Гриша опять подрался. Вроде выпил не много, но на злобе. Месяц уже бесился, а с чего - кто разберёт? Участковый грозил сдать в психушку. Гриша и сам бы уже хотел в эту психушку, но всё никак. Гриша и не знал, что таких участковых в Москве и нет давно. Аномалия какая-то.
Участковый, Пётр Макарыч, оправдывал свои имя отчество. Даром, фамилия Берг. Русский, почти лубочный дядька, хоть тридцать три богатыря с него пиши. Сидит перед Гришей на кухне. Окно открыл, проветривает, приговаривает: ну, как же немного-то, Григорий Василич? Ну ароматы такие, что пьянеешь вдыхая!
За окном соседки вздыхали, жалели преставившегося Семёныча. Вроде как и зря Маша его в супермаркет отправила, удар его там хватил, но так хоть напоследок вышел, прошёлся по Москве, затворник.
Детей во дворе не было, давно уже. В доме жили одни старики, оттого и звали свой дом: дом престарелых. Все втайне молились мэру, чтоб дал спокойно дожить и спокойно уйти, не переезжать на старости лет. Куда им, старичью, такие хлопоты?
Вот и Гриша никуда не хотел, а сосед сверху всё писал куда-то, что сносить их надо. Хотел квартиру в новом доме. Назло, чтоб невестке внука не досталась. Ох, Гриша на него вызлился. Ведь допишется, иуда, снесут же.
Участковый встал и пошел с кухни. Развернулся, посмотрел строго и сказал: ты, Григорий, к врачу сходи. Проверь желчный пузырь. Больно уж ты едкий стал. Сходи-сходи.
И ушёл.