шутку обозлился на Бориса бывший педагог. – Тут вообще-то верующие люди находятся, как-никак.
      – Ты сам-то хоть крещеный? – вновь попытался залезть под кожу дедушке казак.
      – А как ты думаешь? Не помню, правда, ничего. Маленьким крестили.
      Тут к яростному спору мужиков, который мог в любую секунду выйти из-под контроля, решил вновь присоединиться дядя Паша.
      – Вы еще подеритесь. – рявкнул Лежнев.
      – У нас тоже в школе, помню, один учитель русского и литературы был такой. – пробубнил дед Степан. – Придет, бывало, в класс к малышам, и давай им в уши втирать, дескать, никакого Бога нету. Нет, нет, и нет. Однозначно. Кто его, спрашивает, видел? Где он есть?
      – Вот видишь, дядя Паша? Ты слышишь? – настороженно сказал Борис.
      – Да погоди ты. – одернул его дед Степан. – Потом, как на пенсию он вышел, с головою в веру окунулся, чуть в монастырь он перед самой смертью не ушел.
      – Выходит, прозрел? – задумчиво сказал Лежнев.
      – Не надо, ребята, с этим делом шутить. – серьезно посмотрел учитель Соколову в распаленное лицо. – Господь, он у нас один. Все делается по воле его. А все эти ваши атеистские разговорчики, не иначе сатанинские дела. Вы в церковь ходите почаще, молитвы читайте, и тогда будут у вас совсем другие помыслы и счастливая душа. Вы даже сами почувствуете это.
      – Один-то, может быть и один. Но все же. – продолжал стоять на своем Соколов. – Я у своего одного приятеля татарина, как-то спрашиваю. Товарищ у меня есть в Буграх. Говорю ему, вот вы мусульмане, ныряете зимой в купель? Так он посмотрел на меня, как на дурака. Не ныряем, отвечает мне. Видишь, как все запутано? Вот тебе и вера. Вот почему все по-разному у всех. Бог-то ведь вроде, как вы говорите, один, а все эти обычаи разные. Пойди, разбери, где правильно, а где нет.

          4

      Как только старик Рыжиков растворился в темноте слабоосвещенной улицы, рядом с Уазиком вдоль невысокой снежной бровки припарковались старые Жигули.
– Глядите, мужики, а вот и батюшка приехал. – первым заметил колымагу настоятеля Соколов. – Наконец-то веселей пошел процесс. Щас передадим ему хозяйство, и греться в кабину. Брр. Ох и намаялся я седня. Ох-хо-хо. Спать, наверное, буду, как сурок. Но сначала в баню.
      Разглядев в полутьме знакомых строителей, отец Филарет велел своему помощнику прямо от автомобиля идти к проруби, а сам решил подойти к мужикам, чтобы узнать, все ли у них готово, и лично поблагодарить их.
      – Здравствуй, отец Филарет! – как со своим старым приятелем, поздоровался со священником Соколов.
      Батюшка увидев, что его драгоценные работники пребывают в отменном настроении, и на удивление, ни в одном глазу, радостно закивал им головой.
      – Здравствуйте, мои хорошие. Да храни вас Господь! – находясь в необыкновенно чудесном расположении духа, раскланялся перед мужикам священник. – Ой, спасибо!
      – Ну, че, Михеич, готов водичку-то святить? – бойко промолвил Борис. – Мы все сделали чин по чину, как ты у наших командиров и просил? Вишь, какую тебе отгрохали купальню? То та. Прям настоящий Иордан. Пускай теперь барахтаются все, кому не лень. Ступай, родимый, принимай работу. Если че, то мы в твоем распоряжении. Надо будет че подделать, гаркнешь, мы тут сегодня до самого последнего клиента. Ха-ха-ха! Хотя, мы ведь не первый год этот бассейн сооружаем? Нынче, вроде тоже, все делали по тем же чертежам.
      Батюшка сиял, как самовар.
      – Здорово живем, Лександр Михеич! – тоже поприветствовал настоятеля дядя Паша Лежнев, и живо стянув с правой руки варежку, протянул батюшке свою теплую ладонь. – Ну, и холодно же седня. Ух! Боялись к сроку не поспеем. А видишь, с Божьей помощью вовремя управились со всем. Кхе-кхе-кхе.
      – Не знаю даже, как вас и благодарить. Я, вот что...
      – Да все нормально. – перебил его старик. – Ты даже этим голову свою не забивай. – и по-товарищески похлопал того по плечу.
      – Что значит нормально? Вы на таком морозе робили весь день. Сказали бы заранее, я бы с матушкой Настасьей, домашней вам наливочки прислал. Собственного приготовления. Кхе-кхе. Делаю только для своих. И холодцом бы угостил вас. Мой староста, Еремеич, знаете, какой делает холодец? Ууу. Язык проглотишь.
      Мужчины заулыбались.
      – Хотя, вот что. – лицо батюшки сделалось хмурым.
      Строители на секунду напряглись.
      – Я благодарственное письмецо черкну первому секретарю товарищу Рычкову.
      – Одним письмом сыт не будешь. – себе под нос прошептал Соколов. – И в магазине не отоварить его.
      – Слава Богу, что у вас получилось все. – не думая уже, ни о чем другом, настоятель весело рассматривал с невысокого пригорка, застланную пихтовыми ветками и свежеструганными досками по кругу купель, и душа его ликовала. – Я знаете, как днем молился за вас? Слава Богу! Хороша купель-то? Ах ты Господи. Хороша?
      Поговорили еще несколько минут о том, о сем. Батюшка снова поблагодарил мужиков за посильную помощь и, перекрестив каждого большим серебряным крестом, он от души пожал им натруженные руки, и пошел к проруби, проводить крещенский обряд.
      – Ладно, мужички мои, вы отдыхайте с Богом, а я дальше побегу. Да храни вас Господь!
      Не успел сделать батюшка и пары шагов, как вдруг его окрикнул Сашка.
      – Отец Филарет! А можно один вопросик? Пользуясь, так сказать, случаем. Скажи нам, заблудшим, Михеич, а Бог-то на самом деле хоть есть?
      Настоятель резко остановился.
      – Ой. – окинул он Александра суровым взглядом. – А че же ты тогда тут делаешь, раб Божий Александр, раз у тебя сомнения? А?
      Сашка, сообразив, что он сейчас неудачно сморозил, что-то глупое, виновато моргал глазами и молчал.
      – Конечно, тезка, есть. – батюшка вновь подошел к мужикам и положил на плечо Дорошенко свою тяжелую руку. – Что за вопрос? Ибо откуда ты на этом свете взялся, сын мой?
      – Он, дорогой ты наш Михеич, у нас от обезьяны произошел. Ха-ха-ха! – подковырнул Сашку Соколов. – А не от Христа, как все порядочные люди. Ха-ха-ха!
      – Зачем тогда ты сюда пришел? Раз не веришь. – ласково улыбался отец Филарет.
      – Премию и два отгула пообещали, вот и подрядился на морозе ломом помахать. – как на духу ответил шофер и почесал рукавицей затылок. – И потом, интересно же посмотреть на наших чокнутых придурков, кто нырять сегодня будет ночью, в такой-то колотун-бабай.
      – Ты бы лучше, Саша, у меня про Крещение, что ли спросил. Про это-то не интересно знать тебе?
      – А че Крещение-то? Хм. Нам про Крещение, этот сумасшедший Рыжиков недавно все растолковал.
      – Рыжиков? Это учитель, что ли?
      – Ну.
      – Ааа. Вон оно, что. Ну, раз сам Рыжиков, тогда я молчу. – вновь засиял своими бесхитростными глазами отец Филарет. – Ты, вот что, Александр. Ты приходи ко мне в следующее воскресенье в храм, и мы там с тобой все обсудим. Я только утреннюю службу отведу, и мы про всеее поговорим. А уж потом тебе только одному решать, верить в Господа нашего Бога, или не верить. Договорились, тезка? Приходи.
      На что Дорошенко лишь задорно усмехнулся.
      Отец Филарет еще раз напоследок ласково подмигнул Сашке одним глазом, и направился к проруби.
      – Ты поменьше языком чеши, остряк. – хотел было дядя Паша отвесить Сашке добрый подзатыльник. – Как бабушка моя, бывало, говорила, дескать, веревка должна быть длинная, а разговор короткий. Вот ты и придерживайся этого правила, пацан.
      – Чего это я должен молчать?
      – А вот ничего. Тоже мне, любопытный нашелся. Хм. Уперся рогом. Вот не зря тебя прозвали местные - Хохол. Хохол, ты и есть хохол. Полез с вопросами к нему. Чуть с толку мужика не сбил. Он ведь правильно тебе сказал-то. Если Бога по-твоему нет, то откуда ты тогда на свет-то появился? В капусте, что ль тебя нашли? Эх. Видать слабовато у тебя батька на мамке упражнялся, раз ты у них уродился такой дурной.
      – Да не слабовато. Ха-ха-ха! Нихрена не слабовато. Нет. Тут дело не в этом. – захохотал Соколов. – Отец, видать, когда его заделывал, или всего на пол карасика засовывал мамане, или в дрезину пьяный был. Ха-ха-ха!
      Сашка на этот дурацкий смех, нисколько на Бориса не обиделся, и по-прежнему стоял и думал.
      – Ладно хохотать-то. – одернул казака старик. – Не к добру вы ржете, жеребцы.
      – Я вот поглядел щас на него, а ведь хорошо выглядит, отец-то Филарет. – открыв новую пачку Беломора, задымил папиросой Соколов.
      – Ну, а как же? Праздник. – прокряхтел Лежнев.
      – Все бы им праздники, попам. Наглаженный весь, ни в одном глазу, не подкопаться. Хм. Деловой.
      – Только успевают со своей матушкой Настеной, деток штамповать. – ехидно пробормотал Александр, осведомленный о его семье. – Мало того, что своих сопляков ртов пять, так они еще приемных из детдома взяли. Летом они, как сядут всей оравой на завалинке своей хибары, мал мала меньше, и давай арбуз глодать.
      – Куда это тебя, парень, понесло? И правильно делают. – одобрил поступок батюшки старик. – Когда полный дом детворы, рази плохо? Пусть на здоровье растят.
      Соколов в это время с большим интересом наблюдал, как настоятель освящал купель.
      – Видишь, какая работенка-то не пыльная? – завистливым тоном ухмыльнулся Борис. – Ээх. Надо было тоже идти учиться на попа. Все время с полным брюхом и всегда тебе почет. Народ-то, как возле него в церкви вьется. А как же? При должности товарищ, ни хухры-мухры. Зазубрил несколько главных молитв, в епархии с кем надо договорился, и служи на здоровье себе. Главное нос высоко не задирать, и не воровать больше начальства. А то, мало того, что церковного сана лишат, так еще и упекут в каталажку. Как говориться, надо меру знать.
      – Это факт. – согласно кивнул головой Александр.
      – А нам с тобой еще мантулить, Сашка. Тебе-то хорошо, Терентич, ты уже на пенсии, надоест сторожить, хоть завтра заявление на стол положишь, а нам-то еще сколько до нее горбатиться, скажи.
      – Ты сам виноват. Кхм. – сходу осадил Соколова старик. – Зря из милиции ушел, дурак. Давно бы уже был сам на пенсии. Лежал бы щас, да в потолок от безделья плевал, а денежки бы сами капали на карту.
      – Не ушел, а ушли. Хм. Есть разница?
      – А не надо было пить по две недели, да скрываться на больничных у своей сикушки медсестры. Какому начальнику понравиться, когда подчиненный в загуле то и дело? А?
      – Да ладно. Дело, как говориться, прошлое. – с нотками недовольства в голосе, вздохнул казак.
      – Мотай на ус, Шурка. – серьезно посмотрел в глаза Дорошенко дедушка. – Ну, в милицию я может, не советую, с нормального пути собьешься, а вот в пожарные, почему бы не пойти тебе? Прочесал пузо - сутки через трое, и в сорок лет, ты уже пенсионер.
      Мужики, вот уже, как с час грелись в Уазике и толковали. Батюшка со своим молодым, с рыженькой бородкой, тощим помощником, и с какими-то тремя тепло одетыми старухами, топтались возле майны и ждали народ.
      – Вот тебе и Крещение, Господи Иисусе. Праздник у людей. – тихонько, с каким-то умиротворением томно вздохнул старик.
      – Это точно. Праздник. Ну, а как? – тоже не громко сказал Соколов. – Кто празднику рад, тот накануне пьян. Кхе-кхе. А мы весь день на сухую. Тьфу!
      – А я ведь предлагал вам. – живо встрепенулся на кожаном заднем сиденье Сашка, на что дядя Паша искоса на него посмотрел.
      – Мне вот интересно, а Михеич, дом-то свой достроил, или все в отцовском пятистенке вместе со своей ордой живет? – как будто у самого себя спросил Соколов.
      – Да вроде бы все строит потихоньку. – сразу ответил ему старик. – Были бы деньги, так, поди, бы справил новоселье уж давно? Рази охота в лачуге им ютиться?
      – Видать честный попался у нас поп-то. Хоть в этом-то городу повезло. – засмеялся Сашка.
      – Богохульник. – рыкнул на него дед. – Замолчи.
      – Хе-хе. – все не унимался Хохол. – Предшественник-то его, отец Амвросий, шустрее оказался мужичок. Тот долго сопли не жевал. Тот не успел еще толком оглядеться, а уже отгрохал огроменный терем на три этажа с чердаком. Зачем он ему такой? Все равно живет один, как тот пингвин на льдине. И все-то у него в ажуре, и гараж на три машины, и целый банный комплекс с биллиардом, выстроен из кирпича. А еще, два батрака-узбека с утра до ночи копошатся, якобы зимний сад возводят для него. И мне вот любопытно, а вот когда помрет он, то как все его машины и хоромы с этим садом, все его несметные богатства, уместятся рядом с ним в гробу?
      – Даа, для такой могилы надо будет экскаватор. – тоже недоумевал Соколов.
      – Ну, для чего человеку столько добра? – вслух рассуждал Сашка. – Куда?
      – Как для чего? – наконец очухался Лежнев. – Все хорошо пожить хотят. Вы думаете, что раз он батюшка, то, значит, и не человек он? На все воля Божья. Если Господь своему подчиненному такую роскошь позволяет, значит, я подозреваю, задумано так.
      – Да уж. Ситуевина. Тут и вправду без ста грамм не разобраться. – вздохнул Александр.
      – Ох и болтун ты. Накажет Бог за богохульство.
      – А че я такого сказал? Хм. А может и вправду, какой толк складывать деньги под подушку? Ну, а как? Может и на самом деле, нам надо брать пример с отца Амвросия. Жизнь-то, она у нас действительно одна, и если уж ты попал на хлебное местечко, то до последней крошки ты греби все под себя. Ни на кого не оборачивайся, никого не бойся. Ибо оно ведь неизвестно, есть где загробный мир-то, али это сказочки для особо доверчивых и на головушку больных?
      – А кто его знает, сказки это, а может вовсе и не сказки. – тяжело вздохнул Соколов. – Вот, когда уложат в продолговатый ящик, вот тогда может и узнаем, как оно на самом деле там. – и тут же притих.

          5

      Ближе к одиннадцати часам вечера, строители умело прокинули из кирпичной трансформаторной будки, размещенной здесь же недалеко на бетонных сваях к двум большим электрическим прожекторам специальный кабель с переходником, и на пруду стало светло.
      Тут же начали подходить первые, самые нетерпеливые гости. Затевалось, что-то невообразимое.
      – Пошли, родимые. Смотри-ка. – слегка приоткрыв от удивления рот, таращился из оттаявшего бокового окошка Уазика на раздетых до самых трусов первопроходцев Сашка. – И как только не холодно им? Брр.
      Действительно, желающих, каким-то образом прикоснуться к священному действу, буквально через несколько минут было, что называется, хоть отбавляй. Кто-то подготовился основательно - прихватил с собой из дома сумки с купальными принадлежностями, кто-то шел сюда лишь только для того, чтобы набрать из проруби на целый год освященной воды, подавляющее же большинство тащилось в такой мороз на пруд исключительно из любопытства, или, как говориться в народе - на людей посмотреть и себя показать.
      – И че они туда все в эту ледяную кашу лезут? Не лень им? – слегка приоткрыв окошко машины, с удивлением рассуждал дядя Паша сам с собой.
      – Так ведь мода. – ответил ему Соколов.
      – Мода им все. Хм. Из года в год одно и тоже, на пруд в такой мороз плетутся, и млад и стар, ползут и ползут. Грехи быстрее смыть хотят, или еще для чего-то такого? В чем же все-таки тайный смысл этого священного акта? Объяснит, кто-нибудь вразумительно старику?
      – Вот ведь. Тебе же недавно этот учитель-дурик все подробно рассказал. – тихо пробубнил Соколов.
      – Много он понимает. Хм. Тоже мне, знаток.
      – А если по правде, то что плохого в том, чтобы в святой водичке искупаться раз в году? – попытался подобрать правильные слова Борис. – Все лучше, чем водку в подворотне жрать. Ну, не так, что ли? Хех.
      – Ну, это да. Здесь я с тобой согласен. – одобрительно кивнул старик. – Хорошо, что ты стал это понимать.
      – Че, спрашиваешь, дядя Паша, лезут в эту ледяную воду? Хм. Так они же верующие, вот и лезут. – встрял в разговор старших товарищей Сашок. – А так бы им это зачем? В этом случае грехи, мне так кажется, это уже дело десятое. Да и потом, вы же уже понимаете, что так просто их не смыть. У нас эти чертовы грехи въелись намертво в каждую клетку организма, одна только наша матерщина стоит чего. Я уж о других грехах молчу. У нас у каждого их, как мышей в конюшне. Ха-ха-ха!
      – Как без грехов-то обойтись? – задумался старик.
      – А действительно, так хорошо было бы, если ты грешил-грешил весь год спокойно, а потом, раз, на крещение окунулся в купель, три разика перекрестился, и обнулился подчистую ты. – размечтался вслух наивный Александр. – И сразу стал чист и безгрешен. Ха-ха-ха! Как вон отец Филарет.
      И мужики в один голос засмеялись.
      – Сегодня ночью много верующих будет здесь топтаться. – сказал Соколов. – Пол города поди придет.
      – Надо полагать. – поддержал его дед.
      – Кто причалит просто поглазеть, а кто-то и будет купаться. Нынче это дело в почете. Моя щас тоже сюда прикостыляет, с утра готовила банки для святой воды.
      – А я, что, не верующий, что ли? – снова возразил казаку дядя Паша.
      – Ну, кто тебе сказал? – буркнул Борис.
      – У меня тоже на груди есть крест. Только я ведь почему-то не ныряю. А если я не лезу в ледяную воду, то что, я от этого неверующим сразу стал? Да? Интересные рассуждения у вас. Разве только в этом заключается вера в Христа-то?
      – Мне все-таки кажется, тут дело вовсе не в вере, что они щас купаются все. – вновь попытался высказать свою позицию Сашка. – Время нынче такое, скорее всего. Все хотят показать свою, как бы причастность к Богу, к празднику, дескать, мы тоже в теме, не хуже остальных.
      – А что в этом плохого? – перебил его Борис. – И слава Богу, что люди начинают верить в него. Щас вера никому не помешает. Ты посмотри, что твориться кругом.
      – Да не в этом дело, мужики. – засуетился на сиденье дед. – Нет, то что, кто-то начал веровать, это бесспорно хорошо. Только я хочу сказать про основную массу этих горе-купальщиков. Для большинства наших людей, такие ночные барахтанья, не более, чем своего рода развлечения. Хе-хе-хе. Спроси щас у первого попавшегося возле проруби человека, любую, хоть самую простецкую молитву. Ты думаешь, знают хоть одну?
      – Согласен полностью. Видели мы этих православных. Тьфу! – озлобленно сплюнул под ноги Хохол.
      – Вот-вот. Веры от всего этого цветного балагана на грамм. – осудительно закивал головой старик. – Они часов до двух щас покупаются, у проруби бесстыжим задом повиляют, а дома стол давно уже накрыт. Да ладно бы просто по рюмке кагора, ничего зазорного по мне в этом нет, так эти водку будут до потери пульса лопать. Хм. И после, разговоров на неделю, своими подвигами друг перед другом будут щеголять.
      – Сложно все это понять. – загрустил Соколов.
      – Нет, мужики. – тоже печальным голосом промолвил дядя Паша. – А знаете, что такое, когда у человека веры нет?
      Сашка с Борисом пожали плечами.
      – Ох и опасная же эта штука. – озабоченно прокряхтел старик. – Это, пожалуй, будет даже пострашнее ядерной бомбы. Нет веры! Да как это так? Да это значит, все дозволено такому человеку, и нет никаких ограничений для него. Как говориться, гуляй рванина, оплачено за все. Хех. А когда человеку все разрешено, то неизбежен беспредел. Уразумели? Вот ведь штука-то, какая. Это осиновых колов на всех безбожников не хватит. Вот, если очень коротко, это называется, как.

           6

      Народ тем временем все прибывал и прибывал. Кто-то немного нерешительно проходил сначала к палатке, раздевался там, на лавке до нижнего белья и, собрав всю волю в кулак, быстрым шагом топал к купели, окунался в нее три раза с головой, и пулей выскочив из ледяной воды, бежал обратно под брезент, обтирался полотенцем, и уже только после этого, одухотворенным уходил домой.
      – Димка! Гляди не застуди свое хозяйство. – вдруг раздался из толпы писклявый женский голосок, когда из палатки появилась голая, слегка трясущаяся фигура молодого инженера Быструхина. – А то потом куда твоей Полинке-то за сливками бежать? Ха-ха-ха! К соседу?
      – А ты сливок захотела, чушка? Да? – заступился за инженера, какой-то горластый мужик, и застрелял глазами по людской гурьбе. – А не хочешь молока быка? Ха-ха-ха! Хоть быка и доить намного дольше, чем корову, зато молоко у него жирней. Ха-ха-ха!
      Недавний выпускник политехнического института испуганно посмотрел в ту сторону, откуда исходили эти насмешливые возгласы, и сразу же сбавил темп ходьбы.
      – Пусть искупается, ему полезно. Ха-ха-ха! – вдруг засмеялся, стоявший чуть поодаль в компании, какой-то худощавый, низкорослый мужик. – Он только сегодня утром Новый год закончил праздновать, щас хорошенько освежится в ледяной водичке и снова будет комильфо.
      Быструхин, подойдя к самому краю купели, присел на корточки перед уходящей в воду обледенелой, деревянной лестницей, и боязливо пощупал воду рукой.
      – Ныряй в нее смелей! Ныряй! – все не сбавляла обороты крикливая баба. – Ой, я не могу! Че ее ты трогаешь-то? Ха-ха-ха! Вода, она и есть вода. Или ты думаешь, что тебе туда кипяченого молока налили? Ха-ха-ха!
      И мужик, сначала резко ушел три раза под воду, потом вылетел, как ошпаренный из майны, и на ходу засунув ноги в резиновые шлепанцы, пустился по натоптанной тропке в палатку, где фельдшер заводского медпункта Людмила Федоровна, наливала в одноразовые стаканчики всем купающимся горячий, несладкий чай.
      – А этот-то жир-трест, куда навострила лыжи? Людка! Ха-ха-ха! – показал пальцем, топтавшийся рядом с прорубью, какой-то поддатый старик на толстую, вечно обсчитывающую всех покупателей, продавщицу в белом, застиранном лифчике и желтых, гипюровых панталонах.
      Женщина брезгливо посмотрела на мужика.
      – Решила тоже искупаться? Ха-ха-ха! Куда ты вырядилась, Людка? Ты думаешь, тут кто-то клюнет на тебя?
      – Заткнись, заморыш! Тьфу! – рявкнула она на дедушку. – Ой, как холодно-то. Мамочки мои.
      – А ежели ты завтра, не дай Бог, захвораешь, то кто нам водку с хлебом будет продавать тогда?
      – Перебьешься. – недовольно процедила она дрожащими от холода губами и стала потихоньку забродить.
      Незаметно доходил второй час ночи.
      – Сенька! Ты правильно, балбес, крестись-то. Не слева направо, а наоборот. – распирало от хохота, какого-то пожилого мужика, когда в проруби барахтался до смерти перепуганный парень, зять главного бухгалтера Арсений.
      – А ему, какая разница, как креститься? – толкнул в бок горлопана бывший агроном Лева Хвастунов. – Он думает, что щас, как только искупается в купели, то моментально все грехи отлипнут от него. Ха-ха-ха!
      – Ой, и не говори. Ха-ха-ха! И снова можно будет цельный год, от живой жены по бабам шляться.
      Тут же возле проруби, серьезно глядя на всю эту вакханалию, молча стоял и отец Филарет. Надев поверх длинной, задубевшей рясы новую, серую телогрейку, он крепко сжимал в рукавицах большой серебряный крест.
      – Здравствуй, батюшка. – подойдя вплотную к купели, поклонился ему в пояс, освободившийся лет пять тому назад из мест заключения известный мошенник, а ныне местный торгаш, пятидесятилетний Степан Ребров.
      Батюшка также без слов кивнул ему головой.
      – Благослови, отец Филарет. – попросил коммерсант.
      На эту просьбу, настоятель трижды обдал человека крестным знамением и мило тому улыбнулся.
      – Сон мне тут один давеча приснился. – умиленно зажмурив глаза, восседал после купания на скамье со стаканом чая, какой-то упитанный, седовласый старик.
      – Сон? – переспросила у него Людмила Федоровна.
      – Ага. Сон. Сроду никогда, ни че не снилось, а тут бац, и сон. Да еще, какой сон-то. Прошел по моему больному сердцу, как ножницами по стеклу. Проснулся тут же, и больше, сколько не возился, не заснул.
      – Страшный, что ли? – тоже стало интересно, сидевшей рядом с ним немолодой, одетой в яркий оранжевый купальник женщине. – Сон-то, спрашиваю, страшный?
      – Наоборот. Не страшный, не веселый, больно суетливый, вот. Так он грешную душеньку мою поскреб, я как из таза, кипятком умылся. Будто едем мы с моей бабушкой на тракторе по нашей улице домой. Хех. Надо же такому приснится. Че, к чему? На Беларуси, главное штука, в кабине. Че, к чему? Ведь отродясь трактора не было у нас, да и сама старуха сто лет назад Богу душу отдала вместе с дедом. Хех. Упокой, Господи, души, усопших раб твоих Василия и Галины, и прости им вся согрешения вольная и невольная, и даруй им Царствие Небесное. – и старик взглянул под брезентовый купол палатки, и крепко поцеловал на груди серебряный крестик.
      – Ты погляди. Хм. Вот это, дедка, сон.
      – Вот-вот. Просыпаюсь я, и чую, как на мою подушку стекает с шеи пот. Жутко стало. Надо бы в церкви панихидку заказать. Чего это они приснились? К добру, или худу? – не на шутку запереживал мнительный старик. – Вот если, Бог даст, доживу до весны, то обязательно надо это дело обкашлять. – и задумался.
      – Так че за сон-то? – опять поинтересовалась фельдшер. – Не скажешь нам? Стесняешься?
      – Ну, отчего же не сказать-то? Хе-хе. Раз уж начал. Ну, так вот. Едем мы, значит, потихоньку, никого не трогаем, а почти, что у каждого дома, лежат огромные копны сена, и мужики его артелью мечут на сарай. Да так дружно получается у них, так слаженно работают вилами. Эх.
      – Ну, ты и даешь! Ха-ха-ха! – захохотал, находившийся здесь же рядом в палатке мужик. – Сено! Я сроду бы не угадал. Откуда ему щас взяться, твоему сену-то? Ведь у вас в околотке хозяева-то померли почти уж все, я уже не говорю про скотину. Кто у вас в улице в живых еще остался? Ты, да твоя соседка, тетка Матрена? А? Больше никого?
      – Да я не о том хотел сказать-то. – удивленно воскликнул дед. – Гляжу я вот на это сено, а внутри такая радость, все канарейками в груди поет. Вот, думаю, никак люди снова крестьянствовать стали? Слава Богу. Наконец-то, думаю, народ одумался, все старое, доброе, решил возродить. Пусть постепенно, не сразу.
      – Одумаются они, как же. Ишь чего захотел. – раздраженно буркнула женщина в ярком купальнике, и стала собираться. – Зачем им надрываться, спины гнуть, когда можно в магазине под видом мяса, купить напичканную дрянь с душком. Или вы думаете, что заставите щас молодежь держать скотину? Такое чудо, думаю, на нашем с вами веку не произойдет.
      А люди на пруд, все шли и шли. Всем было радостно и хорошо. Кто-то возле палатки с огромным удовольствием рассказывал разгоряченным девкам забавный анекдот, на что слушатели, как ненормальные хохотали.
      – Вы что богохульничаете в таком священном месте, окаянные? Креста на вас нет! – попыталась было шугануть деревянной клюкой самых галдливых и озорных, какая-то по виду вредная бабка в старом полушубке и цветастом пуховом платке.
      – Люди, люди! Как вы думаете, толкнуть любимую тещу на Крещение в прорубь, это святое дело, или уголовное? – кто-то все не унимался и продолжал шутить.
      Возле купели было тоже неспокойно.
      – Валька, сукин ты сын! Ты-то куда приперся, ты же пьяный. – стал возмущаться на шатающегося парня, его родственник, бородатый мужик. – А если судорогой, че сведет? Вот паразит ведь. Ну, что нам с тобой делать?
      – Кто это тут пьяный? Хм. – заторможенным языком прохрипел этот самый Валентин. – Я же трезвый, как стекло. – и едва не поскользнувшись на заледеневшей пихтовой ветке, полез в студеную, бултыхающую муть.
      – Батюшка, останови его дурака. Ведь утонет! – обратился к настоятелю бородач, на что отец Филарет от беспомощности только развел руками. – Ну, паразит.
      Тут на дороге напротив трансформаторной будки притормозила серая Победа. Не дожидаясь полной остановки автомобиля, с заднего сиденья живо вывалился - молодой парень Славка Серов, местный электромонтер. Он был абсолютно голый.
      – Ааа! Врагу не сдается наш гордый Варяг! – завопил он, что было мочи. – Даешь смывание грехов? – и тут же через снежные заносы, ломанулся напрямки к людям.
      – Да, куда ты голый-то, варнак? Держите его, бабы! Держите его! – выскочила следом за парнем из тарахтящей, как трактор машины его родная бабушка, худющая старушка Пелагея. – А ну, немедленно одень трусы, охальник. Славка! Ты че, с ума, что ли сошел? – и понеслась за ним вприпрыжку по его же босым следам.
      – Я теперь, бабусь, не Славка, я Адам! – задыхался от быстрого чеса Вячеслав. – Ха-ха-ха!
      Человек двадцать пять - тридцать, внимательно наблюдая эту развеселую картину, принялись тут же неистово хохотать.
      – А ну, ступай в машину немедленно, Адам! – суетилась возле парящей проруби Славкина бабка. – Хватит смешить людей-то! Хватит! Ступай, кому я говорю! Щас вот дедушка-то вылезет из-за руля, он тебе покажет.
      Вячеслав, как самый закаленный, отпетый морж, уже минут пять носился вокруг ледяной купели, и внимания на все эти удивленные окрики не обращал.
      – Айда, пошли в палатку, Ирка! Будешь моей Евой! Ха-ха-ха! – пригласил Славка капитально закутанную в теплый китайский пуховик и норковую беретку супругу своего ненавистного начальника, находящуюся на сносях Ирину. – Там знаешь, пупсик, как тепло? Ха-ха-ха! Или поехали ко мне домой, родная, наставим твоему пузатому Петровичу рога! – и попытался ее потянуть за рукав.
      Женщина в тот же самый миг покрылась от такого хамства к своей важной персоне ярко-фиолетовым румянцем, и со всей дури ударила Серова пустым алюминиевым бидончиком по взъерошенной голове.
      В момент потасовки, из палатки высунулось тучное, бесформенное тело местного участкового уполномоченного, бывшего ярого коммуниста Гены Кулакова, одетого в бело-синие, спортивные шорты со значком Динамо.
      – Люди-люди! Милиционера нашего пропустите. Уж пожалуйста не обижайте мужика. Ха-ха-ха! – мгновенно разлетелись по пруду громкие, ехидные крики. – Ты тоже решил смыть грехи, Ефим Кузьмич?
      Узнав в угрюмом толстяке старого знакомого, Славка резко отпустил у Ирины руку, и моментально растворился в толпе.
      – Какие еще такие грехи? – погрозил майор пальцем кому-то. – Я вот составлю протокол, будешь знать.
      – Ой-ой-ой! – стала с ним тут же заигрывать, какая-то слегка поддатая, полуголая женщина. – А составьте на меня, Ефим Кузьмич. Так хочется мужского внимания.
      Участковый от такого дерзкого, бестактного поворота событий и смелости со стороны бесстыжей барышни, даже немного опешил.
      – И вправду будешь нырять, командир? – вновь раздался из толпы чей-то пьяный мужской бас.
      – А я, что, не человек, что ли? – не глядя на людей, прогорланил Кулаков и с разбега плюхнулся в воду. – Ой, как хорошо-то! Лепота! Еще бы в баньку после этого, да с бочкой Жигулевского пивка! Эх. Вообще б шикарно было.
      – Человек-то, ты человек. Кто спорит. – сам с собой сурово пробубнил, вернувшийся из Уазика дядя Паша Лежнев. – Но и браконьер первостатейный. Тьфу! Еще и самопалом прямо из дома торгует, подлец. У барыг там всяких изымает, и потом с женой спокойно это алконавтам разным продает. А еще он велосипедиста сбил на служебном транспорте по пьяни. Хм. Потом денег занес, кому надо, и наказания, сволочь, избежал.
      Недалеко от галдящего, возбужденного сборища, окутанного легкой паутиной из-за парящей воды, со стороны широкой, хорошо утоптанной тропки, идущей с противоположного берега, где находилась небольшая деревушка Липовка, вдруг отчетливо послышались жизнерадостные звуки гармони, и следом из зловещей темноты показался мужик. Одетый в красно-желтый костюм скомороха и белые валенки, он впил свой удивленный взор в суетящуюся у проруби публику, и так до конца и не разобрав, что здесь в это ночное время делают люди, загорланил.

      По деревне овцы шли,
      Колокольцы брякали,
      Старика за хер вели,
      Все старухи плакали…

      Узнав в ряженом липовского жителя, находившаяся ближе всех к тропе, какая-то маленькая старушонка в замызганной телогрейке и облезлой шапке из серого песца, преградила своим тощим телом этому бродячему музыканту путь, и замахнулась в его сторону пустым бидоном.
      – Ты чего это устроил, душегуб? – люто закричала во все горло она на алкаша. – Святки закончились еще вчера. Ты для чего сюда к нам с того берега приперся?
      Мужик пытался закрывать меха гармони голыми руками, и что-то нечленораздельно бубнил себе под нос.
      – А че тут происходит-то у вас?
      – Как это че? – вылупила на него бабка глаза.
      – Праздник, какой, что ли? Пасха? А? Рождество? Новый год? Это вообще Тихвин, или Липовка, народ?
      – Пошел отсюда, я кому сказала! – старуха откинула бидон в сторону, и стала бить мужика уже своими маленькими кулаками, и на него визжать.
      – Да отцепись ты, клещ!
      – Я тебе щас такой праздник устрою, сукин ты сын, такого клеща покажу, морда!
      Ряженый резко отшатнулся от разъяренной бабки к тропке.
      – Ты че это дерешься-то? Что я тебе сделал плохого? А? – и немало ошалев от всего этого рукоприкладства, вдруг круто развернулся и пошел обратно в темноту.
      – Платоныч опять чудит. – ясно видев эту нелепую картину, засмеялся один старик и толкнул стоявшего рядом с собой тоже неместного мужика локтем.
      Тут по пруду с той стороны, куда недавно скрылся скоморох, вновь полилась частушка.

      Гармонист-гармонист,
      Шишка фиолетова,
      Тебе девки не дают,
      Только из-за этого…

      – Неймется. Слышь? Ха-ха-ха! – радостно заулыбался старик. – Каждый год одно и тоже. Ряженые ходят с Венькой, и народец веселят. Хм. Два друга, хер, да подпруга. Где он только щас-то Веника оставил? Пьяный, поди, дома спит? Эти два клоуна, на каждые Святки, напялят на себя лохмотья, и по домам с гармонию идут.
      – Зачем им это все? Вроде же не маленькие. – спросил у старика удивленный человек в полупальто.
      – Как это зачем?
      – Типа, соблюдение старых традиций?
      – Чего? Каких еще традиций?
      – Дело прадедов блюдут?
      – Да какие к лешему традиции. Тоже мне. Хм. Блюстители нашлись. Наливают, глупым, нахаляву, вот и все. Заползут к кому, накалядуют, ну им наивные хозяева и подадут. Ха-ха-ха! Года три назад, помню, когда для этих гастролеров, сосед мой, Гринька, за самогоном в подпол лазил, они хрустальную чеплашку сообразили у него стибрить под шумок. Долго потом их клюшками по пруду, сыновья-то Гринькины, как вшивых тузиков гоняли, пока эту стеклянную посудину не вырвали назад. Ха-ха-ха! До самой весны, на пруду валялись рваные меха Платоныча гармони, пока окончательно не растворился лед.
      – Да уж. – и возмущенно, и одновременно весело покачал головой неместный мужчина. – Такие добрые традиции, и так глупо их смешали с дерьмом.
      – Да наплевать всем на твои традиции. Щас все грешат налево и направо. – поддержал его старик. – Такая пошла жизнь!
      – Это правда. Ничего святого у людей. Я как-то тоже, года три тому назад, в воскресенье ездил вместе со своим начальником в один райцентр. Я у него шофером работал тогда. Ближе к обеду, мы захотели с ним покушать. А я знал, что у них пельменная в центре путевая есть. Там их бабы сами лепят, ум отъешь. Приезжаем мы, значит, на площадь, рядом с ДК, а там народу уйма. Кругом песни, пляски, жарят шашлыки, блины, на тройках детишек катают, девчата визжат. Представляешь размах?
      – А то.
      – Оказывается, Масленицу празднует народ. Или, как щас говорят по-современному, проводы зимы.
      – Ну, а что в этом плохого-то?
      – Так, как, это что? Так-то уже целую неделю шел Великий пост.
      – Вот те раз. Пост? Так тогда, какая Масленица им?
      – А знаешь, почему произошла накладка? Знаешь?
      – Неа.
      – У директора дома культуры, видите ли, после новогодних утренников зашевелились камни в почках, и он умотал на больничный, ну, и мероприятие-то подготовить не успел в срок. Ха-ха-ха! Вот и решили наверстать упущенное.
      – В Великий пост-то? Эх-хе-хе. Куда ни погляжу, кругом грехи. Не туда вся эта жизнь идет. Не в ту степь плывет наше разбитое корыто.
      – В точку попал, отец. Как у меня сын все время говорит, не то пальто.
      Примерно на доходе трех часов возле купели появилась молодая, легко одетая женщина с заспанным, конопатым пацаном, и пристально оглядев со стороны людей, подошла к одной веселой кучке.
      – Коленька, айда, пожалуйста, пошли домой. – обратилась она к своему еле стоявшему на ногах мужу, рассказывающему людям, какую-то смешную историю. – Че ты тут себя смешишь? Ведь ты же пьяный.
      – Кто это тут пьяный? Хм. – огрызнулся в ответ Николай и оглянулся назад.
      – Ох, матушки мои. Пошли до дома, Коля. Ну, я прошу тебя. Завтра же на работу. Пошли.
      – Че это я сразу пьяный? Ну, выпил малость, ну, и че? Я что, отметить праздник не имею права?
      – Да какой еще праздник? Ты и так с тридцатого числа не просыхаешь, Коля. Здоровья-то нету, поди, уже? Пошли домой, родимый. Айда, пошли. На тебя ведь смотрят все.
      Тут из-за женщины испуганно выглянула бледная, веснушчатая мальчишечья мордочка, и жалобно посмотрела на распоясанного отца.
      – Папка, хватит! – заверещал на Николая его десятилетний сынишка. – Мы замерзли уже! Пошли домой!
      – Гришка, на лбу шишка. Не балуй! – приказным тоном рявкнул в ответ мужик и погрозил тому большим кулаком. – Вы зачем сюда пришли? Ты для чего приперлась? Нервы мне трепать?
      – Коленька.
      – Че Коленька? Че Коленька-то?
      – Пошли.
      – Еще ребенка с собой в такой мороз приволокла. Ступайте домой! Я кому сказал? Не позорьте меня. Ты до старости будешь за мной болтаться, что ли? Я же сказал, скоро приду. Еще повторить? Приду-приду-приду. Тьфу!
      – Коленька. Ну, почему ты такой неловкий-то у нас?
      – Папка!
      – Ну, так вот, сладкие персики мои. – Николай вновь переключил все свое внимание с родных на обступивших его по кругу симпатичных девчат, и продолжил.
      – Папка!
      – Я помню, на День молодежи возле Михайловского дома культуры, значит, я ихним мусорам и говорю, а не хотите, господа опричники, чтобы я в бензобак вашего милицейского Бобика нассал? Или вы думаете, мне, Кольке Запивалову слабо? Ха-ха-ха! Расстегнул я, значит, на джинсах ширинку, высунул удава, и...
      Люди от такого геройского и в тоже время безумного поступка раскрыли рты и засмеялись еще сильней.
      – Ну, те обиженные волкодавы навалились на меня оравой, и на пятнадцать суток закатали. Ха-ха-ха!
      – Вот заливать. – с явным подозрением ухмыльнулся, какой-то ехидный, долговязый мужик.
      – И я без курева и пива, две недели, как Иван Сусанин, в засранных милицейских казематах подыхал.
      – Выходит ты на власть замахнулся? Хе-хе. – спросил у пьянчуги тот же мужик. – Антисоветчик. Хм.
      – А они, что, не люди? Да точно такие же, как и мы, алкаши, только когда они пьют, то в отличие от нас простых смертных, шифруются, как крысы по норам. Тьфу!
      Видя, что и без того напряженная ситуация начала стремительно выходить из-под контроля, женщина резко схватила мужа за рукав его старого, армейского бушлата и с силой потянула к себе.
      – Пошли домой, Коля. – заклинала она. – Как завтра на работу будешь ты вставать-то?
      Николай со злостью вырвался из хрупких объятий своей благоверной, и весело взглянул на нее.
      – Или вот еще. Ха-ха-ха! – все не мог угомониться Колька возле радостных девчат. – Я как-то на работу приперся с глубокого похмела. Ха-ха-ха! Захожу к нашему мотористу в подсобку, и спрашиваю у него, чего бы вмазать? Подыхаю. Тот достает из-под стола бутылку спирта и наливает мне грамм сорок в стакан. Только из закуски, говорит, одна вода. Ха-ха-ха! Я стакан-то залпом опрокинул, и он мне тут же литровую банку подает. Я хлебаю, значит, эту воду, и чую, что в банке вовсе не вода, а водка. Ха-ха-ха! Так думал, окочурюсь прямо там.
И все снова залились смехом.
      – А вот еще один случай был. Тесть у меня, покойничек, Харитон, частенько гусеничные трактора на ремонт в райцентр гонял. Так пока он восемьдесят километров по обочине до МТМ-то добирался, каждый раз умудрялся семь бутылок водки выжрать за дорогу, как с куста. Ха-ха-ха! И, главное штука, без закуски.
      Жена с сыном, едва не обморозив на ногах пальцы, все переминались возле отца и умоляли его пойти с ними.
      – Господи-Господи. Ой-ой-ой. Коленька, ну, пошли уже спать. Послушай меня хоть раз. Пошли.
      – Папка!
      – Ладно, цыпоньки мои. Эх-хе-хе. – с грустью вдруг вздохнул Николай. – Сам виноват. Раз женился, то теперь терпи. Видите, какой ошейник нацепил я? Пошли, изжога ты моя. Никакой личной жизни с вами. Одна маета. – и толкнув локтем долговязого парня, громко запел.

      Четвертые сутки, пылают станицы,
      Горит под ногами донская земля,
      Не падайте духом, поручик Голицын,
      Корнет Оболенский, налейте вина...

      В четвертом часу ночи, когда с пруда уже, как несколько минут назад ушли последние, даже самые закаленные люди, и в округе, наконец, воцарилась гробовая тишина, строители быстренько затолкали в Уазик брезентовую палатку, прожекторы и прочий свой инвентарь, и Соколов завел остывший двигатель, чтобы его прогреть.
      – Ты с нами, молодежь? – спросил у Сашки дядя Паша Лежнев, с трудом пытавшийся засунуть в машину обледенелую скамью.
      – Поедет он с тобою, щас. Разбежался. – уставшее усмехнулся за рулем Борис.
      Александр, пребывавший в этот момент под сильным впечатлением от недавних событий, категорически отказался ехать с товарищами домой, и у него мгновенно созрел в голове план, заглянуть в гости к одной, живущей тут неподалеку старой знакомой, разведенной барышне, и возможно у нее заночевать.
      – Езжайте без меня, родимые. Кхе-кхе. Я еще вдоль по Питерской хочу пройтись спокойным шагом. – весело помахал он умотавшимся приятелям рукой. – Есть еще одна мыслишка. – и медленно поплелся по скрипучему снегу в сторону темной улицы.
      Уазик живо тронулся с места, и Сашка лишь успел разглядеть в окоченевшем морозном мареве, его быстро удаляющиеся красные фонари.
      Семеня трусцой по обезлюдевшему городу мимо покосившейся на бок хибары Алексея Мишкина, Александр с трудом рассмотрел через овальные проталины в оконном стекле, развалившуюся на красной тахте полуголую Клавдию Быкову, и восседавшего возле ее худых ног довольного Леху, держащего в руках баян.
      – Так-так-так. Это еще, что тут за публичный дом? Вот те на. Попались молодцы. – остолбенел от этой романтической картины Сашка. – Ааа, была, не была! Гулять, так гулять. Тем более, два отгула у меня в кармане. Ха-ха-ха! – и он живо повернул к воротам.