Прошло пять лет. По молитвам деда Устина, Господь не бросил Щербаковых, кото-рым, как и прочим их односельчанам, временами, было очень непросто выживать. Мало-помалу они приспособились к новым условиям жизни. Уже в 1923-м году благодаря новой экономической политике, провозглашённой в марте 1921-го года на X-м съезде РКП (б), в Советской России наступила короткая экономическая оттепель. К этому времени частники держали в своих руках уже более четырёх пятых всей розничной торговли в СССР. Прой-дёт совсем немного времени, и на полях, на которых ещё недавно вместо хлеба росли сор-няки, опять заколосятся пшеница и рожь, а во дворах сельских жителей появятся лошади и коровы, которых почти извели во время голода. На столах у горожан, ещё недавно видев-ших один только хлеб, снова появятся молоко, масло, сметана и сливки.
Народ смог немного отъесться и приодеться, потихоньку начав забывать ужасы го-лода, который, впрочем, у большинства испытавших его, навсегда останется в памяти…
С огромным трудом, но страна выкарабкивалась из громадной трагедии под назва-нием «Социалистическая Революция», хотя временами казалось, что она ещё глубже по-гружалась в неё. Потери России, попавшей под революционный каток, были ужасными. За 4 года Первой Мировой и 3 года гражданской войн Россия лишилась 25% всего довоенного капитала страны, что соответствовало более чем 40-ка миллиардам рублей золотом. К 1920-му году в 7 раз, по сравнению с 1913-м годом, сократится промышленное производство. Но самые страшные потери будут среди населения. Более 20-ти миллионов человек погибнут или станут инвалидами. В результате репрессий, классовой борьбы и «чёрного передела» в лету канут 100 тысяч помещиков вместе с детьми и родственниками, имущество которых будет присвоено пролетариатом и крестьянами.
Никто так и не узнает точного количества жертв Революции. Власть, занимаясь фальсификациями, подделкой статистических данных и регулярным переписыванием исто-рии Советской России, будет делать всё возможное для того, чтобы правда никогда так и не была узнана. Историю переписывали всегда, не случайно Иван Бунин напишет: «Вся беда (и страшная), что никто даже малейшего подлинного понятия о «российской исто-рии» не имел…»
Несмотря на некоторые улучшения в экономике страны, в целом, отношение кресть-янства к советской власти, продолжавшей политику выгребания сусеков до дна, было удру-чающим, следствием чего стало увеличение массовых и одиночных крестьянских выступ-лений. За один только 1924-й год в сельской местности «прокулацкими элементами», не желавшими отдавать государству хлеб, было совершено 313 терактов в отношении пред-ставителей советского и партийного актива. В 1925-м году было уже 902 теракта, а в 1926-м – 711. За один только июнь 1927-го года органами ОГПУ по стране было проведено около 20 000 обысков. Было арестовано 9000 человек, которых подозревали в конспиративной контрреволюционной деятельности. В 1926-1927 годах на территории Советского Союза органами ОГПУ будет зафиксировано 63 массовых крестьянских выступления, 22 из кото-рых вспыхнут в Сибири. По политическим мотивам чекистами будет арестовано 26 036 че-ловек.
В 1928-м году в сельской местности произойдёт 709 массовых выступлений, вы-званных насильственными хлебозаготовками и репрессиями в отношении сельских жите-лей. ОГПУ зарегистрирует 1027 местных терактов против низового совпартактива и 845 случаев распространения антисоветских листовок. В Артёмовском и Одесском округах УССР, а также в Богаевском и Мечетинском районах Донского округа Северо-Кавказского края органами ОГПУ будет ликвидировано несколько подпольных вооружённых групп, од-на из которых будет иметь похищенный ручной пулемёт системы Фёдорова.
Поняв, что выступать открыто против власти не получается, крестьяне перешли к тактике скрытых форм протеста. Всё чаще стали происходить разборка мостов и нападение на «красные обозы», у которых крестьяне отбивали отобранный хлеб. ОГПУ то и дело бу-дет фиксировать высказывания недовольных политикой советской власти крестьян.
Деревня Посеево Константиновской волости Сергиевского уезда Московской губер-нии: «Это хорошо, что убивают советских представителей за границей, скоро наста-нет такой момент, когда всему будет конец, и у власти будет находиться монархия, тогда мы заживём по-старому».
Деревня Большая Тава Усть-Ишимского района Тарского округа: «Началась война, коммунисты бегут за границу, а те, которые останутся, если не будут расстреляны, будут лишены права голоса на 5 лет и права иметь землю».
Деревня Саморуково Трудовой волости Московского уезда Московской губернии: «Скоро будет война, дадут нам, крестьянам, оружие, а мы его обратим против совет-ской власти и коммунистов, нам власть рабочих не нужна, мы её должны сбросить, а коммунистов удушить».
Село Валуевское Тюкалинского района Омского округа: «Крестьяне помогут про-гнать эту власть – коммунистов ненадолго хватит, мы только и ждём войны, а там со всех их полетят галифе… Я инвалид, а то бы пошёл на войну бить коммунистов».
Село Заломное Валуйского уезда Воронежской губернии: «Товарищи, скоро будет у нас Варфоломеевская ночь. Товарищи, при советской власти нельзя развиваться сель-скому хозяйству. Товарищи, граждане и гражданки, все-все на борьбу с советской вла-стью»…
Но у советской власти были другие планы. Варфоломеевские ночи ждали всех, кто мечтал вернуть царя и зажить по-старому – со старой административно-правовой системой и прежними ценами на хлеб. Ни того, ни другого советская власть не даст людям, а чтобы у помнивших времена свободных цен на хлеб отбить всякое желание заниматься «спекуляци-ей», в Уголовный кодекс РСФСР под белы ручки введут знаменитую 107-ю статью. Со-гласно этой статье можно было получить год тюрьмы с конфискацией имущества или без такового за укрывательство товаров от продажи и намеренное повышение цен.
Ситуация с обеспечением продовольствием городов в СССР станет критической зи-мой 1927-28 годов. Социальный взрыв в столичных центрах, помнивших голод 1918-19-го годов, был неминуем. Чтобы предотвратить это, власть решает прибегнуть к испытанным методам. 4-го января 1928-го года территориальные органы госбезопасности получат от зампредседателя ОГПУ Генриха Ягоды особое распоряжение № 6715. Чекистам предписы-валось немедленно «произвести аресты наиболее крупных частных хлебозаготовите-лей и наиболее злостных хлеботорговцев». Уже через полгода количество лиц, привле-чённых к уголовной ответственности по статье 107-й Уголовного кодекса РСФСР, достиг-нет отметки в 5,5 тысяч человек.
Высшие представители ЦК ВКП(б) срочно выехали в регионы. Сталин отправился в Сибирь, Вячеслав Молотов – на Урал, Анастас Микоян – на Северный Кавказ. Ситуация с трещавшей по швам продовольственной программой в стране вынуждала Сталина срочно вернуться к принудительным хлебозаготовкам. При помощи насильственных мер власть заставляла крестьян отдавать хлеб государству по демпинговым ценам. За отказ от хлебо-продажи крестьянам разрушали печи и срывали с изб крыши. Нередко на местах уполномо-ченные комиссий по содействию хлебозаготовкам («комсодов») доходили до размахивания наганами. Крестьян заставляли продавать хлеб по рублю за пуд в то время, как рыночная цена хлеба была в 2 раза выше. Если же хозяева не шли на такие условия, им угрожали конфискацией всех хлебных запасов и привлечением к уголовной ответственности по 107-й статье.
Красную Армию, основу которой составляли крестьяне, советское правительство, опасаясь непредсказуемых последствий, отстранило от участия в коллективизации, компен-сировав её отсутствие в хлебозаготовках заградительными отрядами, спецкомиссиями со-действия, хлебными тройками и «красными боевыми» сотнями.
Специально для хлебозаготовительной кампании будут организованы курсы опера-тивников и объявлена партийная мобилизация рабочих, а также сотрудников наркоматов, областных и краевых организаций. Параллельно с ужесточением репрессивных мер в от-ношении крестьянства увеличивалось и количество жалоб, которые нескончаемым потоком шли в государственные и партийные органы. Под репрессии то и дело попадали не только зажиточные крестьяне, но и середняки, в отношении которых один из уполномоченных по хлебозаготовкам скажет:
– Покалечим середняка, а план выполним…
В качестве особого метода выкачки хлеба из деревни широко применялось стукаче-ство, поощряемое и вознаграждаемое властью. С подачи членов «комсодов» деревенская беднота с большой охотой сдавала властям односельчан, укрывавших хлеб от госзаготови-телей. Доносительство быстро стало выгодным способом поправить скудный семейный бюджет – с каждого хозяйства доносчик либо покупал по льготной цене, либо получал в кредит четверть конфискованного хлеба.
Позже даже Молотов отметит силовые методы Сталина в Сибири: «…довольно крепко нажал, и подкачался хлеб».
В результате насильственных хлебозаготовок 1927-1928 годов абсолютное большин-ство сельских жителей Советского Союза стали жить намного хуже, чем они жили в 1925-1926-м годах. Если в 1925-1926-м годах крестьяне собирали примерно 70 пудов пшеницы с десятины, получая с неё по 70 рублей, то в 1927-1928-м годах не выходило и 30-ти пудов, при этом выручка с десятины выходила примерно в 24 рубля.
В августе 1929-го года Сталину положат на стол письмо, написанное рабочим Н.Д. Богомоловым, находившимся в Центральной Черноземной области в составе бригады по хлебозаготовкам. В письме Богомолов поставил перед Сталиным вопрос: каким образом нужно было объяснять крестьянину политику партии и государства? По словам Богомоло-ва, в результате последней заготкампании у крестьян осталось по 30 фунтов хлеба на едока в месяц, при этом у большинства сельских жителей не осталось хлеба до нового урожая. Для приобретения семян на рынке многим пришлось продавать скотину, и это притом, что в большинстве крестьянских хозяйств была только одна корова. У многих семейств коров не было совсем. О свиньях никто из крестьян, по словам Богомолова, даже не помышлял: «нет и не заводят». Тех же, у кого было две лошади или два вола на семейство из 13-14-ти человек, местные власти тут же причисляли к кулакам, забирая у таковых «всё под метлу». При этом рожь погибла на 60, а пшеница на 100 %.
Опишет Богомолов и состояние сельских кооперативов: «Соли нет хорошей. Немо-лотая, комьями, только для скота. Мыла простого нет больше месяца, подмёток, не-обходимого товара для крестьянина нет. Имеется только 3 носовых платка и 10 пар валенных серых сапог, да половина полки вина. Вот – деревенский кооператив».
Не случайно крестьяне, которые будут готовы отдать за пару сапог 8 пудов хлеба, будут жаловаться: «Хлеб берёте, а нет ничего: ни мануфактуры, ни обуви. Босые ходим».
Богомолов станет невольным свидетелем увольнения из совхоза, находившегося в ведении областного треста, в котором трудились 800 рабочих, 300 человек. Причиной стало отсутствие жилья с баней и плохая кормёжка: «Кормят их там кандером, непроделанным пшеном с водой, и дают 1 фунт хлеба». Между тем, отмечал Богомолов, у треста были ов-цы и свиньи, которые руководство берегло «на бекон».
Всё это и многое другое становилось причиной сопротивления не только крестьян, но и руководителей колхозов. Так, на одном из совещаний Наркомата снабжения стало из-вестно, что ночами председатели колхозов собирают колхозников и говорят: «Старайтесь как-нибудь хлеб спрятать, сплавить, превращайте зерно в муку, её государство не принимает». Не единичными были случаи, когда у самих сельских руководителей находи-ли спрятанный и зарытый в ямы хлеб.
Общее настроение сельских жителей можно было сформулировать одной фразой – «ПРИ ЦАРЕ БЫЛО ЛУЧШЕ». 17-го января 1928-го года в селе Воскресенское Воскресен-ской волости Рыбинского уезда Ярославской губернии кто-то из крестьян выскажется: «Ос-таётся лишь только выкинуть трёхцветный флаг и поднять восстание, необходимо требовать отмены монополии внешней торговли, введения свободной торговли без существующего ограничения частных торговцев». В феврале того же года в Тюменском округе органами ОГПУ будет зафиксировано следующее антисоветское выражение: «Со-ветская власть почище Колчака нажимает. Знали бы это, так не пустили бы Красную армию».
17-го сентября 1928-го года в селе Отрадно-Ольгинское Григорипольского района Армавирского округа Северо-Кавказского края одним из жителей будет сказано буквально следующее: «Товарищи хлеборобы. За 10 лет советская власть причинила вам зла столько, сколько вы не видели за 300 лет царствования дома Романовых. Советская власть душит вас, будет душить и дальше. Все обещания оказались ложью. Она обе-щала вам землю, а теперь за неё дерут 10 шкур; обещала свободу слова, печати, совес-ти, а вместо этого позажала вам рты, поотрезала языки, религиозных травит, раз-врат насаживает, выпускает 10 000 газет, которые только врут, пугает кулаками, войной и буржуями. Советская власть уничтожила 6 тысяч помещиков и жандармов и посадила вам на шею 5 миллионов опричников-коммунистов, комсу, и других прислуж-ников-паразитов. С вас сдирают налогов в 10-15 раз больше, чем в мирное время, вам обещают коммунисты коммунистический рай в будущем, чтобы теперь с вас больше драть… Долой советскую власть и коммунистов. Да здравствует единая, беспартий-ная, крестьянская власть. Да здравствуют хлеборобы. Отрадно-кубанский союз хлебо-робов».
Но сильнее всех об отношении крестьян к советской власти скажет крестьянин хуто-ра Есырева Сальского округа Северо-Кавказского края Иван Беорбуля 17-го апреля 1928-го года: «Вы, вся сволочь, сидите на народной шее по губерниям и округам и врёте без кон-ца, но не думайте, что вашему царству не будет конца. Придёт время, что вся пар-тийная сволочь не найдёт себе места в нашей необъятной России, надо только войну, и царству вашему будет конец… Я тоже бедняк, который никогда ничего не имел, но вижу, что между помещиком в половине XIX века, совхозами и комхозами разницы поч-ти нет, тогда были у помещика рабы, от которого можно было удрать куда-либо в леса, а от вас, чертей, нет спасения в тундрах; лопарей и самоедов и тех вы находите, чтобы ободрать налогами. А поэтому государство – самый злой эксплуататор народ-ный, и вся ваша цель – чтобы все были рабами государства, и вы, всероссийская банда душителей народных, т. е. коммунисты, скоро скажете народу, что государство – это вы. Вы отделили церковь от государства, а вместе с тем лезете туда, с вашим сви-нячьим рылом есть калачи и хотите затянуть народ в неверие, но народ видит, что вы волки в овечьей шкуре»…
Но жизнь продолжалась вопреки всем терактам и крестьянским выступлениям, всем революционным законам и обычным законам логики, согласно которым Россия давно должна была сгореть в революционном пожаре, исчезнув как государство вместе со всеми её жителями. Бог, желавший видеть в списках живых миллионы людей, своею волею сдер-живал ярость советской Харибды, давая возможность людям хотя бы немного вздохнуть. Государство стало активно помогать деревне – не из сердобольности, нет. Из неё нужно было выжать до конца всё, что у неё было – взятый советским правительством курс на ин-дустриализацию страны предполагал большие затраты, компенсировать которые можно было лишь отобранным у деревни…
Большая часть государственных средств направлялась середнякам и бедноте. Борясь с голодом и его последствиями, власть, помимо закупки хлеба за границей, введёт в стране общегражданский налог в пользу жителей районов, особо пострадавших от голода, органи-зовывая на местах пункты общественного питания. Для широкой пропаганды самых пер-спективных агрономических и животноводческих методов работы, с 1923-го года в Москве будут проходить регулярные сельскохозяйственные выставки, а в 1925-м году будет открыт Всесоюзный институт прикладной ботаники и новых культур…
У Тимофея, который к тому времени обзавёлся новым сбытом мёда, яблок и огород-ных продуктов, потихоньку начали появляться рублишки. Измотанное хлебными боями с деревней, государство было вынуждено вернуться к денежному обмену, поскольку кресть-яне хотели сбывать продукты только в обмен на деньги. Кое-что Тимофей даже начал от-кладывать в специальный ящичек, который он хранил в потайном месте под полом в амба-ре. Щербаковы понемногу становились крепкими середняками, время от времени позволяя себе то, чего они не могли себе позволить пять лет после Революции. Тимофей стал почаще подкупать бабам материю с нитками, обувку с одёжей, в доме, наконец, появился сахар – в 18-м Щербаковы чуть не забыли, как он выглядел. Вместо пристреленной комиссаром Да-нилевским собаки Белки Тимофей купит на рынке лохматого щенка, который через год превратится в здоровенного пса невыясненной породы со смешной кличкой Пушок...
Но по-прежнему оставался продовольственный налог, который Щербаковы, как и все, отдавали государству, каждый месяц принимая у себя гостей из сельсовета. Как все, они тянулись, как могли, живя в режиме жёсткой экономии и часто отказывали себе в са-мом необходимом. Порою дома не было ни крошки хлеба, но, как бы ни бывало тяжело, в итоге, всё всегда заканчивалось благополучно. В нужное время находились и продуктишки с деньжатами, и одёжка с обувкой, благо, Щербаковы никогда не сидели без дела, стараясь заработать денежку при любом удобном случае.
Главным правилом в доме стало правило полного стола. Что бы ни было, как бы ни поджимала жизнь, но на столе всегда должно было что поесть. Лучше отказать себе в одё-же, чем в куске хлеба.
– Запас в карман не тычет, – бывало, говорил дед Устин, оправдывая эту мудрую по-говорку в полной мере богатым жизненным опытом, который ни разу не подвёл его. Эту поговорку запомнит и Маня, а потом и её дети с внуками…
Щербаковы не купались ни в деньгах, ни в хлебе, в целом, живя, «как все» – сред-ненько, но это была всё-таки, пусть и небольшая, но передышка перед новыми испытания-ми. Начинался период репрессий и охота государства на «социально-чуждых элементов», кровавый сезон которой в Советской России откроет и возглавит ОГПУ, выращенное и воспитанное на принципах «железного Феликса»…
НЭП, предполагавший введение частной собственности и позволивший народу не-много залатать в своих бюджетах дыры, вскоре был тихо придушен советской властью, ко-торую слегка отъевшееся крестьянство больше не устраивало. Осенью 1927-го года госу-дарство ввело жёсткие цены на хлеб, и по стране сразу прокатилась целая волна хлебных стачек. Новый ценник ударил по рукам хлеботорговцев, которым было невыгодно прода-вать хлеб по в разы заниженной цене. Ситуация с хлебным дефицитом 1918-1919-го годов повторилась вновь. Власть снова начала силой забирать хлеб у крестьян. Несмотря на дале-ко не самый урожайный 1928-й год, советское правительство было уверено в том, что ново-го голода не будет – курс на коллективизацию, предполагавший вовлечение всех единолич-ных крестьянских хозяйств в одно большое под названием «колхозы», по мнению идеоло-гов коллективизации, исключал голод. По крайней мере, на бумаге. Но всё вышло куда страшнее, чем предполагалось…
На календаре был 1928-й год. Вместе с переменами в стране произошли перемены и в семье Щербаковых – незаметно выросла Маня. Теперь вместо курносой девочки была мо-лодая деревенская девица – красавица даже по меркам города. Всё было при ней – и фигу-ра, и лицо, и воспитание, и уважение к старшим, и умение вести домашнее хозяйство, кото-рому Мария полностью была обязана Щербаковым, особенно Евдокии и бабке Авдотье. Вот только росту Мария была невысокого.
Мария, которой к тому времени стукнет уже 21 год, по бабьим меркам будет уже давно засидевшейся в девках. Тогда девушек выдавали замуж рано – годов в 17-18, а где и раньше. Если сверстницы Марии уже нянькались с двух-трёхлетними детьми, то она была по-прежнему безсемейной. Не то мешала природная стеснительность, не то просто не при-шло время. Бывало, Евдокия, смолоду скучавшая по своим нерождённым детям, говаривала дочери:
– Когда ж ты ребёночка-то родишь, Мань? Всё одна да одна. Поди, самой уж не по душе, да и нам с отцом уж внучонка охота подержать.
Мария только отговаривалась:
– Не могу я, мам! Мне пока и с вами хорошо.
Как-то раз Евдокия заговорила с дочерью о делах семейных, незаметно перейдя к «амурам»:
– В семье, Маня, многое зависит от женщины. Без скромности и уважения к мужу семейную лодку быстро разбить можно. Не любят мужики, когда баба ими командует. Так уж они устроены.
– А что они любят? – спросила Мария, которая иногда украдкой уже подумывала о замужестве.
– Что? А то ты не знаешь! Поесть любят вкусно. Чтобы дома чисто было, да прибра-но. Чтобы жена послушной да ласковой была. Мужика надо иногда приголубить, пожалеть. От ласки любой мужик отмякнет, даже самый грубый. А шуметь начнёшь, только всё ис-портишь. Мужик не выносит, когда ему баба перечит. Терпением надо всё в семье решать и мудростью. Где-то и язык стоит прикусить – это только на пользу.
Мария слушала мать, запоминая каждое её слово, но ей казалось, что ей с её ростом найти мужа будет сложно.
– Мам, как ты думаешь, а у меня муж будет?
Евдокия улыбнулась:
– У тебя-то да не будет? У кого-кого, но только не у тебя. Не гневи Бога – с твоей красотой грех в девках остаться.
– Думаешь?
– Знаю. Почаще в зеркало глядись.
– Но я же маленькая!
Евдокия засмеялась.
– Ой, Манька-а! Дурёха ты у меня совсем. Знаешь, как в народе говорят? Высокие бабы созданы для работы, а маленькие для любви. Да и на руках их носить легче.
Мария залилась румянцем.
– Мам, вот ты говоришь, что у меня муж будет, а есть ли эта самая любовь?
– А куда ж ей деться, – ответила Евдокия, прижав дочку к себе. – Так все поначалу думают, и бабы, и мужики, а потом все по любимым с ума сходят.
– И ты так думала?
– И я. Сама скоро убедишься.
– А когда скоро? – с любопытством спросила Мария, которой уже хотелось иметь и мужа, и ребёночка…
– А ты не гони лошадей. Настанет время, и само всё случится.
…Шли месяц за месяцем, а любви, о которой говорила Евдокия дочери, у Марии всё-то не было, хотя она то и дело замечала, что всё чаще на неё стали заглядываться моло-дые васильевские мужики. И кто знает, как бы повернулась судьба Марии, не отправь её мать с новым заказом для председателя сельсовета.
Как-то раз в конце марта 1928-го года Евдокия снова отправила Марию в сельсовет – отдать председателю очередной заказ. К тому времени Евдокия уже была известна во всей округе как рукодельница «от Бога». Уж какие она шила рубахи, штаны, косоворотки да по-стельное бельё с наволочками для подушек, таких мало кто мог пошить. Даже костюмы справляла. Потихоньку Евдокия приспособила к шитью и Марию, переложив кое-какие де-ла по дому на ослабевшую к тому времени глазами бабку Авдотью, прекрасно справляв-шуюся с готовкой еды и мелкой бабьей работой.
Заказов у Щербаковых было хоть отбавляй. За работу платили где деньгами, где то-варами, а где и продуктишками – Евдокия с Марией не отказывались ни от первого, ни от второго, ни от третьего. В хозяйстве всё сгодится.
В тот день Мария, в руках которой была берестяная корзинка с заказом, как всегда, весёлая и резвая, шумно вбежала в сельсовет. Румяная и свежая, она тут же оживила скуч-ный быт конторы.
Сельсовет был самым обычным, как все остальные. На голой стене висел с большой портрет Ленина, смотревшего всем входящим прямо в душу. На простеньком шкафу лежа-ла вязанка прошлогодних пшеничных колосьев. На верхней полке стоял графин с водой, а полкой ниже лежали стопкой газеты и папки с нужными бумагами. На столе председателя нашли себе скромный приют небольшие часы, деревянные счёты, несколько листков бума-ги и чернильница с пером. Вдоль стен стояло несколько обшарпанных стульев, а в углу притулился полутораметровый сейф с маленьким бронзовым бюстиком Ильича наверху…
Председатель сельсовета Силантий Строков, дядька высокого росту с лохматыми усами, делавшими его похожим на сказочного пирата, и жилистыми руками сидел за своим рабочим столом, склонившись над свежим номером газеты «Правда». Чуть громче приня-того хлопнув входной дверью и нарушив священную тишину сельсовета, Мария громко сказала:
– Доброго всем денёчка!
Председатель недовольно посмотрел на Марию.
– Щербакова, ну, чего ты шумишь? Не у себя же дома. Прям, как галка - один гомон от тебя.
– Простите, Силантий Евдокимыч, не хотела, – поспешила извиниться Мария. – А я вам от матушки заказ принесла.
Председатель с любопытством посмотрел на корзинку в руках Марии. Вспомнив про заказ, Строков вмиг подобрел. Лицо его, только что бывшее хмурым, в один миг сделалось благостным и даже как будто умилительным:
– Заказ – это хорошо-о, – пропел председатель, потирая руки. – Ну, давай-давай, по-казывай, а то я уж заждался.
Мария вытерла о лежавшую перед входом тряпку ноги и подошла к столу председа-теля. Вытащив из корзинки белую ситцевую рубаху и, взяв её за плечи, она вытянула её вперёд, держа перед собой на руках. Мария, которой длинная председателева рубаха была почти до колен, выжидательно посмотрела снизу вверх на худого долговязого Строкова:
– Ну, как, Силантий Евдокимыч! Нравится?
Председатель придирчиво и, в то же время, одобрительно осмотрел рубаху, пощупав её пальцами, и не без удивления сказал:
– Ну, прям, как с фабрики! Собственно, как всегда… Всё. Забираю.
Строков взял у Марии рубаху и, аккуратно сложив её, завернул заказ в старую газе-ту.
– Матери скажешь, что я у неё скоро ещё пару рубах закажу и пару занавесок.
Председатель открыл ящик стола и достал оттуда деньги, протянув их Марии:
– Держи за работу.
Мария, убрав подальше деньги, сияла от счастья. Новый заказ – это новый прибыток в доме.
– А мне такую же рубаху можно пошить? – вдруг раздался приятный мужской голос справа. Мария посмотрела в сторону и тут же встретилась взглядом с красивым молодым мужчиной, с интересом смотревшим на неё. Это был новый сотрудник сельсовета Фёдор Теплов, занимавшийся делопроизводством и юридическими вопросами.
– Отчего ж нельзя! Мы завсегда новым заказам рады.
Председатель бросил на сотрудника ревнивый взгляд:
– Теплов, а тебе-то куда рубаху? По клубам, что ль, ходить? Как буржуй, ходишь весь разодетый. Твоя задача – бумаги и документы. Вот ими и занимайся.
– Так вам же приятнее будет, Силантий Евдокимыч, когда в сельсовете будут сидеть прилично одетые работники, которые будут повышать культуру труда, – тут же ответил мужчина, подмигнув Марии.
– Какие мы все грамотные… Культура труда-а! Научились… У тебя, Теплов, ни труда, ни культуры. Одни красивые слова. Ты отчёт сделал за прошлый месяц?
– Обижаете, Силантий Евдокимыч! Всё давно готово!
– А стулья новые заказал?
– А как же! Всё, как вы в накладной указали. На следующей неделе будут, – заверил председателя Фёдор.
Мария посмотрела на председателя, поймавшего её взгляд.
– Ну, чего ты на меня пялишься, Щербакова! Иди уж к Теплову, принимай у него новый заказ. Будешь помогать нам бороться за культуру труда. Только не шуметь у меня!
Председатель для пущей важности нахмурил брови. Мария улыбнулась. Метнув на Фёдора строгий взгляд, председатель махнул на него рукой и занялся своими делами.
…С того дня понемногу завязалась дружба между Марией и Фёдором. О том, что он понравился ей с первого взгляда, она боялась признаться даже самой себе. Среднего роста, с красивой мужской фигурой, приятным лицом и редким среди жителей Верейского уезда обхождением, в котором было что-то от аристократов, он не мог не привлечь внимания Ма-рии. Девушка находила любой повод, чтобы забежать в сельсовет только ради того, чтобы увидеть нового юриста. Всё чаще девушка стала думать о своём новом заказчике, ещё не догадываясь о том, что её симпатия в Фёдору была взаимной, епе и о том, что он каждый раз ждёт встречи с ней.
Участившиеся визиты Марии в сельсовет не смогли укрыться от внимательного взгляда председателя, однажды, как бы между прочим, сказавшего Марии:
– Щербакова, гляжу я, ты чего-то к нам зачастила. Потеряла чего или на работу, хо-чешь устроиться? Так нам браинькие девчата завсегда сгодятся…
Мария смущённо опустила глаза.
– Слышь, Щербакова! А может, тебе Федька наш глянулся?
– Скажете тоже, - дёрнула плечом Мария, и её щёки залились румянцем. – Больно надо… Я так, по пути.
– Ну-ну, - буркнул Строков, уже начавший понимать, кто причина участившихся ви-зитов Марии в сельсовет.
…Потянулись дни за днями, неделя за неделей. Стали Мария с Фёдором потихоньку встречаться, но так, чтобы ни одна душа не заподозрила. Чтобы сплетен не было, Фёдор, провожая Марию, частенько шёл по улице с каким-нибудь грузом – то с корзиной, то с не-большой бумажной упаковкой, перемотанной шпагатом. Со стороны это выглядело как обычная помощь одного советского товарища другому.
К удивлению Марии, Фёдор оказался очень тактичным – рук не распускал, цело-ваться не лез. Это была просто дружба, обычные ровные отношения между парнем и де-вушкой. Но, вскоре эти отношения переросли в настоящее взаимное чувство…
Как-то вечером Мария, дождавшись удобного момента, подсела к сидевшей за шитьём Евдокии, начав с ней странный разговор:
– Мам, расскажи, как вы с папой познакомились.
Евдокия удивлённо посмотрела на дочь:
– А чего это ты, вдруг, этим заинтересовалась?
– Да так, просто…
Евдокия положила руки на рубаху, пытаясь вспомнить начало её с Тимофеем семей-ной жизни. Как же давно это было!..
– Да я уж и не помню, Мань… По-моему, на чьей-то свадьбе. Он тогда таким кра-савцем был, что ты! Выше всех. Плечи широченные, ручищи как деревья, борода – лопатой. Настоящий русский богатырь! По нему тогда все девки сохли. Я однажды видела, как он годовалого бычка на плечах переносил – будто ребёнка. Волки на стадо напали, нескольких коров порезали и шибко бычка порвали, особенно задние ноги, он и встать-то, бедный, не мог. Вот Тимофей и понёс его тогда до самой дороги на плечах. Силища в нём была немыс-лимая. Любого мог через забор вышвырнуть…
– И как вы с ним? – с любопытством спросила Мария.
– Что как? – Евдокия посмотрела на дочь, не поняв вопроса.
– Ну… Как вы встречаться стали?
– А-а-а… Это целая история была. Поначалу-то втихушку, конечно, встречались. Как и все тогда. Что ты! Попробуй матери с отцом скажи, косу бы тут же на руку намотали. Тогда строго с этим было. Ничего серьёзного между нами не было, так, постоим вместе до звёздочек и по домам. В моё время ещё отцы женихов дочерям подбирали. Потом с родите-лями жениха знакомились, дальше сватов засылали. Не то, что сейчас. Нынешней-то власти никакие законы не писаны, никакого тебе Бога, никаких стеснений, сватов… Захотели то-варищ Люба с товарищем Петей начать жить, и начали, а мы с твоим папкой долго друг к дружке присматривались. Где на покосе увидимся, где на речке… Однажды я матери ти-хонько сказала, что нравится мне, мол, парень один местный. Мать только одно спросила – кто такой. Как узнала, что Тимофей Щербаков, сразу сказала: «Ты за ним как за каменной стеной будешь…» – Так и вышло. Потом, как водится, мои родители с его родителями по-говорили, а там и свадьбу сыграли.
Вдруг Евдокия посмотрела на дочь:
– А ты, часом, не приглядела ли кого? А?
Мария попыталась отделаться какой-то привычной фразой, вроде «нет, конечно», но Евдокия почуяла, что разговоры о семье дочь завела неспроста. Отложив шитьё, она взяла руку дочери.
– Мань, ну-к глянь на меня.
Мария неохотно посмотрела на мать.
– Ну, и кого ты хочешь обмануть? – спросила Евдокия, по глазам дочери поняв, что настала и для Марии пора стать женой и матерью. – Кто он?
Поняв, что мать не провести, Мария сдалась:
– Новый юрист в сельсовете.
– Фёдор Теплов, что ль? – не без удивления спросила Евдокия.
Мария кивнула.
– Так ему лет-то!
– Да что ты, мам! Всего 35, – с чувством сказала Мария. – Ты же сама мне говорила, что муж должен быть старше жены.
– Ну, не на 14 же лет!
Из груди Евдокии вырвался приглушённый стон.
– Ты чего, мам, – запереживала Мария, обняв мать.
– Ничего, дочка. Просто огорошила ты меня.
Евдокия медленно сняла платок, сжав его в кулаке. В этот момент Мария, вдруг, за-метила, что у матери полно седых волос. Перебирая белые пряди, она сказала:
– Мам, а у тебя сединки.
– Знаю… Теперь будет ещё больше.
– Ну, мам! – Мария уткнулась носом в плечо Евдокии, для которой новость о дружбе дочери с юристом оказалась большим потрясением. Она строго посмотрела на дочь:
– Ты гляди там, поосторожнее.
– Ты о чём, мам?
– О том. Догуляешь со своим Фёдором, мозоль на животе вырастет.
– Какая мозоль? – ещё не до конца понимая, о чём говорит мать, спросила Мария.
– Такая!
По глазам матери и интонации в её голосе Мария, наконец, сообразила, от какой «мозоли» предостерегала её Евдокия.
– Да брось ты, мам! Скажешь тоже. Мы даже не гуляли ни разу.
– Да я-то могу бросить, только потом тебя твой Фёдор одну бы не оставил. Сколько девок жизнь себе сломали из-за вот этого вот вашего «брось ты, мам»! Им-то что – погулял да в сторону, а баба потом майся с дитём. Я же тебе добра желаю, дочка! Если он хороший человек, мы тебя с отцом всегда поддержим и благословим. Лишь бы жили ладом.
…После того разговора прошло несколько месяцев. Несмотря на предостережения Евдокии и крепкое старообрядческое воспитание, исключавшее всякие вольности с парня-ми, Мария понемногу начала встречаться с Фёдором, по-настоящему полюбившим эту про-стую деревенскую девушку. Природа потихоньку взяла своё, и редкие встречи с провожа-ниями быстро переросли в серьёзные отношения.
Зелёное лето, ворвавшееся в жизнь Марии, закружило её в любовном вихре, заставив забыть все заповеди и родительские запреты. Тайком от родителей Мария проводила с Фё-дором уже целые вечера, изучив все родинки на его теле. Он стал ей не просто близким, а по-настоящему родным человеком. Она знала, что без свадьбы нельзя, что это грех, но ни-чего не могла поделать с разраставшимся глубоким чувством по отношению к Фёдору, ка-ждая встреча с которым была для Марии подарком судьбы. Она уже представляла, как они сыграют свадьбу, как будут жить вместе.
Иногда, убегая в лес и лёжа на траве, Фёдор с Марией строили грандиозные планы, думая о том, как назовут ребёночка и сколько вообще у них будет детей. Сошлись на том, что если родится девочка, имя будет давать Мария, а если мальчик – то Фёдор. Мария не боялась трудностей, единственное, что по-настоящему её пугало, так это то, как воспримут новость о её отношениях с Фёдором отец с матерью…
Всё шло своим чередом до тех пор, пока с Марией не случилось то, что обычно слу-чается у женщин от встреч с мужчинами.
Однажды Евдокия заметила, как Марию рвёт у забора. Бледная, с осунувшимся ли-цом, она едва держалась на ногах. Подбежав к дочери, Евдокия придержала её за плечи:
– Ты чего, дочка? Плохо тебе?
Мария посмотрела на мать измученными глазами.
– Да ты не беременная ли часом, голубушка?
Девушка смогла только кивнуть. Евдокия охнула:
– Дождались…
Вечером, когда Марии стало лучше, Евдокия вышла с ней во двор для разговора.
– И давно вы встречаетесь?
– Месяц.
Мария виновато глядела в землю. Ей нечего было сказать матери. Случилось то, от чего её не раз предостерегала Евдокия – она забеременела без мужа. Для старообрядцев это было настоящим позором. В былые времена такую девку могли запросто выгнать из семьи с глаз долой...
– Месяц? И ты целый месяц морочила мне голову, врала, что с подружками встреча-ешься.
– Мам… Прости меня.
– Да что мне твоё «прости». Ты лучше думай, что ты дальше с дитём делать будешь. Я ж тебя предупреждала!
Мария отвернулась от матери, тайком смахнув выступившие слёзы. Поняв, что по-ступила не совсем правильно по отношению к дочери в такой момент, Евдокия повернула её к себе и обняла:
– Ну-ну… Брось, дочка, не плачь. Прости меня. Разве я тебе судья? Просто пережи-ваю за тебя. Что уж теперь. Случилось и случилось, не вытравливать же. Все мы по-разному в мир приходим, одни так, другие этак. Вот мы с твоим отцом сошлись как полага-ется – по обряду. Всё было – сваты, свадьба… А деточек Господь так и не дал. Не плачь, моя хорошая. Вырастим мы твоего ребёночка.
Евдокия гладила Марию по голове, прижав её к себе. Несмотря на то, что она не раз представляла себе разговор с дочкой о замужестве, к своему удивлению она оказалась со-вершенно не готова к нему.
Мария посмотрела на мать:
– Ты правда меня не осуждаешь?
– Да разве за такое судят? Ну, вышло так. Чего уж теперь. Теперь колыбельку надо готовить.
– Спасибо, мам. Я тебе по гроб за это благодарна буду.
Мария чмокнула Евдокию в щёку.
– Нешто я тебе чужая. Кто ж тебя ещё поймёт, как не я. Только я не думала, что у тебя всё вот так выйдет.
– Ты же сама говорила, что внуков хочешь, что я в девках засиделась! – оживилась Мария.
– Говорила. Потому и не сужу. Сама виновата, – вздохнула Евдокия. – Ты только гляди, отцу с дедом не брякни, а то они твоему Фёдору живо голову с задницей местами поменяют. И когда свадьба?
– Не знаю.
– Что значит, не знаю! – завелась Евдокия. – Ты же не собираешься родить без му-жа! Люди ж запозорят!
– Ну, нет, конечно, – заверила мать Мария. – Летом поженимся, Федя мне уже пред-ложение сделал. Просто я пока думаю.
– А чего тут думать? Дитё в животе, а она думает. Тем более, предложение сделал. Ничего не знаю, чтобы начали готовиться к свадьбе!
Мария обняла мать.
– Всё будет хорошо, мам! Я обещаю. Ты только не переживай, ладно?
– Ладно, – ответила, вздохнув, Евдокия.
Минуло две недели. Как-то раз Фёдор пришёл на свидание не совсем обычный – ка-кой-то сосредоточенный и серьёзный. Не заметить этого Мария не смогла:
– Федь, ты чего сегодня такой?
– Какой?
– Ну, не как всегда. Серьёзный весь из себя…
Усадив Марию на траву, Фёдор присел с ней рядышком и, посмотрев куда-то вдаль, спросил:
– Маша, я могу тебе доверять?
– Конечно!
Мария обвила шею Фёдора, прижавшись к его небритой колючей щеке:
– А кому ты ещё можешь доверять? Только мне.
Фёдор погладил руку Марии.
– Я хотел с тобой поговорить…
– Ну, давай поговорим.
– Мне очень важно, чтобы ты меня поняла. То, что я тебе расскажу, нельзя говорить никому.
Мария заволновалась.
– Обещаю. Это что-то страшное?
– Ну, что ты! Нет, конечно! – поспешил успокоить Марию Фёдор. – Просто… В об-щем, ты меня просто выслушай. Ладно?
– Ладно.
Фёдор набрался духу и начал свой рассказ.
– Даже не знаю, с чего начать.
– А ты начни хотя бы с чего-нибудь.
– С чего-нибудь… Ладно. Слушай. Много лет назад я жил далеко отсюда – на Ук-раине. У нас был большой белый дом с колоннами и сад. Весной, когда сад цвёл, на него словно опускалось большое белое облако, от которого шёл удивительный аромат, а когда цвет опадал, казалось, что на траве лежал снег.
– Здорово-о, – восхищённо сказала Мария. – А там были яблони?
– Были. И яблони были, и груши, и абрикосы со сливами. И даже вишни.
– Ничего себе!
– Да… Сад у нас был очень красивый… Дом стоял на берегу большого пруда, в ко-тором водилось много разной рыбы. Там были сазаны, лещи, караси… Мужики там даже щук ловили. А перед окнами был красивый парк с акациями, сиренью и какими-то деревь-ями, названия которых знала только мама. Каждое лето садовник садил в клумбах много-много цветов. Особенно много было роз. Видов десять, наверное. В доме у нас было много зеркал и красивых картин. Как-то раз отец специально пригласил откуда-то очень хорошего художника. Так вот он жил у нас две недели. За это время он написал портреты всех членов нашей семьи и ещё одну картину с видом нашего дома. Ещё у нас был камин, у которого мы любили греться зимними вечерами. Стены в доме были обиты очень красивой и доро-гой узорчатой тканью светлого тона. То ли это шёлк был, то ли атлас… Даже не знаю. У нас была большая псарня и конюшня с породистыми лошадьми. Помню орловских рыса-ков. Они были вроде как мраморного цвета – все в пятнышках. Ещё были арабские скаку-ны. Сколько они стоили, отец так и не сказал маме, но она потом ещё долго журила его за эту покупку. Были даже владимирские тяжеловозы и битюги – их часто брали в аренду кре-стьяне, возили на них мешки с хлебом.
– У вас был красивый дом, – задумчиво сказала Мария.
– Да, очень, – согласился Фёдор. – В нашем доме вообще всё было красиво – мама была помешана на эстетике, она всегда следила за тем, чтобы дома было чисто и обязатель-но светло – терпеть не могла темноты. Через много лет, когда от инсульта, вызванного пе-реживаниями, она ослепнет, то всё будет просить, чтобы зажгли свет, а отец будет держать её за руку и молча плакать…
Фёдор выждал паузу, справившись с нахлынувшими воспоминаниями, и продолжил:
– Ещё у нас в доме был отдельный кабинет, в котором на полу лежала шкура медве-дя. Это был рабочий кабинет отца. Там он обычно читал или работал с бумагами. Книжные полки стояли на стене от пола до самого потолка. У отца была очень богатая, даже по ны-нешним временам, библиотека. А на другой стене висел невероятной красоты восточный ковёр с шашками и саблями. Ещё у отца было много ружей, с которыми он часто ездил на охоту, куда потом начал брать и меня. Папа очень любил оружие... Мир, в котором я жил, отличался от того, в котором живём мы с тобой. В этом мире были прислуга, повар, дво-рецкий, комнатные девки, помогавшие маме по дому. Мне тогда казалось, что так, как жи-вём мы, жили и другие люди. И только когда я подрос, я узнал, что мы не простые люди, а дворяне, а мой отец помещик.
В это время глаза Марии расширились от удивления. Если бы Фёдор сказал, что он убийца, наверное, она удивилась бы меньше.
– Как? Так ты… не юрист?
– Почему не юрист? Юрист.
Мария замолчала и ненадолго ушла в себя. Эта новость была самым большим откро-вением для неё за последние несколько лет.
– Ну, и что ты молчишь? – спросил Фёдор, почувствовав в молчании Марии что-то тревожное. Он уже, было, начал сомневаться, не поторопился ли он рассказать ей правду.
– Думаю...
Вдруг Мария улыбнулась:
– А я всегда знала, что ты особенный человек, ещё когда первый раз тебя в сельсове-те увидала.
– Почему?
– Чутьё подсказало. У баб чутьё особое, не такое, как у мужиков. Есть в тебе что-то от господ. Ты совсем не похож на деревенского жителя. У тебя всё другое – походка, взгляд. Ты говоришь не так, как другие, много знаешь…
Мария усмехнулась:
– А я почему-то думала, что помещики другие.
– Какие другие? – удивился Фёдор.
– Не знаю… Мне казалось, что они все маленькие, злые и противные. Фу…
– Как я?
– Дурак ты, Теплов! Ты у меня самый лучший помещик в мире!
Фёдор, у которого сердце забилось сильнее, тихонько выдохнул: Слава Богу – Маша всё поняла правильно…
– А я думал, что ты уйдёшь от меня, когда узнаешь правду.
– От тебя уйдёшь! Как же… Ну, и что из того, что ты сын помещика. Такой же чело-век, как и другие, только лучше. Ой, Федя! Я такая счастливая… С сыном настоящего по-мещика целовалась…
– Маш, у нас с тобой такой разговор серьёзный, а ты ерунду какую-то городишь.
– И совсем не ерунду…
– Ты слушать будешь?
– Конечно! Давай дальше рассказывай, а то я от любопытства лопну.
Мария поцеловала Фёдора в щёку, уселась поудобнее, повернувшись к нему так, чтобы лучше его видеть, и стала слушать, превратившись в одно большое ухо.
– В общем, как я тебе уже сказал, отец у меня был помещиком. Как и у других по-мещиков, у моего отца тоже было своё имение.
– А что такое имение?
– Ну, как тебе сказать. Это то, что принадлежит человеку, то, что у него имеется. У помещиков в имение входило всё, что было в их личной собственности. Поняла?
– Ага.
– У отца было очень большое имение. Сколько-то тысяч десятин земли, много лугов, несколько мельниц и хлебопекарен, четыре завода – три кирпичных и один сахарный. Кро-ме того, в Киеве у него было несколько лавок, которые торговали хлебом и два ресторана – в них из нашего имения постоянно привозили мясо, рыбу, яйца, куриц… В общем, у отца было много всего. В одной только нашей усадьбе было несколько больших и маленьких зданий, домиков, флигелей и сараев, не считая нашего дома. Отцу всё время помогали не-сколько управляющих, которые за всем следили, но за всеми делами, в том числе и за управляющими, следил отец. Он постоянно подписывал какие-то бумаги, ставил печати, каждый день отправлял какую-то корреспонденцию. Я не знаю, когда папа успевал управ-ляться со всеми делами, но для нас с сестрой время у него находилось всегда. Он покупал нам красочные книжки с картинками, специально из Москвы заказывал нам красивые иг-рушки, мне постоянно дарил солдатиков – деревянных, оловянных. У меня этих солдатиков была целая коробка. Иногда я расставлял их на полу, и начиналось сражение.
Мария слушала Фёдора, не отрывая от него глаз. Ей было интересно всё – как он жил до неё, какими были его родители, что он любил и ненавидел. Мир, до этого разговора казавшийся ей однообразным и скучным, вдруг стал большим и интересным.
– Федь, расскажи про своего отца. Какой он?
Фёдор задумался. Сказать об отце двумя словами было бы несправедливо.
– Какой мой отец? Даже не знаю. Всякий, но очень хороший. Это я тебе могу сказать определённо. Да, иногда он бывал требовательным и по-хорошему расчётливым человеком, но иначе бы он ничего не достиг. Иногда он наказывал людей, но это было всегда за дело. Отец никогда не был самодуром, как другие помещики и никогда никому не отказывал в помощи, в том числе и крестьянам. Хлеба нет – велит насыпать. Дитё заболело – врача по-шлёт. Если другие помещики разговаривали с крестьянами высокомерно, соблюдая поло-женную сословную дистанцию, то отец со многими из крестьян даже дружил.
– Да ты что! – удивилась Мария.
– А чего ты удивляешься? Для нас это было нормой. Иногда они у нас бывали, ино-гда мы у них. Я прекрасно помню, как мы наведывались к крестьянам Глухарёвым и Чаги-ным. Отец обычно привозил им подарки – одни бабам с ребятишками, другие – мужикам. Мужикам, как правило, инструмент дарил …Это были очень интересные люди. Обычно они одевали самую красивую одежду, накрывали стол, усаживали нас на лучшие места, и мы подолгу беседовали о жизни, о том, как идут дела в деревне, сколько собрано урожая, есть ли какие-то проблемы. Со стороны это могло показаться глупостью – ну, что могло быть общего у образованного аристократа, дворянина, знающего несколько иностранных языков, с неотёсанной деревенщиной? А деревенщина эта иногда как скажет что-нибудь, сидишь и думаешь: «А может, это я деревенщина?» – Чагин, так тот был изобретатель от Бога. Постоянно что-нибудь придумывал. Отец у него иногда даже подглядывал, а то и на-прямую просил показать, как то или это сделать. И, вроде ведь, ни в каких университетах человек не учился…
– А как мама твоя к этому относилась?
– Так же, как и отец. Единственное, из-за чего она могла пошуметь, так это когда кто-то оставлял следы на полу. Тут уж матушка могла крепко пожурить. Мама всё понима-ла правильно и во всём поддерживала отца. Понимаешь, среди помещиков было не принято сближаться с крестьянами, мол, на шею сядут, слушаться перестанут. Как же – помещик да с крестьянином за один стол сядет. Другие помещики засмеют! В нашей среде к крестьянам обычно относились как к людям второго, если не третьего сорта. Вроде как это скотинка домашняя, только на двух ногах. Ну, кто такой крестьянин? Так, какой-то глупый мужичок. Щи в бороде, сопли до колен, грязная рубаха, куча босоногих детей по лавкам… Но я толь-ко сейчас начал понимать, как мы все заблуждались. Жизнь показала, что мы во многом за-висели от этих «мужичков» и «баб». Все наши деньги, драгоценности, усадьбы – всё это было заработано при помощи обычных крестьян – их горбом и руками. Землю пахали и хлеб сеяли они. Скотину растили, дороги с домами строили, спину на приисках гнули они. Мешки с зерном грузили, уголь добывали, лес валили тоже они. Чего ни коснись, всё му-жик русский делал. Только вот понимать мы всё это начали только после Революции, когда город, весь такой образованный и холёный, завопил: «Деревня, дай нам хлеба!»
– Всё правильно говоришь, – согласилась Мария. – У нас так и есть – всё время сверху вниз на нас смотрят. Думают, что если мы в деревне живём, то и не понимаем ниче-го. Ну, не умею я читать и писать, зато я много чего другого умею, чего не умеют город-ские люди. Заставь их корову подоить, так они даже подойти к ней правильно не смогут. Или печку попроси затопить – с дровами в избе будут сидеть и замёрзнут… Повезло тебе с отцом.
– Да, очень повезло. Просто отец был большим исключением из общего правила.
– Можно ещё спросить?
– Давай.
– А ты не обидишься?
– Спрашивай, коли уж начала, а там поглядим, обижаться на тебя или погодить, – за-смеялся Фёдор.
– У вас много было денег?
– Да как тебе сказать… Очень, не очень… Всё относительно. По сравнению с кре-стьянами нашего уезда мы были состоятельными людьми, а по сравнению с другими поме-щиками, у которых были золотые прииски и теплоходы, мы были людьми очень даже сред-него достатка.
– А украшения у вашей мамы были?
– Были.
– Расскажи, какие.
– О-о! У мамы были удивительные украшения. И золото, и бриллианты, и изумруды с рубинами… Ожерелья были, подвески с кольцами, серьги, броши. Да много чего…
Неожиданно Фёдор засмеялся.
– Ты чего? – спросила Мария.
– Да вспомнил случай один забавный. Однажды, когда мы с сестрой были совсем маленькие, мы играли в гостиной. Родители в это время пили в саду чай – в тот день к отцу приехали какие-то очень важные гости. Сидим, значит, играем… В это время в гостиную забегает наша собака Люси, которую мы называли Люськой. И тут Надя возьми и предложи мне украсить её мамиными драгоценностями. Ну, что! Предложение, как говорится, инте-ресное. Естественно, я его поддержал. Пока Надя смотрела, нет ли поблизости взрослых, я потихоньку достал большую шкатулку с мамиными украшениями, потом скомандовал Люське, чтобы она села, и мы приступили к делу. Первым взяли алмазное ожерелье. Оно большое такое было, всё сияло и переливалось разными цветами. Взяли мы это ожерелье и нацепили на шею Люське. Она-то была чёрная, а ожерелье – белое и, знаешь, всё прямо сияло, аж в глазах рябило. Да ещё у Люськи язык красный полотенцем висел. Красотка!
Мария слушала и тихонько смеялась.
– Это ещё ладно! Нам этого показалось мало, и мы надели ей на лапы золотые брас-леты и цепочки. Конечно, мы бы сняли с Люськи мамины драгоценности, и мы уже хотели это сделать, но тут отец неожиданно решил позвать Люську, чтобы показать гостям, какая у него породистая гончая. Она услышала голос папы и рванула к нему. И вот представь кар-тину – за столом сидят отец с матерью, гости, и тут к ним подбегает собака вся в бриллиан-тах и золоте. Всё это звякает, брякает, сияет на солнце…
Мария засмеялась:
– Целый рассказ можно было бы написать.
Фёдор усмехнулся:
– Да какой рассказ! Повесть! Вот тебе смешно, а отец чуть дар речи не потерял. Тут ещё гости шпильки начали вталкивать: «Да, Егор Панкратич! А ещё говорите, что плохо живёте. У вас даже собаки в алмазах и золоте…»
Естественно, отец тут же сообразил, кто был автором этой затеи, и быстро свёл кон-фуз на шутку. Но когда гости ушли, папа устроил нам с Надей настоящую головомойку. Даже кричал на нас. Я не запомнил слов, но в памяти осталось само ощущение от того на-гоняя. Было очень неприятно, ведь отец никогда нас не наказывал. Он вообще был против-ником всякого насилия, а когда ему приходилось наказывать кого-то из прислуги, он потом очень сильно переживал.
– Вот же вы проказники были! Мне бы за это дед космы, наверное, выдернул, – вы-рвалось у Марии.
– Да я бы не сказал, что мы какими-то проказниками были, – не согласился Фёдор. – Конечно, мы с Надей иногда любили пошалить, но это было как-то по-доброму, без край-ностей. Тут просто всё как-то само собой случилось. Короче говоря, поставил нас с Надей отец в угол, в котором мы простояли весь вечер, а потом на целую неделю лишил гуляния, а это для нас было самое страшное. Лучше бы выпорол…
Мария слушала Фёдора, не отрывая от него взгляда. Ей уже самой было интересно узнать, что было дальше, ведь ничего, кроме речки, леса и полей с коровами и лошадьми за всю свою жизнь она не видела. В Фёдоре же она встретила человека из какого-то иного ми-ра, который мгновенно стал другим в её глазах. Он был прав – он был совсем не тем чело-веком, которым показался ей поначалу.
Мария положила голову на плечо Фёдора, и уже с любопытством спросила:
– А потом что было?
– А потом у нас была долгая и счастливая жизнь. Знаешь, Маша, я только сейчас по-нимаю, какое счастливое у нас с Надей было детство. Я так скучаю по нашему имению, по качелям в саду, по камину… Родители сделали для нас всё, что могли. Папа дал нам с На-дей очень хорошее образование. Я стал юристом, Надя получила образование по коммерче-ской части. Мы выучили английский и немецкий языки, научились играть на фортепиано, несколько раз даже были в Париже и Англии. Мне казалось, что вся наша жизнь уже распи-сана на долгие годы вперёд, что у меня тоже когда-нибудь будет своё имение и свои заводы с мельницами. И вдруг настал 17-й год, который сломал не только наши планы, но и всю нашу жизнь. В один миг мы потеряли всё. Всё, понимаешь… Крестьяне сразу же расхвата-ли земли отца и мельницы. Слава Богу, папа вовремя успел продать заводы. К этому време-ни вокруг уже вовсю начали убивать помещиков. Нашу семью не тронули только потому, что папа был добрым и человечным. В этот год мы узнали о том, что мы «буржуи» и «кон-тра», не имеющие права на жизнь. Теперь любой не «буржуй» мог запросто посадить нас на нож, пристрелить или повесить, и ему не было бы ничего, потому что в один момент мы стали для большевиков «классовыми врагами», как они говорят «чуждым элементом».
Мария погладила Фёдора по руке:
– А ты для меня не чуждый, а самый родной элемент.
Фёдор прижался к щеке своей «манюни»:
– Спасибо, моя хорошая…
Таких «чуждых элементов», как Фёдор, вмиг ставшими изгоями общества, в один момент появятся миллионы. До Революции в России хорошо жилось примерно 22-м мил-лионам неплохо обеспеченных людей. После Революции большая часть из них станет жал-кими нищими. Кого-то убьют, кого-то посадят, кто-то будет вынужден приспосабливаться к новым условиям жизни, притворившись пролетарием, а кто-то, боясь преследований со-ветских властей, эмигрирует за границу.
Во «враждебные классы» попадут все, кто, так или иначе, будет ассоциироваться у представителей советской власти с «эксплуататорами». С подачи Н.И. Бухарина, в «бур-жуи» запишут лавочников, фабрикантов, высших чиновников, агрономов с биржевиками, инженеров и изобретателей, зоотехников, профессоров, врачей, журналистов и адвокатов, художников с писателями, коммерсантов и помещиков, директоров, управляющих всех мастей и категорий, священников с монахами, бывших офицеров царской армии, рантье, домовладельцев, кассиров с банкирами, мелких торговцев и владельцев ремесленных мас-терских, юристов, учёных, врачей и «протчую публику», в том числе крупных зажиточных крестьян. В «буржуи» попадёт даже прислуга «бывших людей» – горничные, дворецкие и дворники, включая любых специалистов. Сам термин «специалист» у многих малограмот-ных большевиков, которые вкладывали в это слово что-то своё, сугубо личное, будет счи-таться первейшим признаком буржуазности и контрреволюционности.
Словом, в «буржуи» попадёт всякий, кто, по выражению видного партийного руко-водителя Г. Сафарова, будет «жаждать порядка». Всех этих людей Сафаров будет называть «серой массой», противостоящей пролетариату…
В марте 1917-го года публицист Александр Яблоновский писал, что для обывателей понятие «буржуй» означало что-то среднее «между подлец и скотина». «Буржуями» стано-вились все, кому раньше, по выражению рабочего Ухнина, написавшего письмо в газету «Правда», «хорошо жилось». Как говорил один из идеологов Революции Юрий Ларин, это была «ненависть простонародья» к «чистым господам»…
После Революции на буржуев, с «благословения» революционной верхушки, нач-нётся настоящая охота. На 7-й общегородской партийной конференции Г.В. Зиновьев, не особо стесняясь в выражениях, заявит: «Мы должны увлечь за собой 30 миллионов из ста, населяющих Советскую Россию. С остальными нельзя говорить – их надо уничто-жить».
Призывы обеспечить «всем комиссиям на местах возможности «однообразнее, планомернее, методичнее проводить борьбу, уничтожение идеологов, организаторов и руководителей враждебных непримиримых классовых врагов пролетариата и его диктатуры» опубликует «Еженедельник Чрезвычайных комиссий», который станет свое-образной трибуной для всякого рода «зиновьевых»…
Теперь «классовым врагам» не было места в советском обществе. Все, кто не был похож на рабочего, солдата или крестьянина, автоматически становились «классовыми вра-гами». «Буржуев» станут методично выслеживать и вычислять по взглядам, походкам, ма-нерам, по употреблению в разговоре слова «господин» и вежливому отношению к женщи-нам, по документам, личным связям, и чуть более приличной, чем у остальных советских граждан, одежде. К «осколкам умирающего мира» могли быть причислены также владель-цы пары лошадей, шляпы-котелка, пианино или небольшой библиотеки.
Стать «врагом народа» в те дни было проще простого. Достаточно было зайти на кухню «буржуя» и найти там что-то повкуснее. Об этом напишет в своей книге «Красный террор» С.П. Мельгунов: «При обсуждении в Московском Совете вопроса о прерогати-вах ЧК и тезиса Лациса о ненужности судебного следствия, Мизикин заявил: «К чему даже и эти вопросы? (о происхождении, образовании, занятии и пр.). Я пройду к нему на кухню и загляну в горшок: если есть мясо – враг народа. К стенке!»…
«Буржуев» будут вычислять на улицах, в квартирах, на рынках, в магазинах, в лю-бых общественных местах и рабочих коллективах. Их будут преследовать как на высшем, так и на низшем, обывательском уровне. Часто «буржую» невозможно будет проехать в обычном трамвае, не рискуя напороться на осуждающий революционный взгляд предста-вителя трудового народа, на грубое матерное оскорбление, а то и на тычок кулаком «в бур-жуйскую харю». Иногда дело будет доходить до маразма, который, впрочем, быстро станет общепринятой нормой.
В 1919-м году очень не повезёт главврачу 181-го эвакуационного госпиталя Ивано-ву, которого обвинят в «незаконной деятельности». Причиной травли станет вызывающее, по мнению общего собрания коллектива, поведение доктора Иванова, который позволит себе обращение к должностным лицам словом «господин», неоднократно будет давать рас-поряжения о мытье полов и расстановке коек в палатах, а один раз даже разрешит повару Яцыневичу поцеловать руку собственной жене…
Логическим следствием травли «буржуев» станет их ограбление «трудовым наро-дом». Не ограбить буржуя будет не по-пролетарски, да и просто несправедливо. Исправлять социальную несправедливость пролетарии начнут практически сразу же после октябрьской Революции, под предлогом борьбы за «социальное равенство», конфискуя у буржуев всё, что можно было положить в карман, поднять и унести – деньги, вещи, драгоценности, оде-жду, посуду, мебель, продукты… Для лихих людей из числа проходимцев, жуликов и афе-ристов с мандатами совнаркомов это была идеальная возможность «приподняться».
В «Окаянных днях» писателя Ивана Бунина останется запись, прекрасно иллюстри-рующая события тех дней: «Повар от Яра говорил мне, что у него отняли всё, что он нажил за тридцать лет тяжкого труда, стоя у плиты, среди девяностоградусной жары. «А Орлов-Давыдов, – прибавил он, – прислал своим мужикам телеграмму, – я сам её читал: жгите, говорит, дом, режьте скот, рубите леса, оставьте только одну бе-рёзку, – на розги, – и ёлку, чтобы было на чём вас вешать…»
Столы руководителей «рев»– и прочих «комов» будут завалены жалобами людей, пострадавших от произвола комиссаров и рабочих, отнимавших у «чуждого элемента» по-следнее. Но жаловаться «чуждый элемент» будет не только мелким комиссарам. В декабре 1918-го года на имя Ленина поступит жалоба от гражданина Дмитриева, у которого пред-ставители новой власти конфискуют дом, потребовав от его хозяина уплаты чрезвычайного военного налога в сумме 1000 рублей, превышавшего, по словам Дмитриева, его месячный заработок. Дмитриев напишет Ленину: «Отказывая себе в самом необходимом, я нажил небольшой домик, купленный мною за 4500 рублей, чтобы иметь приют и свой тёплый угол под старость… Чтобы купить дом, пришлось влезть в долги, а чтобы платить их, приходилось работать чрезвычайно много».
Бывали моменты, когда на местах действовали сразу несколько реквизиционных ко-миссий. Нередко это приводило к тому, что у одного и того же гражданина совершенно разные рекотделы могли подряд произвести несколько конфискаций и обысков.
В феврале 1919-го года к председателю СНК обратилась с жалобой бывшая домо-владелица П.В. Смирнова, за одну ночь пережившая два обыска, во время которых без вся-кого суда и следствия у неё были конфискованы все деньги, посуда и предметы домашнего обихода. Закончилось всё тем, что дом опечатали. Жалоба станет криком отчаяния несчаст-ной женщины: «Я всю свою долгую жизнь работала, не допивала, не доедала, жила чуть ли не впроголодь, чтобы на старости своих лет никого не беспокоить, никому не быть бременем… Если я являюсь тягостью для власти, то прикажите расстрелять меня, чем глумиться надо мною, старухой, да ещё больной, притом всю жизнь работавшей не покладая рук».
Таких жалоб будут сотни, но большая их часть так и останется нерассмотренной, ведь речь шла о буржуях, на которых любители лёгкой наживы делали в те дни целые со-стояния. Этим будут заниматься не только одиночки и мелкие группы, но и целые реквизи-ционные отделы при ЧК, милиции и советах депутатов.
Обычно для реквизиции имущества буржуя не требовалось лишних «формально-стей» вроде понятых, описи изъятого имущества, расписок или составления протокола. Всё происходило очень быстро, зачастую в вечернее или ночное время суток. Поскольку ут-верждённого штата сотрудников в реквизиционных комиссиях не было, в квартиру к несча-стным буржуям мог вломиться кто угодно, вплоть до пьяной ватаги из вооружённых моло-дых людей, документов которых хозяева, как правило, не решались спросить.
Имущество изымалось, исходя из «тактических соображений членов исполкома или президиума его». Брали всё, что попадалось под руку или приглянулось глазу. Особен-но часто члены реквизиционных комиссий забирали продукты, что быстро приобрело мас-совый характер, о чём власть узнавала от уполномоченных ВЦИК и из «Информационных листков НКВД», в которых публиковались свежие новости: «местные власти по собст-венному почину реквизируют и режут животных, отбирают у голодающих хлебные пайки, при этом отношение к населению крайне грубое».
Если случалось некое расследование по горячим следам, то быстро выяснялось, что в подавляющем большинстве случаев никаких поводов для реквизиции у граждан имуще-ства и продуктов, кроме личного желания представителей «трудового народа» залезть бур-жую в карман, не было. Часто на вопрос следователя, зачем понадобилось забирать у граж-данина вещи, можно было услышать: «Взял, потому что было надо…» – Именно так во время следствия и скажет заведующий отделом соцобеспечения исполкома Новосильского уезда Тульской губернии товарищ Сахаров, которому предъявят обвинение в незаконных конфискациях и присвоении чужого имущества.
Преступление Сахарова, находившегося на момент его совершения в «летней фу-ражке, сандалиях и без перчаток», состояло в том, что он забрал у гражданина Семёнова «лишнюю одежду» (свиту, шапку, пояс, рукавицы, валенки, чулки, шарф) и 30 яиц. Как объяснил сам Сахаров, которому «предстояло объехать три волости и провести ми-тинги», одежду он взял у Семёнова, потому что на улице было холодно, и он мог замёрз-нуть, а Семёнову, который сидел дома, некуда было разъезжать: «Мне представлялось два выхода, или сидеть у моря и ждать погоды, или же выкачивать хлеб и собирать пода-рок красным городам на имя товарища Ленина. Ну и я решился на последнее»…
Власть была полна решимости убить миллионы «бывших людей» одним махом, но сделать это было непросто. Слишком много было для этого препятствий. Поэтому «бывших людей» стали убивать медленно, постепенно лишая их всех прав, превращая «эксплуатато-ров» и «кровососов» в обнищавшую, подыхающую от голода массу, лишённую не только избирательных прав, но и многого другого. С этого времени всех их будут звать «лишенца-ми».
Лишенцы. Это словечко быстро войдёт в самое широкое употребление. Им будут сорить партработники и чекисты, госслужащие, учителя и простые рабочие. К лишенцам отнесут всех, кто будет использовать наёмный труд, и жить на «нетрудовой доход». Ли-шенцами станут частные торговцы и их посредники, священнослужители и монахи, быв-шие полицейские, представители спецслужб и их помощники, а также зажиточные крестья-не и все, кто подпадал под эту размытую социальную категорию. Несмотря на то, что в раз-гар НЭПа товарищ Бухарин бросит аграриям клич: «Обогащайтесь!», – лишенцами станут крестьяне, у которых будут собственные или арендованные промысловые или промышлен-ные заведения, предполагавшие получение дохода за счёт привлечения наёмных рабочих. В эту же категорию попадут сельские жители, сдававшие в аренду соседям инвентарь и сель-хозмашины.
Лишенцы, будучи полностью поражёнными в социальных правах в сравнении с ос-тальными гражданами, полностью оправдают своё название. Их лишат не только права го-лосовать и избираться в органы власти. Им будут отказывать в выплате любых пенсий, компенсаций и пособий, включая пособие по безработице. Им наглухо будет закрыт доступ не только в профсоюз и вузы, но и на любую выгодную должность. Им запретят выдавать продуктовые карточки. В 20-е годы их станут массово выселять из коммунальных квартир, а их детей исключать из школ. Лишенцев станут ущемлять при приёме в колхозы, назначая им самые большие налоги. При приёме на работу лишенцы могли рассчитывать только на самую низкую зарплату, а если же лишенец попадал на службу в армию, его тут же направ-ляли в штрафную роту или в тыловое ополчение…
О количестве «лишенцев» в Советской России будут спорить не один год, но все, кто сломает не одно копьё в этих спорах, сойдутся в одном – речь будет идти не о сотнях и тысячах людей, а о миллионах. Согласно Всесоюзной переписи населения 1926-го года, в СССР будет выявлено более миллиона «лишенцев». Спустя год их станет уже больше трёх миллионов – каждый двадцатый избиратель. Многие исследователи будут утверждать, что «лишенцами» становились, чуть ли, не одни только уголовники, но это было не так.
Конечно, лиц, осуждённых за тяжкие преступления, в СССР лишали политических прав, но таковых было немного. Основное увеличение количества «лишенцев» станет воз-можным за счёт членов их семей, которые также лишались всех политических прав, как и их совершеннолетние дети. На законодательном уровне им никто не запрещал поступать в учебные заведения, но в жизни предпочтение всегда отдавалось «детям трудящихся».
Лишенцы в СССР стали такими же социальными изгоями, а, с юридической точки зрения, мертвецами, каковыми были, преследуемые по расовому признаку, представители «низших рас» в США. Советская власть оставила лишенцам небольшой выбор – умереть медленно и мучительно, побираясь на улицах и роясь в помойках, или быстро – выбросив-шись из окна или повесившись. Многие, не выдержав испытаний, выбирали последнее, но были и те, кто продолжал сопротивляться, веря, что однажды это безумие прекратится.
Результатом политики советского правительства стал невосполнимый удар по гено-фонду русского народа, в одночасье лишившегося своих лучших представителей. Безжало-стными челюстями Революции в мелкую крупу были перемолоты самые умные, трудолю-бивые, талантливые, имевшие прекрасное профессиональное образование, знавшие и лю-бившие своё дело люди. Красный зверь, вырвавшийся из глубин «пролетариата», уничто-жил всех, кто веками хранил культурные традиции и духовные устои русского народа. Позже эта чудовищная социальная трагедия, не знавшая себе равных по масштабам и поте-рям, ещё не раз аукнется советскому обществу…
* * *
Полыхнув на прощанье алым, чудный июльский закат, подпаливший края красно-оранжевых облаков, медленно погас. На тёмном небе появились первые звёзды и тонкий белый серп луны. Стало прохладно. Фёдор, накинув на Марию свой пиджак, уже несколько минут смотрел на далёкую звезду, мерцавшую разными цветами. Заметив это, Мария спро-сила:
– А куда ты глядишь?
Фёдор показал рукой на разноцветную искорку:
– Видишь ту звезду?
– Это которая моргает?
– Да.
– Вижу.
– Это созвездие Ориона. Легенды гласят, что там нет горя и смерти, а жители со-звездия живут в полной гармонии с природой и друг с другом. Почти, как земляне…
Мария грустно вздохнула:
– Почти…
Любовь Марии стала для Фёдора спасительным чудодейственным лекарством, кото-рое помогло ему хотя бы немного забыть прошлое, не отпускавшее ни на минуту. Душа его, израненная, кровоточившая, уже несколько лет не находила себе покоя и кто знает, что бы-ло бы с ним, не встреть он Машу. Вроде бы, в ней не было ничего особенного, но Фёдора тянуло к ней с неудержимой силой. Разве мог подумать он, дворянин, сын помещика, что когда-нибудь влюбится в простую деревенскую девушку!
Но тем и интересна жизнь…
– Маш, скажи, ты чего-нибудь боишься?
Мария пожала плечами:
– Наверное… Грозы боюсь. Злых собак. Боюсь, что у нас когда-нибудь не будет хле-ба. А ты?
– А я с 17-го года живу и боюсь, что за мной придут, а когда-нибудь они обязательно придут...
– Тебе это просто кажется.
– Нет, Маша. Не кажется. Я это нутром чувствую. И они давно бы за мной пришли, если бы мы вовремя не уехали с Украины.
Глядя на Фёдора, Мария искренне жалела его.
– Ты не переживай, Федь. Всё образуется…
– Уже ничего не образуется, Маша… Ничего.
– Почему? Ну, я же с тобой. Я тебя не брошу, а когда люди вместе, им всегда живёт-ся легче, чем одиночкам.
– Я это очень ценю, поверь. Но со мной нет моей матери, которой не стало в про-шлом году по вине этой красной сволочи. Однажды к нам в гости пришли знакомые отца. Как уж они его отыскали, я не знаю, но принесли они не самые лучшие вести. Оказалось, что когда мы уехали из имения, через несколько дней в нашу усадьбу пожаловали комисса-ры со своей вооружённой сворой – кто-то им уже успел доложить. После того, как они уве-ли коней, погрузили в телеги мебель, дорогие вещи и выгребли из подвалов все продукты, они принялись громить наш дом. Всё разнесли. В щепки. А что не смогли разнести, то со-жгли, только перед этим сделали из наших портретов тир и всех нас по очереди расстреля-ли из винтовок. Портрету отца досталось больше всех. Даже собак застрелили. Мама не смогла пережить этого известия. Вскоре её хватил удар, и она ослепла. Так и умерла в пол-ной темноте. После этого у отца случился инфаркт. Слава Богу, жива Надя, но и она, как и я, живёт в постоянном страхе, став обычной машинисткой в какой-то советской конторке, приглядывая за папой. А ты говоришь, всё образуется… Они разорвали нашу семью на кус-ки.
Фёдор встал, несколько раз прошёлся вперёд и назад, и снова нервно сел на траву.
– Они и меня на куски разорвали, а то, что ты видишь перед собой, это жалкие ос-татки того Фёдора Теплова, который был ещё совсем недавно. Пойми меня правильно, Ма-ша, я не злой человек и никогда им не был. Родители воспитали меня в православной вере, и для меня до определённой поры, ненависть к врагам, а тем более, пожелание им смерти, было чем-то невозможным, фантастическим. Но сегодня я уже не тот христианин, который был раньше. Я знаю, что христианин должен молиться за своих врагов, а я их ненавижу. Тем более не могу за них молиться. И не хочу. И не хочу этого скрывать. Права на это не имею. Молиться за них было бы для меня самым страшным наказанием. Я верю в моего Бога и не отрекусь от Него, но молиться за тех, кто сеет смерть, как пшеницу, и пьёт кровь ни в чём не повинных людей, как воду, это выше моих сил. Я просто человек. Обычный смертный, а не святой.
Привычка «пролетариев» стрелять во всех «не пролетариев» будет сильна ещё мно-гие десятки лет после кровавого старта, данного в октябре 1917-го года. Желание убивать всех, кто был с чем-то несогласен, словно лишай, будет передаваться от одного человека к другому десятки лет.
…Слушая Фёдора, Мария впервые задумалась над тем, что он говорил. В их семье тоже нередко случались разговоры отца с дедом Устином, в которых они ругали советскую власть, называя её антихристовой, но это было как-то по-другому. Но из Фёдора просто хлестала ненависть, причину которой Мария поймёт спустя несколько минут, а пока она пыталась его усовестить:
– Ты не можешь просто так сдаться. За врагов заповедал молиться Господь. Мы не можем Его ослушаться!
– У меня нет сил выполнить эту заповедь, Маша, – выдохнул Фёдор, ударив кулаком по стволу дерева. – Понимаешь? Нет! Пусть за врагов молятся те, у кого для этого есть си-лы, – отрезал Фёдор, в глазах которого горел огонь возмездия, – а у меня не осталось ниче-го кроме ненависти к тем, кто выпустил России кишки. Как можно молиться за ублюдков, за зверей в человеческом обличье, если они под прикрытием свободы и равенства начали безнаказанно грабить и убивать! Ты думаешь, я один такой? Да по всей России восстания и бунты идут, только их быстренько винтовками усмиряют. Эта власть уже всем поперёк горла, а сделать уже ничего нельзя. Поздно. Они уже везде влезли, во все кабинеты, все должности заняли. У них власть, армия, деньги… Лучше я буду молиться, чтобы Господь послал им смерть.
– Что ты говоришь, Федя! Так нельзя! – чуть не крикнула Мария.
– Поверь, Маша, так будет лучше и для них, и для нас. Шлёпнул бы их где-нибудь кто-нибудь, глядишь, и зажили бы получше…
– Ты не можешь решать, кому жить, а кому умереть! – возразила Фёдору Мария. – Ты не Бог.
– Всё ты правильно говоришь, Маша, но так правильно, что хочется закрыть уши. Только кто же тогда защитит добро и справедливость?
– Нужно на Бога надеяться. Он всё может.
– Тогда скажи, почему Бог не защитил десятки священников и монахов, которых убили комиссары? Почему Он не защитил офицеров, которых матросы живыми топили в Кронштадте? Почему Он не защитил Государя с Наследником?
– Мы с тобой не знаем воли Божией.
– Воли Божией… Как у тебя всё просто. А мне не нужна такая воля! И кто тебе ска-зал, что это именно так? Может, это вовсе не так. Просто людям удобнее так думать. Я бы всё отдал за то, чтобы моя мать была сейчас жива. Но её нет, потому что какой-то, свих-нувшийся на идее мировой революции, фанатик решил, что «буржуй» должен лежать в гробу...
Мария не знала, как успокоить Фёдора и какие найти слова, чтобы он понял, что месть – это не лучший выход. Всегда спокойный и выдержанный, в этот вечер он был как раненый зверь, истекавший кровью. Мария ещё раз попыталась достучаться до Фёдора:
– Федя, я полностью с тобой согласна, и я тебя понимаю. Но на нас печать Святого Духа, данная нам при крещении. Если мы не будем молиться за врагов, Господь не пошлёт им вразумление…
– Но ведь на многих большевиках тоже печать Святого Духа, – перебил Марию Фё-дор. – Ведь все они были крещены в детстве, Маша! Откуда же в них такая дьявольская злоба ко всему, что связано со святой верой в Бога? Ты видела, с какой радостью они взры-вали храмы, скидывали кресты, колокола, с каким нескрываемым интересом потрошили раки с мощами святых, ломали и жгли иконы? Я не могу этого понять, Маша. Свергли Ца-ря-Помазанника… Всю его семью убили. Зачем? Чем им помешал Цесаревич Алексий – мальчик, у которого была гемофилия? Ему, может, и так-то жить оставалось недолго… Нет, Маша, зло всегда останется злом и чёрное никогда не станет белым. Не может бес стать ан-гелом. Если бы это было не так, если бы злые люди могли по одним только молитвам ста-новиться добрыми, Господь не спалил бы Содом с Гоморрой – Он оставил бы им возмож-ность для исправления. Неужели Он не мог пожалеть и вразумить их жителей? Ведь Бог есть Любовь. Но даже у Бога не хватило для них любви.
Мария пожала плечами. У неё не было ответа.
– Маша, это не люди. Они просто похожи на людей. Люди не могут делать то, что делают эти выродки. Ты знаешь, что оставалось от тех, кого в своих чрезвычайках допра-шивали и пытали красные комиссары? Не дай Бог тебе это увидеть. А я видел. Там были отрубленные руки, ноги, головы, снятая кожа, мозги на полу и стенах… Вот поэтому я не хочу молиться за этих нелюдей. Им не место на земле...
Фёдор был не одинок в своих мыслях и переживаниях о судьбе России. Многие в дни Революции предпочтут молитве за большевиков их смерть. То, что они будут творить, окажется за гранью добра и зла, не случайно о них напишет З. Гиппиус: «Худых людей во всякой стране много, но такой «нелюди», такого варварства – нигде, конечно, нет…»...
– Всё равно так нельзя, Федя. Пойми, если мы тоже начнём убивать, мы будем ни-чем не лучше их.
– А кем мы будем, если смиренно подставим им свою шею, чтобы они саданули по ней революционным топором? Посмотри, что они с деревней делают! Всё ведь выгребают! Подчистую! У нас ещё терпимо, а в других губерниях всё до последнего зёрнышка вычи-щают. И им плевать на детей и стариков. У них план! Я каждый день читаю, сколько мы должны сдать государству зерна, молока, яиц, мяса, шерсти, мёда, картошки. Я уже погряз в этих отчётах и сметах по самую шею. Мне это уже снится. Во всех газетах сплошные хва-лебные статьи про замечательных советских людей, а я то и дело вижу, как замечательные советские люди тайком рассовывают по сумкам и мешкам народное добро, как они его по-том по родственникам распихивают, через своих знакомых на рынках продают, в магазины сталкивают. Зато в отчётах у нас сплошная благодать! Мне людей жалко, Маша, а я ничем не могу им помочь. Я даже своему отцу не могу помочь, потому что время такое собачье настало, что мы вынуждены спрятаться и приспособиться, чтобы никто не узнал о том, кто мы на самом деле. Я до сих пор не могу понять, что всем этим «пролетариям» сделали мои родители, я, Надя. За всю жизнь я не ударил ни одного человека, ничего не украл и никого не обманул. Конечно, я не святой – у меня тоже есть какие-то грехи и, наверное, я имею право кому-то не нравиться как человек, но я не «враг народа». И отец никогда не был ни-каким врагом. И мать с сестрой… Вся вина нашей семьи была только в том, что мои роди-тели, а потом и мы с Надей посмели родиться не от рабочих или крестьян, а от дворян. Мы не выбирали себе место рождения – за нас это сделал Создатель. Но это не интересовало большевиков, этих животных с красными бантами на груди, которые весело расстреливали фабрикантов, топили офицеров, насиловали медсестёр и курсисток, вешали на столбах священников и жандармов. Маша, им было действительно смешно смотреть, как люди хри-пели и дёргались в петлях, синея и высовывая языки. Они грелись у костров, на которых жгли орущую от боли связанную проволокой «контру», и пока «контра» горела, они, под нечеловеческие вопли людей, которые заживо горели, в свете пламени читали листовки с воззваниями о «свободе и равенстве», и жрали спирт. Эту чернь просто корёжило от того, что мы были не такими как они. Мы ведь, по их мнению, были «шибко умные» – все такие из себя «в костюмчиках», «в очёчках, «на пролёточках»... Да, мы были не такими, как они. Мы были образованными, от нас приятно пахло, мы больше знали, больше могли, у нас бы-ло больше земли, денег, возможностей. А у них не было ничего, кроме их провонявших от пота кожанок с маузерами, лозунгов, прилипших к губе папиросок, желания нажраться спирта, какой-то дикой злобы и обиды на нас за всё – за голод, за нищету, за грязь, в кото-рой они рождались и умирали, за собственное тунеядство. Поэтому мы стали для них соци-альным мусором, от которого они захотели вдруг очистить планету. Дворяне принесли в этот мир прекрасные картины и книги, великолепные произведения искусства, архитекту-ры, они сделали лучшие открытия в науке, а что принесли в этот мир они? Пока только раз-руху, беду и смерть.
В словах Фёдора была горькая правда. Большевики принесли русскому народу толь-ко кровь и смерть. Даже если бы они захотели изменить это, у них ничего бы не вышло – такое было время, о котором удивительно ёмко и точно напишет в своих дневниках З. Гип-пиус: «Нельзя русскому революционеру: 1) быть честным, 2) культурным, 3) держать-ся науки и любить её. Нельзя ему быть – европейцем. Задушат. Ещё при царе туда-сюда, но при Ленине – конец»…
Фёдор уже не просто рассказывал о себе и своей судьбе – он изливал Марии душу, выплёскивая накопившуюся за годы обиду и боль, которые затопили в его душе всё. Целы-ми днями он только и думал о том, как жить дальше. Для всех окружающих он был при-мерным трудящимся, который жил на обычную зарплату работника сельсовета, и честно служил советской власти, но в душе Фёдор искренне ненавидел всю эту революционную реальность с её нафталиновым душком, бесконечными кумачовыми демонстрациями, ко-жанками, комиссарами и комиссаршами, комбедами, сельсоветами, продотрядами и прод-развёрстками. Ночами ему снилось их родовое имение на Украине, цветущий сад, мать, отец, Люси, а утром он просыпался уже в другой реальности, где по советским подоконни-кам ползали мухи и клопы, а на мертвенно-бледных стенах вместо картин повсюду был Ле-нин, этот ненавидевший Бога и влюблённый в террор фанатик, свернувший России шею…
Фёдор устал притворяться, неуклюже подстраиваясь под пролетария, но сделать он ничего уже не мог. Между тем, в глубине души он чувствовал, что и Первая Мировая вой-на, и Революция, и голод со штабелями трупов, и грабительская продразвёрстка были дале-ко не случайны. Это была кровавая расплата даже не за свержение Царя, которое было только следствием того, что столетиями зрело в глубинах народа. Рассказывая Марии о своей жизни, Фёдор не снимал ответственности за происходящее ни с российской аристо-кратии, ни с себя лично.
– Царь для них был плохой. Не такой, понимаешь ли. «Кровопийца» и «эксплуататор трудового народа». Зато они хорошие – всю страну в крови утопили. Живёшь и боишься, как бы тебя не хлопнули… Конечно, Маша, красные – обычные сволочи и бандиты, дор-вавшиеся до власти, та пена, которую вынесли наверх спазмы Революции. Но, в глубине души я понимаю, что, наверное, у большевиков были причины для обиды на нас, дворян. Мы слишком увлеклись строительством усадеб, балами и зваными обедами во дворцах, и совсем не замечали обычных людей – самых простых, у которых не было ни гувернанток, ни личных поваров с извозчиками. Некоторые из нас могли спокойно оставить в игральном доме за ночь «подкову» пятисотрублёвок, но не могли найти в себе силы пожертвовать хотя бы рубль крестьянину. Странно, но многие дворяне совсем не знали своего народа. Некогда было… Дела… Когда-нибудь этот гнойник должен был прорвать.
Фёдор задумался, вспомнив один случай.
– Как-то зимой мы с отцом приехали на один завод. Папа должен был заключить до-говор на закупку сельхозтехники. И вот тогда я увидел, в каких условиях трудились рабо-чие. Люди работали по 14 часов. В цехах был холод, невообразимый шум и лязг металла, жуткий запах и знаешь, какая-то осязаемая печаль в воздухе. Столовая была, но там корми-ли очень скудно, да и жалованье у рабочих было не ахти. Для меня это было потрясением. После нашего красивого и ухоженного дома то, что я увидел, показалось мне каким-то жут-ким адом. Потом, когда мы уже ехали домой, папа всё ругал хозяина завода за его отноше-ние к рабочим, говорил, что он своих свиней содержит лучше…
В словах Фёдора была горькая правда. В Революции, переломившей историю России и хребет российской аристократии, было что-то большее, чем просто «народный бунт». Ес-ли бы в народе не было вековой обиды на господ и готовности сбросить с себя их ярмо, и если бы с российской аристократией было всё хорошо, Революция, которую некому было бы поддержать в октябре 1917-го года, захлебнулась бы уже через месяц. Но её поддержали так, что она смела всё – дворцы, храмы, помещичьи усадьбы, заводы, лавки, царя, господ, офицерство, духовенство, интеллигенцию – всё, что напоминало мужику о господах, си-девших у него уже в печёнках. Она смела их так, как обычно сметают со стола крошки, как сдёргивают повисшую в углах паутину, как стирают пыль. В один миг пылью Революции стали те, кто считал, что народ – это всего лишь способ и средство заработать.
К сожалению, дворяне поймут это слишком поздно – кто-то, роясь в помойках в по-исках пропитания, кто-то на нарах в советской тюрьме, а кто-то в эмиграции, где окажется больше пяти миллионов русских. Они заполонят целые кварталы Берлина и Парижа, при-ветствуя друг друга так, как могли приветствовать только в России. Годами они не будут распаковывать чемоданы, свято веря в то, что завтра-послезавтра, ну, пусть через месяц или три, Ленина обязательно свергнут, и они снова вернутся домой. В окончательную победу Революции не верил никто, даже сами революционеры…
Лишь единицы начнут понимать, что в 1917-м к дворянам вернулся тот бумеранг зла, который был запущен ими за столетия до Революции, в те далёкие времена, когда людьми торговали как товаром, когда у каждого крепостного был свой ценник. Крепостные люди были обычным имуществом, которое можно было купить, продать или изъять за дол-ги, что было в те времена не редкостью. Например, в 1782-м году годовалая девочка стоила 50 копеек – чуть дороже свиньи, но дешевле старой лошади. В том же 1782-м году случи-лась с капитаном Иваном Зиновьевым неприятная ситуация – он крепко задолжал капитану второго ранга Петру Борноволокову, за что тот лишил Зиновьева всего, что тот имел.
По требованию Бурноволокова чиновниками была сделана подробная опись имуще-ства должника, в которой, помимо цен на скот, дом и утварь, остались цены на крепостных капитана Зиновьева: «…Во оной усадьбе Мальцове крестьян: во дворе Июда Матвеев 34 лет, по оценке 24 руб. 50 коп. У него жена Авдотья Иванова 40 лет, по оценке 4 руб. 25 коп. У них сын Лаврентий 4 лет, 1 руб. 60 коп. Дочери: девка Дарья 13 лет, по оценке 4 рубля, Татьяна 9 лет, 3 руб. 70 коп. Да перевезённый из Белозерского уезда из деревни монастырской, во дворе, Василий Степанов 25 лет, крив, по оценке 18 руб. 40 коп. У него жена Наталья Матвеева 40 лет, по оценке 3 руб. 50 коп. У них дети, сыновья: Григорий 9 лет, по оценке 11 руб. 80 коп., Фёдор 7 лет, по оценке 7 руб. 90 коп. Да оставшийся по-сле умершего крестьянина Никиты Никифорова сын Григорий 13 лет, по оценке 12 руб. 25 коп.»…
Каждое слово Фёдора было пропитано обидой и кровью. Слова сыпались на голову Марии, будто камни и от них не было спасения. Фёдор говорил о возмездии, о том, что на-до было что-то придумать, что нельзя просто сидеть и смотреть, как советская власть мед-ленно душит страну…
В какой-то момент Мария не выдержала, оборвав Фёдора на полуслове:
– Всё, хватит!
Фёдора словно окатили ведром холодной воды. Он непонимающе посмотрел на Ма-рию, испугавшуюся своей вспышки, и замолчал.
– Ты обиделся? – тихо спросила Мария.
– На что? – нехотя спросил Фёдор.
– На меня.
– Нет.
– Я же вижу, что обиделся.
– Нисколько.
Мария тяжело вздохнула и, подойдя к Фёдору сзади, обняла его, положив голову ему на плечо.
– Я понимаю, ты жалеешь мать, ваш дом… Я всё понимаю. Думаешь, если я дере-венская баба, то ничего в жизни не смыслю, и у меня сердца нет? Ну, что ты предлагаешь? Убивать? Ну, давай я куплю пистолет, и мы пойдём с тобой убивать, только кого? Предсе-дателя с его заместителем? Или Ульянку-поломойку? Другой-то советской власти тут нет. И даже если бы она была, ну, убили бы мы с тобой всех комиссаров, что бы тебе это дало? Чем бы мы были лучше этих комиссаров, которые начали убивать всех, кто был для них врагом? Снова были бы кровь, смерть, слёзы… И как бы ты потом жил? Твою маму это уже не воскресит и сгоревший дом не наладит, и жизнь назад не повернёт. Кровь порождает только кровь.
Услышав последние слова Марии, Фёдор, ушедший с головой в какой-то чёрный омут ненависти, вдруг, пришёл в себя. Положив свою руку на руку Марии, он сказал:
– Да… Пожалуй, ты права.
Убивать, действительно, было некого, по крайней мере, в сельсовете. Сколько было восстаний, мятежей, бунтов! И все до единого закончились тюрьмой и расстрелами. Фёдор вспомнил о «красном терроре», когда за каждого убитого большевика советская власть убивала пять, десять, сто человек. Часто это были самые обычные люди, которых брали бу-квально с улицы. Большевики не миндальничали с народом, уничтожая бунт в самом его зародыше, о чём десятки лет спустя будут молчаливо свидетельствовать сохранившиеся в государственных архивах протоколы совещаний. Один из таких протоколов, за номером 16, сохранил все подробности «гадячскаго увоенсовещания», прошедшего 5-го августа 1921-го года. На повестке дня значилось рассмотрение двух серьёзных моментов: террора, сделан-ного бандой в ночь на 5-е августа, и изъятия лошадей, данных временно в тачаночный от-ряд. Если лошадей было решено временно оставить в тачаночном отряде, поскольку это распоряжение было сделано товарищем Эйдэманом, то с террором всё оказалось гораздо хуже.
Постановление, вынесенное участниками совещания, гласило: «Выделить Особую Комиссию из представителей Паркома, Исполкома, Военкома, Бригады 20 и Полит-бюро т.т. Фомина, Назаренко, Сирота, Форшнев и Шевченко, каковой дать право, за каждаго Советскаго работника расстрелять десять человек причастных к банди-тизму и кроме того взять из с. Цепков заложниками всех кулаков, враждебных Совет-ской власти.»…
Разговор, обещавший вначале стать чем-то таинственным, в итоге вылился в горь-кую исповедь Фёдора, от которой Марии стало тяжело на душе. За каких-то четыре часа она прожила несколько лет, став значительно взрослее. Сейчас она думала, думала, дума-ла…
– Ты когда-нибудь теряла что-то ценное, важное? – вдруг, словно издалека, услыша-ла Мария голос Фёдора, не сразу поняв его вопроса.
– Что?
– Ты когда-нибудь что-то важное для себя теряла?
Мария вспомнила мамку Настю с милой мушкой над верхней губой, братика Ваню, не вернувшегося с фронта отца, и на неё навалилась какая-то невыразимая тоска. Ванька… Милый, добрый маленький Ванька. Сейчас ему было бы уже 18 лет, если бы не метель. Ес-ли бы не проклятая белая метель…
– Теряла.
Мария не выдержала и впервые за много лет не просто заплакала, а заревела.
– Ты что, Маш? Ты что?
Фёдор взял Марию за плечи, но она уже рыдала, не в силах остановиться.
– Маш, да ты что! Я обидел тебя, да? Ну, прости меня. Ну, хочешь, я на колени пе-ред тобой встану? Хочешь?
– Не надо, – устало выдохнула Мария. – Ты тут ни при чём. Так, своё вспомнила.
– Что?
– Неважно. Поздно уже. Пойдём домой. Меня мамка, наверное, уже потеряла.
…Мария с Фёдором шли по тёмной улице, и Фёдор пытался найти подходящие сло-ва, чтобы как-то успокоить любимую.
– Ты прости меня, Маш. Как с цепи сорвался. Копилось, копилось годами, а тут вы-рвалось…
– Ничего. Всё хорошо. Главное, что тебе легче стало. Да и я много интересного уз-нала. Теперь ты для меня уже не тот Фёдор Теплов, что был ещё утром. Спасибо, что прав-ду рассказал.
– Когда мы встретимся?
– Скоро.
Мария поцеловала Фёдора. Она совсем не хотела от него уходить, но дома её уже потеряли. Евдокия не выдала бы дочь, но Тимофей с дедом Устином, похоже, уже начали догадываться, к каким «подружкам» ходит их дочь и внучка…
Ну, вот и дом. Судя по слабому свету в окне, дед с бабушкой ещё не спали. Отшивая заказ, Евдокия, как всегда, работала в пристройке, стараясь успеть к утру. Уже несколько раз она выходила на улицу, вглядываясь в темноту, и ловя каждый шорох. Зная о том, что дочь пошла на свидание, она специально не закрыла калитку в воротах…
Остановившись перед воротами дома, Мария отдала Фёдору пиджак:
– Ладно, Федь. Мне пора, да и тебе ещё долго домой идти.
На прощание Фёдор обнял Марию, которая, поцеловав и перекрестив его на дорож-ку, тихонько зашла во двор, потом повернулся и побежал по дороге, скрывшись в ночи…
Евдокия дошивала рубаху в свете свечей за отдельным столом, который специально смастерил для неё Тимофей. Услышав скрипнувшую входную дверь, она обернулась, оки-нув дочь взглядом, полным укора:
– Ты где ж так долго-то? Я уже все глаза проглядела. Опять с «подружкой» своей встречалась?
– Опять, – виновато ответила Мария.
Евдокия покачала головой, завязывая узелок.
– Я уж с тобой партизанкой стала. Ладно, хоть отец ещё не знает… Есть будешь?
– Ага.
– В углу в чугунке картоха. Хлеб в полотенце. Молоко в кувшине. Доставай сама, мне некогда – утром заказ сдавать.
– Ладно. А папка где?
– С мужиками на рыбалку уехал.
Поставив на стол чугунок с кувшином, и быстро нарезав хлеб, Мария прочитала мо-литвы перед едой, перекрестилась на иконы, сделав поясной поклон, и села за стол. От пе-реживаний, вызванных разговором с Фёдором, она совершенно забыла о его предостереже-нии никому не говорить о том, кто он на самом деле. Откусив от картошки большой кусок, она вылепила матери:
– Мам, знаешь, а Фёдор-то не просто юрист. Он дворянин и сын помещика.
Евдокия, которой показалось, что она ослышалась, испуганно посмотрела на дочь.
– Что?
Вдруг Мария вспомнила про наказ Фёдора, и в ужасе прикрыла рот, набитый кар-тошкой. Но было уже поздно. По глазам дочери Евдокия поняла, что не ослышалась. Она обхватила голову руками и закачалась на стуле:
– Господи-и! Что же ты натворила, дочка! Мало того, что у тебя, незамужней, живот от него, так он ещё и сын помещичий! Ты хоть понимаешь, под какой монастырь всю нашу семью подвела, а? Да ежели про это прознают, нас же всех, понимаешь, всех под корень изведут! Ты погляди, что вокруг творится – людей, как собак, травят за одно только подоз-рение, что они классовые враги! А тут сын помещика! Да нас разорвут и не посмотрят, что у тебя дитё в брюхе!
Поняв, что наделала, Мария кинулась в ноги Евдокии:
– Мамка, прости меня, дуру! Я же не знала, кто он такой! Ну, получилось так! Ну, прости! Что же мне сделать? Ну, хочешь, я дитё его вытравлю?
Отложив шитьё и не глядя на дочь, Евдокия, вдруг, холодно сказала:
– Только попробуй. Прокляну… Дитё жить жить должно. Сама потом всю жизнь се-бя поедом будешь есть.
Мария попыталась обнять мать, но Евдокия отстранила от себя причитавшую дочь, встала из-за стола и начала ходить по дому, судорожно соображая. Её мысли метались в го-лове, словно стайка перепуганных воробьёв. Сказать Тимофею нельзя – кто знает, что он сделает в гневе. Переехать? Но куда, да и на что? А если будет на что, что сказать Тимофею и отцу с матерью? Одни вопросы…
Евдокия бухнулась на лавку, уперевшись в её края руками, и опустила голову. Длинная седая прядь выбилась из-под платка Евдокии и повисла, словно верёвка удавлен-ника, в которой в этой время задыхалось от горя материнское сердце Евдокии.
Мария, понимая, какую беду принесла матери её шальная запретная любовь, сидела на полу и плакала, закрыв лицо руками. Пепельного цвета кошка Муська подошла к ней, начав тереться о её ногу. Отодвинув от себя кошку, Мария с трудом выдавила:
– Иди, Муся… Не до тебя.
В молчании прошло несколько томительных минут. Пришедшая в себя от неожи-данной новости Евдокия, наконец, успокоилась. Теперь нужно было собрать мысли в кулак и просто всё спокойно обдумать. Ну, что, собственно, случилось? То, что случается во все века во всех народах. Ну, забеременела дочь. Не она первая, не она последняя. Ну, вышло так, что её Федька – помещичий сын. Беда, конечно, большая, но и это можно пережить. Пока об этом никто, кроме Фёдора, Марии и Евдокии, не знал. Главное, что не насильник и не убийца.
Евдокия повернула голову и посмотрела на дочь:
– Подойди сюда.
Вытирая заплаканные глаза, Мария поспешно поднялась и подошла к матери.
– Сядь.
Присев рядом с матерью, Мария затихла, превратившись в маленький, сжавшийся от страха комочек, который слушал мать обоими ушами.
– Никому об этом ни слова. Запомнила?
– Да.
– Ребёнка травить не дам. Рожай, но на свадьбу не благословляю. Живи безмужней. Люди будут спрашивать, скажешь, что, мол, расписались по-тихому, а муж сразу после то-го помер. Отцу с дедом я сама скажу, как время придёт. Пошлёт Господь другого человека, выйдешь замуж, а за Фёдора не смей! Беду он нам принесёт. Поняла меня?
– Поняла, – тихо сказала Мария, про себя прощаясь со своим несчастным бабьим счастьем.
…После беседы с матерью, Мария целую неделю не заходила в сельсовет. Фёдор не находил себе места и сил для работы, которую он попросту забросил. Он понимал, что все-му виной его последний честный разговор с Машей. Договоры, которые он должен был подписать, уже два дня лежали на его столе. Даже председатель заметил перемену в пове-дении своего юриста:
– Теплов, ты не захворал ли?
– Нет, Силантий Евдокимыч. Всё хорошо.
– А я гляжу, ты уж который день сам не свой ходишь. Ежели тебе отгул дать, ты скажи, потом закроешь.
– Да не… Спасибо. Погода, наверное.
– Ну-ну… А эту погоду, часом, не Манькой ли Щербаковой звать? Чего-то она дав-ненько у нас не была.
Оставив вопрос наблюдательного председателя без ответа, Фёдор вышел на улицу как раз в тот момент, когда к сельсовету подходила Мария. Фёдор бросился к ней навстре-чу.
– Маша, здравствуй! Ты почему так долго не приходила?
– Поговорить нам надо, Федя. Давай куда-нибудь отойдём.
– Ну, надо, давай поговорим.
Мария с Фёдором отошли за угол сельсовета, к сараю с дровами.
– Мать про всё знает, – выпалила с ходу Мария, огорошив Фёдора.
– Как?
– Ну, вот так. Проговорилась я. Прости.
Фёдор сразу помрачнел. Он понимал, что теперь об этом узнал, минимум, ещё один человек.
– Мать никому не скажет?
– Нет. Она тайны хранить умеет. Федь… Я беременная.
Фёдор вмиг оторвался от своих мрачных мыслей и посмотрел на Марию. Через мгновение он обнял её, поцеловав в щёку:
– Ну, и хорошо! Родишь мне сына, и заживём.
– А если дочка родится?
– Всё равно заживём.
– Но это не главное. Меня мать на свадьбу не благословляет.
В душе Фёдора всё вмиг оборвалось. То, о чём он мечтал последние месяцы, во что так верил и чего так ждал, в одну секунду разбилось, как хрупкая чашка. Проклятая Рево-люция и здесь успела цапнуть Фёдора в его ахиллесову пяту.
– И.., как теперь? – спросил он неуверенно.
– Никак. Будем жить так.
– Как так?
– Пока порознь. А что ты предлагаешь? Я не могу привести тебя домой, понимаешь? Если отец с дедом узнают, меня из дома выгонят. Но я всё равно буду с тобой.
– Каким образом? – раздражённо бросил Фёдор. – Материны заказы будешь целыми днями носить?
– Да ты не кипятись. Пока всё не уляжется, будем жить врозь, но как встречались, так и будем встречаться.
Мария прищурила глаза, думая, как спасти их с Фёдором отношения. Должен был быть какой-то выход. Без своего Федюни, с которым она буквально срослась, она не мыс-лила себе дальнейшей жизни. Вдруг она решительно взяла Фёдора за плечи:
– Я придумала. Пошли!
– Куда? – ничего не понимая, спросил Фёдор.
– Пошли, говорю!
Мария взяла Фёдора за руку и завела в сельсовет, удивив председателя, который, увидев парочку, был вынужден отложить счёты:
– Щербакова, ты чего?
– Силантий Евдокимыч, здрасьте! Мы к вам! У нас к вам разговор один серьёзный.
– Разгово-ор? Ну, садитесь, коли такой серьёзный разговор.
Мария с Фёдором, ещё не понимавшим, что хочет сделать его суженая, взяли стулья и сели возле стола председателя.
– Ну, говорите, чего у вас стряслось.
Немного волнуясь, Мария, взглянув на Фёдора, начала:
– Как же это сказать-то… В общем…
Почувствовав волнение Марии, председатель поспешил её подбодрить:
– Ты, главно дело. Не переживай. Как есть, так и говори, а я уж подумаю, чем вам помочь.
Набрав в грудь побольше воздуха, Мария, почувствовавшая, как в висках у неё за-стучало, посмотрела на Фёдора и, поймав его непонимающий взгляд, наконец, выпалила:
– Силантий Евдокимыч, распишите нас с Федей.
Фёдор смотрел на Марию, не в силах что-либо сказать. Отказываться было уже глу-по, да он и не хотел этого. Просто Мария так быстро всё сделала, что не оставила своему избраннику никакого времени для подготовки. Заметив реакцию Фёдора, председатель кив-нул в его сторону:
– А он-то хоть согласный?
– Да согласный он, – уверенно ответила за Фёдора Мария. – Просто он волнуется… Только у нас к вам просьба одна. Маме моей об этом не говорите пока.
Председатель внимательно посмотрел на Щербакову, и в его глазах появился боль-шой знак вопроса.
– Ну, надо так, Силантий Евдокимыч. Просто я хочу ей сюрприз сделать.
– Хороший, сдаётся мне, сюрприз будет для Евдокии Устиновны… А ежели она прознает? Али отец?
– Ежели вы не скажете, не прознают, а мы молчать будем. Правда, Федя?
Фёдор согласно кивнул.
– Просто пока так надо. Ну, как? Распишете нас?
– Что, так шибко охота?
– Охота, Силантий Евдокимыч.
– Да ты погляди на него, – председатель кивнул в сторону Фёдора, – голь же пере-катная. Жить-то где будете? В сене, что ль? Тут местов нет, – обвёл взглядом помещение сельсовета председатель.
– Да мы найдём, где жить. Было бы с кем.
– Ну, да, – согласился председатель. – Ох, девка! Вот, вроде, маленькая, а удалень-кая… Ну, каво мне с вами делать! Эх!.. Коли порешили, давайте уж, распишу вас. Дверь только притворите.
Фёдор быстро закрыл дверь на крючок и вернулся на место. Тем временем, предсе-датель достал из сейфа печать сельсовета и журнал регистраций. Покачав головой, он от-крыл нужную страницу и, макнув перо в чернильницу, корявыми буквами медленно вывел фамилии молодожёнов, поочерёдно спросив даты их рождения.
Оставив журнал открытым, председатель взял бланк регистраций, куда вписал нуж-ные данные, поставил внизу год, число и подпись, на которую шлёпнул круглую синюю печать. Дав чернилам время подсохнуть, председатель закрыл журнал и убрал его вместе с печатью обратно в сейф.
– Ну, вот и ладненько. Поздравляю, ребятки! Теперь вы законные муж и жена. Как говорится, совет вам да любовь.
Председатель пожал руку Фёдора, отдав ему справку о регистрации. Мария покло-нилась:
– Спасибо, Силантий Евдокимыч!
– Брось, Щербакова, все эти пережитки царизьма! Живите мирно, любите друга дружку и цените. Главно, цените! Я вот один без своей жинки остался, и только теперь це-нить её стал. Пока живая была, вроде как, и не замечал – работа, дела… А как похоронил, везде её не хватает. Одно радует, дети не забывают. Уж годов пять прошло, а она ночами так и снится. Придёт, на кровать сядет, улыбается и глядит на меня, а обнять боится – мёрт-вым это не положено. Проснёшься, бывало, и головой в бочку с водой. Тяжко одному, ре-бятки… Иногда так накатит, хоть волком вой. А вы молодые. Вам, как говорится, жить да жить! Ну, идите. А насчёт матери, Маша, не переживай – не скажу. Силантий Строков ска-зал, Силантий Строков сделал.
…Мария и Фёдор вышли на улицу. Удивлённый решительностью Марии, Фёдор лишь восхищённо смотрел на свою молодую красавицу-жену.
– Маш, а правда, как же жить-то теперь, врозь-то?
– Как жили, так и будем жить дальше. А тебе что, плохо живётся? Или жена не гля-нется? – игриво сказала Мария.
– Отчего ж не глянется! Очень даже глянется! Ты у меня самая лучшая жена на всём белом свете!
Фёдор обнял Марию за талию.
– Вот и цени. Вон, Силантий Евдокимыч как без жены-то один мается. Так что, жи-ви, Теплов, и не гневи Бога, а дальше будет видно. Всё, я домой побежала.
Чмокнув Фёдора, Мария быстро зашагала по улице. Оглянувшись пару раз, она при-бавила шагу…
Незаметно прошли осень и зима. К тому времени Евдокия сумела найти нужные слова, чтобы рассказать Тимофею и родителям о их с Маней тайне. К удивлению Евдокии, никто из домашних не стал корить будущую роженицу, которой итак хватало каждоднев-ной тошноты, переживаний и косых взглядов соседей, то и дело кивавших на растущий жи-вот безмужней Марии. В легенду Евдокии о тихо помершем муже мало кто верил. Ни свадьбы не было, ни похорон. В деревне всё как на ладони. В одном конце чихнут, в другом здоровья пожелают…
Чем ближе подходило время родов, тем чаще Тимофей справлялся у жены, что надо прикупить младенцу, для которого Евдокия уже успела нашить пелёнок и связала шерстя-ной костюмчик с носочками. Дед Устин хоть и ворчал для порядку, но тоже начал давать ценные указания, надоумив Тимофея сделать будущему продолжателю рода Щербаковых кроватку. Кроватка вышла на загляденье – гладкая, резная, с круглыми завитками. Тимофей постарался, вложив в неё всю душу и умение.
– Сам бы в неё лёг, – довольно ворковал дед Устин, придирчиво рассматривая кро-ватку, – да боюсь, вылезать не захочется. Уж больно красивая…
Мария по-прежнему продолжала временами встречаться с Фёдором, успев привык-нуть к своей странной супружеской жизни. Иногда они позволяли себе пройтись по улице, но больше встречались в небольшом доме Фёдора, который находился недалеко от сельсо-вета. За это время живот Марии стал большим и круглым. Всё чаще ребёночек напоминал о себе, толкаясь ножками и ручками.
– Гляди-ка ты, как толкается, – говаривала Евдокия, прикоснувшись к танцующему животу дочери, на котором то в одном, то в другом месте подымались, тут же исчезая, бу-горки…
Каждый день Мария старалась как можно дольше проводить время на свежем возду-хе. Залёживаться было некогда – бабью работу мужик не сделает, но самую тяжёлую рабо-ту по дому Евдокия с бабкой Авдотьей делали сами.
– Ты рожать готовься, – давала наставления Марии бабка Авдотья. – Твоё дело нам с дедом правнучка родить, а уж со стряпнёй мы с твоей мамкой сами справимся…
Снова настала весна, растопившая вместе со снегом переживания Марии, живот ко-торой стал совсем большим. Роды должны были наступить со дня на день. Наконец, этот счастливый и, в то же время, волнительный для всех Щербаковых день настал. 1-го апреля рано утром Мария почувствовала резкую опоясывающую боль. Схватившись за живот, она позвала Евдокию:
– Мам!
– Чего, дочка?
– Чего-то живот заболел…
Евдокия кинулась к дочери.
– Где больно?
– Тут, – показала Мария рукой на место, где болело.
Положив руку на резко округлившийся живот дочки с торчавшим пупком, Евдокия ощутила под ладонью камень.
– Ну, вот, кажется, и дождались.
– Мам, это чего, а? Роды, да?
– Роды, роды, милая.. Ты полежи пока, а я за отцом сбегаю.
Евдокия вбежала в пристройку, растолкав мужа:
– Тимофей, вставай! За повитухой ехать надо. Кажись, у Мани роды начались.
Пока переполошенный Тимофей ездил на телеге за знакомой бабкой-повитухой, Ев-докия успела нагреть в печи воды, помыть полы и приготовить для родов тряпки. Гладя взмокшую дочь по голове, она приговаривала:
– Терпи, Манечка, терпи, моя хорошая! Больно, я знаю, а ты терпи. Будет невмоготу – кричи, не держи в себе. Как повитуха-то приедет, ты её слушай. Будешь слушать, родишь хорошо. Только дышать надо будет и тужиться.
– Ага, – слабым голосом отвечала Мария, губы которой пересохли от боли. – Мам, дай попить.
Евдокия принесла в ковшике воды:
– Отхлебни чуток. Тебе сейчас много нельзя.
Через какое-то время Тимофей привёз повитуху – старую, но бойкую сухонькую бабку, которая уверенно зашла в дом, строго наказав Тимофею:
– Я в избу, а ты тут будь. Неча на бабу в родах пялиться!
Оставшись на улице, Тимофей начал ходить под окнами дома, то и дело прислуши-ваясь к тому, что происходило внутри. Глядя на зятя, вышедший на солнышко дед Устин прикрикнул на Тимофея:
– Ну, и чего ты мельтешишь, как гнус перед глазами!
– Да не могу я, батя! Всё внутри аж крутит!
– Крутит у него… От тебя у меня щас крутить начнёт.
Когда Мария начала кричать, Тимофей подбежал к деду Устину:
– Эт чего там, а?
– А ты глухой? Песни, видать, Манька поёт.
– Бать, ну, чё ты! Может, ей помочь чем, а?
– Вот дурень… Баба рожает, а он помочь. Ну, чем ты ей поможешь! Ты ж за неё не родишь! Чай, без нас Манька справится. Там Евдокия, Авдотья, повитуха. Не мечи икру, сядь.
Тимофей нехотя сел на крыльцо…
С начала схваток прошло семь часов. Тимофей весь извёлся:
– Да чего ж они её там мытарят-то так долго!
– Сколь природой-матушкой положено, столь и будут мытарить, – со знанием аку-шерского дела сказал дед Устин. – Это, Тимоха, дело тяжкое. Мы б с тобой давно Богу ду-шу отдали, а баба – это ишшо тот механизьм.
Наконец, мужики услышали в избе громкий детский крик.
– О! Кажись, дитё появилось! – радостно изрёк дед Устин, вскочив со ступеньки од-новременно с Тимофеем.
Подойдя к окну, дед Устин стукнул кулаком по стеклу, громко крикнув:
– Слышь, Евдокия!
За стеклом появилась раскрасневшаяся Евдокия:
– Ну, чего, тятя?!
– Войтить-то дозволишь?!
Евдокия исчезла, снова появившись в окне только через несколько минут, пока в из-бе быстро наводили порядок, замывая пол.
– Входите!
Дед Устин махнул Тимофею:
– Тимоха, пошли дитё глядеть.
…Мария лежала на лавке бледная, с обострившимся носом, но счастливая, придер-живая слабой рукой лежавшего на животе ребёночка, которого повитуха уже успела при-ложить к груди, пока мужики были на улице. О родах напоминали только лежавшие в углу окровавленные тряпки, да свежевымытый пол. Увидев вошедших мужиков, повитуха ско-мандовала:
– Обувку сымайте!
– Ну, показывайте наследника! – разуваясь, с нетерпением сказал дед Устин, ждав-ший внучонка.
– Девочка у нас родилась, тятя, – радостно сказала Евдокия.
– Эт чё? Выходит, ишшо одна баба?
– Начало-ось! – вступилась за дитё повитуха. – Одних мужиков им подавай. Для вас баба-то уж не человек…
– Да шуткую я, Матрёна. Не начинай. Поглядеть-то хоть можно?
– За погляд денег не берут – глядите, но на руки покамест не берите. Пущай к мамке привыкает.
– Да я гляжу, она уж привыкла, – махнул головой в сторону Марии дед Устин. – Иш, как к мамке-то прижалась! Чисто пиявка.
– Сам ты пиявка! Леший старый! – шумнула на деда Устина Матрёна. – Евдокия, полей-ка мне на руки.
Пока Евдокия помогала повитухе мыть руки, та успевала давать наставления:
– Вы пока девку не тормошите. Ослабла она шибко. Дня три пущай полежит. До ветру захочет, ведро ей дай. Как дитё заберёшь у её, тряпку холодную на живот положи. Вечером голубицы дай – это для крови полезно. Тяжёлого подымать не дозволяй, а то за-кровит – сырая она ишшо. Грудя пущай закрывает, не то продует и молоко с кровью пой-дёт. Не забывай всё мыть хорошенько – посуду, полы. Пелёнки кипяти. Ну, ты сама всё знаешь.
– Знаю, Матрёна, знаю…
Повитуха вытерла руки и подошла к Марии.
– Ты как, дочка?
Мария слабо дала понять глазами, что всё хорошо.
– В голове кружит?
– Есть маленько.
– Рада хоть?
– Рада.
– Вот и умничка. Отмучилась, оттерпела… Ну, храни тебя Господь!
Забрав с собой гостинцы, которые Евдокия собрала за помощь в родах, Матрёна вышла из дома, оставив молодую мать набираться сил…
С того дня началась в семье Щербаковых другая жизнь, полная новых забот, связан-ных с появлением ребёночка. На восьмой день, как полагается у старообрядцев, девочку окрестили в старообрядческом храме Покрова Пресвятыя Богородицы в Верее с именем Дарья. Крестил девочку отец Стефан Лабзин, служивший в этом храме ещё с 1891-го года. За особое уважение батюшки к людям и храму, его любили не только все прихожане, но и многие жители Вереи. Имевший высокий открытый лоб и чистый светлый взгляд, с годами ставший особенно проникновенным и внимательным, отец Стефан создавал у всех, знав-ших его, ощущение Божией благодати, почивавшей на батюшке. Происходивший из кре-стьян Владимирской губернии, а потому хорошо знавший все тяготы жизни деревенских жителей, отец Стефан относился к крестьянам с большой любовью, стараясь всегда выслу-шать их и помочь им.
После 1917-го года большевики обрушили на церковь всю свою идеологическую злобу. Особенно досталось старообрядцам, в которых советское правительство видело представителей реакционного религиозного течения. Кроме того, старообрядчество никак не вписывалось в коммунистическую доктрину из-за его причастности к частным ремёслам и разумному владению землёй.
С принятием декрета об упразднении в России частной собственности, старообряд-цы оказались вне закона. Теперь на них началась настоящая охота. У них начали отнимать имущество, земли, скот, технику, инструменты, выгонять их из своих домов и садить в тюрьмы. Вскоре это лишит старообрядцев, привыкших жить, надеясь на собственные силы, экономической опоры, и нанесёт непоправимый урон русскому старообрядчеству, от кото-рого оно так и не сможет оправиться до самого конца.
Несмотря на то, что по всей Советской России на старообрядцев было открыто жес-точайшее гонение, старообрядческий храм в Верее продолжал действовать вопреки «здра-вому» советскому смыслу, в чём сами старообрядцы усматривали особый Божий знак. Бо-лее того, в 1919-м году старообрядческой общине было дано разрешение на постройку но-вого дома по улице Ново-Можайской.
К середине 30-х годов старообрядчество в России будет практически уничтожено. Репрессиям подвергнутся почти все священники и иерархи старообрядческой церкви. Практически все старообрядческие моленные дома и храмы будут или закрыты, или унич-тожены вместе с церковно-общественными учреждениями и заведениями. Из пятидесяти старообрядческих храмов Москвы к этому времени уцелеют только два, и лишь двое из тридцати епископов останутся на свободе. Преследование советской властью Русской Пра-вославной церкви и старообрядчества ослабнет лишь в 1940-е годы, но полностью это пре-следование закончится лишь в конце 1980-х годов под влиянием политических перемен в обществе и стране…
Но в 1929-м году веровать в Бога в Советской России, равно как и в Верейском уез-де, будет нельзя, и только в храме Покрова Пресвятыя Богородицы будут по-прежнему воз-носиться молитвы за погрязший во грехе мир…
О рождении дочери Фёдор узнал спустя три дня от Евдокии, на минутку забежав-шей в сельсовет, чтобы отдать председателю очередной швейный заказ для его знакомых. Не особо желавшая афишировать отношения Марии с юристом Евдокия, всё же, выполнила просьбу дочери – шепнув ему о наследнице. Узнав об этом, Фёдор уже готов был бежать к Марии, бросив все дела, да Евдокия остановила его:
– Ты куда это собрался?
– К Маше.
– Вечером приходи, – тихонько шепнула Евдокия, поглядывая в сторону председа-теля, что-то писавшего в это время за своим столом и как будто не обращавшего внимания на гостью, о чём-то шептавшуюся с юристом. – Только не шуми у меня, а то живо попрошу на выход.
– Так это понятно, Евдокия Устиновна! – в ответ шепнул Фёдор.
– Ишь ты! Даже как меня звать, знаешь.
– Маша говорила…
– Маша ему говорила. А Маша не говорила тебе, что мы старообрядцы, и что ты девку мою опозорил?
– Неправда, Евдокия Устиновна. Это вы не захотели меня принять…
– Чего вы там расшушукались, – вдруг громко сказал председатель. – Шу-шу-шу, шу-шу-шу! Идите вон на улицу, там и шушукайтесь, сколько влезет. Не дадут поработать…
Евдокия с Фёдором поспешно вышли на крыльцо, не желая злить председателя. Первой начала Евдокия:
– Маша сказала, что ты из помещиков. Так?
– Так.
– Не любит вас советская власть.
– Так она и старообрядцев не особо любит.
Евдокия усмехнулась:
– Ишь ты, какой остроязыкий! Ну, взяли бы мы тебя, а дальше-то как бы мы жили? Ты нам по духу чужой. И люди бы не поняли, и от властей одно беспокойство – живи и бойся. Ежели тут прознают, кто ты есть на самом деле, тебе останется только бежать или тебя просто увезут, а там сам знаешь, что с такими делают. Был человек, и нет его. Даже могилки не оставят. Ладно тебя – всех нас вместе с тобой жизни лишат.
– Да нормально бы мы жили. Как все. Кроме вас и Маши о том, что я из бывших, никто здесь не знает.
Евдокия с недоверием посмотрела на Фёдора:
– Так уж и никто?
– А как бы меня в сельсовет взяли?
– Так ты что, по поддельным документам, что ль, устроился?
– Это неважно, – буркнул Фёдор. – Не знают и ладно. Главное, вы никому не скажи-те.
– Мне твоей крови не надобно. Скажи спасибо, что к дочери тебя согласилась под-пустить. Ежели бы не её просьбы, я бы тут с тобой разговоры не разговаривала. Придёшь вечером, как стемнеет. Калитка будет открыта. Собаку я привяжу. Постучишь в окно, я выйду. Понял меня?
– Понял, Евдокия Устиновна.
Евдокия ушла, а Фёдор ещё долго думал над их разговором, оставившим в его душе неприятный осадок. Вечером он придёт к Марии, которая выйдет к нему на несколько ми-нут, тепло укутанная в шаль. Обняв Фёдора, она будет плакать, а он станет шептать ей ка-кие-то нежные слова, обещая, что всё будет хорошо.
– Маш, дай дочку посмотреть.
– Да я бы хоть сейчас, да мать на тебя злая. Не нравишься ты ей. Я уж ей устала го-ворить, что ты отец моего ребёнка, что мы всё равно будем встречаться, а она заладила своё: «Пусть сюда не ходит!» – Я её насилу уговорила разрешить тебя увидать. Погоди, я попробую её упросить.
Мария убежала в избу и вскоре появилась сияющая:
– Пошли! Мать разрешила.
Войдя в дом, Фёдор тут же напоролся на колючие взгляды родственников Марии.
– Здравствуйте!
– Ну, здравствуй, жених, – мрачно сказал седой старик с длинной бородой в белой рубахе с поясом – Ты, что ль, Фёдор Теплов будешь?
– Я.
– Положить бы тебя поперёк лавки, да…
– Полно тебе, батя, – оборвал старика на полуслове большой мужик, сидевший у стены. – Ты бы всех поперёк лавки уложил. Лавок не напасёшься…
– Ты, знашь чего, Тимоха! – начал, было, старик, но в это время в кроватке раздался детский голосок.
– Ну, вот! Дитё разбудил, леший, – всплеснула руками сидевшая рядом со стариком старушка.
Мария быстро подошла к кроватке и вытащила из неё, аккуратно придерживая го-ловку, ребёночка.
– Слышь, жених! – окликнула Фёдора старушка. – Сымай обувку-то, да к дочке иди. Чай, родная кровь.
Фёдор разулся и подошёл к Марии, державшей чмокающего ребёночка.
– Ну, вот, Федя, это наша Дашенька. Гляди, как на тебя похожа.
Фёдор смотрел, не отрывая глаз, на кроху с голубыми младенческими глазами, и в душе его поднялась целая волна вмиг нахлынувших чувств. Он, вдруг, ощутил ещё незна-комое, но очень сильное отцовское чувство, которое уже не смогут заглушить ни колючие взгляды марьиной родни, ни запреты жениться, ни страх быть рассекреченным советской властью. Теперь у Фёдора появился ещё один смысл жить – дочь. Он улыбнулся крохе, и та, вдруг, удивив всех, тоже ответила Фёдору улыбкой.
– Гляди-ка, она тебе улыбается! – удивилась Мария.
В это время Евдокия, отмякнув сердцем, сделала знак домашним, чтобы они вышли с ней во двор. Уже на улице она скажет отцу и матери о Фёдоре:
– Пусть поговорят. Он уж весь измаялся без Мани, а тут ещё дочка родилась…
Дед Устин вздохнул, по-старчески закряхтев:
– Вот жись… Ты её так, а она тебя этак. Думал, свадьбу внучке сыграем, а тут…
– Да уж ладно тебе, батя, – сказал Тимофей, положив руку на плечо тестю, – какая теперь свадьба. Есть дитё и Слава Богу. Теперь тебе будет с кем нянькаться.
– И то верно, – согласился дед Устин.
В тот вечер Мария пробыла с Фёдором почти час, пока родня терпеливо сидела в пристройке, давая возможность молодым родителям, не видевшим друг друга уже несколь-ко дней, пообщаться…
Даша уже спала на руках Марии, когда дверь открылась и в избу, стараясь не шу-меть, тихонько вошли Щербаковы. Подойдя к Фёдору, Евдокия, боясь разбудить уснувшую внучку, прошептала:
– Ну, всё, Федя. Пора тебе. Поглядел на свою дочуню, хватит пока. Потом ещё при-дёшь.
Поцеловав Марию, Фёдор посмотрел на дочь и, стараясь не шуметь, вышел на ули-цу. Вслед за ним вышел и Тимофей.
– Погоди, родственник. Сказать тебе кое-чего хочу.
Фёдор остановился.
– Ты уж не серчай, что мы с Евдокией тебя с Маней на свадьбу не благословили. Я-то самый последний узнал. По мне что ты помещик, что юрист – всё одно. Лишь бы чело-век был хороший. Сам знаешь, по какой причине моя супруга тебя не приняла.
– Знаю, – согласился Фёдор.
– Такое уж время… Но заходить можешь. Я тебе на то запретов не чиню. Только не часто, чтобы люди не заметили, а то начнут языками чесать. У нас, старообрядцев, не при-нято, чтобы девки без мужей рожали… Меня-то хоть знаешь, как звать?
– Знаю. Тимофеем.
– Верно. Ну, тогда будем знакомы.
Тимофей протянул Фёдору свою огромную ладонь.
– Если что-то надо будет, вы мне говорите, как-никак, в сельсовете работаю, – ска-зал на прощание Фёдор. – Что смогу достать, достану.
– Это хорошо. Нам свои люди в сельсовете всегда нужны, - улыбнулся Тимофей.
Фёдор был рад – тесть не держал на него зла. Он хотел, было, что-то ещё сказать Тимофею, но время было не для бесед - пора было идти. Фёдор открыл калитку, вдруг, ус-лышав за спиной голос Тимофея:
– Слышь, зять!
Фёдор обернулся.
– Спасибо за внучку…