Отравление на Масленицу

 
1.Проклятый род

Пока в девках-то я была, ничо почитай и не боялася. Девка подовая-бедовая. Штоб я какого схожего с лешаком выворота корневищ кедровища спужалася аль дремучего залома, из темени коего вроде как чьи-то зыркала девчат высматривают! Ну и пущай припугивают! Иду себе по тропке к заветной черничной полянке- кедровка ли порхнёт, белка ли следом по веткам проскачет, лиса -рыжуха ли за чистоборьем огоньком мелькнёт - мне тока веселее. Но бывало и окатит страхом так, што будто ахнешь в прорубь на Крещение.
 
"Всё прахом прах, но как накатит страх!"-говаривала маманя. Тогда и впрямь поджилки затрясутся. Но той весной и страху-то откуда взяться было? Поляны за деревней вспыхнули первоцветами. Медунки - в крошечную дудочку дунь ка-и услышишь чудную музЫку: «Дуня, Дуняша!» –поют. А на губах от тех ангельских труб - сладкий медовый вкус. Сон -трава колокольцы клонит, славит весну неслышным благовестом. Черёмухи дурманят голову. А под кипенью черёмуховой, промеж чёрных стволов-сморчки! Вывалили  грибы  гурьбою из белокаменных теремов сугробных  на пустотелых ножках в нахлобученных  по самы глаза сморщенных боярских шапках. Ешшо  на супротивном пригорке снег хрусталится ледяной коркою, а они уже во свержение  холодов бунт учинили. Хошь казни-хошь милуй. Насеку я тех шапок, што палач голов - и домой. А там их маманя два разА отварит, воду сольёт да и в пироги для начинки. Разломишь пирог, а оттуда дух грибной, аж слюна во рту сочится. В нашей Ольгинке только мы с маманей сморчки в пироги и заворачивали. Другие косо на нас поглядывали да поговаривали: «Вот отродие Клыковское - их и отрава не берёт!» Не даром -то прадед мой был прозван из-за выступавших наперёд клыков - Клыковым. За те клыки и в Сибирь угодил, бо были в нашем  роду и оборотни. А сие не больно - то по нраву какому попу аль подьячему, когда в волка, летучу мышь  аль в гадюку обратясь , кто станет скот в хлевах по ночам обескровливать. А пуще того, ежели, зло умышляя, в ромовы бабы на Пасху станет приворотно зелье сыпать аль отраву, штоб чужого мужика присушить аль  извести со свету соперницу-полюбовницу. Скоко уж времени минуло с тех пор, когда волхвы да колдуньи супротивились вере Христовой, а вот подишь ты…
 Давно то было, как мама говаривала, но волховали мои предки и опосля того, когда утвердилась на Руси вера Христова.

2. Чернец с черничной поляны

Сколь по таёжке ни броди, а выйдешь на опушку. Так, уйдя в дальний лес, однажды, на черничной поляне в елани повстречала я печального чернеца. Скит его с молельней и крестом над крытой осиновым лемехом  луковкой под могучими соснами и вековыми кедрами стоял. Рядом –колодезь под кровелькой.
- Испей водицы девица, как водится. Заблукала чо ли? Так я укажу те тропу, - промолвил инок, протягивая мне ковш с водою.
- Спасибо, добрый монах. Я искала черничну поляну. Вот и вышла на просвет меж деревами.
- На што тебе чернична поляна, когда туеса твои уже полны ягод!
Глянула я на туеса, кои тока што пусты были – а они полнёхоньки черники. Вернула я монаху пустой ковш, ссыпала ягоду в берестян горбовник, хотела поднять, чтобы в лямки руки просунуть, а не могу оторвать от земли ношу.
- Не кожилься, милая, я те помогу!
Подняла я голову, а передо мной не монах а медведь мохнат  стоит на задних лапах.
-Не бойсь меня, девица, - говорит. –Донесу я твой горбовник до деревни, тока в деревню не пойду, бо собаки меня задерут.
 Вскинул он поклажу на спину –и потопал по тропе. А я  знай  за ним поспеваю. Кедровки нам вслед стрекочут. Белки по веткам скачут.
 Вот и  Великанье дерево. А за чистиной за тем деревом село наше со сверкающим на солнышке златым куполом соборным.
 -Ты , дева, про то што видела на поляне да про меня никому не сказывай, а то беды не оберёшьси! – сказал мишенька, остановясь.
Глядь-а медведя -помощника и след простыл, только белка по веткам скачет.
Но выходит из-за последнего дерева на опушке друг мой Миколка-золтая чолка.
- Ну ты и ягод огребла! Как до сюдова –то доташшыла? – гуторит и взваливат горбовник на плечи. А я уж туеса с боровичками да лисичками подхватываю. Вот мамане радость!

Сплю –не сплю. Ешшо и в лес-то идти –раным рано. А кот мой рыжий под одеяло влез, рубашку нательну царапат. «Мур да мур!»- будто крестик хочет к лапам прибрать. И грезится мне-то Миколка. Проснусь-ни Миколки, ни кота. И смешно мне сделается от такого сна.
 Возьму я в руки лубочну картинку с потешными стишками, почну читать про то, как девица в тайге инока-медведя повстречала, и как помог он ей горбовник с ягодами до опушки доташшыть – и вновь провалюсь в сон. И снова не иду-плыву по волшебным чистинам- меленьки рядовки в ряд, маслята – хороводятся, с говорушками говорю,  по пятнам сыроежек вешки на заветну поляну отыскиваю.


3.Нарушенный запрет

И стала я ходить на ту поляну –ягоду брать, грибы резать. Просился и Миколка со мною. Но я ему строго –настрого наказала –не ходить по моему следу  в тайгу. И ждал он меня всякий  раз у Великаньго дерева. У того дерева мы и на Рождество баб снежных лепили да строили из сугробов крепости. И на Масленицу чучело жгли да водили хороводы вокруг костровища. И перед покровом урожай праздновали.
 Вот на Масленицу-то  беда в нашем селе и приключилася – народ  не то покупными баранками, не то угощёнными блинами  потравился. Кого рвало на выворот, кто в жару животом маялся, а кого и на погост свезли.  Плачь, вой, причитание. В соборе отпевают, в избах виновников ишшут. И пошёл ропот по домам, мол, то всё Клыковы! Дескать, их девка на Масленицу блинами хороводивших у Великаньего древа потчевала!  А баранки-то одноглазого мельника Фрола Пантелеича Перемолчина сын Федюня продавал за копейку снизка. Так кто виноват?  Дуня –колдунья аль Федюня –увалень?

Явилися к нам в избу околоточный  из  уезду Степан Пафнутич  Громодеев  со старостой  Евлампием Прокопичем Кузовлевым.
- Ты , дева, грят, в Таинск травки –грибочки возишь на ярманку? Ну - кось покажь те травки, - громыхнул «селёдкой»  Громодеев, накручивая завитой ус и покашливая для важности.
 И шасть шарить по повети, шурудить там пучки травны.
 
То же было и када румяношшокая до того баба Фёкла  Степанихина богу душу отдала и в гробу лежала синяя, будто кто из её кровушку повысосал. А ходил до неё кривой мельник –в амурных делах не бездельник. О том все знали. Мельничиха Аграфёна, сдобная, как кулич, баба, его жутко ревновала. Вот кто мечтал супротивницу-разлучницу в гроб уложить! А  кого ревновать то!Ведь не только крив был мельник на один глаз с тех пор , как  отскочивший от жернова камешек в сорном зерне выбил ему глаз и он прикрывал его чёрной лентой. Был он ещё и оглохшим от грохота жерновов, как артиллерист от грома пушек в ироических баталиях. Нахлобучивал он на власы картуз без козырька и в схожем с фельдмаршальским кителем кафтане  походил на Кутузова. Тока без эполетов на плечах и ордена над пузом навыкате.
Всё на Аграфёну указывало. Дажеть её «графье» имечко. Кто как не графья, князья, бояре да заморские короли во все времена друг дружку травили! Но почему-то возроптали на нас с маманей.  Мол, Клыковы – голь голимая, вечно голодная, окаянно-непокаянная - опять принялись за своё. В дому ни маковой росинки –вот и  повадилась, дескать, маманя по ночам в летучу мышь оборачиваться и присасываться к кому и попадя. И вроде как на шее у Фёклы два синеньких пятнышка от клыков нашли. Но как приехал околоточный, который  тожеть возля Фёклы околачивалси, когда торговала она на ярманке мёдом, потому как была женою пасечника, -её уже закопали. А как откопали – в гробу недогоревшее чучело Масленицы нашли. А што до Фёклы, то обнаружилось, што она с проезжим молодцом сбёгла, а всю эту похоронну канитель учинили девки и парни ольгинские для потехи, штоб длить гулевание с блинами, катанием на санях и горячим чаем из пузатого самовара. Той причуде с розыгрышем поспособствовал и фершал с околодку Самуил Абрамович Глазьерфельд, шо Фёклу молодку попользовал пред тем, как ей замереть и в гроб лечь. Навродь как в жар деву кинула и стала Фёкла бордова, как свёкла.Тут Самуил Абрамыч и сунь ей промеж титек хладный жарометр, чи градусник. А она как завизжит:" Ой шшыкотно!" А акоянна стеклянна  штуковина навродь макушки на ёлке в купецком дому, выскочи из дикольте Фёклина и бряк об пол. И покатились ртутны шарики по тесовым досочкам, што ребятня -в прятки играючи. Кинулись мы собирать. Да куды там! Ртуть-ни там , ни тут.Растеклась по шшэлям-не выковыришь.Вот така потеха!
 
Но таперича не до потехи было.Оттаявшей из -под кочки гадюкою полз по селу ропот. Да и  околотошному уж не до смеху стало, хотя в прошлый раз, отыскав Фёклу в нумерах  с проезжим молодцом , - спас он медовую бабу от склянки с отравою. Нас правда поташнивало опосля того, как мы шарики ртутны ловили. Да Марфутка палец  об осколки жарометра поранила. А Фёклу-то как есть облапошил полюбовник. Потому, как  заезжий тот молодец, прибрав к рукам все денежки от торговли медком, обножкой и прополисом исчез - и поминай, как звали. Утешил Громодеев несчастную и возвернул жену мужу пасечнику  в целости и сохранности. А тот и пропажи –то не хватился. Всё хлопотал над ульями , дымы курил да мёд качал.
Потому как на Пасху уж  и медосбор с ивового цвету пошёл.
-А это ты , Фёклушка! – поднял пасечник к вернувшейся в леток пчёлке ясны очи. – А я то думал –што это тя не видать? Поди у свояченицы дневала-ночевала?
-У свояченицы!
И обнямши муженька, расцеловала  его жонушка -гулёна в медовы уста.

Но теперича все было иначе.

Снял  околоитошный с крюка сковородку, на которой мы с маманей блины пекли и спрашиват:

- Где тот мешок с мукой, из коей вы квашню заводили?
-Да какой мешок, Степан Пафнутьич? -перекрестилась маманя на образ в красном углу. –Так-поскрёбыши оставались последни. А новой муки мы и не покупали, потому как   в мельниковом амбаре мыши учинили сущий разор. И Фрол Пантелеич остановил меленку, хоть вода –то в Родихе так и хлещет через плотину, огороды топит. Говорят с работниками мышей травит да в реку лопатой сгребат.
- Мышей травит! Што ж ты раньше –то молчала! А то я голову ломаю,-вертел он в руках лубочну картинку  «Юный Иван Грозный оплакиват отравленную маманю». – Вот и Елену –то Глинскую не то мышьяком, не то ртутью отравили…Да и не её одну. И сам Иоанн Великий  заморен был заморскими лекарями тем же мышьяком!
 Вот што тако сила дедовой дедукции! С помощью  простой лубошной картинки преступление выявить!
  И двинулся от  крыльца нашей избы перетекающей туды-сюды ртутью  ольгинский люд на мельницу. Тёк он по улкам, вбирая ртутны шарики мстительной злобы помельче, чтобы просочиться сквозь мельничный заплот.  От! И застали Фёклу и Наума Степанихиных за неблаговидным делом –сокрытием следов содеянного.
-Так вот он и куль с недорастраченным ещё мышьяком! – тронул носком надраенного сапога мешочек с остатками отравы Громодеев, становясь схож ликом с  Иоанном Великим на лубошной картинке « Иван Горозный проклинает воеводу Курбского».- И хватило ж тебе ума , Наум, устроить это мышиное побоище!
- Виноват! Но ни сном ни духом не ведаю- как отрава могла попасть в мешки с мукой аль на жернова! –тут же и сознался Фрол Пантелеич, пока ел Громодеев глазьми мельничихины  прелести и щёки румяны от свёклы. Бо окромя Фёклы водились околотошного сердешны дела и с госпожой Перемолчиной. Оставлял муж её в мучной лавке в уездном городе торговать одну одинёшеньку, а тут и Громодеев с проверочкой и конфектами.
-Я работникам строгий запрет давал, травить мышей, когда мука кончится, - оправдывался Перемолчин, стряхивая мучную пыль с искристой жилетки.
 Ухватил староста Евлампий Прокопич за хвост дохлого мыша и, поднеся его к физии Наумовой, прошипел, кривя губы:
-На Сахалин пойдёшь за таки художества!
Уронил мельник голову на грудь,сгрёб бескозырёшный картуз в кулак, седы волосы в прямом проборе кажет. А я уж по тому пробору, как по тропке, – к подборью – и на заветну полянку. Увязался за мною Миколка, не послухав запрету. Вот уж вроде полянка тут как тут, за кедрачами светится. Но выскочил Миколка на тропу поперёк ходу- и исчезло всё.
-Вот дурачок, приревновал што ль? – прижала  я к крестику на груди мово златоголовика. И проснулась.

4. Ожившие картинки

Проснусь, а рука сама  к лубошным картинкам тянется. Те лубки для забавы и доброй улыбки я на ярманке покупала. Инока в лесу  на полянке с медведиком. Притворно мёртвую  румяну бабу  в гробу со свечкой торчком и ухмылкой на губах. Масленичный хоровод вокруг  пылающего соломенного чучела. Нашествие мышей на мельницу. Король мышиный в короне. Его хвостатое войско в мундирах и с ружьями на плече.
 Брала я те картинки с собою в лес. Бывало, сяду на пенёк , разложу лубки  на брёвнышке и разговариваю разговоры-и с иноком , и с медведиком, и с живёхонькой бабой в гробу и с мельником и его мышами. А то зажмурю глаза – и пригрезится мне хоровод масленичный. И тогда загудят голосами вирши лубочны.  « Ходит медведь по полянке, а ведь то добр молодец после пьянки!» «Умирала баба на Масленку, да клала под бок  дружка Васеньку. Возложил Васятка руки на чресла –баба тут же взяла да воскресла!»  « Как взялся честной народ разговляться-и не знал с какого краю за пирог взяться.»  « Те мыши в амбаре мельника –войско Наполеона бездельника. А тот потравивший их одноглазый мельник в картУзе – фельдмаршал наш славный Михайло Ларионыч Кутузов.»
 И вся –то проистекающая окрест меня жись блазнилась мне ожившими лубошными картинками.
Приходил на мельницу и теринар наш ссыльнопоселенец Чертышов   Матвей Екимыч. Качал головой. Пробовал мышьяк на язык. То не мышьяк оказался, а сахар, припрятанный неробкими робятами для того, штоб чаи гонять промеж помолами с самого масленичного дня после драк на точкЕ. Из того куля и в пятиведёрный самовар сахар сыпали, штобы сладко было баранки да блины запивать когда гулеванили.

А как стали вскрывать могилы потравленных – во гробех находили всё те же клочки недогорелой соломы, кости съеденых кур, запропавших с курятников перед самою Масленницей, черепа обглоданных поросят да копыты бараньи и телячьи. Всё -остатки буйного пиршества. А вчерась ещё мёртвые до посинения девы да парни - по домам хохотали канальи. Всё было розыгрышем. Один голимый шпектакль! Да и много ли надо было для того- немного синьки, штоб разукрасить «покойников» да причитания подговоренной  родни.

 Окончательно понятно стало мне, што  за медведь со мной об руку хороводился в масленичном кругу-солоновороте, када , относя на угощение пироги Митеньке, увидела я в сенцах избы его родителей вывернутый наизнанку овчинный тулуп и картонну маску ухмыльчивой медвежьей морды на верёвчатых завязках.
Что до мышей дохлых, то за них вину на себя взяла подшаманивавшая временами  бурятка Сахатэ.  В ночь на Масленку она ударила в бубен и прочла заклинание, дающее ей власть над всеми ольгинскими котами. И ринулись коты в мельничный амбар – и мигом передавили всех мышей.
-  Дык, выходит нетути составу преступления! – фыркнул, крутя загогулины усов Громодеев.
- Как видите , господин околотошный! – подъял за хвост мыша Чертышов. –Явственные следы кошачьих когтей! И , мявкнув, зачем –то сунул мыша в карман.
 И народ, гомоня, стекаясь и растекаясь ртутной кляксою, двинулся в церкву, замаливать грехи.
И  Фёкла –щёки , что малинова свёкла, поддев под руку -крендель свово полуслепого, полуглухого муженька, промурлыкала на ухо вышагивающему обок Громодееву:
-Думаш, Степан Пафнутич, тогда в нумерах то была склянка с ядом? То не отрава была-духи хранцазски! Имя меня мой полюбовник одарил. Разыграла я тебя, а ты и поверил!
И , истово перекрестясь, она шагнула в мерцающий златом окладов полумрак храма…