К Смоленску мы поехали, естественно, не через Рославль по грейдеру, а через Ельню по хорошей дороге. Видимо, на юбилейные торжества гости заезжали через смоленский тракт. В Ельне перекусили и выяснили, что до трассы Брянск-Смоленск, по которой мы ехали до Рославля, идет прекрасная дорога.
При подъезде к трассе у города Починок попался указатель «Музей-усадьба А.Т.Твардовского». По моим предварительным наметкам Загорье (родина поэта) должно быть совсем рядом со Смоленском. Но времени на посещение ни там, ни здесь уже не было. Кстати, и в Смоленске в музей-квартиру его родителей мы не сходили.
Но сейчас я решил совершить виртуальное путешествие в Загорье. А для начала, как всегда, ознакомиться с творчеством поэта.
Прозаических работ Твардовского я сразу не нашел – только стихи и поэмы.
Поэмы.
Путь к социализму (1931) – Первая поэма, не найдена.
Страна Муравия (1936) О странствиях некоего Никиты Моргунка из родных краев Твардовского (район Ельни). Странствовать он начал в связи с тем, что в стране какие-то новые дела, колхозы. И он на коне, запряженном в телегу, поехал по стране. Побывал на раскулачивании – радость народная. Потом он встретил знакомого соседа, раскулаченного. Якобы, тот ослеп. Заночевал с ним, а тот украл коня. И долго Никита таскал телегу. Случайно ему навстречу попался поп на его коне, но Моргунок его не догнал. Посмотрел на мир и пришел к выводу, что надо вступать в колхоз. Опять попал на свадьбу. А туда пришел поп и предложил молодых обвенчать. А конь оказался моргунковский. И на этом все закончилось. – В целом, конечно, агитка, причем сляпанная на скорую руку начинающим поэтом, как говорится «от сохи».
Ленин и печник (1940) О том, как печник сначала обругал Ленина в поле, а потом починил ему печь в Горках. – Ерунда, тоже агитка.
Василий Теркин (1945) Это великолепная поэма о войне. Не знаю, есть ли что-то подобное в художественной литературе. Несмотря на то, что считается, что это какая-то юмористическая поэзия, но местами пробирает до слез. Никакой иронии по отношению к бойцам. Летящий язык, юмор очень добрый. Очень много цитат, которые стали народными:
Переправа, переправа!
Берег левый, берег правый,
Снег шершавый, кромка льда...
Кому память, кому слава,
Кому темная вода,-
Ни приметы, ни следа.
Бой идет святой и правый.
Смертный бой не ради славы,
Ради жизни на земле.
Свет пройди,- нигде не сыщешь,
Не случалось видеть мне
Дружбы той святей и чище,
Что бывает на войне.
- Нет, ребята, я не гордый.
Не загадывая вдаль,
Так скажу: зачем мне орден?
Я согласен на медаль.
Всех, кого взяла война,
Каждого солдата
Проводила хоть одна
Женщина когда-то...
Удивительно, что хотя эта поэма писалась, что называется «на скорую руку» и печаталась в газетах, но она получилась очень глубокой, проникающей в суть всенародной войны. Стихов о войне много. И много пронзительных произведений. Но «Василий Теркин», на мой взгляд, читателя, лучшая поэма.
Дом у дороги (1946) Еще одна пронзительная поэма. В отличие от Теркина, она трагическая. О судьбе наших людей со смоленщины (женщин, детей), которые оказались на оккупированной территории. Стих такой же легкий, но очень проникновенно и трагично. Вряд ли эта вещь была встречена позитивно. (Так нет! Он получил Сталинскую премию 2 степени в 1946 году.)
Теркин на том свете (54-63) Ну, это сатира на хрущевскую оттепель. На развившуюся бюрократию. И, кстати, есть некие строки, прямо относящиеся к сегодняшней бюрократии.
Ну-ка, вдумайся, солдат,
Да прикинь, попробуй:
Чтоб убавить этот штат -
Нужен штат особый.
Невозможно упредить,
Где начёт, где вычет.
Словом, чтобы сократить,
Нужно увеличить…
За далью – даль (1950-60) Рассказ о путешествии по стране от Москвы до Владивостока на поезде. О Волге, Урале, Сибири, Ангаре и Дальнем Востоке. Об уральской стали для победы, о перекрытии Ангары. Вспоминает неоднократно о своем смоленском детстве, о войне и тыле. И много говорит о писательском труде, о спорах с критиками.
Когда в безвестности до срока,
Не на виду ещё, поэт
Творит свой подвиг одиноко,
Заветный свой хранит секрет,
Готовит людям свой подарок,
В тиши затеянный давно, -
Он может быть больным и старым,
Усталым - счастлив всё равно.
Ближе к концу - о Сталине.
Но кто из нас годится в судьи -
Решать, кто прав, кто виноват?
О людях речь идёт, а люди
Богов не сами ли творят?
Ему, кто всё, казалось, ведал,
Наметив курс грядущим дням,
Мы все обязаны победой,
Как ею он обязан нам…
Но, интересно, что о культе личности он в итоге не пишет, хотя это уже 60-й год. Только то, что после смети «отца» он стал замечать во взглядах людей какую-то мягкость.
По праву памяти (1966-69) Короткая поэма. Это о памяти, которая не дает забыть о клейме «сын врага народа», хотя Сталин провозгласил, что «сын за отца не отвечает». Об отце, которого раскулачили, хотя он кулаком не был. О друге детства, который был отправлен в лагерь за отца.
Стихи. Их не очень много. Может быть, это от того, что я не нашел полную библиографию.
- Я иду и радуюсь. (1934) – А какой-то его товарищ неизвестный убит в битве за счастливую жизнь. Почему он об этом в 34 году?
- Размолвка (1935) – Грустит о том, что любимая не пришла на встречу. Без затей.
- Кружились белые березки (1936) – Юношеский восторг.
Петь, что от края и до края,
Во все концы, во все края,
Ты вся моя и вся родная,
Большая Родина моя.
- Станция Починок (1936). – Тоже без затей о близком к его Загорью городке Починок.
- Погляжу, какой ты милый (1937). – Так себе, в стиле частушки.
- Мы на свете мало жили (1938). – О несостоявшемся разрыве с любимой – она затопила печь, и все устроилось.
- Про теленка (1938). – Тоже бесхитростное стихотворение о поиске пропавшей коровы. Ее нашли в лесу, где она отелилась бычком.
- Приглашение гостей (1938). – О сборе гостей на большой праздник. Что всех угостим, и все будет хорошо. То же.
- Сверстники (1938). – Обращение к другу детства, с которым бегали босиком. То же.
И пусть в последний раз сюда
Зашли мы мимоходом,
Мы не забудем никогда,
Что мы отсюда родом.
- Чкалов (1938). – На гибель Чкалова.
Пусть же по наследству и по праву
В память о делах твоих, пилот,
Чкаловское мужество и слава
Чкаловским питомцам перейдет!
- Поездка в Загорье (1939). – Приехал на машине, и ее обступили малыши.
И едва ль не впервые
Ощутил я в душе,
Что не мы молодые,
А другие уже.
Его встретили, было застолье, песни…
Скоро ль, нет ли, не знаю,
Вновь увижу свой край.
Здравствуй, здравствуй, родная
Сторона.
И - прощай!..
Это довоенные стихи. Правда, наверняка, не все. Но не буду искать, поскольку и так очевидно, что ничего замечательного в этих стихах нет
- Песенка (1942). – Грустная песенка.
Не спеши, невеста,
Замуж за бойца:
Нынче неизвестна
Доля молодца.
Лучше пусть невеста
Вспомнит про него,
А бойцу не надо
Больше ничего.
- Дом бойца (1942). – Освобождает родную деревню и свой дом.
Кто подумал бы когда-то,
Что достанется бойцу
С заряженною гранатой
К своему ползти крыльцу?
- Баллада об отречении (1942). – О дезертире, который пришел в родной дом к матери с отцом. Но когда они узнали о дезертирстве, то отреклись от него. И он решил вернуться на суд.
- Баллада о товарище (1942). – Как вдвоем выходили из окружения. Товарищ был ранен. В одном доме женщина их накормила и предложила раненому остаться.
Пойдешь да сляжешь на беду
В пути перед зимой.
Остался б лучше.- Нет, пойду,-
Сказал товарищ мой.
А потом, когда наступали, то они нашли этот дом, вернее, то, что от него осталось.
Стой! Это было здесь жилье,
Людской отрадный дом.
И здесь мы видели ее,
Ту, что осталась в нем.
И, постояв еще вдвоем,
Два друга, два бойца,
Мы с ним пошли. И мы идем
На Запад. До конца.
Пронзительные стихи.
- Земляку (1942). – Тоже воспоминание о родном доме, пока захваченном врагом. Но ты идешь его освобождать. Тоже хорошие стихи.
- Партизанам Смоленщины (1942). – О родной смоленской стороне. О ненавистных немцах. Призыв бить их везде. То же.
- Армейский сапожник (1942). – Доброе, проникновенное стихотворение о войне.
- Рассказ танкиста (1942). – Добрый стих о мальчишке, который помог найти зловредную батарею немцев, не дававшая житья нашим.
- Две строчки (1943). – Из записной книжки об убитом на финской войне парнишке.
Как будто это я лежу,
Примерзший, маленький, убитый
На той войне незнаменитой,
Забытый, маленький, лежу.
- Когда пройдешь путем колонн (1843). – Когда пройдешь по дорогам войны,
Когда - науку всех наук -
В бою постигнешь бой,-
Еще поймешь,
Как дорог друг,
Как дорог каждый свой
- Со слов старушки (1943). – Как ловили немцы и не поймали петуха.
- Ноябрь (1943). – Про куст.
- Награда (1943). – Про женщину, которая спасла красное знамя и получила за это орден.
Смутилась до крайности баба,
Увидев такие дела.
Мне телочку дали хотя бы,
И то б я довольна была...
- За Вязьмой (1943). – О машинах, оставшихся после нашего отступления.
- В пилотке мальчик босоногий (1943). – Которого проезжающие все время спрашивают, не сирота ли он?
- Отец и сын (1943). – Солдат, которого считали мертвым, пришел в свой дом. Жена его не дождалась, вышла за друга. Друга убили, жена сошла с ума. Дочь попала под бомбежку. А сын живой и пойдет с ним на фронт.
- Позарастали стежки-дорожки (1943). – Где они воевали под Москвой. Теперь это тыл. Идем на запад.
Дойдем, всей грудью
Вздохнем глубоко:
Россия, братцы,
В тылу далеко...
- Немые (1943). – Это так народ прозвал немцев.
Немые, темные, чужие,
В пределы чуждой им земли
Они учить людей России
Глаголям виселиц пришли.
- У славной могилы (1943). – В 41 году они потеряли командира, а теперь вырыли могилу.
Торжествен, но краток и строг
Салют наш и воинский рапорт.
Тогда мы ушли на восток,
Теперь мы уходим на запад.
16.03.21.
- Иван Громак (1943). – О бойце, который бился за Смоленск, но туда не попал, поскольку был ранен.
- В Смоленске (1943). – Жаль, что здесь были немцы и дышали родным автору воздухом.
- Зачем рассказывать о том (1943). – Что где-то есть твой дом? Надо!
- Огонь (1943). – Уже третье лето.
- У Днепра (1944). – Воспоминание о детстве, паром через Днепр.
- Ночлег (1944). – Тоже воспоминание о Днепре, но солдатское.
- Возмездие (1944). – За все.
И мы не с тем сюда пришли,
Чтоб здесь селиться хатой.
Не надо нам твоей земли,
Твоей страны проклятой,
Нас привела сюда нужда,
Неволя - не охота.
Нам только надо навсегда
Свести с тобою счеты.
- Я убит подо Ржевом (1945). – Пронзительное стихотворение.
И у мертвых, безгласных,
Есть отрада одна:
Мы за родину пали,
Но она -
Спасена.
- Перед войной, как будто в знак беды (1945). – Морозом уничтожило сады.
Прошли года. Деревья умерщвленные
С нежданной силой ожили опять,
Живые ветки выдали, зеленые...
Прошла война. А ты все плачешь, мать.
- О скворце (1945). – Скворцу все нипочем.
Починяет домик свой,
Бывший без пригляда.
Мол, война себе войной,
А плодиться надо!
- В поле, ручьями изрытом (1945). – Весна.
Можно сказать: неужели
Правда, что где-то вдали
Жены без нас постарели,
Дети без нас подросли?..
- В тот день, когда окончилась война (1948). – Гремел салют, и мы прощались с погибшими. Осталась только память.
- Признание (1951). – Я не пишу давно ни строчки. Говорят – помолодел.
- Час рассветный подъема (1955). – Ему больше всего дорог. И грустно о старении.
- Ты, дура, смерть грозишься людям (1955). – То же.
- Спасибо, моя родная (1955). – О Родине.
- Нет, жизнь меня не обделила (1955). – Да, не обделила.
- Вся суть в одном-единственном завете (1958). –
Я об одном при жизни хлопочу:
О том, что знаю лучше всех на свете,
Сказать хочу. И так, как я хочу.
- Разговор с Падуном (1958). – О строительстве второй ГЭС на Ангаре – Братской.
- Не хожен путь (1959). – Якобы, о судьбе поэта. Фигня.
- Ты откуда эту песню (1965). – Ерунда.
- Есть имена и есть такие даты (1966). - Они нетленной сущности полны.
- На дне моей жизни (1967). – Он подводит черту.
- Дробится рваный цоколь монумента (1957?). – Одно из самых ярких стихотворений.
Дробится рваный цоколь монумента,
Взвывает сталь отбойных молотков.
Крутой раствор особого цемента
Рассчитан был на тысячи веков.
Пришло так быстро время пересчета,
И так нагляден нынешний урок:
Чрезмерная о вечности забота -
Она, по справедливости, не впрок.
Но как сцепились намертво каменья,
Разъять их силой - выдать семь потов.
Чрезмерная забота о забвенье
Немалых тоже требует трудов.
Все, что на свете сделано руками,
Рукам под силу обратить на слом.
Но дело в том,
Что сам собою камень -
Он не бывает ни добром, ни злом.
- Я знаю, никакой моей вины (?). – Еще одно ярчайшее.
Я знаю, никакой моей вины
В том, что другие не пришли с войны,
В том, что они - кто старше, кто моложе -
Остались там, и не о том же речь,
Что я их мог, но не сумел сберечь,-
Речь не о том, но все же, все же, все же...
- Ты робко его приподымешь (?). – О матери и сыне.
Но ты не взгрустнешь ли порою,
Увидев, что первенец твой
Любим не одною тобою
И нужен тебе не одной?
Проза.
Нашел только рассказ «Печники» (1958). Но прежде я видел фильм 1982 года. В ролях Бурляев, Табаков, Инна Макарова, Новиков. Очень добрый рассказ и фильм очень добрый. О том, как в послевоенные годы в маленьком городке главный герой, школьный учитель, недавно пришедший с войны, в ожидании приезда жены с маленьким ребенком мучился из-за плохой печки. И как старик-мастер сложил-таки эту печь с помощью этого учителя и знакомого военкома-майора.
И почему-то не нашел его статей – только «О…».
Но, в целом, можно сказать, что Твардовский выдающийся русский поэт. Это с моей точки зрения. Вровень с Есениным. Война разделила творчество Твардовского на две части. До войны он писал агитки и даже не очень складно. Но война пробудила в нем весь талант, и читать его стало легко. И местами пронимает до слез. За исключением довоенных произведений, я почти не нашел слабых, не берущих за душу стихов. Возможно, это потому, что я не нашел полной библиографии. Чувствуется, что современное литературоведение не очень его уважает. Ну, и пусть. Но в послевоенное время он писал немного. Видимо, ударился в редакторскую и общественную деятельность.
Теперь о жизни. Сначала из Википедии:
Родился 8 (21) июня 1910 года на хуторе Загорье рядом с деревней Сельцо (ныне в Починковском районе Смоленской области) в семье деревенского кузнеца Трифона Гордеевича Твардовского (1881—1949) и Марии Митрофановны (1888—1965), в девичестве — Плескачевской, происходившей из однодворцев.
Младший брат поэта — Иван Трифонович Твардовский (1914—2003), впоследствии литератор, краснодеревщик, резчик по дереву и кости, во время Великой Отечественной войны был в плену, после плена приговорён к 10 годам ИТЛ, в 1952 году был досрочно освобождён.
Дед поэта, Гордей Твардовский, был бомбардиром (солдатом-артиллеристом), служившим в Польше, откуда привёз прозвище «пан Твардовский», перешедшее к его сыну. Это прозвище (в реальности не связанное с дворянским происхождением) заставляло Трифона Гордеевича воспринимать себя скорее как однодворца, нежели крестьянина.
«Земля эта — десять с небольшим десятин — вся в мелких болотцах и вся заросшая лозняком, ельником, берёзкой, была во всех смыслах незавидна. Но для отца, который был единственным сыном безземельного солдата и многолетним тяжким трудом кузнеца заработал сумму, необходимую для первого взноса в банк, земля эта была дорога до святости. Нам, детям, он с самого малого возраста внушал любовь и уважение к этой кислой, скупой, но нашей земле — нашему «имению», как в шутку и не в шутку называл он свой хутор.
Между прочим, он ходил в шляпе, что в нашей местности было странностью и даже некоторым вызовом, и нам, детям, не позволял носить лаптей, хотя из-за этого случалось бегать босиком до глубокой осени. Вообще многое в нашем быту было «не как у людей».
Мать же, которую сильно любил Твардовский, Мария Митрофановна, действительно происходила из однодворцев. Трифон Гордеевич был человеком начитанным — по вечерам в их доме часто читали вслух Пушкина, Гоголя, Лермонтова, Некрасова, Толстого, Никитина, Ершова. И на десятилетие своего сына он подарил ему книгу. Стихотворения Александр начал сочинять рано, ещё будучи неграмотным.
В 14 лет Твардовский стал писать маленькие заметки в смоленские газеты. В 1925 г. в газете «Смоленская деревня» было напечатано первое стихотворение Твардовского «Новая изба». Затем Твардовский, собрав несколько стихотворений, принёс их Михаилу Исаковскому, работавшему в редакции газеты «Рабочий путь». Исаковский встретил поэта приветливо, позже став другом и наставником молодого Твардовского.
В 1928 году Твардовский ушёл из семьи и переехал в Смоленск. Тогда же принят в Ассоциацию пролетарских писателей.
В 1931 году была опубликована его первая поэма «Путь к социализму». В 1935 году в Смоленске, в Западном областном государственном издательстве, вышла первая книга «Сборник стихов» (1930—1936). Всего с 1925 по 1935 год Твардовский написал и опубликовал, главным образом на страницах смоленских газет и других областных изданий, более 130 стихотворений. (Сейчас ничего мной не найдено).
В 1932 году Твардовский поступил на первый курс Смоленского государственного педагогического института. В 1936 году Твардовский переезжает в Москву и поступает на третий курс Московского института философии, литературы и истории. В 1939 г. Твардовский окончил МИФЛИ.
В 1939—1940 годах в составе группы писателей Твардовский работал в газете Ленинградского военного округа «На страже Родины». В качестве военного корреспондента Твардовский участвовал в походе Красной Армии в Западную Белоруссию и в войне с Финляндией.
30 ноября 1939 года в газете были опубликованы стихи Твардовского «Час настал».
Стихотворение «На привале» было напечатано в газете «На страже Родины» 11 декабря 1939 года. В статье «Как был написан „Василий Тёркин“» А. Твардовский сообщил, что образ главного героя был придуман в 1939 году для постоянной юмористической рубрики в газете «На страже Родины».
В поэмах «Путь к социализму» (1931) и «Страна Муравия» (1934—1936) изобразил коллективизацию Сталина как предвестника светлого будущего. Несмотря на то, что родители вместе с братьями Твардовского были раскулачены и сосланы, а его хутор был сожжён односельчанами, сам он поддержал коллективизацию крестьянских хозяйств.
Одно время родители находились в ссылке в Русском-Туреке, куда и приезжал сам Твардовский.
Родители, четверо братьев и две сестры Твардовского были реабилитированы 30 января 1996 г.
В 1941—1942 годах работал в Воронеже в редакции газеты Юго-Западного фронта «Красная Армия». Поэма «Василий Тёркин» (1941—1945), «книга про бойца без начала, без конца» — самое известное произведение Твардовского; это цепь эпизодов из Великой Отечественной войны. Поэма отличается простым и точным слогом, энергичным развитием действия. Эпизоды связаны друг с другом только главным героем — автор исходил из того, что и он сам, и его читатель могут в любой момент погибнуть. По мере написания главы печатались в газете Западного фронта «Красноармейская правда» и были невероятно популярны на передовой. Поэма являлась одним из атрибутов фронтовой жизни, в результате чего Твардовский стал культовым автором военного поколения.
Помимо прочего, «Василий Тёркин» выделяется среди других произведений того времени полным отсутствием идеологической пропаганды, упоминаний о Сталине и партии.
Приказом ВС 3-го Белорусского фронта №: 505 от: 31.07.1944 года поэт редакции газеты 3-го БФ «Красноармейская правда», подполковник Твардовский А. Т. награждён орденом Отечественной войны 2-й степени за написание 2-х поэм (одна из них — «Василий Тёркин», вторая — «Дом у дороги») и многочисленных очерков об освобождении белорусской земли, а также выступления во фронтовых частях перед бойцами и офицерами.
Приказом ВС 3-го Белорусского фронта №: 480 от: 30.04.1945 года специальный корреспондент газеты 3-го БФ «Красноармейская правда», подполковник Твардовский А. Т. награждён орденом Отечественной войны 1-й степени за улучшение содержания газеты (написание очерков о боях в Восточной Пруссии) и повышение её воспитательной роли.
В 1946 году дописана поэма «Дом у дороги», где упоминаются первые трагические месяцы Великой Отечественной войны.
В поэме «За далью — даль», написанной на пике хрущёвской «оттепели», писатель осуждает Сталина и, как и в книге «Из лирики этих лет. 1959—1968» (1969), размышляет о движении времени, долге художника, о жизни и смерти. В этой поэме о культе личности Сталина и его последствиях говорится в главе «Так это было», о реабилитации незаконно репрессированных при Сталине говорится в главе «Друг детства». (Ни черта он не осуждает. Он пишет, что стал замечать во взглядах людей какую-то мягкость. И все!)_
В этой поэме наиболее ярко выразилась такая мировоззренческая сторона жизни и творчества Твардовского, как «державность». Но, в отличие от державников-сталинистов и неосталинистов, культ сильного государства, державы у Твардовского — не связан с культом какого-либо государственного деятеля и вообще конкретной формы государства. Такая позиция помогала Твардовскому быть своим и среди русофилов — поклонников Российской империи.
Твардовский был главным редактором журнала «Новый мир» дважды: в 1950-1954 гг. и 1958-70 гг.
Осенью 1954 года Твардовский постановлением ЦК КПСС был снят с поста главного редактора журнала «Новый мир» за попытку печатания поэмы «Тёркин на том свете» и публикацию в «Новом мире» публицистических статей В. Померанцева, Ф. Абрамова, М. Лифшица, М. Щеглова.
В оба периода редакторства Твардовского в «Новом мире», особенно после XXII съезда КПСС, журнал стал прибежищем антисталинских сил в литературе, символом «шестидесятничества», органом легальной оппозиции советской власти. В «Новом мире» печатались произведения Ф. Абрамова, В. Быкова, Б. Можаева, Ю. Трифонова, Ю. Домбровского.
В 1960-е годы Твардовский в поэмах «По праву памяти» (опубликована в 1987 году) и «Тёркин на том свете» пересмотрел своё отношение к Сталину и сталинизму. В это же время (начало 1960-х) Твардовский получил разрешение Хрущёва на публикацию рассказа «Один день Ивана Денисовича» Солженицына.
Новая направленность журнала (либерализм в искусстве, идеологии и экономике, прикрывающийся словами о социализме «с человеческим лицом») вызвала недовольство не столько хрущёвско-брежневской партийной верхушки и чиновников идеологических отделов, сколько так называемых «неосталинистов-державников» в советской литературе. В течение нескольких лет велась острая литературная (и фактически идеологическая) полемика журналов «Новый мир» и «Октябрь» (главный редактор В. А. Кочетов, автор романа «Чего же ты хочешь?», направленного в том числе и против Твардовского). Стойкое идейное неприятие журнала выражали и «патриоты-державники».
После снятия Хрущёва с высших постов в прессе (журнал «Огонёк», газета «Социалистическая индустрия») была проведена кампания против журнала «Новый мир». Ожесточённую борьбу с журналом вёл Главлит, систематически не допускавший к печати самые важные материалы. Поскольку формально уволить Твардовского руководство Союза писателей не решалось, последней мерой давления на журнал было снятие заместителей Твардовского и назначение на эти должности враждебных ему людей. В декабре 1969 г. после публикации ''Обмена'' писателя Юрия Трифонова в ''Огоньке'' было опубликовано разгромное письмо 11 литераторов. Это стало началом конца для журнала. Твардовский был вынужден написать письмо на имя Л. И. Брежнева. Ответ не был получен. 9 февраля 1970 года с Твардовского были сложены редакторские полномочия, часть редколлегии журнала последовала его примеру. Редакция была, по сути, разгромлена. Записка КГБ «Материалы о настроениях поэта А. Твардовского» от имени Ю. В. Андропова была направлена 7 сентября 1970 года в ЦК КПСС.
В «Новом мире» идеологический либерализм сочетался с эстетическим традиционализмом. Твардовский холодно относился к модернистской прозе и поэзии, отдавая предпочтение литературе, развивающейся в классических формах реализма. В 1965 году, выступая на Конгрессе европейского сообщества писателей, Твардовский заявил:
«Я принадлежу к тому большинству рода человеческого, которое полагает, что действительность, независимо от моего видения её, есть при мне, была до меня и будет после меня. И она для меня — высшая ценность, и я не хочу её замены никаким прихотливым видением её, если это видение, особо художественное видение, не служит выяснению сущности этой действительности и не берёт на себя никакой ответственности за неё перед людьми, перед миром».
Многие крупнейшие писатели 1960-х годов публиковались в журнале, многих журнал открыл читателю. Например, в 1961 году был опубликован очерк «Глухой, неведомой тайгою» инженера-изыскателя Александра Побожия, а в 1964 году в августовском номере была опубликована большая подборка стихотворений воронежского поэта Алексея Прасолова.
В 1966 году Твардовский отказался одобрить судебный приговор писателям Ю. Даниэлю и А. Синявскому.
Вскоре после разгрома «Нового мира» Твардовский перенёс инсульт, приведший к потере подвижности и речи, а в больнице у него обнаружился запущенный рак лёгких. Умер писатель 18 декабря 1971 года в дачном посёлке Красная Пахра Московской области. Похоронен в Москве на Новодевичьем кладбище (участок № 7).
Семья
• Дед — Гордей Васильевич Твардовский (ум. в 1917), из крепостных крестьян, отставной военный, был бомбардиром-наводчиком, служил в Варшаве.
- Отец — Трифон Гордеевич (1881—1949).
- Мать — Мария Митрофановна (1888—1965), происходила из однодворцев.
- Братья:
- Константин (1908—2002),
- Иван (1914—2003),
- Павел (1917—1983),
- Василий (1925—1954).
- Сёстры:
- Анна (1912—2000) и
- Мария (1922—1984).
- Жена — Мария Илларионовна Горелова (1908—1991).
- Две дочери:
- Валентина (род. 1931) и
- Ольга (1941—2017).
Воспоминания о Твардовском.
«При мало-мальски близком знакомстве с ним легко приоткрывалась его доверчивость. Да, при всей пронзительной остроте ума, он был человек по-детски доверчивый, потому что верил в справедливость и ждал её от жизни». (В. Я. Лакшин)
«Это и был тот самый человек, которого накануне один мой товарищ назвал: «Уважаемый в государстве! Не забудь…» (А. Т. Прасолов)
«Он был удивительно хорош собой. Высокий, широкоплечий, с тонкой талией и узкими бёдрами. Держался он прямо, ходил расправив плечи, мягко и пружинно ступая, отводя на ходу локти, как это часто делают борцы. Военная форма очень шла к нему. Мягкие русые волосы, зачёсанные назад, распадались в стороны, обрамляя высокий лоб. Очень светлые глаза его глядели внимательно и строго». (О. Г. Верейский)
«Дважды он выступал на съездах партии с большими речами о роли писателей в строительстве коммунистического общества». (А. И. Кондратович)
«Он был предан русской литературе, её святому подходу к жизни». (А. И. Солженицын)
«Став выдающимся поэтом, он оставался выдающимся студентом, с упорством продолжая идти к поставленной цели и с блеском завершив образование в лучшем по тому времени гуманитарном высшем учебном заведении страны». (К. М. Симонов)
Увековечение памяти
- В 1990 году в честь писателя издан художественный маркированный конверт.
- В Смоленске, Воронеже, Волгограде, Новосибирске, Балашихе,Омске и Москве именем Твардовского названы улицы.
- Имя Твардовского присвоено московской школе № 293.
- В честь А. Твардовского назван самолёт «Аэрофлота» Airbus A330-343E VQ-BEK.
- В 1988 году открыт мемориальный музей-усадьба «А. Т. Твардовский на хуторе Загорье».
- 22 июня 2013 года в Москве на Страстном бульваре рядом с редакцией журнала «Новый мир» открыт памятник Твардовскому. Авторы — народный художник России Владимир Суровцев и заслуженный архитектор России Виктор Пасенко.
- В 2015 году в Русском Туреке в честь посещения Твардовским села открыта мемориальная доска.
Прочие сведения
- В соавторстве с М. Исаковским, А. Сурковым и Н. Грибачевым написал стихотворение «Слово советских писателей товарищу Сталину», прочитанное на торжественном заседании по случаю семидесятилетия И. В. Сталина в Большом театре 21 декабря 1949 года.
- К пятидесятилетию писателю вместо звания Героя Социалистического Труда дали «всего лишь» орден Ленина. По «легенде», передаваемой В. Войновичем в книге «Время гибких. Жизнь и необычайные приключения писателя Войновича (рассказанные им самим)», в этой связи секретарь правления Союза писателей СССР Константин Воронков сказал Твардовскому: «Вёл бы себя осмотрительней, дали бы Героя», на что тот будто бы ответил: «Никогда не знал, что Героя дают за трусость».
Награды и премии
- Сталинская премия второй степени (1941) — за поэму «Страна Муравия» (1936) (ну, уж за эту фигню!)
- три ордена Ленина (31.01.1939; 20.06.1960; 28.10.1967)
- орден Красной Звезды (1940) — за участие в советско-финской войне (1939—1940)
- орден Отечественной войны 2-й степени (31.07.1944)
- орден Отечественной войны 1-й степени (30.04.1945)
- Сталинская премия первой степени (1946) — за поэму «Василий Тёркин» (1941—1945)
- Сталинская премия второй степени (1947) — за поэму «Дом у дороги» (1946)
- Ленинская премия (1961) — за поэму «За далью — даль» (1950—1960)
- орден Трудового Красного Знамени (20.06.1970)
- Государственная премия СССР (1971) — за сборник «Из лирики этих лет. 1959—1967» (1967)
Когда я думал, что «закончил» с Твардовским и осталось только рассказать о музее-усадьбе Загорье, всплыло огромное произведение его брата Ивана «Родина и чужбина» .
Потрясающая книга. Собственно, Иван Трифонович рассказывает не о жизни Александра, а о своей жизни и жизни своих родных с самого детства в смоленской деревне. Он был третьим сыном в семье, на 4 года младше Александра (Шуры) и на 6 лет Константина – самого старшего. Отец был волевой человек, который всю жизнь стремился выбиться из нужды. Он обучился на кузнеца, но средств на строительство хорошей кузницы не было. Он купил какую-то развалюху, что-то пытался организовать, но не получалось. Занимались сельским хозяйством, была корова, лошадь, причем, отец купил какую-то непростую, породистую. Семья росла. В 20-х годах поселились на хуторе в Загорье. Дети по мере возможности тоже работали. Жили очень бедно. Так, например, в школу Иван пошел с запозданием потому, что долго не могли найти для него соответствующей одежды. У Шуры рано стал проявляться талант к стихосложению. И все преклонялись перед ним. Судя по всему, он также проникся своей исключительностью, думал больше о стихах, а также не о хозяйственной, а об общественной работе. Но ему такую леность прощали. Основную тяжесть несли старший брат Константин и отец.
В 14 лет стихи Шуры начали печататься в смоленских газетах. Он показал их земляку Исаковскому, который уже работал в газетах, и тот стал его попечителем на всю жизнь. Александр проникся социалистическими идеями, вступил в комсомол в 1924 году.
В 1928 году кузница работала уже года два. Отец получал небольшие заказы в Смоленске. Константин работал не покладая рук, ну, и, вообще, все работали, а Шура использовал любой случай для отлучки от работы. За это отец его, бывало, строго отчитывал, хотя успехами в творчестве сына гордился. Но Александр обижался. Эти обиды копились и, в конце концов, он ушел из семьи в Смоленск в феврале 28 года. Мать очень переживала, но понимала, что лучше так, чем выслушивать эти выговоры. Денег он не просил и не брал, поначалу ему, конечно, было туго. Был приезд его в Загорье летом того же года дня на два. Говорил, что скучает, видит сны деревенские. А осенью Ивана послали на лошади в Смоленск 40 км без седла. Было очень больно. Александр сказал ему, что бы писал, как идет учеба, а сам он не будет.
В 1929 году Иван поступил в школу крестьянской молодежи. И год его учебы совпал с началом коллективизации. Он ездил в Смоленск, но «брат Александр имел какое-то особое свойство вводить, или еще точнее, повергать в смущение. Я предвижу, что со мной могут не согласиться те, кто бывал с ним, так сказать на короткой ноге, однако убежден, что немало и таких, которые в минуты ожидания встречи с ним, пожалуй, чувствовали себя не очень свободно. И мне кажется, что причиной этому была его прямота, порожденная привычкой слышать о себе много всяческих похвал, которые доходили даже к нам в Загорье, что постепенно, но неизбежно отдаляло его от простых смертных...»
В 1930 году хозяйство отца обложили индивидуальным налогом и сумму определили такую, что терялся смысл пытаться ее выплатить — надо было все продать, но и тогда выплатить не смогли бы. Ходатайствовали об отмене этого налога. Вышла статья Сталина «Головокружение от успехов», и вроде бы, ажиотаж утих. Организовалась рядом коллективная артель, отец вступил. Было велено сдать лошадь. Он сдал. Но когда он через несколько дней пошел посмотреть, то увидел ее в плохом состоянии, и забрал ее. Это была ошибка, и на следующий день ее увели обратно. Отец уехал в Донбасс на заработки. А когда надо было сеять, то пришлось купить какую-то слабенькую лошаденку.
Осенью Константина вызвали и обязали в трехдневный срок выплатить налог. Это нереально. Поэтому он решил, что надо уезжать в Среднюю Азию к какому-то знакомому. Он взял с собой Ивана. И они поехали. Но по дороге их два раза обокрали, причем, виноват был Иван – у него вырывали из рук. И фактически не доехав совсем немного, они вернулись. Константина посадили в тюрьму. Ивану устроиться в школу не удалось – сын кулака.
Так что в марте 1931 года к ним пришли и приказали собирать шмотки. Все погрузили на подводы и повезли на сборный пункт. Туда же привезли Константина из тюрьмы. А также вдруг появился отец. Семья собралась вся. С остальным такими же их отвезли на станцию, погрузили в товарные вагоны и повезли на север Урала, до станции Ляля. (Это между Нижним Тагилом и Серовым, но в то время там еще было очень таёжно.) На подводах по льду этой реки Ляли нас отвезли в тайгу, в какие-то бараки. А потом еще дальше. В итоге они стали заниматься сбросом бревен во вскрывшуюся реку для дальнейшего сплава. Было очень голодно. И надзиратели зверствовали.
Они писали Александру в надежде найти поддержку. Вот что он ответил: "Дорогие родные! Я не варвар и не зверь. Прошу вас крепиться, терпеть, работать. Ликвидация кулачества — не есть ликвидация людей, тем более — детей..." Письмо этим не кончалось, писал он и дальше, вроде того: "...писать я вам не могу... мне не пишите..." На том все и закончилось, больше он не писал и о судьбе семьи ничего не знал до 1936 года.
С наступлением лета работа по сплаву кончилась, и возникли мысли о побеге. Первыми отправили Константина и Ивана. Но уйти далеко не удалось – сразу же поймали и отправили обратно. Константина посадили в штрафную роту, а Ивана – обратно в семью. Через месяц Костя и еще трое убежали из штрафной, пришли тайно и забрали Ивана. В этот раз им удалось уйти подальше, и их задержали на станции. Но не отправили обратно, а привлекли к работе на литейном заводе. Они поработали некоторое время и тоже убежали. Их опять остановили и отправили на алебастровое производство. Там было гораздо лучше, чем в тайге, кормили и даже немного платили. Но к зиме производство свернули, и они рванули на шахту. Там их без документов не взяли, и они побежали дальше. Добежали до Перми, поехали дальше, но на каком-то полустанке их опять поймали и отправили обратно на Лялю.
Там их с Константином определили на валку леса в тайге. Выделили им самую плохую дальнюю делянку, и они, чтобы заработать на норму пайка, должны были валить очень много деревьев. Это было нереально, и получалось, что оставаясь, они оказывались в тягость семье. Мать отдавала им часть своей еды. Но до весны о побеге мечтать было нельзя. К тому же, вскоре их настигла беда – тиф. Сначала заболел Иван. Болел тяжело. Его спасла мать, которая делала морс из клюквы. Потом переболели все, но никто не умер.
И вот 22 апреля 1932 года они опять подались в бега. Перед выходом сестра отдала им свое пальто – долг этот Иван смог ей отплатить только лет через двадцать. Очень скоро им встретились двое, которые предложили поработать на сборе смолы, отвели их в дом и сказали ждать. Но часа через два Константин сказал, что надо уходить, поскольку могут задержать. Иван не согласился. Они продали пальто за 45 рублей, брат отдал Ивану 20 и ушел один. А догнать его он уже не смог, и получилось, что дальше он плутал один. Вышел опять к станции Ляля. Устроился на бумажный комбинат в пожарную часть. При этом он предъявил самодельную справку о том, что он из середняков. Его приняли, а жить его пригласил какой-то рабочий. Кормили в столовой на талоны. Но вокруг тоже работали спецпереселенцы, и не оставляло ощущение тревоги, что все может открыться. И он через три недели ушел по шпалам.
Потом ехал на товарных поездах. Один раз попал в вагон с солью, где ехал какой-то украинец, у которого был хлеб, но он не давал. Влез еще один, оказалось, вор, тоже хохол. И он отнял у первого буханку хлеба, и они выпрыгнули. Вор уехал на пассажирском поезде, а Иван остался один. Продолжал путь на запад. На одной из станций приличный мужчина дал ему три рубля, чтобы он сходил в парикмахерскую. Он постригся за полтора, а на полтора купил в киоске химический карандаш и книжку с чистым листом. Из этого он сделал фальшивую справку. Доехал до разъезда Теша, недалеко от Мурома. Устроился на лесопильный завод. Стал работать и написал тетке в Смоленск, чтобы она сообщила матери его адрес.
И спустя какое-то время вдруг к нему приехал отец. И рассказал, что он через месяц после их тоже сбежал с братиком Павлушей. Они пошли не на запад, а через хребет на Каму. Потом с небольшими остановками для заработка добрались до Смоленска. Пришли к Александру. Тот сказал, что может помочь только в том, чтобы бесплатно их доставили обратно. Или сообщит в милицию. Отец попросил подождать сутки, чтобы он мог съездить к знакомому, который ему должен. Там их приняли, положили спать, но ночью пришли за ними. Отец подумал, что вот, гад, продал. И повели, но пришлось еще заночевать. И во время ночевки, когда часовой заснул, он убежал в одной рубашке, босиком 40 верст до двоюродного брата Тарасова. Тот одел, обул и дал документы на свое имя. И таким образом отец убежал. Павлушу он оставил, предположив, что его пристроят. И так и получилось – отдали к тетке. А сам устроился под Можайском в колхоз кузнецом.
У Ивана отец был только день. Он пробивался обратно на Лялю, за оставшейся семьей. Как потом рассказали, он оставил документы в тайнике. Пришел к начальству, якобы, с повинной. Его долго допрашивали, но в итоге отправили в кузницу, а потом и в семью. Покантовался и повел их всех той же дорогой на Каму. Как рассказывала сестра Мария, было очень страшно, когда отец отлучался, чтобы найти какую-то деревню и добыть картошки. И в итоге они дошли до Нижнего Тагила, где отец поработал в заводской кузнице. Но ему было тяжело – 57 лет. И они перебрались на реку Вятка в селение Русский Турек.
А Иван после расставания с отцом, поработав на лесопилке, уволился, получил настоящую справку с последнего места работы и поехал в Москву. Там его вместе с другими бездомными побрали в ОГПУ, но, оказалось, что им нужны рабочие. И поскольку у Ивана была нормальная справка, то его взяли. Сначала они строили что-то для ОГПУ на Малой Лубянке. Потом его взяли на должность нечто вроде письмоводителя, но он погорел на глупости. Послал его как-то начальник в какое-то помещение сказать, чтобы оттуда уходили, поскольку будет совещание. Его послали на три буквы, а он их обозвал. И был уволен «за антисемитскую ругань». Он стал искать работу и нашел на Каширской ГРЭС грузчиком угля. Проработал там восемь месяцев. Стали выдавать паспорта, но у него ни свидетельства о рождении, ничего не было. Поэтому получил временное удостоверение на три месяца. Уволился и отправился в Русский Турек.
Там собрались все, кроме Константина. Выяснилось, что мать и сестра Анна были Твардовские, а отец и остальные дети – Тарасовыми. И нельзя было проговориться. Отец устроил Ивана в кузницу молотобойцем. Интересно, что «при всей драматичности обстоятельств, постигших нашу семью, никогда не случалось слышать, чтобы отец позволил себе недостойно высказываться по отношению к властям, выражать нечто антисоветское, жаловаться на судьбу, хотя оснований для обиды было у него предостаточно».
Через шесть месяцев Иван пошел за компанию с другом в районный центр Уржум получать паспорт. Не верилось, что получит, но получил на три года. Сразу же возникла мысль о поездке в Смоленск. С ним поехал и этот друг. Но встреча с Александром была недолгой. Она совпала с тем периодом, когда Александр носил в душе боль тяжких обвинений как о «кулацком подголоске» от людей, с которыми был рядом, то есть от смоленских же литераторов. И он не советовал Ивану оставаться в городе. «Мне казалось, что мой приезд и сама встреча пробудили в нем, не побоюсь сказать, чувства некоей вины или даже угрызения совести. Забыть о письме к нам в ссылку, о встрече с отцом в том же Смоленске в 1931 году у подъезда Дома Советов он не мог. Так я думал, и мне было жаль брата. Нравилось мне или нет, но я не мог не учитывать того факта, что был он искренним комсомольцем двадцатых годов.»
И Иван уехал в Москву. Там он через биржу труда устроился на учебу и работу на комбинат по слесарно-механической части. Потом его перевели в Люблино-Дачное подручным в сталеплавильный цех. Работа в цеху была очень тяжелой, надо было закидывать шихту в печь, то есть тяжеленные болванки. Он написал письмо Александру, и тот ответил, что он на съезде литераторов. Опять встречались ненадолго. Брат посоветовал ему привести себя в порядок внешне и не торопиться с женитьбой.
Он написал в марте 36 года Александру: «Как же так, ты, Александр, вовсе не интересуешься судьбой родной семьи? А мать, мол, все смотрит в окно, грустит, шепчет свою песню "Перевозчик-водогрёбщик, перевези меня..." Вскоре брат побывал в Русском Туреке. И задумал перевезти семью в Смоленск. Это было в отсутствие Ивана. А летом 36 года Иван приехал в Смоленск и выслушал рассказ матери о том, как Александр приезжал в Русский Турек. Потом пришел отец, который работал в каком-то колхозе кузнецом. И тут подъехали на машине Александр и Исаковский. Сели за стол. И тут неожиданно появился Константин. Как сказал Александр: «Такие встречи долгими не бывают и... не повторяются!»
В сентябре 36 года Ивана вызвали в отдел кадров и предложили написать заявление об уходе, ссылаясь на некий список. Ему стало все ясно. После этого проработал более года в подмосковном совхозе на станции Отдых. В декабре 37 года он приехал в Смоленск. Мать была в очень большом страхе, поскольку людей уводили неизвестно куда. Отец уехал на Кубань к Константину. У сестры Ани был младенец-девочка. Незадолго до приезда Ивана муж ее пропал неизвестно где. Из Смоленска Иван рванул в Нижний Тагил на строительство Уралвагонзавода.
Прямо на вокзале к прибытию поезда прозвучало объявление о сборе прибывших на строительство завода. Их прогрузили в машины и отвезли в поселок Вагонка. Там уже было много таких же новобранцев с востока из различных лагерей. Были и спецпереселенцы. Утром открылась панорама построенных цехов Уралвагонзавода. Группу, в которой был Иван направили пешком за семь километров в другой поселок. Было 35 градусов мороза и сильный ветер. Одежонка плохенькая. Сильно промерзли. Разместили в бараке по несколько семей в комнате. Работал на разгрузке прибывавших стройматериалов. С напарником приладили надевать лапти. Было много бывших уголовников. Но были и хорошие специалисты. Ивана назначили десятником. Начальником железнодорожного отдела был очень хороший человек по фамилии Богинский.
Здесь Иван познакомился с Марией Романовой, которая стала в итоге его женой. Она была из спецпереселенцев, причем паспорта у нее не было. И в июле 38 года они поженились. Богинский разрешил им занять комнату бывшего начальника. «Все у нас ладилось, и не было предела интереса и жизненным увлечениям. В меру наших возможностей терпеливо и расчетливо, как могли, улучшали и украшали мы свой быт. И так славно было на душе, что свела нас судьба, и весь мир, казалось, стал краше и добрее.» В мае 39 года родился сын. Но зарегистрировали его только как сына спецпереселенки. Не помогло даже письмо Сталину. Иван сильно переживал, что нарушены его права.
Богинский помог подготовиться на должность нормировщика. В сентябре 39 года Иван получил отпуск и поехал к брату Константину. В вагоне встретил знакомого прораба с женой. При пересадке в Москве выяснилось, что надо где-то ночевать. Знакомый убедил, что надо поехать к брату Александру. Дом в районе Арбата. Дверь открыла жена, сказала, что мужа нет дома, и захлопнула дверь. Но вскоре Александр открыл дверь и впустил их. Было очень неловко, но в итоге разместились. Утром Александр дал книгу «Страна Муравия» для Константина, а Ивану подарил сборник «Дорога». Проводил до вокзала.
Иван доехал до Константина на Кубани. Приняли его очень тепло. Брат рассказал, что после отсидки трех лет за побег из лагеря спецпоселенцев, он никак не мог устроиться на работу. С отчаяния он пошел к начальнику НКВД и тот его рекомендовал в колхоз в кузницу. Но так было безысходно, что он написал Александру с просьбой о помощи. И получил ответ: «Нужно рассчитывать на свои силы». Было очень горько. Его спасла будущая жена. Он уехал на заработки, а по возвращении они поженились. На следующий день из газет они узнали, что началась освободительная операция в Белоруссии и Западной Украине. И Иван поехал домой.
Завод, где работал Иван, стал оборонным. Его заставили заполнить анкету, что привело к увольнению. А дома была беда с сынишкой, у которого обнаружили неизлечимую болезнь – водянку мозга. Узнали про профессора в Свердловске, который, вроде бы, лечит неизлечимых больных. Собрались и поехали. Профессор сказал, что он не гарантирует, но может попробовать. Жена осталась с ребенком, а Иван уехал обратно.
По дороге встретилось много беженцев из Польши. По возвращении встретил Богинского, который увольнялся на завод «Коксохимстрой». Ивану предложили написать заявление об уходе. И он перешел к Богинскому. Операцию ребенку сделали, но как будет дальше, было неизвестно. Переехали в поселок завода. Кое-как отскоблили маленькую комнатенку. В июне 40 года получил повестку в военкомат. И его призвали в армию.
Привезли на фронт с Финляндией, где недавно кончилась война. Была серьезная боевая подготовка. Получил известие, что у него родилась дочка. 22 июня 41 года началась война. Финляндия напала на погранзаставу. Один отряд, посланный на подмогу, вернулся почти весь разбитый. Послали побольше, в том числе, Ивана. Попали по шквальный огонь. Кое-как отбились с большими потерями. Вернулись. Оказалось, что командир роты и замполит убежали. Их потом отстранили от руководства. Потом их передали в другую роту. Но при нападении на их расположение танка финнов и новый командир тоже драпанул, а Ивана взяли в плен.
Зверств не было. Допросили, Иван назвался Березовским. Отвезли куда-то. И в итоге он оказался на металлургическом заводе. Разгружали голыми руками металлическую стружку. Жили в лагере. Один как-то бежал, поймали и расстреляли. Потом отвезли на завод по изготовлению чурки – топливо для газогенераторных автомашин. Чурку надо было упаковывать в сушильных камерах с температурой 50-60 градусов. Отношение к пленным было сочувственное. Там были и рабочие-финны.
Иван стал учить финский язык на слух. Спустя несколько месяцев отвезли на территорию Советской Карелии в бывший лагерь НКВД. Там рядом была незавершенная стройка тракторного завода. Приезжали спецы, смотрели нельзя ли что-то сделать из этой стройки. Была гнетущая атмосфера. Дошли слухи о том, что Сталин сказал, что «у нас нет пленных – есть изменники и предатели». Так что обратно пути не было. Приехали спецы и тоже стали организовывать чурочное производство.
Иван подобрал листовку, видимо, для партизан. Но их не было видно на берегу Онежского озера. Про листовку узнало руководство, и его пригласили на допрос. Было несколько допросов, допытывались о его связях с партизанами. Но в итоге ничего не сделали. Потом отвезли еще куда-то. И там проводили психологическое давление на предмет согласия работать на финнов. Там было 19 таких же, как он пленных. В итоге Иван отказался от сотрудничества. И его и еще троих вывезли вглубь Финляндии. И поместили в доме для рабочих лесозаготовительной фирмы.
Разбили на пары, дали лучковую пилу и два топора. В пару к Ивану попал парень из бывших цирковых артистов. Сержант был добрый. Обратился к начальству с требованием улучшить питание, поскольку пленные находились на грани истощения. Те пары, которые выполняли норму, могли прийти к костру, отдохнуть, погреться и поговорить с финнами. Охранники привозили с выходных газеты. Из них Иван узнал, что Швеция дает прибежище тем, кто оказался из-за войны вне родины. Швеция сохраняла нейтралитет. Возникли в голове планы побега. Но зимой это было нереально: неизвестно, где находишься, где дороги и водные преграды, нет гражданской одежды.
С валки хвойных их перевели на березу. Тут он нашел капу (нарост), из которого можно было бы вырезать какие-то сувенирные штучки. Опыт у него был по жизни на родине. Нарезали на пласты, выварили и просушили. Он обратился к сержанту с идеей сделать нечто, для чего нужен инструмент. Тот горячо поддержал. Договорились, что будут продавать и купят то, что надо. Поехали в ближайший городок. Иван, наконец, представил, где он находится. В хозмаге купили инструменты, а в книжном – книгу о Финляндии.
После победы под Сталинградом к ним, в заколючную зону стали приходить местные жители, выражали восхищение этой победой. А в мае 43 его и напарника поймали при попытке бегства. Отвезли на поезде в штрафной лагерь на северо-западе страны. Использовали на строительстве аэродрома, погрузке-разгрузке в порту. За провинности пороли розгами.
В июле 43 Ивана и еще одного пленного стали каждый день водить в мастерскую по специальности литейщика. Это было им знакомо. Фактически весь день они находились в этой мастерской без охраны. Хозяин был настроен доброжелательно. Кормили отлично. Еду приносила дочь хозяина Анна-Лиса. Ивану пришло в голову поговорить с хозяином, чтобы их не отводили в лагерь на ночлег. Поделился с напарником идеей, и тот сказал, что и он об этом думал. И это удалось: они стали ночевать в доме хозяина.
По берегу Ботнического залива до границы порядка 500 км. Но нужна гражданская одежда. Они явились к нему запачканные и сказали, что надо бы иметь возможность переодеваться. Хозяин отвел их на склад и предложил выбирать. Это было то, что надо. Он решил, что надо скорее бежать. Попросил Анну-Лису подарить ему рубашку. Напарник побоялся бежать. Иван вышел из мастерской вечером в августе 44 года. Взял велосипед и погнал. Доехал до леса и 45 суток продирался сквозь дебри. Питался брусникой. Иногда останавливался, подрабатывал у крестьян рытьем канав. Пару раз его задерживали, но он представлялся эстонцем и говорил по-фински. Последний раз это было на границе. Оставалось двадцать метров… Продержали трое суток. Начальник спросил, куда он идет. Ответ на финском – в Швецию. «Кто он?» Ответ - эстонец. Тогда начальник подвел его к карте и показал, где есть брод через пограничную реку. И отпустил на свободу.
Через речку он перебежал, хотя финские пограничники его засекли, но не стреляли, а шведские его приняли. Иван сразу представился им, что он русский. Его отвезли куда-то, в душ, дали нательную одежду, его рвань сожгли в печи. Он рассказал все начистоту. Это было в ноябре 44 года. Продержали его две недели и отправили без охраны в лагерь для интернированных. Поскольку он не знал шведского, то ему дали сопровождающего. Ехали по железной дороге восемь часов, потом автобусом.
Лагерь представлял собой городок из опрятных домиков, оборудованных освещением, отоплением и канализацией. В домике, где поселили Ивана, были только русские. После пребывания в лагере 2-3 недели можно было получить паспорт для иностранцев и уехать устраиваться на работу в любое место. Когда узнали, что его брат Александр Твардовский, то русские его стали зачислять в агенты НКВД, поскольку брат - известный сталинист.
В конце ноября 44 года администрация лагеря сообщила, что паспорт для иностранца готов, и можно ехать искать работу. Его и еще 7 человек доставили в другой город, где им предстояло работать на лесозаготовках. Для людей, не знавших языка, это было очень хорошо. Весной 45 года был подъем настроения в связи с победой СССР. Ни интернированным, ни освобожденным Советской Армией из фашистского плена по негласному закону не было дано право чувствовать себя причастными к исходу Великой Отечественной войны — Победе. Так именно понимал каждый, кто оказался в плену или "пропал без вести", а таких было, страшно сказать, более трех миллионов!
К осени 1945 года в шведских газетах появились сообщения о том, что правительство СССР потребовало от Швеции выдачи какой-то части советских граждан из Прибалтийских республик. Требование касалось конкретных лиц, то есть названных в документах по именам и фамилиям. Эти люди категорически отказывались возвращаться в СССР, о чем тогда же сообщалось в шведских газетах. Но Советское правительство продолжало настоятельно требовать. Шведская сторона в лице самого короля Швеции Густава V обращалась с ходатайством к И. В. Сталину с просьбой не принуждать силой тех, кто возвращаться не желает, подчеркивала, что Швеция готова предоставить возможность им жить в Швеции. Как сообщалось в шведской печати, ответ Сталина был предельно краток: "Нет! — Сталин". И их вывезли пароходом.
Об отношении шведов: «после долгих лет рабского существования я увидел подлинно человеческое отношение ко мне, и это было очень дорого и незабываемо.» Иван написал письмо Анне-Лисе, попросил прощение за украденный велосипед. Она ему прислала книжки для освоения шведского языка. Иван решил, что с лесорубством пора кончать. Через бюро по трудоустройству нашлось предприятие по резьбе по дереву, и он поехал в другой город. Там его приняли с радостью. И были шокированы, увидев его три работы. «Было как-то непривычно после всех мытарств так вот вдруг оказаться в неведомой мне шведской семье, где без каких-либо моих просьб и условий я встретил такое теплое отношение и сердечность, на которые не знал даже, какими словами можно было достойно ответить.» Это была семья евангелистов лютеранской церкви.
В связи со знакомством с одним шведом - любителем русского языка, фанатиком, Иван почему-то приводит отрывок из письма Александра за 1931 год о том, что его вынудили отказаться от родителей. «Кажется, ясно: во имя избранной цели Александр ни перед чем не останавливался, вплоть до отказа от родителей. Тяжесть такого поступка отмолить трудно, и он не мог этого не понимать — нес этот грех в своей душе молча в течение всей своей жизни. Но, как говорится, Бог ему судья.»
В мастерской по резьбе по дереву Иван проработал два года. И, несмотря на благополучное положение, ностальгия взяла верх, и он в декабре 46 года приехал в Стокгольм и обратился с советское посольство с желанием вернуться на Родину. В его желании вернуться сыграло роль "Обращение правительства СССР ко всем советским гражданам (подданным), находящимся за границей по причине пленения или по каким иным причинам и не возвратившимся на Родину после Великой Отечественной войны", которое он прочел на русском языке в шведской газете в августе 46 года.
Иван перед поездкой в Стокгольм связался с несколькими русскими и предложил составить ему компанию. Но они не согласились и обозвали его сумасшедшим. А хозяин поддержал его, и евангелисты устроили ему теплые проводы. В консульстве Ивана приняли очень тепло, тем более, что они только что получили «Огонек», который открывался стихами Александра «Родина». Консул сказал, что это к счастью. Он также обещал, что «мы закажем вам билет на очередной пароход, и вы без всяких хлопот прибудете в финский порт Турку, там вас встретят, помогут с билетом на поезд до Хельсинки, ну и так далее. Все это не будет проблемой вплоть до вашего дома.» Ивана на «Победе» отвезли к пароходу, на котором он доплыл до финского Турку. Потом на поезде – до Хельсинки, и дальше до Выборга.
А здесь его с вокзала отвезли прямо… в выборгскую тюрьму. И поместили в битком набитую камеру. «Я видел глаза озверевших человекоподобных существ». Через два дня – на поезде в Ленинград. Там сутки, и опять на поезде в Москву – в одиночку лубянской тюрьмы. Здесь он просидел 4 месяца. В итоге ему объявили решение Особого совещания и по статье 58 присудили 10 лет лагерей. Был в камере с двумя другими осужденными. Один (полковник) рассказал, что когда его дивизию окружили, то комиссар в него выстрелил и ранил. Очнулся в немецком госпитале. А этот комиссар представился лейтенантом, но полковник его выдал. А после войны, когда полковник жил в Москве, то его вызвали и осудили в трибунале за это. Были еще встречи с другими осужденными.
В июне 47 года его с вещами посадили в вагонзак поезда «Москва – Иркутск». В Казани к ним посадили уголовников. К нему обратился вор в законе и предложил обменять вещи из чемодана на еду. Обменял и «почувствовал себя освобожденным от забот и беспокойств». Когда поезд проходил станцию в Читинской области, Иван написал и выбросил в окошко письмо жене. «Она, Мария Васильевна, проживала в то время в Нижнем Тагиле, о чем я узнал еще в Лубянской тюрьме, знакомясь с документами следствия, среди которых был и протокол допроса жены в Нижнем Тагиле.» Поезд прибыл в Находку, где их всех 20 тысяч вывели под открытое небо в пересыльный лагерь, и там они стояли два месяца.
В трюме парохода отправили на Чукотку. Там уже был мороз, а они в легкой одежде. Сжалились только таким образом, что выводили небольшими группами. Был медосмотр, на котором начальник санотдела обратил внимание на специальность Ивана «резчик по дереву». И назначил «госпитализировать», чтобы «потом разобраться». От соседей по больнице он узнал, что из привезенных год назад 1200 осталось в живых 700. По их рассказам зэков использовали не только на строительстве самого поселка, но дороги к руднику в 270 км. На шоссе, кстати, бригадир может чуть, что дать ломом по хребту.
Через три дня Ивана пригласил начальник санотдела, и они определились с необходимым инструментом, а также местом работы. Поначалу это оказался морг. Но потом договорились начальником аптеки, и устроили рабочее место там. Там он проработал 4 месяца. Поскольку твердых пород дерева типа березы на Чукотке не было, то он освоил изготовление вещей из мамонтовой кости, которой было в достатке. Но когда обнаружилось, что в аптеке работает «больной», то его отправили обратно в зону. Два дня носил носилки. Получил по хребту, ответил, посадили в карцер. Потом его начальник отправил в столярную бригаду. Но у этого начальника были какие-то виды на Ивана. В связи с этим, он оборудовал кабинет этого начальника – стол, шкафы и пр.
А потом в поселке открыли литейный цех. Он был нужен, поскольку техника ломалась, а детали привезти не было возможности. Надо делать их самим. И Иван пошел туда модельщиком. Организовал рабочее место, с помощью двух зэков сделал токарный станок. Литейный цех организовывался «с нуля». Запомнилось, как давали первую плавку. Но все прошло хорошо.
Иван был близко знаком с несколькими хорошими специалистами. И сдружился с ними.
В конце 1948 года для многих заключенных пришла очень приятная весть: сверху было дано указание о введении зачетов за рабочие дни. Так, при выполнении дневной нормы выработки до ста пятидесяти одного процента засчитывалось два или даже три дня, в зависимости от условий и вредности работы. Литейщики и модельщики тоже проходили по категории "1 день за 3 дня". В общем, радость была велика. Только подумать! Дана возможность отбыть десять лет за три-четыре года!
«Первое письмо от жены я получил осенью 1948 года. Она сообщала, что наша дочурка Тамара умерла в 1943 году в возрасте двух лет. В детских яслях была помещена в изолятор по подозрению на инфекцию. В неотапливаемом изоляторе переохладилась, началась пневмония, и это привело ребенка к гибели. О сыне Валерии (в 1948 году ему было девять лет) писала, что хотя он и ходит в школу, но продолжает оставаться больным и надежды на выздоровление нет — водянка мозга неизлечима». Еще она написала о встрече с Александром в Нижнем Тагиле в августе 48 года. «Мария Васильевна решила встретиться с ним. Нашла она его в гостинице "Северный Урал". Он имел с ней краткую беседу, но именно в том духе, чтобы только не выглядеть полным невежей. Живого интереса к встрече не выразил, о брате Иване — уклончиво. Сказал, что "давно с братьями не живу, Ивана мало знаю..." и так далее. Встреча произошла в коридоре гостиницы, в номер не пригласил. И было ясно, что хотел поскорее откланяться. Об этом и вспоминать тяжело.» «Жена писала мне часто, иногда даже не дожидаясь моего ответа, всегда нежно и сострадательно, не пытаясь обязать меня ответить; за что, на сколько лет, полагая, что мне трудно будет что-либо скрывать, недоговаривать, а может, этим она давала понять, что будет ждать сколько угодно. И дождалась. К моему великому огорчению, сын Валера меня не дождался, умер в 1951 году.»
Писал ему и брат Константин. «Войну я прошел полностью до самого Берлина. Был тяжело ранен, на излечении находился больше года в городе Камень-на-Оби. Имею награды: "Славу" и три общих медали..." Дальше сообщал, что имеет сыночка-Василечка, "хотя и не своего, но нашей породы". Жил Константин тогда, в конце сороковых, на Кубани, в станице Прочноокопской, а в пятидесятом переехал на родину, в Смоленскую область.»
В декабре 51 года были волнения в Чукотлаге. Началось с того, что прибыл этап, в основном состоявший из уголовников. Они, называвшие себя "ворами в законе", вступили в яростную перебранку с теми своими "единоверцами", которые пробыли на Чукотке уже не один год. Карантинная зона, куда поместили вновь прибывших, находилась не где-то на отшибе, а здесь же, впритык к старой, отделена была лишь проволочным заграждением. По-доброму сторонам можно было пожать друг другу руки. Но такого не произошло. Возникла неописуемая вражда, сопровождавшаяся грозными обвинениями со стороны вновь прибывших в адрес лагерных старожилов. Речь, конечно, шла о тех, кто, захватив сферу влияния в лагере, нарушил обет неписаных воровских законов, встал на путь услужения поработителям, и так далее и так далее. Измышления были столь угрожающими, что слышать их было жутко. Было совершено несколько убийств. Об этом было доложено начальнику Чукотлага майору Стеценко: ОЛП №1 саботирует выход на работу. Блатные ставили условия: освободить из барака усиленного режима (БУРа) их лидеров, посаженных за совершенные преступления. На место прибыл Стеценко. Он потребовал немедленно выйти на работу, но в ответ услышал непристойную ругань и грязные выкрики. Обстановка накалялась стремительно: несколько сот голосов гудели и требовали освободить наказанных. Снова и снова майор требовал подчиниться, выполнять его приказ, но его не слушали. Здесь же стояла охрана с автоматами, и майор дал приказ: "Огонь по врагам народа!" И автоматы застрочили по сгрудившейся толпе заключенных. Было убито девяносто три человека. Много было раненых. Ивану волей судьбы не пришлось быть в толпе попавших под расстрел. В тот день он не пошел на обед в зону, хотя обычно всегда ходил.
Днем освобождения Ивана из Чукотлага было 27 мая 1952 года. В лагере он пробыл пять лет четыре месяца двадцать дней. В своей работе Иван написал: «мне остается напомнить, что сравнительно с общим положением заключенных, оказавшихся на Чукотке, мне многое не пришлось испытать. Я не хитрил, никого не просил и не искал легких и удобных мест, не учинил чего-либо бесчестного по отношению к кому бы то ни было. Мне, видимо, просто повезло. Я этим дорожил. И если это было, как говорят, везение, то оно не происходило без причин: я любил труд и многое умел мастерски делать».
Но при получении справки об освобождении из заключения Ивану было объявлено, что есть указание, что освобождающиеся по зачетам обязаны половину сокращенного срока отработать в Дальстрое по вольному найму. Однако, 20 ноября ему встретился начальник отдела кадров Чукотстроя и сказал, что он сможет уехать, если к завтрашнему дню сделает вещь из клыка. Иван сделал, иего вывезли на пароходе 24 ноября 1952 года под видом члена ЦК в каюте старпома капитана.
До Петропавловска-Камчатского шли девять суток. Здесь по какой-то причине стояли столько же на рейде. Во Владивосток пришли числа 20 декабря. Потом поезд, пересадка на станции Угольная, потом суток шесть ехали до Новосибирска. Снова пересадка. Ждали три дня. В Свердловске побывал в ЦУМе. Товаров было много, и Иван купил платье жене. И вот едет пригородным в Нижний Тагил. Телеграмму давал из Новосибирска, надеялся, что Маша встретит. Смотрел, искал. Нет, не встретила... Прошел по перрону туда-сюда, попался на глаза ларек: вина, всякая всячина из продуктов. Удивился обилию. И никакой очереди. Купил две бутылки шампанского, вышел на привокзальную площадь. Адрес он знал, но все изменилось за двенадцать с половиной лет, и уже не знал, "где эта улица, где этот дом". Взял такси.
— Карла Маркса, девяносто пять,— говорит таксисту. А он:
— Смеетесь? Это же вот, рядом!
— Нет, добрый ты человек, услужи, подвези к подъезду, какая тебе разница? Я же за все плачу!
«О том уж не знаю, как и писать, когда поднимался на третий этаж и остановился у двери квартиры номер двадцать два. Я услышал, как жильцы квартиры вели разговор:
— Телеграмма послана из Новосибирска, а на каком поезде он приедет в Нижний Тагил, угадать трудно. Боюсь, что не встречу, потому и не иду к поезду.
По голосу я узнал, что это говорила жена. Я постучал и услышал:
— Да-да! Пожалуйста!»
Вскоре они с женой поехали в Смоленск. По дороге думал встретиться с Александром, но не получилось. Получил от него письмо, где он просил подробно рассказать о том, что было, начиная со времени его «гибели» на фронте. Иван написал, и через год, тоже по дороге они встретились. Был разговор на Казанском вокзале.
Потом, в 55 году Иван сделал подарок к 45-летию брата и послал по почте, но благодарность получил месяца через три. В 1956 году они с женой обратились в исполком райсовета по месту жительства с ходатайством о разрешении удочерить ребенка из числа находящихся на государственном попечении. В феврале 1956 года просьба была удовлетворена — у них появилась дочурка Ольга 1954 года рождения. В связи с этим по совету Гороно в 1956 году они выехали из Нижнего Тагила в Смоленск. Объясняется это просто: чтобы никто не знал, что их дочь приемная, а в Смоленск — поближе к родственникам. В то время там жил брат Павел, в собственном домишке, мать с дочерьми на Запольном переулке, а в семидесяти километрах от Смоленска, в совхозе "Лонница", работал и жил брат Константин.
Еле-еле нашли домик-развалюху в Смоленске. Сделали ремонт. Летом приезжал Александр вместе с критиком Александром Дементьевым. Были встречи с родными и соседями. Александр отказывался фотографироваться. Когда отъезжали в деревню к Константину, то после Иван спросил, почему шофера не приглашают к столу. И Александр ответил: «не переживай за моего шофера. Он на работе, и ему за все оплачено.» Иван подумал: "Вот оно! Слава не всем под силу. Где же забота о ближнем, если границу рублем прочерчивают: "он получает побольше твоего"? Можно, значит, человека даже не замечать, если есть уверенность, что вознаграждение за услуги вручено?»
Еще вопрос: «— Саша, скажи мне правду: как могло случиться, что ты писал хвалебные стихотворения о Сталине, пока он был живой. Как могло случиться, что ты так резко начал совсем по-другому о нем же, о Сталине?
Для Александра Трифоновича этот вопрос был нежданным-негаданным. Он не сразу ответил. Прошло несколько минут, мы шагали молча. Потом он ответил: "Я так чувствовал. Я подчинялся моим чувствам".
Еще случай из жизни братьев. «Жизнь свидетельствовала: мы (братья и сестры) никогда не были вхожи к брату как к брату. Для нас он был "за кордоном". И не это, допустим, главное, пусть оно и так, хотя — как же так? По какой-то нужде Константин хотел видеть Александра Трифоновича. Поехал в Москву, через посторонних людей раздобыл адрес, добрался до той сказочной Пахры. У бетонного гаража-ограды была овчарка: ходу нет. Постоял, подумал: "Как тут быть?" Но живые там были, вышла сама Мария Илларионовна.
— Что вы хотите? — спросила она, не открывая калитки. — Несколько секунд я молча смотрел на нее, она — на меня,— рассказывал мне Константин,— затем сказал только одно слово: "Ни-че-во!", повернулся и ушел.
Она "не узнала" Константина Трифоновича, хотя общеизвестно, что он и Александр схожи, как близнецы. Это — страшно.
Но это еще ничего не говорит о самом Александре Трифоновиче, скажет или подумает читатель. Возможно, но все же, все же...»
Еще Александр предложил Ивану поработать у него в доме, переделать шкафы и пр. Но эта идея не осуществилась – Александр так и не написал.
В Смоленске семья Ивана не прижилась. Зарплата маленькая, и они еле сводили концы с концами. Поехали в назад в Нижний Тагил. По дороге в Москве опять встретились с Александром на Казанском вокзале. Иван попросил взаймы 10 тысяч на первое время для покупки дома. Александр сказал, что у него сейчас нет, но он готов будет прислать 15. Нужно завести сберкнижку и прислать ему номер счета. Иван так и сделал. Они купили домик, отдали все, что было в качестве задатка. Но ответа нет. Заказали звонок в Москву – нет ответа. Иван тогда поехал в Москву. Александр был в очень плохом состоянии. Телеграммы не получал. Жена сказала, что он две недели не смотрел почтовый ящик. В итоге жена сказала, что она пошлет деньги, но не Ивану, а жене. (Видимо, решила, что он – собутыльник.)
Была не очень регулярная переписка. В 64 году Ивану исполнялось 50 лет. Приглашал его приехать в Тагил. Но он не приехал, и отметить с братом не получилось. По дороге из Тагила в Смоленск встретились. С ним был Игорь Сац. Александр сделал пакет для передачи матери. Сказал записать адрес и телефон Саца.
В феврале 65 Иван серьезно заболел. Вроде бы, нашли рак. Поехали в Москву, в редакцию «Нового мира». Александра нет. Передали его записку. Связался с Сацом. Тот его принял, уложил спать. На утро его отвезли в институт Петровского, и там диагноз не подтвердился. Звонил брату. Тот обругал его, что не сообщил ему. Потом он приезжал в больницу. Хорошо поговорили. Александр сказал, что застал мать еще живой, но она была очень плоха. Простились. Больше Иван его не видел.
В 68 году по семейным обстоятельствам семья Ивана переехала в Красноярский край. После 65 года переписки не было. В 70 году брат Константин сообщил, что Александр очень болен. Еле-еле он пробился в кунцевскую больницу и написал, что брат даже не владеет речью. 19 декабря 1971 года по радио Иван услышал, что Александр умер. Иван успел приехать только на похоронную процедуру на Новодевичьем кладбище.
Весной 1977 года Иван получил из Смоленского музея-заповедника предложение сделать что-то для экспозиции об А.Твардовском. Иван задумал и за несколько месяцев сделал макет хутора Загорье. Они жили в 150 км от Абакана. Туда макет отправил с помощью военных. И дальше – почтовой посылкой. Иван приехал в Смоленск к моменту получения посылки. Перед отъездом сфотографировал макет и разослал знакомым исследователям творчества брата. И в марте 78 года была опубликована статья с призывом возродить хутор Загорье.
В течение 10 лет этот вопрос неоднократно обсуждался и 1 сентября 1986 года Смоленский облисполком принял решение о возрождении усадьбы Твардовских в Загорье. И Иван получил письмо из смоленского музея с приглашением приехать и участвовать в воссоздании обстановки в их доме. Он тут же ответил согласием. Приехал, поговорил с руководством. Директор совхоза предоставил квартиру для работы. И работа еще до решения облисполкома закипела. К нему прикрепили опытного столяра, и они за несколько месяцев сделали это. Строительные работы так быстро не получались. Планировалось за десять месяцев завершить все строительные работы по воссозданию хутора, но это оказалось нереальным. Многие работы не были учтены в самом проекте. Так, прежде чем заложить фундаменты, нужно было воссоздать прежний рельеф места усадьбы. Рельеф был сильно нарушен во время строительства автодороги к совхозу. До наступления холодов реставрационная контора едва успела сделать разбивку под фундаменты. Блоки, правда, были завезены, но уложить их и выровнять не успели — доделывать можно лишь весной, по теплым дням, уже в 1987 году.
Ехал Иван в Смоленск ненадолго, а получилось, что надо переезжать с семьей. Он сомневался, поддержит ли жена Мария Васильевна его решение переселиться на Смоленщину, поскольку она коренная сибирячка. Но она была готова ехать с Иваном, как всегда, "хоть на край света". Совхоз предоставил им квартиру. Работа продвигалась не так быстро, как хотелось бы, но все же к осени 1987 года усадьба в основном была возрождена.
Хутор стоит на пригорке у самой дороги. Обычный хутор, то есть обособленный участок земли, приобретенный отцом в девяностых годах прошлого века с выплатой в рассрочку на пятьдесят лет. Десять с небольшим десятин. На усадьбе всего-то и было: хата девять на девять аршин с примкнувшим к ней скотным двором, сенной сарай, баня, кузница. Более ста березок было посажено еще весной, и все они прижились, имели хороший прирост. За кузницей, к западу, зеленел на прежнем месте небольшой кусок ельника из шестидесяти пяти елочек двухметровой высоты. Были посажены восемь широколистых лип; на прежнем месте растет и дуб, и древовидная лесная рябина, а к югу, за сараем, восстановлен плодовый садик из девяти теперь уже плодоносящих яблонь. К сожалению, не удалось найти прежние сорта: коробовку, сахарный аркад, грушовку московскую. Есть на усадьбе и колодец, и водоем в виде озерца с островком в центре. Площадь мемориального участка 2,6 гектара. По периметру, как живое ограждение, посадили две тысячи елочек строго по линии в три ряда — все прижились.
Открытие музея было приурочено семидесятивосьмилетию Александра Трифоновича. Торжественно, празднично, многолюдно было в те июньские дни 1988 года на усадьбе возрожденного хутора. Сотни автомашин, тысячи празднично одетых гостей заполнили и усадьбу Загорье и поселок Сельцо. В березовой роще возле Дома культуры Сельца был дан большой концерт самодеятельных коллективов, литераторов и артистов Смоленска.
Вот такую книгу написал и опубликовал Иван Трифонович Твардовский в 1996 году, когда ему было 82 года. Потрясающая книга и потрясающая жизнь. Жизнь Ивана и жизнь всего семейства Твардовских. Поэтому я и называю этот рассказ «Югозапад. Загорье. Твардовские». Если бы этот материал дать в руки Льву Толстому, то он создал бы эпопею не хуже «Войны и мира». Умер Иван в 2003 году и похоронен на родине, в Загорье.
Можно было бы удивиться, почему до сих пор нет экранизации этой книги? Но, на самом деле, удивляться нечему. Ведь из этой книги видно, какой сволочью был наш великий поэт Александр Твардовский. Можно сказать, что он не был злодеем, но мерзавцем был. Когда на протяжении жизни перед ним неоднократно вставал вопрос «карьера или совесть?», то он всегда выбирал первое. При этом он ясно сознавал свою подлость, и это ложилось слой за слоем на его душу, разъедало психику и явилось причиной запойного пьянства.
В книге Ивана об этом сказано вскользь, но многочисленные свидетельства говорят, что эти запои были очень сильными, что в итоге привело к потере работы в журнале «Новый мир» и смерти. В качестве такого свидетельства можно привести книгу «Бодался телёнок с дубом» Солженицына. В ней он много пишет о А.Т. Твардовском, отмечает его высокие духовные качества: благородство, честность, врожденный такт. Но через каждые двадцать-тридцать страниц изображает и сцены пьянства поэта. Кстати, это дает основание читателям думать, что и Солженицын являлся собутыльником Твардовского, хотя Александр Исаевич уверяет, что является трезвенником.
При всем этом в книге Ивана многократно рассказывается о любви всей их семьи к Александру и его творчеству. Цитируются отрывки из его стихотворений. Чувствуется, что семья гордилась им. Мать его боготворила. Между собой и в мыслях братья неоднократно высказывали недовольство поступками Александра, но ему говорили только хорошее.
А что же он? Он ушел и официально отрекся от семьи в тот момент, когда всех его самых близких людей отправили в тайгу на погибель. А когда отец, сбежав оттуда, попросил совета у сына, тот ему сказал, что вызовет милицию, если отец не вернется обратно. И вызвал (вот, гад), но отцу удалось опять убежать. Причем, это был период, когда до признания таланта Александра было еще очень и очень далеко. Он был занят тем, что пробивался по карьерной лестнице. Качество его стихов в тот период было таково, что в 60-х годах Солженицын писал: «Твардовского времен "Муравии" я нисколько не выделял из общего ряда поэтов, обслуживающих курильницы лжи. И примечательных отдельных стихотворений я у него не знал». Я сам выше в этом рассказе отозвался о «Стране Муравии» как об «агитке, причем сляпанной на скорую руку начинающим поэтом». И вот эта фигня была удостоена Сталинской премии в 41 году! Он уже в то время работал в газетах, дружил со многими известными литераторами и, конечно, не просто так получил эту премию.
Такова была судьба семьи Твардовских, как я ее для себя представил в результате виртуального путешествия в музей-усадьбу Загорье.
Если Вас, неизвестный читатель, заинтересовало это произведение, то пишите atumanov46@mail.ru