О вечной женственности в Меdiatores

Роман Бориса Гречина «Mediatores» предполагает возможность самых разных его прочтений. Его можно, например, истолковать через призму историко-литературных или историко-философских параллелей, жанровых трансформаций, краеведческого или религиозного контекста. И каждая из этих возможностей по отдельности отчасти даст ответ на вопрос, о чём этот роман. И, пожалуй, реализация каждой из них по отдельности при этом не приведёт ни к чему. Но дело не в том, что отдельность противоположна цельности, и, в частности, цельности смысла. Дело в том, что автор, как кажется, раз за разом пускает читателя по ложному следу. Причина этого не в усилении литературной занимательности, хотя литературное произведение и интересно читать именно тогда, когда оно оказывается непредсказуемым. Причина в том, что в центре сюжета — поиск главным героем самого себя и себя в другом, а такой поиск, конечно, предполагает ошибки, точнее, отбрасывание не тех вариантов. Роман «Mediatores» подобен цветку, который отращивает листья, засушивает их при необходимости, пускает новые. Сюжет романа развивается в сторону трифоновской прозы, и уже не ждёшь ничего иного, а тебя перекидывают на поле прозы чеховской, затем то ли всерьёз, то ли в шутку, когда уж точно больше ничего другого не хочешь, помещают в брауновскую прозу, ещё и замешенную на местном материале. Соответственно этим сюжетным и жанровым трансформациям меняется главный герой романа «Mediatores». Вернее, впрочем, сказать, что, скорее, наоборот, сюжет и жанр следуют за изменениями главного героя. Владимир Фёдоров осмысляет недавно прожитое, а это прожитое по сути представляет собой поиск им вечной женственности — по определению А. Е. Махова, «трансцендентной силы, любовно поднимающей человека в область вечной творческой жизни». Главный герой ищет свою любовь, следуя за голосом собственной интуиции внутри своей головы, вглядываясь в «посредничающее», «медиаторствующее» зеркало бёмевской Авроры, отражающей его самого, высшего, лучшего, и его бессмертную возлюбленную — в той девушке, которую он в конечном итоге найдёт. Многочисленные женские персонажи этого романа входят в жизнь героя и уходят из неё как неточные отражения, точнее, как отражения чьей-то другой Авроры. В этом смысле, кстати, можно сказать, что «Mediatores» — любовный роман. Но всё-таки он больше, чем любовный роман в привычном понимании этого жанра. Как больше он и псевдоисторического романа, и детективного, и медицинского, и какого угодно другого. Он про то, как вечно женственное по-флоренски проявляет себя под почти ничего не говорящими именами — отыменными фамилиями «невест» главного героя, про то, как вечно женственное по-гётевски поднимает героя над скукой и драмой серых земных будней, усиленными разочарованием утраты юношеских устремлений, наконец, про то, как вечно женственное по-дантовски исцеляет героя, который в какой-то момент болезненно, вплоть до мнимой душевной болезни осознал собственную бесцельность и нецельность. Как, вероятно, исцеляет и читателя романа, который день за днём расщепляет единую реальность на иллюзорные составляющие элементы и вешает на них ярлыки понятий, будто бы объясняющие устройство мира, и теряет в этом множестве ложных следов — фрагментов реальности и их определений — самого себя и свою бессмертную возлюбленную. В конце романа все литературные и философские параллели становятся излишни, видится, что ни один из жанров для него по-настоящему не подходит, что краеведение в нём оказывается занимательным, тайна религиозного ордена оборачивается его прозой, и только самое главное лучится светом открытия: Света совпадает с Авророй, а «Mediatores» обретает смысловую цельность в идее и образе во всей полноте и совершенстве расцветшего, подобно цветку, который уходит корнями в небеса, Эферо.