Старый Салих

 
СТАРЫЙ САЛИХ
1
Утро девятого мая одна тысяча девятьсот восемьдесят первого года в поселке Орловском обещало хорошую погоду. С востока, в безоблачное небо, начинало подниматься солнце, заливая мягким утренним светом улицу Южную. Старый Салих сидел на лавочке, и смотрел, как куры, деловито ковыряются возле соседского двора. Теплый ветерок шевелил красивые, разноцветные перья в хвосте петуха, выворачивая их наизнанку. Петух не обращал внимания, и призывно квохтал своим курочкам, что-то найдя в земле. Была суббота, и люди еще отдыхали. По широкой улице проехал одинокий велосипедист. Это был Николай, пятидесятилетний скотник с соседней улицы. Он спешил на ферму, на которой работал в колхозе имени 22 партсъезда. Старик проводил его взглядом, пока он не скрылся в конце длинного переулка, повернув направо. Пахло сиренью. Ее аромат наполнял улицу, погруженную в ту особенную тишину выходного дня, когда радость от утра еще смыта заботами по хозяйству. Цветущие пионы соседа дополняли запахи весны по особенному нежно.
Соседский петух подошел к самым ногам старика, что-то выискивая. Рыжие куры невозмутимо ковыряясь чуть поодаль. Первый раз невозмутимость куриного племени сильно удивила его, тогда тридцати семилетнего рядового девяносто второй стрелковой дивизии, еще на Ленинградском фронте, в далеком сорок первом году. Они с командиром, молодым девятнадцатилетним лейтенантом и двумя рядовыми пробивались к своим из окружения. Было начало ноября, и они шли уже пятый день, без еды. Было холодно. Они набрели на крестьянскую избу, возле которой копошились куры. Было тихо. Командир послал рядовых поймать курицу, а сам с Федором, как он окрестил Файзрахмана, прикрывал бойцов. Куры подняли шум, залаяла собака. Вдруг из двери избы раздались выстрелы, и оба солдата, ловившие кур, упали ничком. Несколько минут стояла тишина. Потом из двери, осторожно вышел немецкий фельдфебель и подошел к убитым. Склонившись над ними, он подозвал товарища, прикрывавшего его из дома. Следом показался старик с длинной седой бородой и в заячьем треухе. Только тогда Федор выстрелил в фельдфебеля, а командир - в его товарища. Выждав пару минут, они подошли. Старик продолжал стоять в дверях, глядя на эту картину, а ветер легонько трепал его бороду. Куры невозмутимо продолжали ковыряться в земле, чуть поодаль. Четыре трупа, лежали на застывшей морозной земле, и теплая кровь, вытекая из ран, образовывала лужицы, быстро густея и темнея. В деревне было тихо. По-видимому, это была немецкая засада на наших бойцов, прорывающихся из окружения поодиночке. Было странно, что немцев было только двое. Файзрахман ловко поймал курицу, и они с командиром побежали в сторону леса. Густой, непролазный ельник в этих местах соседствовал с болотами. Еще недавно они очень страдали от сырости и воды, окружавшей их повсюду, сейчас же было холодно, но снега не было. Присев под елью, он свернул курице шею, и ловко разорвав еще трепыхавшееся тело, отдал часть лейтенанту. Сырое мясо они научились есть еще неделю назад, подстреливая ворон. Тыловое обеспечение не могло ни прокормить, ни подвезти снаряды и патроны их дивизии, прибывшей на фронт с дальнего востока, и попавшую в окружение в Любанской операции близ местечка Будогощи…
Куры продолжали копошиться возле колеса огромного КРАЗа соседа. Старик услышал, как его собственный петух закукарекал на заднем дворе. Замычала корова и заблеяли овцы из сарая, намекая хозяину, что пора прекращать любоваться весенним утром, сидя на улице. Они слышали, как он выходил из дома, открывая скрипучую дверь в маленькую и низкую веранду. Обычно Файзрахман сразу шел управляться, но сегодня был особенный день. В этот день, тридцать шесть лет, назад закончилась война. Лет шестнадцать, уже как, его сделали праздником и он этот день проводил по особенному. Животные не знали об этом, и протестовали. Старик пошел управляться.
Старому Салиху четвертого марта исполнилось семьдесят семь лет. Он был высокий, сухопарый и крепкий. Его открытое лицо с крепким подбородком и высоким лбом улыбалось редко, но если это случалось, то улыбка получалась милая и немного застенчивая. Чаще он щурился, благо этому располагало южное солнце Орловки и его татарские черты. В поселке его знали почти все. Он держал теплицу и снабжал земляков каждую весну рассадой. Почему-то, его рассада приживалась всегда очень хорошо, и проблем со сбытом у него не было.  
Ему нужно было поторапливаться. К часу за ним должен был заехать его друг, начальник местного отдела милиции, тот самый лейтенант из сорок первого, его земляк, с которым он прошел всю войну. Этот день они всегда проводили вместе, поэтому, Файзрахман не мешкая, разложил сено по яслям корове и баранам с козами, насыпал им дерти и налил в поилку воды. Рыжая корова была глубокостельная, в запуске. Ее он поил отдельно, из ведра, поскольку ее величество никогда не пила с баранами из одной поилки. Обычно, к этому времени, его жена Фатима корову уже выдаивала, сразу дав ей немного дробленого зерна и напоив ее, но вот уже второй месяц все делал он сам. Козе, привязанной в соседнем сарае с курами, он ничего не дал, ее сегодня предстояло зарезать.
В теплице остро пахло подрастающими помидорами, было тепло и очень влажно. Быстро набрав ящики с рассадой перца и томатов, он вынес их на улицу и поставил возле дома на стол. В гараже стоял мотоцикл с коляской зеленого цвета, с запасным колесом , прикрученным к задней части люльки. На похожих мотоциклах фрицы когда то приехали воевать в нашу страну. Когда он впервые увидел эту технику, она ему очень понравилась. Теперь почти такой же был и у него. Мотоцикл был тяжелый, но старик легко его вытолкал и поставил на передачу. Жучка вылезла из маленькой будки, стоящей под высокой шелковицей, растущей около гаража и лениво повиляла хвостом. Фатима ее уже покормила.
Ящики с рассадой были легкие, и в коляску их помещалось двенадцать. Управившись, он прошел обратно к дому, вытер калоши при входе на веранду, снял их и вошел в низкий коридор, чуть спустившись на ступеньку вниз. Кухня была справа от входа. За столом сидел шестилетний внук, первенец его младшей дочери. Перед ним стояли пярямяча - круглые, хрустящие, аппетитные пирожки с мясом, чем-то напоминавшие беляши, но открытые сверху. Внук был спросонья, и есть не хотел.
- Баба Катя, не буду – сказал он Фатиме. Дочь старика вышла замуж за русского, познакомившись с ним в институте, и внук всех называл по русски, и деда, и бабку, и многочисленных теток с дядьками. Внуков у старика было много, потому, что детей было восемь, и у всех были семьи. С ними он держался всегда немного строго, как глава семьи, но Фатима внуков обожала и баловала.
- Ешь, а то бабай не возьмет тебя с собой на базар – пригрозила она малышу. Тот, поразмыслив, понял, что может остаться без газировки и барбарисок, которые очень любил, придвинул к себе тарелку. Файзрахман положил и себе несколько штук вкуснейших пярямячей, ложечкой сверху полил каймаком, и с аппетитом принялся есть.
- Зайди к Ферюзе, после базара, не забудь взять сахара и муки – сказала Фатима старику. Его старшую дочь в поселке знали и уважали все и звали по-русски, Валентиной Федоровной. Она работала заведующей продуктового магазина, и жила в квартале от них, на той же самой улице, где растила с Ахметом, своим мужем, троих сыновей.
По-русски его называли почти все, а не только внук. Поселок был казачий, состоявший из переселенцев, как с Кубани, так и с Дона. Татар было немного, и все они приехали лет за десять перед войной. Сам он перебрался сюда с женой, братьями, сестрами, и родителями из Маляевки, татарского поселка в Волгоградской области. В тот год он взял в жены Фатиму, и она была уже беременна. Его отец, Тагир, был муллой поселка и преподавал в медресе. Пришедшая к ним коллективизация, в лице присланного уполномоченного с командой приближенных, угрожала неминуемым расстрелом его отцу, а им всем высылкой неизвестно куда, о чем их предупредили родственники. Ночью, обмотав копыта лошади войлоком, они все бежали, все оставив, и взяв с собой только еду и деньги.
Маляевку, считали татарским поселком, но на самом деле они были мещеряки, далекие потомки волжских булгар, точнее их оставшейся после переселения ветвью. Говорили они на особенном диалекте татарского языка, и перебрались их предки жить сюда из под Симбирска и Пензы, где когда-то несли службу царю, вместе с казаками, составляя своего рода казачье татарское войско. Перебрались, отказавшись от принудительной христианизации. Похожим образом появилась и Бахтияровка, соседнее с Маляевкой село…
Внука пришлось усадить на мотоцикле перед собой, потому что коляска была заполнена ящиками с рассадой. Ехать было кварталов шесть-семь. На базаре, он привычно выгрузился. Все знали, что это место его, и оно всегда было свободным. Торговля шла бойко. Не прошло и полчаса, как все ящики с перцами и томатами опустели. Погрузив с кривых, вросших в землю базарных прилавков ящики назад в коляску, Файзрахман выкроил там место и для внука, благо теперь ящики можно было сложить вместе.
Магазин, в котором дочь была завмагом, находился в конце базара. Снаружи он весь был облицован желтой симпатичной плиточкой. Ею в Орловке было облицовано все, что можно: магазины, контора колхоза, сельсовет и множество других административных зданий, за счет чего вид она имела опрятный и симпатичный. Жилые дома сельчан были из красного обожженного кирпича с одинаковыми зелеными заборами из штакетника, одинаковыми фронтонами крыш того же зеленого цвета. В этот же цвет были выкрашены и рамы окон.  Продавщица, обслуживая очередь, увидев высокую фигуру деда, громко крикнула вглубь магазина:
- Валентина Федоровна, к вам пришли.
Из подсобки вышла красивая крепкая женщина с короткой стрижкой и в белом халате. Увидев старика, она вернулась назад, и вынесла авоську со сложенными в нее продуктами. Кроме сахара там были конфеты и что-то еще, тщательно завернутое в газету. Деньги брать она отказалась, но старый Салих знал, что делать. Пока дочь ходила за грузчиком, чтобы тот вынес мешок муки, он подошел к продавщице, понимающе подмигнул, и та привычно взяла деньги. У завмага было трое детей. Мешок пришлось притулить сверху на запасное колесо и привязать, а пакет поместился в коляске рядом с внуком.
- А газировка? – обижено спросил внук. Дед вернулся и взял две бутылки зеленого тархуна. Было уже полдесятого. Воробьи устроили шумную перепалку неподалеку от мотоцикла, не поделив брошенную кем-то корку хлеба. Помирила их рыжая дворняга, прогнавшая их от корки. Она улеглась, зажав корку в передних лапах, и с видимым удовольствием на морде стала ее грызть. Воробьи, сидя на водостоке, громко и с явным неодобрением обсуждали этот возмутительный поступок собаки. Кругом было тепло и празднично. Ветераны ходили наряженные, в пиджаках, на которых рядами висели ордена и медали, дополняемые сверху орденскими планками. В руках у них были красные гвоздики.
– Надо торопиться, – подумал Файзрахман, допивая бутылку газировки. Солнце весело блеснуло сквозь зеленое стекло. Старик посмотрел через него на солнце, на небо, и на магазин. Потом опустил бутылку в коляску, закрыл крышкой недопитую бутылку внука, отдав ее ему, завел мотоцикл и приехал домой.
2
Коза стояла в курятнике, привязанная к двери веревкой за ошейник. Ее желтые глаза по человечески смотрели на Файзрахмана, не понимая, в чем дело. Старик вывел ее из стада еще вчера, когда раздавал всем сено, и с тех пор она стояла в соседнем сарае голодная. Так иногда случалось и раньше, но с другими.  Она долго обсуждала с соплеменниками, пережевывая сено, чем так могла прогневать хозяина ее товарка, жалобно блеющая в курятнике по соседству. Теперь этой товаркой была она сама, а остальные ее слушали, и сходились в мысли, что уж чем-то она точно провинилась перед хозяином. Самое необычное было в том, что после того, как кого-то уводили, никто назад в стадо больше не возвращался.
Старый Салих долго смотрел на козу. Он помнил ее еще маленькой козочкой, весело бегающей в его доме. Фатима несколько дней держала новорожденных козлят вместе с ними, сама доя козу, и выпаивая козлят из бутылки с соской. Иначе коза потом не давала ей молока. Когда коза забывала козлят, можно было их, подросших, уже снова выпускать, но держать их приходилось все равно отдельно. Эта коза была бестолковой с самого начала. Будучи маленькой, она провалилась в уличный туалет. Спасать ее пришлось старшему сыну Валентины, Ливату, который смог пролезть в отверстие очка и достать козленка. Приятного было мало. Если Ливата отмыли сразу, то от нее долго шарахались не только люди, но и ее братья и сестры, брезгливо отворачивая носы. Кроме того, ее сестра уже родила двойню, а от нее старик так никого и не дождался. Он отвязал веревку от двери и повел козу в гараж. По дороге она пыталась дотянуться к пучкам зеленой травы, но старик не давал ей съесть их, одергивая веревку. Она ничего не понимала.
Файзрахман, стоя в гараже под привинченным к потолку блочком, с пропущенной через него вниз веревкой, помолился. Затем, связав задние копыта козы веревкой с блочка, резким движением потянув ее от блочка вниз, поднял козу, и теперь та висела вниз головой. От неожиданности она не издала ни звука. Он закрепил веревку, завязав ее вокруг тисков, установленных на гаражном верстаке, подставил вниз под козу старую алюминиевую чашку с мятыми краями, взял острый нож, лежащий там же, на верстаке, и резким движением перерезал козе горло. Кровь, журча. стекала в чашку. Она постепенно покрыла дно, и в течении нескольких минут, поднялась почти до середины посудины. Еще несколько минут она капала алыми пятнышками, на начинавшую уже темнеть остальную кровь, густой массой качнувшуюся, когда старик отодвинул чашку в сторону. Привычным движением обрезав шкуру по кругу задниих скакательных суставов, сделав надрезы по внутренней части задних ног козы, обрезав пах, старик быстро снял шкуру с животного. Сложив ее на заранее приготовленную и расстеленную пленку, рядом положил отрезанную голову козы. Ее полуприкрытые глаза оранжевого цвета отрешенно смотрели куда-то вдаль. Теперь она знала, почему животные, которых привязывали в курятнике и не кормили, не возвращались.
Старый Салих взрезал брюхо козы и достал требуху, сбрасив ее в другую чашку, эмалированную. Он наклонился над массой из кишок и ливера, и достал оттуда околоплодный пузырь, наполненный жидкостью. Внутри плавал маленький козленочек, сантиметров пять-шесть длиной. Старик долго, потрясенный стоял. Затем, став на колени, истово молился, кланяясь Всевышнему, и испрашивая у него прощения, за совершенный, по незнанию, грех. Трудно было поверить, что этот человек, хладнокровно убил много людей, глядя на них сквозь прицел снайперской винтовки, или всаживая в них нож в рукопашной схватке…
Мясо было нужно не только для сегодняшнего мероприятия. В Быстрянке жила одинокая сестра жены, которой он всю жизнь помогал. Козу он разделил на две части. Половину разрубил на шашлык, а вторую, разделив пополам, отдал Фатиме. Одну половину половины та оставила на фарш для ее вкусных пярямячей, а вторую тщательно завернула в бумагу, перевязав ее бечевкой, и положила в коляску, туда же сложив часть привезенной муки и конфет. Пярямяча для сестры она пожарила еще утром.
Пока Фатима загружала мотоцикл продуктами, старик замариновал мясо, и сложил в Быстрянку немного рассады из теплицы. Они поехали. Быстрянка была совсем рядом, километрах в двенадцати. Жена сидела на заднем сидении мотоцикла, расположенном повыше, а в коляске с продуктами важно восседал внук, с надетой каской на голове. Короткая дорога пролегала мимо кладбища. Мусульманское было отдельное, и располагалось рядом с основным, на холме. Пахло акацией. Ее белые грозди наполняли воздух таким ароматом, что казалось, пока им дышишь, счастье будет переполнять каждую клеточку тела, и никогда не кончится. Глядя на могилы, совершенно не думалось о смерти. Там, наверху на холме, лежали его отец и мать, чуть ниже – подорвавшийся на мине в одна тысяча пятьдесят девятом году его сын Амир. Он и трое его товарищей гнали отару овец с черных земель назад в колхоз. Вечером, на привале, молодые парни нашли мину, и пытались ее разобрать. Что-то у них не получалось, и они позвали на помощь Амира. Пока он к ним подходил, мина взорвалась. Тела товарищей разорвало в клочья, ему же один осколок попал в сердце, а другой снес часть головы. Пока повариха Горбычка на быках доехала до автодороги, чтобы передать информацию каким-нибудь водителем в правление колхоза, пока оттуда прислали машину, прошло три дня. Все это время повариха охраняла останки и отару. Тело Амира она посыпала от разложения дустом, и он высох и почернел. Приехавшие с машиной люди побросали разорванные части тел ребят в один ящик, сына же старого Салиха привезли в отдельном гробу. Фатима, сумевшая сохранить всех детей в войну, а их тогда уже было шестеро, падала в обморок и с ней ходила медсестра, делавшая ей уколы. Файзрахман не видел ее такой никогда.
Дом сестры жены располагался в Быстрянке напротив их старого дома. Пока женщины хлопотали и ставили чай, он вышел во двор. Мимо шли чьи-то гуси на расположенный неподалеку пруд. Гусак подозрительно посмотрел на старого Салиха и предусмотрительно загоготал, чтоб тот не подумал чего-нибудь выкинуть в адрес его небольшого стада. Птицы по весеннему гомонили, а где-то в отдалении протяжно куковала кукушка. Его дом, стоявший напротив, блестел на солнце окнами, словно был рад старому хозяину. Файзрахману уже было пятьдесят лет, и у него уже было девять детей, когда колхоз Большевик и колхоз имени Ленина, в которых он всю жизнь, с перерывом на войну, проработал, выращивая овощи и давая колхозам план, скинулись, и построили его семье большой дом. До этого они жили здесь же, в землянке. Так назывались низкие дома из самана, построенные прям на земле без фундамента, с треугольной покатой крышей и земляным полом. Размером он был четыре на десять метров. Внутри его пополам делила большая печь, на которой ночевала его дочь и всегда стояла бадья с тестом жены. В печи пекли хлеб. Слева были кровати его и Фатимы, спинки у них были металлические и блестящие, с маленькими кремовыми набалдашничками, а чуть поодаль стояла кровать его ослепшего отца Салихова Хафизмуллы, наизусть знавшего Коран. В правой части находилась кой какая мебель, полать, на которой оставшиеся дети спали вповалку и еще одна маленькая печь, на которой Фатима виртуозно готовила еду для всей семьи, протапливая ее кураем, камышом, а зимой – сушеными кизяками. В доме было две керосиновые лампы – семилинейная и десятилинейная, при них дети и делали уроки. Позже к ним протянули радиоточку, а перед тем, как Гагарин полетел в космос, протянули и свет. Здесь Файзрахман так же держал хозяйство. У них всегда была корова, овцы и птица. На корову и овец на трудодни он в колхозе выписывал фураж и немного сена, а остальное сено он заготавливал с сыновьями. Лошадь была колхозная. Три раза в год женщины белили их землянку и внутри и снаружи. Питьевую воду они носили из колодца возле фермы, а техническую, желтоватого цвета, им привозили в Быстрянку бочкой. Стирали женщины на ребристых досках, заранее замачивая белье. По субботам, к ним в баню, приходили семьи его младшего брата Салихова из Луганки , погибшего на войне, и семья зятя Дасаева, который тоже погиб на ней же, неподалеку, в Зимовниках. Он, как мог, помогал им. Тогда еще женщины не сидели за общим столом с мужчинами, но приносили им чай и необыкновенно вкусные лепешки Фатимы. Он скучал по тем временам. Хоть было и трудно, но они просто жили, не зная, что это было трудно.
Сестра жены, удивительно на нее похожая, так и не вышла замуж. Они пили чай из пиал, по-татарски. Конфеты, что передала его дочь Валентина, стояли в мисочке посередине стола, а рядом был кусковой колотый сахар. Файзрахман посмотрел на тикающий будильник на этажерке. Было без десяти двенадцать. Допив чай, он завел мотоцикл. На этот раз Фатима села с внуком в коляску. Ехали они быстро. Ветер надувал его рубашку и легкую куртку на спине парусом. Дикие тюльпаны, еще недавно цветущие на нераспаханных солончаках, обрывах и неудобьях красивыми коврами из желтых, красных и белых цветов, уже сбросили лепестки и незаметно торчали столбиками с зелеными плотными листьями. Домой вернулись по асфальту, проехав мимо больницы и повернув к своей улице под ограничительную арку.
3
Скоро должен приехать его друг. Он всегда приезжал на служебном ГАЗ-69 с водителем. Старый Салих достал шкафа черный пиджак с привинченными к нему орденскими планками и черные брюки. Ордена и медали лежали в красивой, плотно закрывающейся жестяной коробке из под индийского чая вместе с наградами жены, многодетной матери. Коробка стояла на подоконнике в большой комнате, где стояли кровати его и жены. Те самые кровати с набалдашничками, еще из Быстрянки. Еще на подоконнике лежали фотоальбомы. Внуки часто приезжали в гости, поэтому альбомы и шкатулочка с наградами были в ходу. С наградами играли, а альбомы рассматривали. Кроме шкафа, в комнате был черно-белый телевизор, красный диван из бархатной ткани с круглыми боковыми валиками, стол и пара стульев. На стене висели часы с маятником, отмечавшие каждые полчаса и час боем. Файзрахман переоделся, и достал коробку с наградами. Орденов и медалей было девять. Разложив их на столе, он минут пять смотрел на них, словно сомневаясь, стоит их надевать, или нет. Старик не любил ветеранов, разукрашенных, как новогодние елки, любивших ходить по школам и другим местам и рассказывающих о своих подвигах во время войны. Еще не любил смотреть военные фильмы. Он слишком хорошо помнил эту проклятую войну, и знал, что там было на самом деле. Посмотрев внимательно на награды, он отложил три, спрятав остальные назад в коробку. Эти три были ему особенно дороги.
Первая была медаль за отвагу. Ее он получил, когда началась операция по снятию блокады с Ленинграда. Тогда, в сорок первом, ефрейтор Салихов и его земляк, лейтенант, вышли все таки к своим. После истории с курицами, они стали много осторожнее. Шли не в сторону Волоховского фронта, а к Ленинграду. Каким-то чудом, дойдя до Невы, они вышли в районе дислокации 55 армии Ленинградского фронта, сумев перейти ее ночью по замершему льду. Снега не было, следов тоже, и это им сильно помогло. НКВДшники их долго допрашивали, но пощадили. Бойцов не хватало, особенно разведчиков. Тридцать дивизий держали оборону Ленинграда и двенадцать еще находились на Ориенбаумском плацдарме. С севера финны, заняв свои старые земли, отвоеванные у них в финскую компанию, держали свою часть окружения до Ладожского озера. С другой стороны, немцы от Финского залива до Шлиссельбурга, полукольцом, держали город в удавке. Поначалу, мощными ударами через Эстонию, врагу удалось очень быстро достичь пригородов города на Неве. Генерал-фельдмаршал фон Лееб долго, целых три недели ждал разрешения начать штурм города, пока оборона города была слаба. За эти три недели защитники города сумели подготовиться. План Барбаросса включал в себя последовательный захват обеих столиц СССР. Группа армий Центр должна была после достижения поставленных задач на своем участке объединиться с северным флангом и занять Ленинград, но успехи на центральном направлении так вскружили голову Гитлеру, что он потерял нужное время и отступил от своего же плана. Генерал Манштейн, которому была позже поставлена задача взять Ленинград, снова был отозван на другое направление, и обе столицы так и не были завоеваны фашистами. Город на Неве Гитлер решил уморить голодом, в том числе испугавшись брать его из-за опасения потерь среди личного состава. Его так поразило минирование нашими отходящими войсками Киева, что он резонно опасался такого же приема и в Ленинграде, и в Москве. В блокадном Ленинграде, зимой сорок первого, оставались более двух миллионов человек. Гражданское население было мобилизовано на труд и оборону. Женщины, подростки, рабочие работали на строительстве оборонительных сооружений. Они рыли противотанковые рвы, возводили лесные завалы, рыли блиндажи, работали на заводах и фабриках, выпускающих все дни блокады вооружение для фронта, ухаживали за ранеными в больницах и госпиталях. Пайка рабочего составляла 250 граммов хлеба, служащим и членам их семей доставалось 125 граммов на человека. Военным тоже приходилось нелегко, люди на передовой получали 50 процентов от нормы, тыловые службы и личный состав штабов – только треть. Неудивительно, что в таких тяжелейших условиях погибло до 700 тысяч человек. Город простреливался. Но Гитлер просчитался. У Ленинграда был выход к Ладоге, и по воде было организовано частичное снабжение. Зимой же, когда становился лед, по этой дороге, названной «Дорогой жизни», в город везли сырье для заводов и продовольствие для население, а назад вывозили людей и оружие. Так вывезли из блокадного Ленинграда до 800 тысяч человек.
Все девятьсот дней блокады ефрейтор Салихов провел близ Гатчины, участвуя в оборонительных боях. Его девяносто вторая стрелковая дивизия первого состава, переброшенная с Дальнего Востока, в которую он попал в качестве пополнения от Орловского райвоенкомата, призвавшись 15 октября сорок первого, погибла в ходе Любанской операции и была расформирована. Из тринадцати тысяч человек из окружения вышло совсем немного. Но в сорок втором, дивизию сформировали вновь, на базе двадцатой стрелковой дивизии НКВД Ленинградского фронта. Так они, с лейтенантом, получив специальную подготовку, оказались в разведроте девяносто шестого саперного батальона воссозданной девяносто второй стрелковой дивизии, и участвовали в прорыве блокады Ленинграда.
Эту медаль «За отвагу» он получил, когда в составе разведроты одним из первых ворвался в деревню Большое Верево недалеко Гатчины, и прикрывая огнем своего автомата выдвижение пулеметного расчета, обеспечил тем самым успешное отражение контратак врага.  В том бою с ним участвовал и его земляк лейтенант, теперь уже старший. Он прикрывал его, когда ефрейтор Салихов побежал в деревню, в которой было около сорока деревянных домов. Старик прикрепил на пиджак медаль первой. Вторая из выбранных им наград была Орденом Славы третьей степени. К ордену его представили в сентябре сорок четвертого, после выхода Финляндии из войны, когда маршал Маннергейм окончательно понял, что Гитлер терпит поражение, и смог заключить соглашение с Москвой. Сталин оценил то, что финны не стали блокировать выход из Ленинграда к Ладоге. Файзрахман учувствовал в разминировании Выборга, после отвода оттуда финнов, а потом они преследовали отходящих к северу Норвегии немцев, углубившись на территорию уже собственно самой Финляндии на девяносто километров. Вообще-то немцев должны были, по условиям договора с Москвой, преследовать сами финны, но они этого не сделали.  В местечке Куусамо, разведроте была поставлена задача выйти в тылы эвакуирующегося противника, и обеспечить диверсионные мероприятия до подхода основных сил Карельского фронта, в ходе преследования врага на кандалакшском направлении. Тогда ефрейтор Салихов отличился тем, что смог разминировать проход в минном поле для его разведгруппы.  Без его участия задача была бы не выполнена. Он первым обнаруживал укрепления противника, идя в авангарде. Старший лейтенант, его молодой земляк, безгранично доверял немолодому и опытному Файзрахману, давая самые ответственные поручения. Они жили с ним в одной землянке, и каждый вечер, если не было боев он видел, как сорокалетний татарин становился на колени и молился. Этим ли объяснялась их необъяснимая живучесть, или уровнем их боевой подготовки, было непонятно. Но факты – упрямая вещь, и то, что они были до сих пор живы, когда средняя продолжительность жизни пехотинца на той войне равнялась трем атакам, можно было приписать и покровительству Всевышнего. В самом тайном месте у себя в личных вещах лейтенант хранил крестик, который дала ему мать, когда он уходил в военное училище. Он брал его с собой на все боевые операции, уходя в тыл к немцам, и был до сих пор жив, когда смерть жадно, круглые сутки, пожирала кругом все. За годы войны Файзрахман привык к лейтенанту, как к родному. Тот делил с ним свой офицерский паек и никогда не упрекал его за то, что тот отказывался вступить в партию, имея столько наград, своим примером вдохновляя других бойцов на подвиги. Вступить в партию – это значило отказаться от Бога. А Файзрахман знал, кто здесь главный. Поэтому он так и остался ефрейтором всю войну.
Третий орден, который он выбрал для сегодняшнего праздника был последним, который он получил на войне. За два месяца до Победы, его дивизия воевала в составе Первого Украинского фронта. Они уже прошли Польшу, освободили Краков, и пересекли границу Германии, уже воюя на ее территории. Немец к тому времени измельчал. Все больше безусые юнцы встречались вместо матерых дивизий и ССсовских бригад начала и середины войны. Враг понимал, к чему идет дело, и судорожно пытался вступить в переговоры с Великобританией и США втайне от СССР. Но все было бесполезно, наша разведка была в курсе всех событий, да и союзники были тогда еще джентльменами, настаивая на безоговорочной капитуляции. После кровопролитной высадки в Нормандии, которую Фюрер устроил англо-американским войскам, теперь он снимал лучшие войска с западного фронта, укреплял ими Берлин и бросал их навстречу Красной Армии, пытаясь сдержать ее наступление. Он надеялся на милосердие англичан и американцев к немцам, давая им завоевать как можно больше германской территории, понимая, что от русских он милосердия не дождется. Девятого марта, в местечке Мюлленгрунт, где дислоцировался штаб дивизии, Файзрахман и его разведрота, были в составе боевого охранения. Старший лейтенант, к тому времени уже стал капитаном, и числился в штабе дивизии, координируя всю дивизионную разведку. Внезапно, от церкви, расположенной неподалеку от штаба, на них напал отряд немцев, численностью до ста пятидесяти человек. Стрелять пришлось всем, включая командира дивизии полковника Виноградова. Это была засада, оставленная немцами при отступлении, и это были не дети. Файзрахман плохо помнил тот день. Стрелковый огонь, открытый немцами по штабу, сильно напугал его, он боялся, что его земляк, капитан, погибнет. Как раненый зверь он бросился в рукопашную на врага и мало что помнил, полностью доверившись инстинктам опытного бойца. Очнулся он, втыкая свою финку в сердце, как потом оказалось, уже восьмого немца, фельдфебеля. Бросившись в догонку за отступающим противником, вместе с другими бойцами роты, он пленил еще девятерых. Тогда погибло несколько штабных, но капитан уцелел. За это ефрейтора Салихова, Файзрахмана Тагировича наградили орденом Славы второй степени…
Прикрутив к пиджаку третий орден,  старый Салих присел на красный, бархатный диван, положив руку на высокий круглый боковой валик. Этот диван был самой дорогой вещью в его доме. Фатима, когда увидела его в комиссионке, долго, зачарованная стояла и смотрела на него. Их дети уже подросли, встали на ноги, и хотя он продолжал помогать им, получая хорошую пенсию, держа теплицу и хозяйство, вынянчивая все новых и новых внуков, вдвоем с женой - деньжата у него водились. Он купил тот диван и спрятал его у своего сына Фарида, который жил в другой части Орловки, в районе мясокомбината. Вскоре у Фатимы должен был быть день рождения. Его жена, конечно, расстроилась, когда кто-то купил тот диван из комиссионки, но виду не подала. Накануне вечером, его сосед справа, работавший в колхозе на бортовом газоне, привез тот диван, и они его вдвоем с трудом занесли в большую комнату, разобрав на части, пока супруга доила корову. Когда она вернулась и увидела диван в комнате, с ней случилась маленькая истерика. Она поняла, кто купил тот диван и целый месяц видел, как она втайне мучилась, что упустила такую красивую вещь. В тот день, она чуть ли не впервые в жизни в гневе набросилась на Файзрахмана, стуча маленькими кулачками по его широкой груди, но когда увидела, что он улыбается, расплакалась от счастья и обняла его.
4
Был час дня. Старик взял ведро с замаринованной козлятиной, приготовленную Фатимой корзинку с едой, откуда аппетитно пахли свежепожаренные пярямяча, и вышел из дома. Он прошел к воротам . Жучка, привязанная на цепь, бешено виляла хвостом. Он дал ей кусочек сырого мяса. Вскоре подьехал ГАЗик начальника милиции. Подполковник сидел внутри. Ему было пятьдесят девять лет, и он скоро собирался на пенсию. Его заместитель уже засиделся в своей должности, поэтому подполковник осторожничал, стараясь лишний раз не давать повод для компромата на себя дружбой и пьянкой с беспартийным татарином, который жил, к тому же, с доходов огромной теплицы, снабжавший рассадой почти всю Орловку. Эти доходы считались нетрудовыми. Но раз в год, на День Победы, он рисковал своей репутацией, отъезжая со своим фронтовым товарищем в дальние лесополосы на Черных землях, где они от души пили, а затем стреляли из его табельного оружия по пустым бутылкам, вспоминая прежние боевые времена. Его водитель накрывал им стол и жарил мясо. Старый Салих свинину не ел, поэтому каждый приезжал со своим мясом. Подполковник терпеть не мог ни козлятину, ни баранину. Он доверял своему водителю, думая что тот его не закладывает. Зря он так думал, водитель стучал, но времена были брежневские, добрые, и начальство в Ростове закрывало на это глаза.
Вот и сейчас, стараясь не афишировать себя, подполковник из машины не выходил. Водитель вышел, взял вещи у Файзразмана, и поставил в машину, а его усадил сзади себя. Они поехали. Подполковник молча достал бутылку водки, два стограммовых стакана, один из которых отдал своему другу и налил. Старый Салих вытянул другой рукой из корзинки два хрустящих, теплых пярямяча, и протянул их в свою очередь. Подполковник обожал стряпню Фатимы, но называл их беляшами с дырочкой. На ходу чокнулись и выпили по первой, закусив беляшами. Подполковник до обеда был на официальных мероприятиях, выступая с трибуны и поздравляя фронтовиков, как самый главный фронтовик района. В душе он тоже не любил офизиоза, поэтому, после всех митингов и выступлений, он поручал дела своему заму, а сам уезжал с Федором в степь, туда, где пели птицы, молодая трава стелилась зеленым ковром, а ароматы весны и жареного мяса в компании старого фронтового друга и водки оставляли ему добрую память об этом дне на целый год. Только пару раз на девятое мая он не приехал к Федору за время, после войны. В первый раз ему делали операцию в Ростове, второй раз - в Москве. Здоровья оставалось все меньше, Федор становился все старше, и было неясно, состоится их следующая встреча, или нет.
Начальник милиции любил читать. В последнее время в моду вошел Ремарк. Как то раз ему в руки попала его книга «На западном фронте без перемен». Он запоем читал ее, удивляясь, насколько менталитет западного солдата может отличаться от нашего. Он начинал понимать, почему они проиграли нам войну, но начинал понимать, откуда у нас такие потери. Когда он дошел до фразы: «Единственное хорошее, что породила война – товарищество», у него книга выпала из рук. Он часто задышал, стараясь унять возникшее волнение. Он вспомнил своего татарина Федора, с которым вместе прошел всю войну и понял, насколько тот ему дорог. И хотя Федор ни книг не читал, и ментально они все-таки были разные, но что-то его тянуло к нему. Его жена, интеллигентная женщина, иногда пеняла ему его дружбой с ним.  Но не она была с ним в сырых окопах под Гатчиной, не она гоняла фашистов по болотам и лесам Финляндии, не она прошла с их дивизией от Ленинграда до Германии, по пути освободив более двухсот городов в нескольких странах. Но там везде с ним был Федор, его боевой друг и товарищ.
Налили и выпили по второй. Тепло от водки начинало разливаться по телу, освобождая от скопившегося за день напряжения. Подполковник закурил. Курил он Герцеговину Флор. Федор молчал, смотря как в узком окне ГАЗика мелькает степной пейзаж. С тех пор, как на Черных землях погиб на мине его сын, он сюда сам не ездил, но подполковнику ничего об этом не говорил. Федор служил в саперном батальоне в разведроте, и в совершенстве знал все системы мин, и наши, и немецкие. Своего сына Амира он тоже научил разминировать любую мину. Но в тот день не Амир нашел ту мину, а три его товарища. Федор был рад, что Всевышний оставил ему остальных детей, но все равно, горько сожалел о погибшем. Они приехали. Водитель достал складной столик, два сульчика, быстро выложил припасы на стол и стал рядом разжигать привезенные с собой сухие дрова. Старый Салих достал из корзинки Фатимы чак-чак, сладкий торт из теста на меду. Он был совершенно неуместен к мясу и водке, но под ним оказалось баночка черной икры. Так вот, что было в том пакете, что замотала в газету его дочь Валентина, подавая ему авоську с продуктами сегодня утром. Он тонко нарезал хлеб своим острым ножом, и маленькой ложечкой выложил на него икру, сделав несколько бутербродов. Нож , по старой привычке, у него всегда был с собой. Подполковник налил по третьей. Получилось неполно, и он открыл вторую бутылку.
- А помнишь, Федор, как ты к НКВДшникам попал?
Старый Салих помнил все хорошо. Пятьдесят девятая армия Первого Украинского брала Краков. Кто-то из наших, глубоко находящихся в тылу врага разведчиков, сообщил, что при входе в Краков частей Красной Армии, весь город должен будет взлететь на воздух. Разведчики эти узнали, где рубильник, но сами его обезвредить не могли. Маршал Конев послал лучших диверсантов Первого Украинского, чтобы решить вопрос, но в город войска не вводил. В число лучших разведчиков попал и ефрейтор Салихов, но его капитана с ним уже не было, и его определили в группу прикрытия. Операция рубильник прошла успешно, и его представили к ордену Красной звезды, а 92 стрелковую дивизию назвали Краковской. После этого было еще одно задание, и они ушли за линию фронта. Возвращаясь, они случайно нашли немецкий бункер тайник, в котором было все: и спиртное в любых видах, и шоколад, и много консервов, на которых было нарисованное такое, о чем ефрейтор даже не имел понятия. Командир группы был отчаянный малый. Они выставили боевое охранение, а сами предались разгулу в самой сильной русской традиции. Через три дня за ними пришли. Охранение к тому моменту пьянствовало вмете с ними и НКВДшники взяли их тепленькими. За это положен был расстрел. Ефрейтора спас тот самый наградной лист на Красную звезду и перечень его заслуг. Его не расстреляли, но свою награду за Краков он так и не увидел.
- Это я тебя спас, - сказал подполковник. Он всегда говорил это после третьей рюмки, вот уже много лет.
- Я лично ходил к маршалу Коневу, и предложил расстрелять себя, вместо тебя, - добавил он, начиная хмелеть. Вместо ответа, Федор взял пустую бутылку, отнес ее подальше в лесополосу и поставил на пень. Вернувшись, он вопросительно посмотрел на табельный пистолет подполковника. Тот кивнул. Федор взял оружие, проверил патрон, снял предохранитель прицелился в горлышко, и нажал курок. Бутылка по-прежнему стояла на пеньке, но уже без горлышка. Тогда Федор исполнил свой коронный трюк: прицелился, а затем отвернул голову и выстрелил. Когда он снова посмотрел на бутылку, той уже не было. Пустые бутылки закончились, и он вернулся к столу, надеясь освободить еще несколько, чтобы пострелять. Выпили еще по одной, потом еще, потом еще, а потом Федор уже ничего и не помнил. Водитель отвез его и подполковника по домам, помог затащить Фатиме его в дом и уложить на кровать.
Это был единственный день в году, когда Фатима становилась на молитву без мужа.
Эпилог
Ринат стоял возле кладбищенского татарского холма Орловского кладбища и смотрел на могилу отца. Было первое мая, и у Ахмета Зиновеича сегодня был день рождения. Рядом лежали его дядьки, дядя Володя, дядя Гриша, дядя Кузьма. Выше по холму была могила его деда Файзрахмана и бабки Фатимы, левее и еще выше в земле лежал их сын Амир, подорвавшийся на мине, а на самом верху холма, в земле, лежали его прадед Тагир и прабабка Фатима. Пахло акацией. Ее белые грозди наполняли воздух таким ароматом, что казалось, пока им дышишь, счастье будет переполнять каждую клеточку тела, и никогда не кончится. Глядя на могилы, совершенно не хотелось думать о смерти. Ренат был кузнец. Который год он думал о том, чтобы сварить своим предкам новые оградки, но денег было, как всегда, в натяг, и все приходилось откладывать на следующий год. Метров через двадцать от холма, начиналось поселковое кладбище, на котором, вот уже много лет покоился друг его деда Файзрахмана, подполковник, бывший начальник милиции Орловки. Вместе пройдя половину России и половину Европы, они и здесь лежали не так уж далеко друг от друга. Раз в год их приходили проведать родственники, ухаживая за могилками, и только некоторые знали, что скрывается за их именами, фамилиями, датой рождения и смерти. А в небе, как и тысячи лет назад летали ястребы, зорко высматривая добычу, пели в зарослях кустов соловьи.  Небо одобрительно смотрело на Орловку, радуясь ее миру и спокойствию…
 
1 мая 2020 года