Начальник реквизиционного отряда Егор Данилевский, покачиваясь, ехал в телеге в голове колонны. Солнце нещадно палило, и мысли Данилевского, вымотанного бесконеч-ными рейдами, ежедневными нервотрёпками и хроническим недосыпом, путались в распо-лосованной длинным шрамом комиссарской голове, наотрез отказываясь подчиняться их хозяину. Отряд Данилевского, численностью в 55 бойцов, уже несколько часов ехал по просёлочной дороге в деревню Васильево, сопровождая членов реквизиционной комиссии во главе с районным агентом Берманом и двумя его помощниками – товарищами Лисицы-ной и Голиковым, ехавшими через две телеги сзади.
Рядом с Данилевским сидел, рассматривая пейзаж, его первый помощник Климен-тий Мохов – бывший рабочий Путиловского завода. Мохов числился в отряде на должно-сти политического комиссара, в обязанности которого входила организация на местах ко-митетов деревенской бедноты, наблюдение за дисциплиной и поведением отряда. Мохов зорко следил за тем, чтобы каждый боец продотряда, согласно Инструкции, «был проник-нут сознанием революционного долга и ответственности»…
Должностные обязанности Данилевского и Мохова были исключительно воинского характера – их подчинённые были обязаны обеспечивать охрану членов реквизиционной комиссии, чтобы тех, не дай Бог, не хватили по голове топором или поленом недовольные отъёмом хлеба крестьяне. Кроме того, бойцы продотряда участвовали в оцеплениях насе-лённых пунктов, подлежащих реквизиции хлеба, и по совместительству были обычными грузчиками, таскавшими тяжёлые мешки с зерном и мукой…
Данилевский и Мохов были разными людьми, но именно это и давало им возмож-ность нести службу вместе. О взрывном характере товарища Данилевского, полученного в результате ранения на фронте во время Первой Мировой, знали все. Ранение не прошло для начальника рекотряда даром, губительно сказавшись на его психическом состоянии. По общему мнению товарищей по оружию, у товарища Данилевского было «не всё хорошо с головой».
Мохов же, напротив, был на удивление спокойным и уравновешенным человеком, партийным и идейным ровно настолько, чтобы быть причисленными к «верным ленинцам». Он относился к той части честных пролетариев, которые свято верили в идеалы Революции, оставаясь, однако, приверженными тому старинному русскому духу, которому были чужды всякая алчность и вероломство и присущи глубинная духовность, простота и справедли-вость…
– Мохов, – вдруг, обратился к своему помощнику Данилевский, – вы бы могли убить ребёнка?
Мохов удивлённо посмотрел на Данилевского, подумав: «Видать, голову комиссару напекло…»
– Какие-то странные у вас вопросы, Егор Дмитрич.
– Почему же странные? Жизненные. Я когда на фронте был, против нас германцы то и дело бросали детей. Им было лет по 15, наверное, может, чуть больше.
– И что, – с любопытством спросил Мохов, – вы их убивали?
– Убивал, - после недолгой паузы, - не глядя на Мохова, сказал Данилевский. - Это были не дети, а враги.
– Странно, дети-враги…
– Да… Странно, – согласился Данилевский.
– А к чему вы спросили?
Данилевский пожал плечами.
– Не знаю… Что-то война вспомнилась. Один немчонок до сих пор перед глазами стоит. Помню, был штыковой бой. Мы ворвались в окопы, ну, и началась мясорубка. Раз-вернуться негде. Приходилось рубить сапёрными лопатками и колоть штыками – стрелять было нельзя - можно было попасть в своего. Помню, что я бежал по окопу, а окопы у гер-манца были все какие-то кривые – влево-вправо… Это потом мне объяснили, для чего это делалось – чтобы, значит, при попадании снаряда в окоп при взрыве осколки не могли ле-теть вдоль всего окопа, а тут же попадали бы в стены. Ну, чтобы потерь среди личного со-става было меньше.
Данилевский замолчал, а потом, крепко выругавшись, раздражённо спросил Мохова:
– Забыл, про что говорил… Мохов, про что я говорил-то? Голова ни к чёрту - совсем дырявая стала.
– Вы сказали, что бежали по окопу…
– По окопу?.. По окопу… А! Вспомнил. Бегу я, значит, по окопу, и тут из-за угла на меня выскакивает немчик. В ихней форме, но дитё дитём. Я и не хотел его убивать. Так вышло. Он меня не видел, я его… В общем, он сам на винтовку и налетел. Штык ему прям в горло вошёл. Только хрящи хрустнули… Я винтовку на себя дёрнул.
Данилевский снова взял паузу, тут же нарушенную товарищем Моховым:
– А он что же?
– Он-то? А что он? Упал, конечно… Кровью меня всего забрызгал, и руками за гор-ло держится. У него кровь сквозь пальцы хлещет, а он глазами синими на меня смотрит, кровью плюётся и хрипит: «Хильфэ, хильфе!». «Помогите», по-ихнему. А чем я мог ему помочь. Ну, и… Пришлось добить… Так и запомнился – с синими глазами.
Мужчины достали папиросы и закурили…
Данилевскому жутко хотелось спать. Всю ночь он разбирался с ворохами докумен-тов и Инструкцией для продотрядов, расписывавшей буквально каждый чих бойцов. Со-гласно Инструкции, каждый боец обеспечивался целым списком из предметов вооружения и снаряжения. В этот список входили: винтовка, револьвер, тесак, шашка, кинжал, отвёрт-ка, протирка, дульная накладка, шомпольная муфта, шпилька, маслёнка, ружейный ремень, штыковая ножка, ременной пояс с бляхой и петлёй, поясной ремень с пряжкой, плечевая портупея, револьверная кобура, револьверный шнур, патронные сумки, нагрудный патрон-таш, запасная патронная сумка, свисток со шнурком, лопата с чехлом, топор с получехлом и крючком, мотыга, кирка, пила с чехлами, вещевой мешок с двумя сухарными мешочками, сухарный мешок, баклада с тесёмочным приспособлением, котелок, ремень для шинели и сигнальный рожок.
Кроме того: гимнастёрки, шаровары, зимняя и летняя шинели, сапоги, ботики, об-мотки, рубахи, исподние брюки, несколько полотенец, простынь, наволочка, подушка, тю-фяк, несколько носовых платков, наушник, рукавицы, верхняя куртка и френч.
По меркам 1918-го года боец продотряда был настоящим богачом, а место в продот-ряде – одним из самых кормовых. Очень скоро командиры продотрядов научатся греть ру-ки на реквизированном зерне, а потом и на всех остальных продуктах, которые советская власть начнёт отбирать у крестьян уже в 1919-м. Несмотря на стопроцентную убыточность продотрядов, содержание которых обходилось советской власти в десятки раз дороже того, что они реквизировали у населения, власть не могла обойтись без них – на тот момент продотряды были единственным способом вырвать хлеб у деревни…
Данилевский дочитал последнюю страницу Инструкции, и устало отбросил её в сто-рону.
– Интересно, какая сволочь всё это придумывает?
Комиссар снова взял Инструкцию и в поисках её автора внимательно осмотрел пер-вую страницу, наконец, прочитав вверху: «Утверждаю: за Губернского комиссара по про-довольствию ФЕФЕРЪ».
– Утверждает он. Утверждатель хренов… Наутверждали кругом, плюнуть некуда. Одни циркуляры да директивы. Спалил бы я этого Фефера на его же Инструкции… Развёл бодягу на 33 листа. Хотя… Складно написано.
Данилевский отложил подальше Инструкцию, снял китель с сапогами и, положив ногу на ногу, начал перечитывать декрет ВЦИК «О предоставлении Народному Комиссару Продовольствия чрезвычайных полномочий по борьбе с деревенской буржуазией, укры-вающей хлебные запасы и спекулирующей ими».
Данилевский курил одну папиросу за другой, читая пункты декрета: «…Объявить всех, имеющих излишек хлеба и не вывозящих его на ссыпные пункты, а также расто-чающих хлебные запасы на самогонку, – врагами народа, предавать их революционному суду с тем, чтобы виновные приговаривались к тюремному заключению на срок не ме-нее 10-ти лет, изгонялись навсегда из общины, всё их имущество подвергалось конфи-скации, а самогонщики, сверх того, присуждались к принудительным общественным работам…»
– Вот это, товагищи, агхипгавильно! – передразнивая Ленина, резюмировал Дани-левский, пуская дым через угол рта, прищурив глаз. – Всю эту контгу надо непгеменно вы-потгошить. Пге-неп-ге-мен-но!..
В сознании товарища Данилевского, выросшего в московских кварталах, не знавше-го истинную цену хлебу и вскормленного Революцией, «кулаками» были все крестьяне, а потому у Данилевского не было жалости ни к одному из них, не зря их товарищ Ленин не любил, а он напрасно говорить не будет. Ленин – голова!..
Всю прошлую неделю продотряд Данилевского ездил по Верейскому уезду, изымая у сельского населения излишки зерна и разъясняя тёмным крестьянам суть революционной политики в отношении хлебной продукции. Где миром обходилось, а где и в личность при-ходилось сунуть, ежели добром не понимали, что Советской России хлеб был нужен, как воздух…
Хлеб действительно, был нужен, как воздух, не только в городах, но и в армии. Вре-мя, в которое ему выпало вырасти на золотых полях России, оказалось не особо приветли-вым – Первая Мировая война, Революция, Гражданская война, восстание чехов, речная война на Волге, война за Александровский мост и золото Империи… Теперь «золотом Им-перии» стал хлеб, за который дрался каждый, кто мог держать оружие – красные, белые, крестьяне, помещики, «кулаки», солдаты и рабочие, мешочники и чекисты. Хлеб был ну-жен всем. Даже тем, у кого было настоящее золото…
На фоне продразвёрстки в 1918-м году во многих уездах, в том числе то и дело нача-ли вспыхивать крестьянские бунты, о чём тут же наверх докладывали органы ВЧК. Из бюл-летеней ВЧК.
13 ноября:
В Верейском у. открыт заговор белогвардейцев. Рузанская и Смольянская вол. заняты восставшими. Город охраняется Старо-Фоминским отрядом. В Берсеневскую вол. Наро-Фоминского у. направляются белогвардейцы в количестве 400 человек. Наши четыре разведчика пропали без вести. Берсеневскому волостному Совдепу приказано сдаться без боя. Больше сведений не поступало.
2-е августа. Из бюллетеня Гжатской чрезвычайной комиссии:
«В пос. Уваровка, населённом буржуями и кулачеством, бывший земский деятель Прусаков и бывший урядник Михлеев развили черносотенную пропаганду. Вследствие кулацкого состава Корытовского волостного Совета скрывалась деятельность тём-ных сил. Комиссия до последней минуты ограничилась арестом самых крупных спеку-лянтов – Комарова, Агайцова, Яковлева, Владимирова и др., которые целыми вагонами вывозили сено, мясо и другие продукты. Кулачество не успокоилось и в союзе с духовен-ством Колочского монастыря натравливало население против Советов. Чтобы по-кончить с этим злом, было приступлено к организации Уваровского комитета бедно-ты. Поводом к выступлению буржуазии и духовенства послужило распоряжение зе-мельного отдела о предоставлении бедноте сенокоса из монастырской дачи. Видное участие в этом выступлении принимал настоятель монастыря. Им удалось прогнать бедноту и распределить луг между собой и населением соседней деревни. Когда прибыл отряд из Гжатска арестовывать подстрекателей и настоятеля, монахи ударили в набат, со стороны монастыря раздались выстрелы. При обыске в кельях были найде-ны: браунинг, револьвер, ружьё, пачка патронов, самогонка и 30 фунтов сала и обна-ружен пролом стены для выходов монахов после закрытия ворот. После мирных объ-яснений с собравшимся населением отряд покинул монастырь...»
Были ли на самом деле найдены в кельях браунинг, револьвер, ружьё, пачка па-тронов, самогонка и 30 фунтов сала, было это подброшено или придумано, история умалчивает, но то, что духовенство недолюбливало советскую власть, было известно всем.
Иногда сообщения о расстрелах священнослужителей появлялись в местных инфор-мационных листках. В 1918-м году «ИЗВЕСТИЯ» Можайского Совета Крестьянских и Ра-бочих Депутатов опубликуют фамилии расстрелянных «контр-революционеров»:
«По постановлению Можайской Чрезвычайной Комиссии за контр-революционную деятельность разстреляны: доктор Сазыкин за хранение оружия; священник Тихомиров за возбуждение крестьян к выступлениям против Советов; Пло-хово – бывший полицейский надзиратель; Русанов – бывший земский начальник, Тихо-миров и Никулин – провокаторы царской охранки, бывшие чиновники…»
Пройдёт несколько месяцев и в сводках за 1919-й год появятся уже другие отчёты.
Из донесений и сообщений с мест:
«Московская губ. В Ново-Петровской вол. Рузского у. на почве продовольственно-го кризиса происходят волнения.
В Волоколамском у. ведётся антисоветская агитация. В с. Яропольце вывешено объявление: «Умного Николая со свининой на стол! Жида Ленина с кониной под стол! Не надо нам Троцких! Долой всех жидов, долой!»
В Сергиево-Посаде настроение населения повышенное. В остальных уездах на-строение подавленно-выжидательное.»
…Телега поскрипывала и слегка укачивала красных комиссаров. Вскоре Данилев-ского разморило, и он заснул. Ему снился его дом, дети и белокурая жинка Марина…
Неожиданно телега угодила передним правым колесом в небольшую яму, крепко тряхнув пассажиров. Фуражка слетела с Данилевского и упала на дорогу, попав под заднее колесо. Комиссар резко проснулся, инстинктивно ухватившись за Мохова, который тут же придержал Данилевского за руку, не дав ему свалиться с телеги:
– Держитесь, Егор Дмитрич!
Оттолкнув руку помощника, Данилевский раздражённо выругался, крикнув рядово-му Бабенко, выполнявшему функции возничего:
– Бабенко, сукин сын! Нормально-то не можешь ехать, кучер ты лапотный?!
– Виноват, товарищ комиссар! – отозвался перепуганный Бабенко.
– Ещё раз в яму въедешь, самого вместо лошади запрягу. Понял меня?!
– Понял, товарищ комиссар! Больше не повторится!
Данилевский сплюнул на дорогу:
– Наберут, кого попало…
Тем временем Мохов спрыгнул с телеги, подобрал фуражку начальника, быстро от-ряхнув её от дорожной пыли, и снова запрыгнул в телегу, удивив командира прытью.
Взяв фуражку из рук Мохова, Данилевский театрально процедил:
– Мерси… Ты, прям, как наши под Галицией в 15-м.
– В каком смысл? – не понял Мохов.
– Помнится, тогда вот также быстро от германца драпали… Кстати, сколько там ещё до Васильево осталось?
– Да немного. Через часик будем, – ответил Мохов, вытирая рукавом гимнастёрки взмокший от пота лоб.
Данилевский посмотрел на мокрого Мохова и расстегнул ворот гимнастёрки:
– Что, жарко?
– Жарковато, – со смешком ответил Мохов, обмахиваясь фуражкой.
– Это ещё не жарко. Жарко было, когда мы в 16-м Эрзерум брали… Как в Васильево въедем, как всегда, поделимся на группы по 10 человек. У каждой группы по пулемёту. Ставим дозоры вокруг деревни и начинаем обходить дворы с краёв к центру. Мы с вами будем в одной группе, Берман в другой, Голиков с Лисицыной, соответственно, в третьей и четвёртой. Так быстрее управимся. Я с Берманом говорил, он не против.
– Егор Дмитрич, – перебив Данилевского, сказал Мохов, – может, привал у речки сделаем? Люди устали, да и лошадей напоить надо. Жарко, ей богу.
Данилевский приподнял бровь и, повернув голову, посмотрел на Мохова:
– Я не против. Как речка появится, командуй привал…
Евдокия стирала во дворе бельё, когда в ворота громко постучали, и на улице по-слышался взволнованный голос соседки:
– Евдокия! Ты дома?
– Дома, дома! Люба, ты, что ль?! – крикнула в ответ Евдокия, подходя к воротам.
– Так я, кто ж ещё! Открывай скорее!
Евдокия отворила ворота, и Люба поспешно вошла во двор. Оглянувшись, она испу-ганно сказала:
– Поговорить надо. Есть, где?
– Так дома.
– Пошли скорее!
– А чего случилось-то?
– Идём!
Женщины спешно вошли в избу.
– Дверь поплотнее прикрой, – сказала Люба, и в её глазах Евдокия заметила явный испуг. Взяв соседку за руку, она усадила её на лавку, сев рядом:
– Говори, чего случилось?
– Беда! Продотряд в деревне. Все с винтовками, злые, как бесы. Хлеб у людей отби-рают и на подводах увозят. У нас почти всё подмели, ладно, у Николая тайник есть – с го-лоду не помрём. У Никифоровых драка была. Михайло давай спорить с продотрядовцем, так ему руки тут же и скрутили. Ой, что творится!..
– Кто ж такие? – попыталась выведать у Любы Евдокия.
– Говорят, из Москвы присланные … Там и верейские есть. А Тимофей-то с отцом где?
– Так в поле, на покосе.
– Звала бы ты их, пока не поздно. Мало ли… Всё, Евдокия, мне пора. Главное, тебя успела предупредить.
Евдокия обняла Любу.
– Спаси тебя Господь. В долгу не останусь.
– Ой, да ладно…
Проводив соседку до ворот, Евдокия быстро закрыла калитку и метнулась в избу. Заметалась по дому, потом села за стол и попыталась успокоиться. Мысли путались в голо-ве. Евдокия уже слышала от Тимофея о том, что советская власть начала наведываться к крестьянам за хлебом, что в уезде бунты пошли, да всё думала, как-нибудь обойдёт беда стороной их деревню. Не обошла…
Женщина снова выбежала во двор и кинулась к воротам. Осторожно открыв калит-ку, она посмотрела на улицу, в конце которой заметила несколько подвод и группу людей. Вдруг, послышался выстрел, затем второй, третий…
Евдокия быстро закрыла ворота. Вдруг, она вспомнила про Маню и с криком кину-лась в огород:
– Маня-а!
– Я тута! – послышался в конце огорода голос юной любительницы антоновки.
Евдокия подбежала к яблоням, на одной из которых, хрустя яблоком, сидела Маня.
– Слезай скорее!
– Мам, а чего это было? Будто гром… Слыхала?
– Слыхала… Слезай. Потом расскажу. Быстрее!
Маня стала спускаться с корявых веток старой яблони, осторожно перебирая ногами. Евдокии показалось, что это длилось целую вечность. Наконец, Маня спрыгнула на землю, протянув матери яблоко:
– Будешь?
– Не сейчас…
Взяв Маню за руку, Евдокия быстро повела её в избу. Зайдя в дом, она закрыла дверь и кинулась к окну, которое выходило на улицу – за окном пока не было никого. Женщина усадила Маню за стол, и строго наказала:
– Слушай меня внимательно. В деревне продотрядовцы.
– А кто это? – уловив тревогу в голосе Евдокии, спросила Маня.
– Дядьки злые. Приехали хлеб отбирать. Я сейчас съезжу в поле за отцом и дедуш-кой, а ты сиди в избе и никуда не выходи. Исусом Христом прошу.
– А если они к нам придут?
– Не успеют. Ты, главно, не открывай.
– А если стучать будут?
– Даже если стучать будут, сиди в избе. Я быстро.
Евдокия поцеловала Маню и бросилась к двери, услышав за спиной голос дочки:
– Мам, ты только быстрее!
Выбежав во двор, Евдокия влетела в сарай. Схватив со стены сбрую, она быстро за-прягла Огонька и, выведя его задами через огород, поскакала в поле…
Мужики почти закончили покос и сейчас отдыхали, решив немного перекусить. Ти-мофей жевал кусок хлеба вприкуску с луком, когда услышал далёкие звуки выстрелов.
– Слыхал, бать?
– Чего? – спросил дед Устин, лежавший на траве за телегой в тенёчке.
– Никак у нас стреляют.
Приподнявшись на локте, дед Устин прислушался, а потом снова лёг, прикрыв ру-кой глаза.
– Не-е… Видать, послышалось. Кому там стрелять-то. В деревне ни у кого винтовок отродясь не было. Разве что Авдотья из твоего пистоля яблоки шибает.
– Да не, батя. Не послышалось.
Тимофей заволновался. В неспокойном 18-м году могло быть что угодно…
– Давай-ка, бать, заканчивать, да поехали до дому. Что-то мне неспокойно.
Пока мужики собирали в телегу монатки и косы с граблями, прошло около четверти часа. В это время вдалеке, на самом краю поля, появилась фигурка быстро приближавшего-ся всадника.
– Интересно, кто это к нам так лихо скачет? – сказал вслух дед Устин. – Да там баба какая-то! Слышь, Тимофей?
Приглядевшись, дед Устин ахнул:
– Так это Евдокия! Никак, случилось что…
– Сейчас узнаем, – сказал Тимофей, предчувствуя неладное.
Через минуту, Огонёк с сидящей на нём Евдокией, обдал мужиков волной горячего воздуха. Не слезая с танцевавшего взмыленного коня, Евдокия крикнула:
– Продотрядовцы в деревне! Хлеб забирают! Скоро у нас будут! Скорее возвращай-тесь! Я к Мане!
– А мать-то где? – крикнул Тимофей, на ходу одевая сапоги.
– В лес по грибы пошла. Тимофей, не держи меня. Там Маня одна.
Хлестанув нагайкой взвившегося Огонька, Евдокия поскакала к дочери.
– Эх-х! Надо было свою чуйку слушать, а не тебя, – в сердцах бросил тестю Тимо-фей. – Давай шибче, батя.
Уже через минуту, вздымая клубы придорожной пыли, Тимофей и дед Устин мча-лись домой, погоняя Зорьку…
День клонился к закату. Деревня, привыкшая к молитве и покою, в котором не было места насилию, грубости, крикам и выстрелам, доживала его со слезами. То там, то тут слышались лай собак, редкие выстрелы, маты, крики мужиков с бабами и детский плач.
Отряд, рассредоточившийся по всей деревне, и выставивший дозоры вокруг неё, почти доделал своё дело – в большинстве дворов были изъяты излишки хлеба. Кое-где продотрядовцы забрали последнее под предлогом штрафа «за саботаж и укрывательство излишков». Без стычек и стрельбы не обошлось и в этот раз. Нескольким кинувшимся на защиту «излишков» мужикам бойцы Данилевского крепко дали по зубам и рёбрам, а двоих, особо буйных, хорошенько помяв, арестовали, скрутив верёвками руки за спиной.
Данилевский, видевший в естественной реакции деревенских жителей, не желавших расставаться с собственным хлебом, одну лишь «контрреволюцию», постоянно курил, и мрачно глядел на ненавистных «кулаков», которых в старообрядческой деревне не было и в помине. Но для Данилевского кулаками были все, кто жил в деревне. Была б его воля, он бы всю эту «религиозную контру» в один час извёл. Но Инструкция, чтоб ей пусто было, связывала боевого комиссара, кипучая революционная энергия которого требовала более решительных мер в отношении «деревенской буржуазии», по рукам и ногам. К тому же по-стоянно лезли со своими ценными указаниями то Мохов, то члены реквизиционной комис-сии, напоминавшие комиссару о его должностных обязанностях.
Пока одни продотрядовцы, наполнив мешками с зерном подводы, собирались на въезде в деревню, другие продолжали объезд остальных дворов…
К дому Щербаковых продотрядовцы во главе с Данилевским и Моховым подъехали уже в конце дня. На некоторых телегах лежали большие мешки с зерном, на которых, как на революционных тронах, восседали бойцы. Подъехав к резным воротам, Данилевский ус-тало спрыгнул с телеги. Злой и раздражённый, он громко скомандовал бойцам:
– Сорокин, отворяй ворота! Чугуев и Карпенко остаются перед домом! Остальные идут за мной!
Сорокин, совсем молодой белобрысый паренёк с юношеским пушком над верхней губой, быстро подбежал к воротам и попытался открыть калитку. Ворота были заперты. Сорокин ударил прикладом винтовки по калитке:
– Хозяева! Отворяй воротья!
За воротами послышался лишь заливистый лай Белки.
Сорокин ударил в калитку ещё раз.
– Отворяй, кому велено!
Прошло несколько томительных минут. Калитку по-прежнему никто не открывал. Данилевский подошёл к высокому забору, попытавшись заглянуть во двор сквозь щель, но забор был сделан добротно – между плотно подогнанными друг ко другу досками не было ни малейшего зазора.
Данилевский скомандовал:
– Значитца, так. Сорокин, слушай мой приказ. Перелезай через забор и открывай во-рота изнутри!
– Егор Дмитрич, – раздался в это время недовольный голос Мохова, – не по Инст-рукции это. Без хозяев не положено. Мы должны принять хлеб от людей из рук в руки, вру-чив им отрывные талоны, а не забирать его в их отсутствие.
– А про хозяев, товарищ Мохов, в Инструкции ничего не сказано. Пока вы мне тут проповеди читаете, может, в это самое время хозяева дома хлеб от советской власти прячут. У меня есть приказ Народного Комиссариата продовольствия изъять у кулаков излишки хлеба, а приказы не обсуждаются, а выполняются.
– Я буду вынужден написать рапорт.
– Ваше право… Сорокин, выполнять приказ! – рявкнул Данилевский, нервно заку-рив последнюю папиросу.
Сорокин снял с плеча винтовку и ловко забрался на забор, спрыгнув во двор. Услы-шав шум на улице, Маня осторожно выглянула в окно. Увидев телеги и кучу людей за во-ротами, она заплакала, тихонько запричитав:
– Мамочка, приезжай скорее!
Мане стало страшно, и она забралась на полати, забившись в самый дальний угол. Тем временем, Сорокин уже открывал ворота, впуская во двор пустые подводы. Увидев чужих, Белка залаяла. Проходя мимо собаки, один из продотрядовцев пнул её сапогом. В ответ, Белка кинулась на продотрядовца, хватанув его за ляжку.
– П-пошла отсюда!
Продотрядовец отшвырнул собаку ногой. Отлетев на добрые пару метров, Белка ос-калилась и бросилась снова. В это время, вошедший во двор Данилевский вытащил наган и несколько раз выстрелил в собаку. Взвизгнув, Белка неестественно подпрыгнула, покатив-шись по земле кубарем, несколько раз изогнулась и, с каким-то ужасным воем стала дёр-гать лапами, после чего затихла.
– Вот так-то! – сказал комиссар, убрав наган в кобуру.
Мохов посмотрел на убитую собаку и искренне пожалел о том, что не мог застре-лить Данилевского, который всё чаще не контролировал себя. Весь день комиссар срывался на всех – на бойцах, на жителях деревни. Ему всё было не так. Теперь собака ему помеша-ла. Это всерьёз начинало беспокоить Мохова…
Тем временем, Данилевский уже поднимался по ступенькам крыльца. За ним пошли Мохов и несколько бойцов. Данилевский открыл дверь и вошёл в дом, с размаху ударив-шись головой о низкую притолоку. Потирая ушибленное место, комиссар матерно выругал-ся, с яростью пнув дверной косяк.
Услышав, как в дом вошли люди, Маня ещё сильнее вжалась в полати, стараясь не дышать…
Стоя в пустой избе, продотрядовцы, на миг оторопели, не зная, что делать дальше. Из угла на них смотрел лишь Никола Угодник, да Господь с Божьей Матерью. В доме Щербаковых, как и в любом другом доме старообрядцев, было чисто и нарядно.
– Ишь, ты! Как в музее, – восхищённо сказал один из бойцов. Занавесочки у них всякие, скатёрочки…
– Так тут же старообрядцы живут, – подхватил разговор второй боец, – а у них за-всегда так.
– Никого нет, Егор Дмитрич, – сказал, оборвав разговор бойцов.
– Сам вижу, – ответил комиссар, потирая ушибленное место и глядя на иконы. – Со-рокин, живо обыскать двор!
– Есть! – ответил Сорокин, направившись к двери.
В этот момент на полатях кто-то чихнул. Данилевский переглянулся с товарищами:
– Да мы тут не одни! Сорокин, ну-ка глянь-ка, братец, кто это там так громко чихает.
Сорокин ловко забрался на полати. На него испуганно смотрела девочка.
– Тут дитё, товарищ комиссар!
– Тащи сюда! – приказал Данилевский.
Сорокин подполз к Мане, которая ещё сильнее вжалась в угол.
– Пойдём вниз. Не боись, не забижу, – сказал Сорокин и взял девочку за руку.
Маня изо всех силёнок заколотила руками и ногами по Сорокину:
– Пошёл, дурак! Я тятьке скажу!
Сорокин быстро скрутил упиравшуюся Маню и силком стащил её вниз. Увидев ко-миссара и незнакомых людей, девочка испуганно захлопала глазами. Данилевский хоть и не выносил «кулаков», но к детям у него ненависти не было. Дите есть дитё, даже кулацкое.
Присев перед девочкой на корточки, комиссар спросил её:
– Не бойся. Я тебе ничего плохого не сделаю. Тебя как звать?
– Маня.
– А меня дядя Егор.
– Вы у нас хлеб отбирать будете, да?
Данилевский удивлённо вскинул брови, обведя взглядом членов комиссии:
– А деваха-то просвещённая!
Все засмеялись. Сдвинув фуражку на затылок, комиссар выдохнул.
– Эх, Маня, Маня… И кто ж тебе про нас такого наговорил-то?
– Мама, – бесхитростно ответила Маня.
– Мама, говоришь… Так вот, Маня. Мамка твоя неправду тебе про нас наговорила. Разве мы похожи на тех, кто отбирает?
Комиссар посмотрел на товарищей, которые расплылись в улыбках.
– Мы не отбираем хлеб, мы просто просим поделиться хлебом с голодными ребя-тишками Петрограда и Москвы. Мань, вот скажи, тебя мама кормит каждый день?
Маня, кивнула, не сводя широко открытых глазёнок с комиссара.
– Сколько раз?
Маня показала три пальца.
– А что ты кушаешь?
Маня пожала плечами.
– Ну-у.., картоху, хлеб, щи с пирогами…
– Молочко тебе мама даёт?
– Ага.
– Вот видишь, Маня, ты три раза в день кушаешь, а детки в Петрограде и Москве кушают раз в день, и не так как ты, а вот по столько. – Данилевский показал последнюю фалангу мизинца. – Многие от голода пухнут и даже помирают. Ты видела, как детки по-мирают?
– Неа, – тихо сказала Маня, и в её глазах сверкнули слёзы. Заметив это, Данилевский погладил Маню по голове:
– Тебе жалко этих ребятишек?
– Ага.
Маня заплакала, вдруг, вспомнив своего братика Ваню…
– Поможем им?
– Ага, а как?
– Деткам хлебушек нужен. У вас дома есть хлебушек?
Вытирая слёзы, Маня кинулась к печи, но Сорокин тут же схватил её за руку.
– Сорокин! – цыкнул Данилевский. – Башки-то совсем нет?
Сорокин отпустил перепуганную Маню.
– Виноват! Привычка.
– Пошёл вон! – процедил сквозь зубы Данилевский, поспешив успокоить Маню, – дядя не хотел.
Девочка зашла в бабий угол и вынесла оттуда две больших круглых буханки хлеба.
– Нате!
Маня протянула комиссару хлеб с такой детской наивностью и неподкупной просто-той, что ему стало неловко даже не перед членами комиссии – перед самим собой. Впервые за много дней он почувствовал себя мерзко. Комиссар прекрасно понимал, что «кулаками» тут и не пахнет, но служба есть служба – хлеб нужно было забирать даже у таких хороших девочек, как Маня.
– Манечка, это не такой хлебушек.
– А какой надо? – не понимая «дядю Егора», спросила Маня.
Комиссар достал из полевой сумки несколько зёрен ржи и показал девочке:
– Манечка, у вас дома такой хлебушек есть?
– Есть! Много! Мне тятя показывал.
Данилевский выдохнул – полдела сделано.
– А ты можешь показать, где у вас такой хлебушек?
– Могу.
Девочка пошла к дверям. Данилевский незаметно сделал жест рукой, приказав ос-тальным товарищам следовать за собой.
Маня выбежала на улицу и направилась к амбару. Подбежав к двери, на которой ви-сел большой железный замок, она крикнула:
– Вот тута! Только тута заперто!
Комиссар с товарищами подошли к амбару. В это время Мохов тихонько спросил комиссара:
– Ну, и что дальше? Не будете же вы взламывать дверь?
– Наоборот, товарищ Мохов. Именно это я и собираюсь сделать.
Данилевский посмотрел в глаза Мохову и, не отрывая взгляда, крикнул:
– Сорокин!
Сорокин тут же подбежал к Данилевскому и вытянулся во фрунт:
– Я здесь, товарищ комиссар!
– Сбивай замок!
Сорокин тут же помчался к телеге…
Мохов нервно сплюнул.
– Слушайте, Егор Дмитрич, ну, мы ж не грабители! Давайте хозяев дождёмся.
Комиссар с укором посмотрел на своего помощника.
– Вот гляжу я на тебя, Мохов и в толк никак не возьму. Ты же умный человек. К то-му же революционер до мозга костей. Член РКП(б). Зимний брал. Ранен не раз. Не нахле-бался от царя? Или опять на завод в холодные цеха потянуло? Вроде, сознавать должен всю сложность момента, а разводишь какие-то сопли. Рапортами пугаешь. Я понимаю, тебе вот эту вот девочку жалко. Мне тоже её жалко. Хорошая девочка... Действительно, хорошая. А петроградских детей тебе не жалко? Их-то кто пожалеет? Пока вот эти вот мироеды сидят на хлебе, там народ, как мухи, с голоду мрёт. Каждый день морги забивают. Люди подмёт-ки от обуви варят, Мохов. Кошек с голубями жрут, а ты мне про инструкцию.
– Да понимаю я всё, – раздражённо ответил Мохов.
– Кабы ты понимал, Климентий Иваныч, не было бы у нас с тобой сейчас такого не-простого разговору. Хлеба у кулаков – мильёны пудов. Ты слыхал, чего они с зерном дела-ют – скоту на корм пускают, на самогонку изводят, но лишь бы не отдать проклятой совет-ской власти. Да за это к стенке ставить надо безо всякого суда! Ну, нахватали они земельки в 17-м, а чего делать с ней, не знают. Подавятся скоро этой земелькой. Скота нет, техники нет, удобрений нет, рук рабочих тоже – сколько их на фронте ухлопали! В нашему полку одни деревенские, почитай, и были. И потом, Христос чего говорил? Он говорил, что надо делиться. Сытый должен накормить голодного, Мохов. Это закон жизни. Вот и пускай де-лятся. Так что, выбрось из головы всю эту жалость. Если мы с тобой сейчас не проявим твёрдость характера и не переступим через свои человеческие чувства, страна погибнет. Пойми ты это, Климентий Иваныч! Они себе ещё вырастят, а людей накормить надо, и не завтра-послезавтра, а сегодня, сейчас.
– Только всё одно – без хозяев нельзя. Мы ж не карманники. К тому же, если това-рищи из Вереи доложат о нарушении наверх, одним взысканием дело не закончится.
– Товарищи из Вереи и не такое видели. И потом, кто тебе сказал, что товарищи на-верх доложат? Им такого места лишаться нету никакого резона. Ты знаешь, сколько такие вот товарищи, как Берман, себе в карман зерна ложат? Они никогда мимо выгоды не прой-дут. Я эту публику знаю. Они всегда на самых выгодных местах, при самых лучших долж-ностях, у них везде свои люди. Там пару мешков зерна с телеги сдёрнут, тут три-пять меш-ков муки с вагона снимут… Возьмут пять, напишут «три». Возьмут десять, напишут «шесть». И всё шито-крыто, мол, для нужд государства. Этим хлебом на ссыпных пунктах всё забито. Никто ж не знает, сколько его на самом деле в стране. У нас же всё так – отно-сительно и приблизительно… А сколько мешочники в города везут! В Петрограде заград-отряды каждый день сотни пудов конфискуют. И это только в Петрограде. В конце концов, Климентий Иваныч, трудящийся достоин пропитания. Так что, расслабься.
Тем временем, Сорокин уже сбил замок и открыл дверь амбара, подбежав к Дани-левскому:
– Товарищ комиссар, сбил я замок. Дальше чего делать?
– Дальше, Сорокин, мы будем с тобой делать то, ради чего приехали.
Комиссар вошёл в амбар. Вслед за ним тут же вошла Маня.
– Ну, что, Маня, показывай, где у папки твоего хлебушек лежит.
Маня показала пальцем на место у стены амбара:
– Тута!
Данилевский присел и раздвинул рукой сено – под ним был деревянный щит с лю-ком и металлическим кольцом.
– Сорокин, ко мне!
Сорокин тут же подбежал к комиссару, услышав от того приказ:
– Работай, Пашка.
– Слушаюсь, товарищ комиссар!
Сорокин открыл люк и заглянул вниз.
– Есть зерно!
Данилевский отодвинул рукой Сорокина, опустился на колено и заглянул внутрь люка – зерном была заполнена почти половина ямы.
Комиссар посмотрел на щербатого продотрядовца по прозвищу Соловей:
– Соловей, тащи мешки и вёдра!
Через пару минут продотрядовцы уже засыпали зерно в мешки, загружая их на теле-гу. Зерно с приятным шорохом сыпалось из ведёр – Сорокин едва успевал их нагружать. Глядя на снующих туда-сюда бойцов, Данилевский ткнул в бок Мохова:
– Ишь, как ловко! А ты в инструкцию упёрся. Везде бы так. Спокойно приехали, спокойно загрузились, а то кидаются с вилами, а потом байки рождаются про ужасных красных комиссаров… Хорош улов, правда, Климентий Иваныч?
– Хорош-то он хорош, да только ловим мы нечестно.
Комиссар ухмыльнулся:
– Опять ты за своё! Время такое… Дай-ка ты мне лучше закурить.
Мохов неохотно вытащил из полевой сумки серебряный портсигар и, достав папи-росу, протянул её комиссару.
– Я всё хотел тебя спросить, Мохов, откуда это у простого комиссара такая красивая буржуйская вещица?
Мохов ответил не сразу. Он подыскивал нужные слова. Не мог он сказать, что этот портсигар он вытащил из кармана убитого красноармейцами питерского буржуя в феврале 17-го. Того буржуя убил пьяный матрос, выстрелив ему из маузера в глаз. Когда буржуй упал, матрос скомандовал Мохову, чтобы тот обыскал убитого. Мохов был вынужден вы-полнить приказ. Вместе с кожаным бумажником и часами, Мохов вытащил и портсигар. Матрос забрал себе деньги и часы, а портсигар отдал Мохову…
Мохов хоть и был убеждённым революционером, выступившим вместе с народом против «контры», но всё же понимал, что обшаривать мертвецов было как-то не по-человечески. В глубине души он искренне жалел о том поступке, чтобы заглушить голос совести, оправдывал себя тем, что тогда так все делали. «Жмуриков» в февральскую Рево-люцию на улицах были кучи. Их сразу же обшаривали, забирая всё ценное или представ-лявшее хотя бы какую-то ценность. Портсигар всё равно бы нашли. Если бы его не взял Мохов, его взял бы кто-нибудь другой, а мертвяку он был уже не нужен…
– Подарок, – соврал Мохов, наконец, прервав затянувшуюся паузу.
– Хорош подарок, – сказал с ноткой недоверия Данилевский. – Ну-ну…
В это время во двор на взмыленном Огоньке влетела Евдокия. Спрыгнув с коня, она побежала к амбару. Подойдя к продотрядовцам, Евдокия гневно спросила:
– Где моя дочка?
Услышав голос матери, Маня выбежала к ней из амбара.
– Мама-а!
– Манечка!
Евдокия бросилась к дочери. Обняла, расцеловала.
– С тобой всё хорошо? Они тебя не обижали?
– Неа.
Евдокия быстро осмотрела дочь – ни синяков, ни крови, вроде бы, не было…
– Кто здесь за главного?
– А вы кто будете, товарищ? – спросил высокий человек в военной форме.
– А я хозяйка этого дома, Евдокия Устиновна Щербакова.
– Очень приятно. Егор Дмитриевич Данилевский, начальник продовольственного отряда.
Данилевский сделал шаг навстречу Евдокии и протянул руку. Евдокия оставила жест комиссара без внимания.
– Значит, вы тут главный?
– Значит, я.
– Кто вам разрешал наш хлеб без спросу брать?
– Ох, ты, какие мы грозные да страшные! – съёрничал Данилевский. – А кто это вам сказал, что он ваш? Он на государственной земле выращен, а потому принадлежит не вам, барышня, а народу. И спрос ваш мне без надобности. Нам дочка ваша разрешила, правда, Маня?
Маня виновато посмотрела на мать. Евдокия присела:
– Как же так, Мань? Зачем же ты им хлеб показала?
– Дядя Егор сказал, что это для детишек голодных в Москве, что они там от голода умирают.
Евдокия встала и подошла к Данилевскому, посмотрев ему прямо в глаза:
– Для детишек Москвы, это правильно… А как же наши ребятишки? Маня моя как же? Ей, значит, хлеб уже не нужен?
Комиссар сжал зубы, играя желваками. От нервного напряжения у него задёргалось веко. Данилевский не привык, чтобы его отчитывала баба, особенно перед подчинёнными, которые с интересом наблюдали за происходящим, но тут был особый случай.
– Евдокия… Как вас там по отчеству, забыл?
– Устиновна я.
– Евдокия Устиновна, давайте не будем создавать острых ситуаций. Согласно декре-та Всероссийского Центрального исполнительного комитета от 9-го мая сего года, изыма-ются все излишки хлеба, имеющиеся у граждан в личном пользовании. Мы обязаны рекви-зировать хлеб у всех без исключения. Поверьте, мне не доставляет удовольствия эта ситуа-ция, но я подневольный человек. У меня есть приказ…
– А у меня свой приказ – ребёнка на ноги поставить, – перебила комиссара Евдокия. – У вас дети есть?
Данилевский почувствовал, что его припирают к стенке.
– А это тут причём?
– Притом. Ежели у ваших детей вот так кто-нибудь кусок изо рта будет вырывать, вы что делать станете?
Комиссар почувствовал, как в висках у него застучало, а на лбу проступила испари-на.
– Евдокия Устиновна, давайте не будем обострять ситуацию. У меня приказ, и я его должен выполнить.
Но Евдокия уже не слушала комиссара. Быстро подойдя к яме с зерном, она ухвати-ла Сорокина за гимнастёрку и потянула продотрядовца вверх:
– А ну, вылезай, ирод!
Данилевский силой оторвав взбесившуюся бабу от Сорокина и оттолкнул её к стене амбара:
– Евдокия Устиновна, не заставляйте меня применять силу. Товарищ при исполне-нии, а вы руки распускаете. За нападение на члена реквизиционной комиссии я могу вас и арестовать.
– Я тоже при исполнении, – выкрикнула Евдокия, – только у меня своё исполнение! Вы за меня дочку не вырастите! Больше хлеба я вам не дам, так и знайте! Взяли своё, вот и идите с Богом, спасайте детей Москвы!
– Чего вы сделаете? – с усмешкой переспросил Данилевский. – Не дадите? Это как?
– А щас посмотришь, – сверкнув глазами, сказала Евдокия и, выбежала из амбара, вскоре вернувшись с косой, которую она направила на комиссара. Данилевский тут же по-пятился назад:
– Убери косу или буду стрелять!
Комиссар схватился за кобуру и вытащил наган.
– А ну, не дури, – вдруг, раздался громовой голос Тимофея, появившегося в амбаре, словно, из воздуха и вставшего между женой и комиссаром небольшой горой.
Увидев мужа, Евдокия бросила косу и кинулась ему на шею:
– Что ж это они делают, Тимофей! Голодом ведь оставляют!
Тимофей обнял жену, повернувшись к Данилевскому спиной. В это время к Тимо-фею подбежала Маня, обхватив его:
– Тятя, ты чего так долго?
– Мы с дедушкой траву косили, а ты что, соскучилась уже?
– Ага.
– Ох, ты, моя милая… Идите-ка с мамой в избу, да на стол накрывайте, а то мы с де-душкой голодные-е-е!
Тимофей поцеловал Маню в щёку, посмотрев на Евдокию:
– Идите-идите. Мы с батей скоро.
– А как же…
– Идите, говорю.
Тимофей подтолкнул жену. Евдокия взяла Маню за руку и пошла в избу, несколько раз оглянувшись. На крыльце она ещё раз посмотрела в сторону амбара и вошла в дом…
Тимофей подошёл к Данилевскому, у которого при виде здоровенного мужика похо-лодело внутри.
– Кто собаку убил?
– Сама застрелилась, – ухмыльнувшись, ответил комиссар, старательно пряча за по-зёрством и гонором животный страх перед этим огромным деревенским мужиком. Всё, что он мог сейчас сделать, так это прикрыться своими полномочиями и пистолетом.
– Ты?
– А если и я, то что? Она на бойца моего кинулась. Другой раз на цепь сади.
– Да это вас всех на цепь надо посадить. Вы только против собак да баб смелые. Как воры, залезли в чужой дом и тащите хлеб. Ты его растил, чтоб тащить? Только пистолетом размахивать научился. Бога бы побоялись, антихристы! Хотя… Вам и Бог не указ. Это вас Ленин учит через заборы лазить? Так мы ему напишем. Думаешь, раз в деревне живём, то и грамоте не обучены? Хороша власть советская! «Земля – народу». Вы, видать, землю-то для народа только на кладбище приберегли. Был бы ты один да без оружия, я бы с тобой по-другому потолковал.
– Угрожаешь? Мне ведь недолго и тебя, как твою собаку, прикончить.
– А ты попробуй, – прогудел Тимофей, сжимая кулачищи, похожие на две добрых гири.
– А чё пробовать-то? У меня это враз!
Кровь ударила Данилевскому в лицо. В этот момент перед ним стоял уже не кресть-янин Тимофей Щербаков, а «классовый враг», которого он непременно должен был унич-тожить.
Данилевский, от лица которого отлила кровь, решительно поднял наган и направил его на Тимофея, и лежать бы старообрядцу в домовине с дыркой в голове, не подоспей ему на помощь тихий комиссар Мохов, всё это время стоявший в сторонке. Метнувшись к Да-нилевскому, Мохов схватил его руку и резко отбросил её в сторону, успев в последнее мгновение. Раздался оглушительный выстрел. Слабо свистнув, пуля пролетела мимо Тимо-фея и ушла в стену амбара, выбив из доски брызнувшую в разные стороны щепу.
Прикрывшись от выстрела рукой, Тимофей впервые в жизни захотел убить человека. Нет, не человека. Данилевский только с виду был человек, а внутри это был беспощадный озлобленный зверь, пользующийся данной ему властью и вымещавший на окружающих всю свою обиду за собственные жизненные неудачи…
– Прекратить, товарищ Данилевский! Вы нарушаете инструкцию! – крикнул Мохов, не отпуская руку комиссара, глаза которого налились кровью:
– Ты!.. Да я тебя!..
– Я сказал, прекратить!
Данилевский вырвал руку, сделав шаг назад.
– Убрать оружие, товарищ Данилевский! Или на правах политического комиссара я прикажу вас арестовать, как саботажника!
Не отрывая взгляда от Данилевского, Мохов скомандовал находившимся рядом продотрядовцам:
– Чугуев, Сорокин, Карпенко, Соловей! Слушайте мой приказ! В случае сопротив-ления комиссара Данилевского открыть по нему огонь на поражение!
В некотором смятении бойцы, глядя то друг на друга, то на товариша Мохова, на-правили винтовки на Данилевского.
Под дулами винтовок Данилевский сразу сделался тише, впрочем, прошипев:
– Да кем ты себя возомнил, путиловец?!
– Я сказал, убрать оружие! – уже крикнул Мохов.
С презрительной ухмылкой Данилевский, нехотя, убрал наган в кобуру:
– Вот же ты гнида, Мохов… Контру тебе жалко стало, да?
В это время к амбару уже бежала, сама не своя, Евдокия. Услышав выстрел, она по-думала, что комиссары убили кого-то из мужиков. Влетев в амбар, она угодила в крепкие руки Тимофея:
– Тимофеюшка! Куда они тебя? Где больно?
Тимофей прижал голову жены к своей широкой груди:
– Тихо-тихо, Евдокия! Ты чего это народ пугаешь? Живой я. Всё хорошо. Я с тобой. Эх, ты-ы… Сама пережужалась, да Маню перепужала.
Тем временем, Мохов вытащил из полевой сумки инструкцию и начал громко чи-тать:
– Пункт 4-й «Обязанностей начальников реквизиционных отрядов: «Начальником отряда и всем его подчинённым вменяется в обязанность соблюдать вежливость со всеми служебными и частными лицами, с которыми им приходится входить в сопри-косновение, избегая всевозможных столкновений, вызванных интересами продоволь-ственных дел…»
Мохов убрал инструкцию в сумку и, глядя на Данилевского, сказал:
– Сегодня же о вашем поведении будет доложено в Народный комиссариат продо-вольствия лично товарищу Цурюпе! Я буду ходатайствовать о том, чтобы вас сняли с должности начальника отряда. Советская власть дала вам полномочия, товарищ Данилев-ский, не для того, чтобы вы на людей с оружием кидались. Вы забыли, что вы уже давно не на фронте.
– У меня здесь другой фронт! – огрызнулся Данилевский.
Тем временем, Мохов уже привёл себя в порядок, справившись с охватившим его волнением.
– Товарищ Данилевский! Приказываю вам покинуть амбар или я прикажу вас аре-стовать!
Комиссар не верил своим ушам. Мохов, тот самый вечно тихий Мохов, этот бумаж-ный червь, годный только для кабинетной работы, показал зубы…
В этот момент появился дед Устин.
– Тихо, ребятки. Пошумели и хватит. Забирайте хлеб и уходите. Мы вам не будем мешать. Можете всё забрать, мы и без хлеба проживём, только деток моих не трогайте. Христом Богом прошу.
Данилевский двинул Мохова плечом и вышел из амбара, успев сказать политкомис-сару:
– Ещё поговорим!
Проводив взглядом Данилевского, вышедшего со двора на улицу, Мохов повернулся к седому старику и представился:
– Комиссар по политической подготовке Мохов. Климентий Иванович… А вы, по-лучается, тоже здесь живёте?
– Ну, видать так и получается, – ответил дед Устин, разгладив длинную белую боро-ду. – Евдокия – моя дочь, Тимофей – зять. Маня – внучка. Ишшо супруга моя тут живёт – Авдотья.
– Простите, а вас как зовут?
– Меня зовут Устин Прокопьевич.
Мохов протянул деду Устину руку. Старик пожал её.
– Устин Прокопич. Видите ли, у нас тут небольшое недоразумение вышло… Работа трудная… Все на нервах… Прошу нас простить за вторжение к вам в ваше отсутствие – то-ропились. Обязаны были выполнить план развёрстки. Ввиду особой ситуации в стране мы вынуждены забрать у вас некоторое количество зерна для нужд страны. Ситуация критиче-ская – голод в городах.
– Понимаю, – сказал дед Устин. – Надо, значит, надо.
– Но вы не беспокойтесь - вам будет оставлен положенный по закону объём зерна для обсеменения полей и для жизни.
– Благодарствую, – ответил дед Устин, – слегка поклонившись Мохову.
Мохова поразило то смирение и, в то же время, та внутренняя сила, которые исходи-ли от этого убелённого сединами старика с мудрыми глазами, в простой деревенской руба-хе. Если в других уездах на бойцов продотряда кидались с кулаками все, от мала до велика, то в этой деревне всё было относительно спокойно. Обошлось лишь парой-тройкой стычек с местными, несколькими предупредительными выстрелами и убийством собаки. Неболь-шая плата за крестьянские слёзы…
Мохов заполнил необходимые бумаги и, выдав их деду Устину под роспись, распо-рядился высыпать обратно два мешка зерна.
Вскоре продотрядовцы ушли, унеся с собой последнюю надежду на спокойную жизнь. Отныне в деревне Васильево будут уже другие законы. С этого времени, помимо молитвы и страха Божьего, у васильевцев появится страх человеческий. Он будет вползать под одежду, под кожу, прятаться в глазах и голосе. Теперь васильевцы будут бояться ут-ром, днём и вечером – каждого удара в калитку и каждого незнакомого человека. Отныне в России главным аргументом в любой ситуации становился «товарищ маузер».
Очень скоро «подвиги» продотрядовцев стали в Советской республике чем-то рядо-вым. Это потом власть закрутит гайки, поняв, что войну с крестьянами не выиграть и по-добными методами закрома государства не наполнить, а в первые месяцы создания Продо-вольственной армии многим из числа партработников, делавших ставку на силу оружия, проблема снабжения городов хлебом казалась уже практически решённой, а потому на «пе-регибы» на местах в то время обращали мало внимания. Главное – выполнить поставлен-ную задачу. В конце концов, цель оправдывала любые средства…
В пылу революционного азарта находилось немало таких, кто, ощутив власть ору-жия, самолично ставил себя во главе сёл, городов, уездов и даже целых губерний, поднимая мятежи. Одним из самых известных восстаний стал «Степановский мятеж», под которым в историю советской России вошло восстание Первого Московского продовольственного полка, поднятое бывшим царским офицером Анатолием Степановым в августе 1918-го го-да.
За «излишками хлеба» Первый Московский продовольственный полк из 400 человек с шестью пулемётами под командованием политического комиссара Василия Хомака при-был в Вятскую губернию 9-го июня. Буквально в первые же часы по прибытии красноар-мейцы начали избивать местных крестьян, устанавливая свои порядки.
В полку с самого начала не было никакой дисциплины. Поголовным пьянством бу-дут охвачены все, включая командиров. Вместо поставленной задачи бойцы продотрядов займутся обыкновенным грабежом. Грабить будут от имени партии, не забывая насиловать женщин. В архивах Вятской губернии останется запись о том, что «команда пьянствовала и вела разгульный образ жизни, обирала население съестными припасами и производи-ла беспорядочную стрельбу». Даже жестокий командир латышского карательного отряда К. Жидялис, не отличавшийся благородством по отношению к местному населению, будет не в восторге от происходившего в полку: «…Одно пьянство да ****ство – одним словом бардак».
В то время как комиссары в полку делали, что хотели, начальник отряда Степанов ни в чём не препятствовал своим подчинённым, равно, как и Хомак, первейшей обязанно-стью которого было ведение в полку партийно-политической работы. «Высокий и бравый», в синих галифе, со смоляным чубом из-под фуражки, Хомак, получивший в своё время на Украине образование по коммерческой части, занялся практикой. Этого бравого комиссара интересовала только заготовка хлеба, причём, с извлечением личной выгоды.
Почувствовав власть, вскоре Хомак обложил крестьян налогами по своему усмотре-нию. Часть налогов он сдавал в Исполнительный комитет, а часть оставлял себе, не ставя исполком в известность.
В это же время в Елабужском уезде хозяйничал командир отряда Денисов, о дейст-виях которого будет сообщено на заседании губернского совета снабжения 1-го июля 1918-го года: «…Он своею властью разрешает мешочникам вывозить по одному пуду муки, распределяет по своему усмотрению плановые наряды, не считаясь с указаниями из центра».
Поведение продотрядовцев спровоцирует несколько вооружённых стычек с крестья-нами, которые начнутся уже в день прибытия полка. В Малмыжском уезде при изъятии хлеба крестьянами будет убит агент закупочной комиссии, а в селе Копки мужики изобьют члена комиссии по обложению «кулаков» налогами Богданова. Остальных членов комис-сии крепко припугнут расправой.
15-го июня на Ежовском волостном собрании Глазовского уезда, посвящённом во-просам реквизиции хлеба, гражданами до полусмерти будут избиты председатель волост-ного комитета и дружинник. 19-го июня в деревне Шахайки Яранского уезда крестьяне на-падут на продовольственную дружину, убив множество дружинников вместе с комиссаром Г.Е. Кропиновым. 26-го июня в Быковской волости во время приёмки лошадей в армию толпа мужиков арестует членов исполкома.
Из материалов архивного дела: «Председатель комитета бедноты Кобликов оз-верелой толпой был избит до полусмерти и, почти мёртвый, брошен в реку, но в тот же момент был вытащен и увезён в здание исполнительного комитета для «ответа». Избиты члены исполнительного комитета Саламатов и Пенцов. Толпа требовала растерзать состав комитета и служащих, но это намерение отложили до следующе-го дня».
Дальше ход в этой кровавой партии будет уже за «красными».
26-го июня, согласно архивным документам, «Верхосунский волостной исполни-тельный комитет потребовал от попов с. Верхосунья уплаты наложенной на них кон-трибуции по 1-й тысяче рублей с каждого. Последние отказались, что окончательный ответ они дадут завтра, но в тот же день вечером письменно сообщили, что контри-буцию платить не будут, при этом церковь заперли на замок и ключи отправили пред-седателю церковного совета в Сунскую волость Слободского уезда. С получением клю-чей «христолюбивые» крестьяне сделали тревогу по смежным деревням и на другой день громадной толпой явились в Верхосунье освобождать попов. Ободрённые попы начали требовать возращения им церковной земли и сложения контрибуции. Вмеша-тельство вооруженной волостной дружины ликвидировало конфликт».
Пока политкомиссар Хомак и начальник полка Степанов безрезультатно будут вы-клянчивать у Москвы 10 мотоциклов, телефонный кабель на 500 вёрст, 10 цистерн бензина, телефонные аппараты и ещё один продотряд в 500 человек, бойцы продполка будут раз-бойничать в уезде. На заседании губернского совета снабжения поднимут вопрос о продот-ряде Цветочкина в Вятских Полянах. Губернскому совету станет известно, что «большая часть дружинников больна «луэсом», дружинники пьянствуют, занимаются грабе-жом, выменивают у местных жителей реквизированный хлеб на кумышку. Не малая доля вины за такое состояние лежит на начальнике ея Цветочкине, который не при-нимает никаких мер к искоренению в отряде описанных явлений».
Продотряд будет постановлено разоружить, заменив его другим…
На заседании Вятского губпродкома, которое состоялось 13-го июля, Хомаку пред-ложат «навести в продовольственных дружинах надлежащий порядок и установить в них строгую дисциплину». Хомак поймёт предложение о наведении порядка по-своему, и 15-го июля объявит в Уржумском уезде собственную диктатуру, введя там «военное поло-жение», запретив вывоз хлеба и распустив отряды Красной армии.
Всё это бесчинство длилось бы невесть сколько, не приди в это время из Москвы в полк срочная директива выдвинуться для подавления Чехословацкого мятежа. Привыкшие к вольной жизни в тылу продотрядовцы проигнорировали директиву – сохранение жизни она не гарантировала, а помирать за советские идеалы солдатам не хотелось. Но приказ есть приказ, и он был бы выполнен Хомаком, если бы не командир отряда Степанов, который расстреляет «уржумского правителя», воспользовавшись ситуацией.
Узнав о перемене власти в полку, к восставшим начали примыкать все недовольные советской властью – офицеры, реалисты, юнкера, крестьяне, кадеты, эсеры. 31-го июля на сторону Степанова перешли матросы. В числе примкнувших оказались и трое управляю-щих Уржумским уездом при Временном Правительстве – комиссары Березинский и Де-прейс, а также делегат Учредительного собрания Кропотов.
Пока власти бросали силы на подавление крестьянских бунтов в Нолинском и Гла-зовском уездах, Степанов продолжал получать деньги, оружие и обмундирование. Так, из Вяземского артсклада в полк поступили принадлежности к 6-дюймовым орудиям, инстру-менты для оружейной мастерской, а также 500 комплектов обмундирования. Кроме того, по поручению главного комиссара Продармии Григория Зусмановича для 50-ти человек ком-состава Степанову было отправлено 50 тысяч папирос высшего сорта и 125 аршинов сукна защитного цвета, а ещё через несколько дней Степанов получил по наряду Наркомпрода 200 одеял, 200 простыней и 200 наволочек.
Тем временем в «Известиях Вятского губисполкома» появляется список красноар-мейцев Малмыжского уезда, уволенных из рядов Революционной армии, как негодных, ле-нивых и вредных элементов, «каковых и подлежит не принимать ни в какие воинские части РККА».
С лозунгом «Советская власть без коммунистов» степановцы, перейдя на сторону белых, приступили к установлению в Уржумском, Нолинском и Малмыжском уездах своей власти. Восстанавливать историческую справедливость начали с Нолинска, где ночью взя-ли в осаду здание местного исполкома, в котором заперлись, не успевшие убежать, комму-нисты. Вместе со своими подчинёнными в западне оказался руководитель нолинской «чрезвычайки» Жидялис, один вид которого наводил на местное население ледяной ужас – даже среди своих Жидялиса считали обыкновенным бандитом…
После безуспешной перестрелки степановцы подожгли здание исполкома, вынудив всех, кто в нём находился, выбежать на улицу. Руководителя нолинских большевиков Анд-рея Вихарева, попытавшегося сбежать в женской одежде, тут же поймали и растерзали ме-стные жители, припомнив красному комиссару все обиды, в том числе расстрелы, в кото-рых комиссар принимал самое активное участие. Тело Вихарева изрубили на куски и бро-сили в реку Вою. Остальных «коммуняк» отправили в тюрьму до решения народного схода.
В последующие дни степановцы активно агитировали местное население примкнуть к ним. 9-го августа они захватили село Турек, 10-го – город Уржум, 11-го – село Лебяжье, а 12-го августа – Яранск и Царёвосанчурск.
Один из очевидцев позже будет вспоминать: «Лебежане стояли, понурившись, пе-реминаясь с ноги на ногу. Оратор разливался соловьём, сулил всякие блага. Но призывы его так и повисли в воздухе. Желание вступить в банду изъявили лишь несколько бога-теев да пропойцев. Остальные молчали, не трогались с места. Только когда степанов-цы что называется «с ножом приступили к горлу», какой-то дед дипломатично выска-зался: «Мы что, мы ничего, как Елькино порешит…»
Вскоре из Вятки для подавления степановского мятежа будет отправлено несколько пароходов с красноармейцами-интернационалистами, а также несколько канонерок из Вят-ских Полян. Мятежники будут крепко спать, когда рано утром их атакуют красноармейцы, отобрав у одного из спящих часовых винтовку. После короткой перестрелки степановцы рванут к реке к лодкам, которые красноармейцы тут же разнесут в щепки из пушек. Ос-тальных степановцев разобьют на краю Уржумского уезда в селе Шурма.
Так закончится Степановский мятеж…
Ночь накрыла своим чёрным покрывалом Верейский уезд и деревню Васильево. Яр-кая луна смотрела человечьим лицом на деревню, заливая синеватым светом улицы, дворы, дома и труп собаки Белки. В ту ночь не спали во многих домах. Не спали и в доме Щерба-ковых. Пришедшая из лесу бабка Авдотья, узнавшая о случившемся, тихонько скулила, вы-тирая платком заплаканные глаза. Евдокия, напевая колыбельную, качала на коленях при-жавшуюся к ней Маню, а Тимофей с дедом Устином сидели за столом, обсуждая проис-шедшее. Тимофей корил себя за то, что позволил комиссарам забрать хлеб:
– Струсил я, батя! Надо было этого комиссара в землю вдавить, а я струсил… Я про наган-то впопыхах совсем забыл.
– Ну, и хорошо, что забыл! И чего б ты добился своим наганом? – возмутился дед Устин. – Их свора с винтовками, а ты один. На меня надёжи мало – я уж не боец. Бабы по-давно.
– Зато одним гадом стало бы на земле меньше.
– Э-э, – махнул рукой дед Устин. – Убивец! Ты гусю башку-то оттяпать не можешь, а туда же! Думаешь, легко человека убить? Разве что в горячке… Ну, вдавил бы ты этого комиссара, а другие вдавили бы тебя, да ишшо нас всех виноватыми сделали. И чего б мы дальше делали? По миру бы пошли? Один-то я с хозяйством не справлюсь, а бабы только в огороде генеральши. Их на большее не хватит.
Дед Устин погладил зятя по голове.
– Эх, Тимоха, Тимоха… Ты молодец. Всё правильно сделал – не дал воли гневу. Гнев – самый худший помощник. Сколь людей из-за него голову напрасно сложили и жизнь свою покалечили. Иногда надо и смириться. Думаешь, мне хорошо? Я сам-то себя корю, что позволил им хлеб вывезти, но, поверь мне, так было вернее. Я жизнь прожил, знаю, что к чему. Вы ишшо зелёные, не понимаете, что так мир устроен – кто-то везёт, а кто-то едет. Наверное, это неправильно, но мир не изменить. Так было до нас, так будет и после нас. Всегда были те, кто сильнее. Почему-то так происходит. Ну, сколь было за века всяких народных восстаний! Пальцев не хватит счесть. И все закончились одинаково – холмиком на погосте.
– Так что же получается, батя, надо молчать и последнее им отдавать? – завёлся Ти-мофей.
– Не знаю, Тимоха. И отдавать неохота, и запретить не получается. Но знаю, что я поступил правильно. Ничо. Выживем. Бог в обиду не даст. Всё заради Христа терпеть надо. Бог терпел и нам велел.
Вдруг, Тимофей хлопнул себя ладонью по лбу:
– Вот же я дурак! Бать, а ты всё-таки голова!
– Чего такое? – удивился дед Устин.
Тимофей наклонился к уху тестя:
– Ты хлебушек-то не зря сагитировал в лесу спрятать. Я ведь только сейчас об этом вспомнил.
Дед Устин улыбнулся:
– Слушать надо старших.
– А знаешь, бать, может ты и прав.
– Ну, вот. А я тебе чего толкую!
– Просто обидно. Они ж как бандиты себя ведут… Видать, правду мужики про них говорили, а я ведь, знаешь, и верил, и не верил. До последнего думал, что это слухи, что нас не тронут, что не могут они взять хлеб и вот так запросто отобрать.
– Ну, и отобрали. И чего? Зато мы все живы. Ничо, – дед Устин похлопал Тимофея по плечу. – День прожили и слава Богу. Даже за этот день. Давай-ка, Тимоша, помолимся, поблагодарим Бога за то, что живы остались.
– Да, – согласился Тимофей. – Давайте молиться.
…Пошла с тех пор новая жизнь у Щербаковых и их односельчан, полная невзгод и переживаний. Если до прихода продотрядовцев васильевцы жили, почти беды не зная, то теперь пришлось подтянуть пояса.
Понимая, что решить ситуацию со снабжением армии, городов и голодающих гу-берний хлебом полностью не получается, советская власть пошла на дополнительные меры и 12-го ноября 1918-го года Народный Комиссариат по финансовым делам принял поста-новление «Об обложении сельских хозяев натуральным налогом в виде отчисления части сельскохозяйственных продуктов в пользу государства». Согласно этому постановлению, натуральному налогу подлежали «сельские хозяева, имеющие сельскохозяйственных про-дуктов или скота больше, чем необходимо для потребностей их самих и их семейств». Положение подробно расписывало размеры налога и нормы, освобождавшие от его уплаты. Теперь у деревни можно было забирать не только хлеб, но и мясо…
26-го апреля 1919-го года, накануне посевной кампании, ВЦИК принял декрет «О льготах по взысканию натурального налога», который облегчал налоговое бремя только для середняков. Однако льготы не изменят общей ситуации с продразвёрсткой в Советской России – продотряды по-прежнему будут лезть в карман деревне.
Но старообрядцы и не в таких условиях выживали. Было время, не только светские власти, а сама церковь их гнала, называя «еретиками». Часовни «раскольничьи» часто уничтожались, а старообрядческие книги предавались огню. Борясь с расколом, церковные власти нередко запрещали купцам-старообрядцам строить новые часовни, широко приме-няли штрафы от 5-ти до 50-ти рублей (по указу 1685-го года), часто прибегая к конфиска-ции «в пользу казны» всего имущества непокорных.
В конце 1750-х годов по благословению митрополита Тобольского Павла (Конюш-кевича) была создана специальная «раскольническая комиссия», главным оружием которой в борьбе со старообрядцами стали, посылаемые в глубинку, особые группы. Этот митропо-личий «спецназ» внезапно появлялся в селениях и хватал жителей за одно лишь подозрение в староверии. Людей заковывали в ручные и ножные кандалы, а их жильё грабили. Длилось это безобразие до тех пор, пока ретивого митрополита не призвал к благоразумию сибир-ский губернатор Денис Чичерин. В конце концов, Сенат призвал тобольского митрополита действовать «мечом духовным, а не уголовным».
Жестокая борьба никонианцев со старообрядцами нередко приводила к тому, что к старообряцам переходили сами никонианцы…
Чего только ни делали со старообрядцами! Высылали без указания срока, на десяти-летия заключали в темницы до «государева указа», держали в «железах» и «цепях» в зем-ляных ямах, в которых крысы нередко отъедали закованным узникам носы и уши, топили, жгли в срубах, ломали, а где и рубили за двуперстие пальцы, могли отрезать язык или руку. Нередко били, при этом битьё было «простым» и «нещадным» – били кнутом либо в полу-согнутом, либо в распростёртом положении, привязав к бревну. Бывало, что тела старооб-рядцев, как «поганые», вывозили за пределы городов и бросали в «пустынных местах» без погребения.
Часто в качестве протеста старообрядцы сжигали себя целыми семьями, лишь бы не стать вероотступниками, приняв никонианство…
Привыкли старообрядцы терпеть, вот и в этот раз начали выживать всем миром. Стали собираться семьями и думать, как сеять, как урожай делить, где денег раздобыть, где семян со «струментом». Так и пошло. Один другому поможет, другой третьему… И до того не бросавшие друг друга васильевцы после прихода в деревню красных сплотились ещё сильнее, и на то были свои причины.
Гражданская война, которая охватила значительные территории Советской России, втянув в неё самые разные этнические, социальные и политические слои общества, ещё бо-лее усугубила положение крестьян, страдавших от регулярных набегов то красных, то бе-лых, то зелёных. Пытаясь накормить свои войска, и первые, и вторые, и третьи будут драть с деревни три шкуры, вымещая накопленный гнев на мирных людях, уже не знавших, на чью сторону встать, чтобы просто выжить. Белая гвардия совместно с войсками Антанты спешила сорвать продовольственное снабжение армии и городов, отрезав промышленные центры страны от самых хлебородных районов.
Борьба за хлеб приобретала всё более острые формы, и всё труднее было доставлять хлеб в голодающие губернии, обеспечивая, оставшуюся без снабжения продовольствием, Красную Армию.
Пытаясь спасти ситуацию, 11-го января 1919-го года Советское правительство при-нимает декрет «О развёрстке между производящими губерниями зерновых хлебов и фура-жа, подлежащих отчуждению в пользу государства». Теперь развёрстке подлежало «всё ко-личество семенного и продовольственного хлеба, а также зернового фуража». Соглас-но статьи 4-й декрета, «всё количество хлеба и зернового фуража, причитающееся на губернию по развёрстке, согласно ст. 4, должно быть отчуждено у населения по уста-новленным твёрдым ценам и поставлено к 15 июня 1919 года». При этом 70 % всего ко-личества хлеба и фуража декрет предписывал поставить к 1-му марта 1919-го года.
Условия, в которые декретом ставились крестьяне, были драконовскими. Согласно статье 10-й указанного декрета, «хозяева, не сдавшие к установленному сроку причи-тающееся на них количество хлеба и фуража, подвергаются безвозмездному принуди-тельному отчуждению обнаруженных у них запасов. К упорствующим из них и злостно скрывающим свои запасы, применяются суровые меры, вплоть до конфискации имуще-ства и лишения свободы по приговорам народного суда».
Послушные же хозяева, отдавшие государству к 15-му июня 70 % зерна и фуража, освобождались декретом от обложения натуральным налогом.
Формула продразвёрстки выглядела пореволюционному справедливо – с бедных крестьян нельзя было брать ничего, с середняка можно было брать умеренно, богатые обя-заны были отдавать много. Но на практике «справедливая» идея обернулась новой волной «перегибов», когда во многих губерниях, выслуживаясь перед Москвой и стараясь выпол-нить план развёрстки, местные власти начали забирать всё у всех, хотя, в некоторых губер-ниях, таких как Саратовская, Пензенская и Воецкая, классовый принцип дележа соблюдал-ся неукоснительно.
В Воецкой волости Сенгилеевского уезда Симбирской губернии от продразвёрстки были полностью освобождены все хозяйства с посевами до одной десятины. 50% хозяйств с посевами от 1-й до 2-х десятин не поставляли ничего и 50% поставляли менее 50-ти пудов на одно хозяйство. Ничего не поставляли и 28,6 % хозяйств с посевами от 2-х до 4-х деся-тин, а 52,4% поставили менее 50-ти пудов. Менее 50-ти пудов поставили 5,9% хозяйств с посевами от 4-х до 8-ми десятин и 24,7% – от 50-ти до 100 пудов. Хозяйства с посевами свыше 8-ми десятин поставили советской власти более 100 пудов хлеба с одного хозяйства.
Путём перераспределения хлебных излишков, оставшихся после выполнения госу-дарственной продразвёрстки, самым бедным крестьянским хозяйствам предоставлялась возможность получить помощь в виде определённого количества хлеба…
Понадобилось два года, чтобы до советской власти, наконец, начало доходить, что «кулаки» – это не все крестьяне, а лишь отдельная и весьма немногочисленная их прослой-ка. Об этом, в частности, будет много говориться на VIII съезде Коммунистической партии, на котором выступавшие делали установку на соблюдение основных принципов социализ-ма, заключавшихся в укреплении союза рабочих с трудящимся крестьянством.
Тема продовольственного снабжения хлебом стала в те годы самой острой даже для советских лидеров. В апреле 1919-го года Ленин напишет: «Вспоминая все заседания Со-вета Народных Комиссаров, «скажу»: не было ни одной задачи, над которой бы так упорно работала Советская власть, как над этой задачей».
Поломать голову было над чем. Во многих губерниях, таких как, например, Симбир-ская, фактическое количество земли оказалось гораздо большим, чем указывалось земель-ными отделами, стремившимися занизить на бумаге посевные площади для уменьшения планов по продразвёрстке. Было немало погрешностей и в материалах об урожайности с «пробными обмолотами». По данным сельских и волостных комиссий Симбирская губер-ния, власти которой намеренно шли на подлог не то ради спасения жителей, не то ради по-лучения личной выгоды за счёт продажи высвободившегося хлеба, вовсе не имела излиш-ков хлеба, сама нуждаясь во ввозе из других губерний 2,5 миллионов пудов.
Но выяснится это гораздо позже. Пока же хлеб изымали отовсюду как могли, учиты-вая огромные трудности, сопровождавшие продотряды. В марте 1920-го года излишки хле-ба на Украине будут исчисляться, примерно, в 600 миллионов пудов, но собрать удастся лишь ничтожную часть от намеченного объёма. Власть учтёт огромный ущерб, который будет нанесён крестьянским хозяйствам интервенцией и гражданской войной. В итоге, за-явленная планка развёрстки будет снижена до 160-ти миллионов пудов. К марту 1919-го года Украина должна будет поставить государству 40 миллионов пудов хлеба, но поставит только 2 миллиона. Помешают этому «кулацкие восстания, бандитизм и саботаж вражеских элементов».
Так или иначе, но план по продразвёрстке срывался. Местные власти были вынуж-дены выгребать у деревни всё. Дело дойдёт до жалоб в Кремль на «высокий хлебный на-ряд», на что обратит внимание даже Ленин, советовавший в телеграммах губпродкомисса-рам умерить развёрсточный пыл. 27-го сентября 1920-го года Ленин в телеграмме посове-тует орловскому губпродкомиссару проверить цифры по развёрстке в Тамбовской губер-нии: «Верна ли развёрстка 11 миллионов пудов? Не скостить ли?»
Тем временем, власть продолжила принятие декретов, касающихся продразвёрстки.
2-го марта 1920-го года выйдут сразу два декрета: «Об обязательной поставке ко-ровьего масла» и «Об обязательной поставке яиц». В рамках декрета о поставке масла в по-рядке развёрстки на всей территории Республики вводилась обязательная поставка «топ-лёного и сливочного масла всеми, имеющими молочный скот, единоличными и коллек-тивными хозяйственными единицами, советами хозяйств и всякого рода владельцами молочного скота, городскими, железнодорожными и иными».
Что касается поставок яиц, то размер яичной повинности исчислялся Народным Ко-миссариатом Продовольствия из расчёта десятины посевной площади, при этом в декрете отдельным списком указывалось количество яиц с каждой губернии, причём размер налога был от 4-х до 15-ти яиц. В то время как по 15 яиц от каждой курицы должны были сдавать Воронежская, Казанская, Курская, Орловская, Пензенская и Тамбовская губернии, по 4 яйца должны были сдать государству Архангельская, Астраханская, Брянская, Витеб-ская, Владимирская, Вологодская, Гомельская, Ив.-Вознесенская, Калужская, Костром-ская, Московская, Новгородская, Олонецкая, Петроградская, Пермская, Перовская, Севе-ро-Двинская, Смоленская, Тверская, Царицынская, Череповецкая и Ярославская губер-нии.
В птицеводческих промышленных хозяйствах, не имевших посевов, размер поставки устанавливался в 10 яиц с каждой зарегистрированной весной курицы…
Возникавшие сложности и риски, связанные с продразвёрсткой на селе, власть пы-талась компенсировать обесцененными деньгами и не вполне равноценным товарообменом, но это не смогло устранить недовольства и сопротивления крестьян. С этого момента де-ревня уже не просто ощетинилась, а взвыла. Если до принятия декретов об изъятии масла, яиц и мяса у крестьян оставались хоть какие-то продукты, то теперь они могли есть только лебеду, кору и всё, что можно было съесть с голодухи. Чтобы выжить, крестьяне, избегая появления «излишков», начали прятать хлеб, а также сокращать посевные площади и про-изводство, исходя из потребностей собственных семей.
Очень скоро принудительная продразвёрстка и декреты, направленные на отмену частной собственности, серьёзно подкосят экономику Советской Республики. Из-за запрета свободной продажи хлеба и зерна значительно сократятся объёмы торговли и ускорится обесценивание денег. Кроме того, многие рабочие начнут получать заработную плату нату-ральными продуктами. В итоге, обескровленному сельскому хозяйству Республики будет нанесён огромный ущерб.
Не менее губительным последствием продразвёрстки станет колоссальное ухудше-ние взаимоотношений между деревней и городом. Горожанам, незнакомым с реальным по-ложением дел в стране, власти будут рассказывать заранее заготовленную байку о «тёмных и неграмотных крестьянах», которые воруют у жителей городов хлеб, пряча его лично для себя. Отныне каждый крестьянин будет «классовым врагом» горожанина и представителя советской власти. Это будет приводить к регулярным столкновениям и восстаниям.
Но власть расколет своей вредительской политикой и деревню, которая разделится на два противоборствующих лагеря – на тех, кто будет за власть, помогая изымать хлеб для городов, и на тех, кто будет этому мешать, отстаивая право на жизнь. Нескончаемые «ком-беды» (комитеты бедноты) и всякого рода местные советы, во главе которых, как правило, ставились не самые трудолюбивые жители, любившие выпить, вошли в резкое противоре-чие с той частью крестьянства, которое умело трудиться и думать. Уже через пару-тройку лет власти начнут в отношении этой части крестьянства, которое практически поголовно причислят к «кулакам», массовые репрессии…
Устав от продразвёрстки, правительство, «в виду тяжёлого хозяйственного поло-жения крестьянского населения», 21-го марта 1921-го года принимает декрет «О замене продовольственной и сырьевой развёрстки натуральным налогом». Отдельными декретами к натуральному налогу будут причислены: мясо, яйца, молочные продукты, продукты пче-ловодства, табак, льняное и пеньковое волокно, шерсть, картофель, масличные семена, се-но, продукты огородничества и бахчеводство, а также пушнина.
Заменив продразвёрстку натуральным налогом, государство фактически отнимало у деревни всё, что у неё было, оставляя лишь самую небольшую часть для того, чтобы можно было свести концы с концами…
Пока власть, закатав рукава, вычищала деревенские сусеки, в Советской России на-чался страшный голод 1921–1922-го годов, который поразил 35 губерний Урала, Северного Кавказа, Сибири, Поволжья и Украины. Последствия этого голода будут настолько страш-ными, что о нём много лет будет запрещено писать правду.
Спровоцирует голод сильная засуха 1921-го года, во время которой погибнет 22 % урожая всех посевов, и продолжавшаяся губительная продразвёрстка с завышенными объ-ёмами изъятия хлеба и продуктов питания. Одно за другим в уездные и волостные советы будут поступать жалобы от крестьян о том, что продотряды безжалостно выгребают всё до последнего зерна. Будет зафиксировано немало случаев взятия в заложники крестьян, кото-рые уже выполнили развёрстку.
Всё это приведёт к тому, что крестьяне лишатся части семян и продуктовых запасов. Также будут значительно сокращены посевные площади, что, в свою очередь, в дальней-шем сократит объёмы сбора зерна. Уменьшение же крестьянами производства продуктов до уровня собственного потребления ещё больше усилит уровень продналога, которым власть пыталась заполнить брешь в продуктовом снабжении городов и промышленных районов страны от недополучения от деревни хлебных продуктов. Продразвёрстка и всё остальное, включая, уничтожение большевиками частной торговли, разрушенное сельское хозяйство, такое же разрушенное транспортное снабжение, интервенцию и последствия гражданской войны, сделают голод только яростнее и злее. К этому времени будут разру-шены тысячи километров железнодорожного полотна, а более половины паровозов и около четверти вагонов окажутся в неисправном состоянии…
Голод. Кто сам не испытал его, вряд ли поймёт, что это такое. Можно вынести зуб-ную боль, самую страшную рану и даже потерю близкого человека, но голод вынести дано не каждому. В конце весны – начале лета 1921-го года голод начнётся в разных районах Урала, Поволжья, Сибири, Северного Кавказа и Украины. Голод охватит территории с на-селением в 90 миллионов человек, из которых голодать будут не менее 40-ка миллионов. Только по официальным данным, которые, конечно же, не отражают полной картины тра-гедии, жертвами голода 1921-1922-го годов станут 5 миллионов человек…
Первые тревожные сообщения начались в конце марта, начале апреля. Из информ-сводки ВЧК за 30-е апреля 1921-го года: «Ставропольская губ... Настроение населения некоторых уездов скверное ввиду отсутствия продовольствия. В Александровском уезде толпа крестьян подошла с плачем к зданию исполкома, требуя хлеба. Толпу уда-лось уговорить подождать до 26 апреля, уездисполком снял с себя ответственность за события, которые могут возникнуть, если к этому времени не будет хлеба.
1-е мая: «Башкирская республика... Политическое состояние республики неудов-летворительное. Наблюдается массовая смертность от голода. В Аргаяжском кан-тоне на почве кризиса вспыхнуло восстание».
18-го ноября ВЧК сообщит наверх о положении дел у немцев Поволжья: «Число го-лодающих увеличивается. В Мамадышском кантоне число голодающих – 117 156 чело-век, из них 45 460 нетрудоспособных, случаев голодной смерти было 1194. Число забо-леваний увеличивается. По сведениям Наркомздрава, заболели тифом 1174 человека, умерли 162 человека. Усиливаются заболевания детей».
19-го ноября Москва узнает о положении Оренбургской губернии: «Голод усилива-ется. Увеличивается смертность детей. Ощущается острый недостаток медика-ментов. За недостатком материальных средств борьба с голодом ведётся слабо».
7-го декабря ВЧК отчитается по Саратовской губернии: «Продовольственное по-ложение северных и заволжских уездов крайне тяжёлое. Крестьяне уничтожают по-следний скот, не исключая рабочего скота. В Новоузенском уезде население употребля-ет в пищу собак, кошек и сусликов. Смертность на почве голода и эпидемии усиливает-ся. Организация общественного питания тормозится отсутствием продуктов. АРА содержит 250 тыс. детей».
12-го декабря в столицу уйдёт информсводка ВЧК по Самарской губернии: «Голод усиливается, учащаются случаи смерти на почве голода. За ноябрь и октябрь от голо-да умерли 663 ребёнка, больных – 2735, взрослых – 399 человек. Усиливаются эпидемии. За отчётный период заболели сыпным тифом 269 человек, брюшным – 207, возврат-ным – 249 человек. Шведская красно-крестная комиссия взяла на своё содержание 10 тыс. детей».
Помощь от иностранцев придёт в Советскую Россию не сразу. Первое время прави-тельство, ничего не делавшее для исправления ситуации в голодающих регионах страны, старательно будет делать вид, что ничего особенного не происходит – просто засуха, про-сто неурожай. Это было вполне объяснимо. Раструбившее на весь мир о победе мирового пролетариата в России советское правительство окажется в неприятном для себя положе-нии. Если бы оно признало существование голода, в глазах иностранных братьев по ору-жию разрушилась бы вся политическая конструкция, которые так старательно выстраивали на трупах классовых врагов Ленин и его сподвижники.
Но чем больше правительство молчало, тем больше вопросов к нему возникало у на-селения, в том числе, и у части партийных работников. Среди представителей советской власти хватало людей, которые прекрасно понимали, что дальнейшее замалчивание про-блемы приведёт только к её полному усугублению и попросту вымиранию деревни. Ещё немного и у деревни «в пользу государства» невозможно будет взять вообще ничего, пото-му что вместо засеянных полей останутся одни лишь кладбища.
Одним из первых, кто обратится за помощью к европейскому сообществу, будет со-ветский писатель Максим Горький, разославший в июле 1921-го года срочные телеграммы некоторым общественным деятелям Европы. По-видимому, тревожные телеграммы Горь-кого не остались без внимания европейцев, поскольку уже 2-го августа Ленин попросит у международного пролетариата помощи. Будет ли это искренним порывом Владимира Иль-ича, продиктованным жалостью к крестьянам, которых он тихо ненавидел, или же это будет сделано для сохранения собственного политического лица в глазах мирового пролетариата, никто так и не узнает, но 6-го августа Советское правительство официально проинформи-рует мир о поразившем страну неурожае.
После усиленной общественной кампании в конце 1921-го начале 1922-го года в Со-ветскую Россию пошла финансовая и материальная помощь, основному потоку которой правительство было обязано лично Фритьофу Нансену и нескольким негосударственным организациям Европы и Америки. Вскоре в голодающих регионах страны появятся пред-ставители американского общества квакеров, международного Альянса «Спасём Детей», Миссии Ватикана, АРА – Американской администрации помощи (American Relief Administration), «Джойнта», английских профсоюзов, германского и шведского обществ Красного креста и многих других благотворительных организаций. За два года на нужды голодающих АРА потратит почти 78 миллионов долларов, 28 из которых будут выделены правительством США, а 13 миллионов – советским правительством. Остальные деньги бу-дут собраны за счёт благотворительных акций, частных пожертвований и средств отдель-ных частных организаций.
Голодающим людям будут помогать не только шведская комиссия и американская АРА, но и представители Норвегии, в частности, известный норвежский учёный, полярный исследователь, общественный и политический деятель Фритьоф Нансен, который окажет огромную помощь голодающим жителям Поволжья. С сентября 1921-го по сентябрь 1922-го года Международный Комитет Помощи России под руководством Фритьофа Нансена доставит в Россию 90,7 тыс. тонн продовольствия. Это будет далеко не случайно. Будучи лично в Саратовской губернии, Нансен насмотрится такого, о чём будет вспоминать всю жизнь. Опухшие от голода, похожие на мешки взрослые и дети, сваленные в кучу, словно дрова, мертвецы, вымершие сёла с пустыми улицами без собак и кошек – всё это сохранят память Нансена и снимки, которые он сделает во время экспедиции.
Вид голодающих людей произвёл на Нансена неизгладимое впечатление, особенно посещение кладбища г. Бузулук. Позже исследователь будет вспоминать: «Самым ужас-ным было посещение кладбища, на котором была гора из 70-ти или 80-ти голых тру-пов, большинство из которых принадлежали детям, умершим за последние два дня и привезённых сюда из приютов или просто подобранных на улицах. А рядом громозди-лись ещё 7 или 8 трупов взрослых. Их все просто складывают в одну могилу, пока она не заполнится. Трупы голые, потому что одежду забирают себе живые».
Могильщик, которого Нансен спросит о том, сколько умерших привозят на кладби-ще ежедневно, ответит учёному, что мёртвых привозят «телегами» ежедневно. Выкопать для каждого умершего отдельную яму могильщики просто не успевали – мёрзлая земля ко-палась очень тяжело, отчего на кладбище вырастали горы трупов. Многие погибшие от го-лода лежали прямо на улицах, а то и в домах – их просто некому было отвезти на кладбище.
Вскоре об ужасном голоде узнают в больших городах, и о нём начнёт писать даже партийная печать. 21-го января 1922-го года газета «Правда» опубликует перепечатку впе-чатлений «товарища, побывавшего в голодных местах», которая появится в симбирской га-зете «Экономический путь»:
«Заехали мы вдвоём в одну глухую заброшенную деревушку, чтобы согреться, отдохнуть и закусить. Продукты были свои, надо было только найти угол. Заходим в первую попавшуюся избу. На постели лежит ещё молодая женщина, а по разным углам на полу – трое маленьких ребят. Ничего ещё не понимая, просим хозяйку поставить самовар и затопить печь, но женщина, не вставая, даже не приподнимаясь, слабо шеп-чет:
– Вон самовар, ставьте сами, а мне силушки нет.
– Да ты больна? Что с тобой?
– Одиннадцатый день не было крошки во рту...
Жутко стало... Повнимательнее взглянули кругом и видим, что дети еле дышат и лежат со связанными ручонками и ногами.
– Что же хозяйка у тебя с детьми-то, больны?
– Нет, родные, здоровы, только тоже десять суток не ели...
– Да кто же их связал-то да по углам разбросал?
– А сама я до этого дошла. Как проголодали четыре дня, стали друг у друга руки кусать, ну и связала я их, да и положила друг от дружки подальше.
Как сумасшедшие бросились мы к своей маленькой корзинке, чтобы дать поги-бающим детям по кусочку хлеба. Но мать не выдержала, спустилась с постели и на коленях стала упрашивать, чтобы мы поскорее убрали хлеб и не давали его ребятам. Хотелось выразить порицание этой матери, выразить своё возмущение; но слабым плачущим голосом она заговорила:
– Они больно мучились семь дён, а потом стали потише, теперь уже ничего не чувствуют. Дайте им спокойно умереть, а то покормите сейчас, отойдут они, а по-том опять будут семь дён мучиться, кусаться, чтобы снова так же успокоиться... Ведь ни завтра, ни через неделю никто ничего не даст. Так не мучайте их. Христа ради, уйдите, дайте умереть спокойно...
Выскочили мы из избы, бросились в сельсовет, требуем объяснений и немедлен-ной помощи. Но ответ короткий и ясный:
– Хлеба нет, голодающих много, помочь не только всем, но даже немногим нет возможности».
В голодающих губерниях жители съедят не только продукты, но и всё живое. Есть будут собак, кошек, птиц, сусликов и даже мышей, не гнушаясь падалью, отчего многие будут заболевать и умирать. Сёла будут завалены трупами. Они будут валяться по улицам, часто их будут складывать в общественных амбарах. Трупов будет такое количество, что скоро к этому ужасному явлению все привыкнут.
Размеры и степень голода в отдельных губерниях были разные, но, в целом, он был страшным, о чём можно было судить по отчёту Самарской губернской комиссии помощи голодающим:
«Как и следовало ожидать, размеры голода в Самарской губ. ничуть не умень-шились, а наоборот, крайне увеличились. Если мы к началу отчётных месяцев имели количество голодающего населения, определяемого цифрою в 1.734000 чел., из них де-тей около 1.000.000, то уже в течение декабря и января первая цифра возросла до 2.430.122 чел., последняя до 1.143.889 ч….
По материалам, которые мы имеем с мест, продовольственное положение уез-дов весьма тяжёлое. Большая часть губернии, несомненно, на грани вымирания. Нужна экстренная, неотложная помощь и притом помощь, постоянная, длительная до ново-го урожая. В своё время почти во всех волостях и селениях губернии были созданы вол-компомголоды и комитеты взаимопомощи. Работа их сопряжена с чрезвычайно боль-шими трудностями. Им первым приходится выдерживать натиск голодной массы и, к тому же, никакого содержания, в сущности, они не получают, т. к. должны содер-жаться за счёт 50 % местных обложений, каковые почти не поступают...»
Данные Комиссии по животноводству дают ясную картину полного упадка в этом секторе:
«По данным Губстатбюро к 1-му апреля 1921-го года числилось рабочих лошадей 409942 головы, волов 9887, верблюдов 7345, коров 400505, быков 3825, молодняка: же-ребят 168283, телят 96848, овец 971543, свиней 20668, коз 7384. К началу зимы оста-лось лошадей 267326, волов 4483, верблюдов 4900, коров около 300 тысяч, быков около тысячи, молодняка: жеребят 70426, телят 35036, овец 298385, свиней 4987 и коз 6234.
Всего по губернии к весне 1921-го года насчитывалось рабочего скота 42717, ко-ров и быков 404330, молодняка – 265131 и мелкого скота – 999590. Всего – 2096225 го-лов.
К началу зимы осталось рабочего скота 276790 г., коров и быков 269995, молод-няка 105462 и мелкого скота 309606, всего 961772 г. Убыль в 1921-м году, таким обра-зом, выразилась в 54%...»
Комиссии удастся выяснить, что из потребных скоту 108-ми миллионов пудов кор-мов в Самарской губернии было заготовлено только 43 миллиона, чем можно было обеспе-чить только половину количества имевшегося в губернии скота. Пытаясь хоть как-то ре-шить возникшую проблему, крестьяне стали повсеместно раскрывать крыши своих домов и навесы, и пускать полусгнившую солому на корм скоту. Из отчёта Комиссии следовало, что крупный рогатый скот был совершенно истощён и значительно сократился в количествен-ном отношении: «Подножный корм, на который крестьянство возлагало надежды, в итоге оказался крайне слабым, к тому же с выпадением снега и эта слабая возмож-ность подкорма исчезла».
Хуже всего было то, что доставить необходимую помощь и грузы в Самарскую гу-бернию было практически невозможно, что также нашло место в отчёте Комиссии:
«Перевозка и доставка продгрузов самое больное место нашей губернии. Выше уже указывалось на громадную убыль скота и эта причина является тормозом в дос-тавке продуктов в столовые, многолавки и т.п. В некоторых сёлах лошадей и вообще скота совсем не осталось. Перевозить не на чем и уже имелись и имеются случаи пе-ревозки грузов людской тягой – на санках. Улежавшаяся зимняя дорога даёт возмож-ность выходить кое-как из трудного положения, хотя бы и указанным путём, но что будет в начале оттепели, когда санный путь испортится, наступит слякоть, раста-ет лёд, предсказать не трудно. Эти сёла будут обречены на гибель, равно как и сёла, имеющие «скот», который уже сейчас поднимают рычагами и кольями, и который на-столько обессилел, что без посторонней помощи подняться на ноги не может – не имеет сил».
Отдельное место в отчёте займёт описание физического состояния людей и эпиде-миологической ситуации в губернии. Выводы Комиссии были неутешительными – повсе-местно наблюдалась крайняя недостаточность врачебной помощи и медикаментов. Из-за отсутствия еды люди были вынуждены употреблять в пищу суррогаты, падаль и больных животных. Всё это порождало «громадную заболеваемость населения на почве голода», которая выражалась, главным образом, в явлениях крайнего истощения, пище, катарах, дизентерии и отёках (опухлость), а также тифозных заболеваниях. Многие люди на-столько опухли, что совершенно обезличены – руки и ноги, как подушки, лицо налито, едва заметны глаза. Есть деревни и сёла, где все жители лежат в лёжку, т.е. поваль-но...»
На основании сведений Губздравотдела, заболеваемость по Самарской губернии с июля по декабрь выразилась в следующих цифрах: сыпной тиф – 5989, брюшной – 16196, возвратный – 12615, дизентерия – 17031, цинга – 4236, истощение и опухлость – 16701, все-го – 89031.
29-го декабря 1921-го года из Самарской губернии в Москву сообщат: «Эпидемиче-ские заболевания усиливаются вследствие недостатка медикаментов. Случаи голод-ной смерти учащаются. Было несколько случаев людоедства».
Началось то, чего боялись многие. Случаи людоедства начнутся уже в 1920-м году. В результате грабительской продразвёрстки во многих губерниях будет полностью сорван весенний сев зерновых, а осенью нужно было снова сдавать, полагающийся по продразвёр-стке хлеб. Это приведёт к тому, что семян на весеннюю посевную кампанию 1921-го года в губерниях, равно как и продуктов, которые бы позволили жителям деревень дотянуть до весны, практически не останется, о чём будет сказано в информационной сводке Всерос-сийской ЧК за 1-15-е августа 1920-го года: «Саратовская. По губернии в связи с текущим полным неурожаем и почти полным отсутствием зерна для осеннего обсеменения по-лей создаётся очень благоприятная почва для контрреволюционных сил».
В качестве протеста крестьяне начали массово бойкотировать выполнение продраз-вёрстки, но добились лишь новых репрессий, о чём будет сообщаться в информсводке ВЧК за 26-е октября 1920-го года: «Татарская республика... Крестьяне относятся к Совет-ской власти недружелюбно по причинам разных повинностей и развёрстки, при недо-роде в этом году местами в республике отказались от выполнения развёрстки. В по-следнем случае умиротворяюще действуют посылаемые в такие места вооружённые отряды».
Всё, что могли сделать вооружённые отряды, так это лишь «умиротворить» возму-щённых вопиющей наглостью власти крестьян. Оружие не наполнит амбары зерном и про-дуктами. Сеять было нечего, есть тоже. Попытки крестьян вернуть отобранное у них вла-стями зерно, всегда заканчивались предсказуемо. Так, в Саратовском уезде крестьяне «предъявили требования о выдаче собранного хлеба», пригрозив, в случае отказа, взять хлеб силой. В итоге, власти подавили крестьянское восстание с помощью вооружённого отряда. То же самое будет и с крестьянами ещё двух саратовских уездов, о чём 19-го марта 1921-го года Саратовская губчека доложит в Москву.
Тем временем, в столицу одна за другой будут идти жуткие телеграммы о людоедст-ве. Так, в отправленной в Москву сводке Томской губчека «О положении в губернии за пе-риод с 15 апреля по 1 мая 1920 г.» сообщалось: «Голод дошёл до ужасных размеров: кре-стьянство съело все суррогаты, кошек, собак, в данное время употребляют в пищу трупы мертвецов, вырывая их из могил».
Если в 1920-м году подобные леденящие кровь сообщения были единичными, то уже в начале 1922-го года количество сообщений о людоедстве резко возросло. 20-го янва-ря о людоедстве говорили в Башкирии, а 23-го января руководство страны узнало о людо-едстве в Самарской губернии, которое начало принимать системный характер: «В Пугачёв-ском и Бузулукском уездах обнаружены неоднократные случаи людоедства. Людоедст-во, по словам членов волисполкома, среди Любимовки принимает массовые формы. Людоеды изолируются».
Жизнь в сёлах, наполненных людоедами, будет мрачной и полной опасностей. Как будет вспоминать одна из свидетельниц голода, Ульяна Кашина, даже просто пройти по улице будет небезопасно: «Старались ходить днём, потому что как только темнело, из своих домов на охоту выходили людоеды. Можно было выйти и не вернуться. Все об этом знали, поэтому старались сидеть по домам, а если выходили, то по несколько человек, держа в руках палки».
Особенно много людоедов будет в Бузулукском уезде Ефимовской волости, где сре-ди прочих людоедов возьмут и крестьянина Мухина. Он не будет запираться и на дознании расскажет следователю всё, как было: «У меня семья состоит из пяти человек. Хлеба нет с Пасхи. Мы сперва питались корой, кониной, собаками и кошками, выбирали кости и перемалывали их. В нашем селе масса трупов. Они валяются по улицам или складыва-ются в общественном амбаре. Я вечерком пробрался в амбар, взял труп мальчика семи лет, на салазках привёз его домой, разрубил топором на мелкие части и сварил. В те-чение суток мы съели весь труп. Остались лишь одни кости. У нас в селе многие едят человеческое мясо, но это скрывают. Есть несколько общественных столовых. Там кормят только малолетних детей. Из моей семьи кормились в столовой двое млад-ших. Дают по четверти фунта хлеба на ребёнка, водянистый суп и больше ничего. В селе все лежат обессиленные. Работать не в состоянии. Во всём селе осталось около 10 лошадей на 800 дворов. Весной прошлого года их было до 2500. Вкуса человеческого мяса мы в настоящее время не помним. Мы ели его в состоянии беспамятства».
Были случаи и пострашнее, когда обезумевшие от голода родители поднимали руку на своих детей. Из показаний крестьянки Чугуновой Ефимовской волости: «Я вдова. У меня четверо детей: Анна, 15 лет, Анастасия, 13 лет, Дарья, 10 лет, и Пелагея, 7 лет. По-следняя была сильно больна. В декабре, я не помню числа, у меня с сиротами не было никаких продуктов. Старшая девочка натолкнула меня на мысль зарезать меньшую, больную. Я решилась на это, зарезала её ночью, когда она спала. Сонная и слабая, она под ножом не кричала и не сопротивлялась. После этого моя старшая девочка, Анна, начала убирать убитую, т. е. выкидывать внутренности и разрезать её на куски»…
Скрывать факты людоедства уже не получалось. Явление приняло настолько массо-вый характер в голодающих губерниях, что о нём 27-го января была вынуждена написать газета «Правда»: «В богатых степных уездах Самарской губернии, изобиловавших хле-бом и мясом, творятся кошмары, наблюдается небывалое явление повального людоед-ства. Доведённые голодом до отчаяния и безумства, съевши всё, что доступно глазу и зубу, люди решаются есть человеческий труп и тайком пожирают собственных умерших детей. Из с. Андреевки Бузулукского уезда сообщают, что «Наталья Семыкина ест мясо умершего человека – Лукерьи Логиной». Начальник милиции 4-го района Бузу-лукского уезда пишет, что по пути его следования в трёх волостях он «встретил бы-валые древние случаи людоедства древних индусов, индейцев и дикарей северного края» и что эти «бывалые случаи» выражались в следующем:
1) В селе Любимовке один из граждан вырыл из могилы мертвеца-девочку лет 14, перерубил труп на несколько частей, сложил части тела в чугуны... Когда это «пре-ступление» обнаружилось, то оказалось, что голова девочки «разрублена надвое и опалена». Сварить же труп людоеду, очевидно, не удалось.
2) Из слов членов Волисполкома с. Любимовки видно, что «дикое людоедство» по селу принимает массовые формы и что «в глухие полночи идёт варка мертвецов», но фактически «преследован» лишь один гражданин.
3) В с. Андреевке, в складе милиции лежит в корытце голова без туловища и часть рёбер шестидесятилетней старухи: туловище съедено гражданином того же села Андреем Пироговым, который сознался, что ел и не отдавал голову и мёртвое тело.
4) В с. Утевке Самарского уезда гражданин Юнгов доставил в исполком некоего Тимофея Фролова, «объяснив, что в ночь на 3-е декабря он, Юнгов, пустил Фролова к себе на квартиру и, накормив его, лёг спать. Ночью Фролов встал и украл один хлеб, половину его съел, а половину положил в свою сумку. Утром в этой же суме у него най-дена удушенная кошка Юнгова». На вопрос, зачем удушил кошку, Фролов объяснил: для личного потребления. «Кошку он удушил ночью тихонько и положил в суму, чтобы по-сле съесть» – так гласит акт.
Исполком постановил: задержанного Фролова отпустить, так как преступле-ние им сделано в силу голода. Сообщая об этом, Исполком добавляет, что вообще гра-ждане села «устраивают охоты на псов и кошек и питаются пойманной добычей».
Статья в «Правде» произвела на высшее руководство страны, заботившееся о своей репутации и не желавшее предстать перед зарубежными дипломатами в неприглядном све-те, настолько неприятное впечатление, что немедленно последовал ответ. В день публика-ции нарком здравоохранения Николай Семашко напишет членам Политбюро:
«Дорогие товарищи! Я позволю себе обратить Ваше внимание на тот «пересол», который допускает наша печать в противоголодной кампании, в особенности на ум-ножающиеся с каждым днём сообщения о якобы о растущем «людоедстве». В одном только наугад взятом нынешнем N "Правды" (от 27/1) мы имеем сообщение о массо-вом людоедстве («на манер древних индусов, индейцев и дикарей северного края») в Бу-зулукском уезде; в N "Известий" от того же числа о «массовом людоедстве» в Уфим-ской губернии, со всеми подробными якобы достоверными описаниями…»
Семашко больше интересовала политическая ситуация, нежели ситуация с голо-дающими: «…белогвардейская печать усиленно смакует «ужасы людоедства в Совет-ской России». Нарком подвергнет резкой критике и сомнению написанное, посчитав их не-правдоподобными: «…в «Известиях» сообщается, что крестьянин села Сиктермы ос-тавил «труп своей жены, успев съесть лёгкие и печень», между тем всякий знает, ка-кое отвратительное место представляют лёгкие мертвеца, и конечно, голодающий съел бы скорее мясо, «нашли при обыске гниющую кость зарезанного брата» – между тем кости, как известно, не гниют».
Заботясь о нервной системе читателей, Семашко даст членам Политбюро необходи-мые рекомендации, посоветовав строже относиться к печатанию сенсационных сообщений из голодных мест: «…в своей агитации мы должны бить не на нервы чувствительных субъектов, а на чувство солидарности и организованности трудящихся.»
В то время как руководство страны раздавало советы коллегам и журналистам, лю-доедов продолжали пачками доставлять в отделы милиции и Народные суды с «доказатель-ствами» в виде окровавленных мешков с человеческим мясом, но никто не знал, что с ними делать. Начальник милиции одного из районов Бузулукского уезда задаст судье вполне справедливый вопрос: «Что делать с людоедами? Арестовывать? Предавать суду, ка-рать?» Никто не мог точно сказать, по какой статье квалифицировать людоедство, можно ли было считать его преступлением и к какой категории причислять самих людоедов, кото-рые для одних были преступниками, а для других психически нездоровыми людьми.
В одном из протоколов медицинской экспертизы, составленном приват-доцентом Самарского университета, будет описано состояние осмотренных людоедов: «У всех сви-детельствуемых не обнаружено никаких признаков душевного расстройства. Из ана-лиза их психического состояния выясняется, что совершённые ими акты некрофагии (поедание трупов) произведены были не в состоянии какой-либо формы душевного рас-стройства, а явились финалом длительного нарастающего и прогрессирующего чув-ства голода, которое постепенно сламывало все препятствия, сламывало борьбу с со-бой и немедленно влекло к той форме удовлетворения, которая оказалась единствен-но возможной при данных условиях, к некрофагии. Никто из свидетельствуемых не об-наруживал наклонностей к преднамеренному убийству или к похищению и употребле-нию трупов».
Одним их характерных явлений 1921-1922-го годов была массовая явка с повинной к местным властям – людоеды были готовы попасть в тюрьму, лишь бы не мучиться от голо-да. По признанию арестованного крестьянина села Ефимовки Конопыхина станет известно, что многих людоедов власти отпускают домой: «Мою жену тоже отпускали домой, но она не хотела, так как дома придётся умереть». Задержанный крестьянин Семихин из села Андреевки Бузулукского уезда будет буквально умолять представителей власти: «Я прошу только сейчас не возвращать меня на родину, везите меня куда хотите». Съев-ший женщину крестьянин Семыкин будет просить у властей работу: «Я хочу работать всеми своими силами, лишь бы быть сытым. Я умею шить рукавицы, был раньше куче-ром, работал подручным в хлебопекарне. Дайте мне работу».
Но ни работы, ни продуктов власть жителям голодающих губерний дать не могла, замалчивая огромную проблему людоедства, которое не только не исчезало, но и увеличи-валось. 31-го марта 1922-го года в информсводке ВЧК сообщалось: «Татреспублика... Го-лод усиливается. Смертность на почве голода увеличивается. В некоторых деревнях вымерло 50% населения. Скот беспощадно уничтожается. Эпидемия принимает угро-жающие размеры. Учащаются случаи людоедства».
24-го июля 1922-го года из Ставропольской губернии в Москву придёт последнее сообщение о людоедстве: «В Благодарненском уезде голод не прекращается. Зарегист-рированы несколько случаев людоедства. Население ощущает острый недостаток в продуктах. Наблюдается физическое истощение населения вследствие недоедания и полной неработоспособности».
Следствием ужасного голода стал массовый отток крестьян в города. Городские во-кзалы были забиты беженцами. Их были тысячи. Худые, оборванные, больные, завшивлен-ные и грязные, они заполнят городские улицы, площади и магазины, рассказывая ужасные истории о голоде в губерниях и прося только одного – хлеба.
Естественно, на это не могли обратить внимание в правительстве, куда ежедневно поступали милицейские сводки, и однажды все беженцы исчезли. Их вывезут подальше, чтобы не сеять панику среди жителей, также испытывавших проблему с питанием, и не портить внешний облик городов, прежде всего, Москвы и Петрограда…
В один прекрасный день беженцы появятся и в Верее. Их будет немного, но они сра-зу обратят на себя внимание жителей своим видом, который не вписывался в привычное лицо подмосковного города – в его златоглавые храмы и зелёные пастбища, в чистые ули-цы и общий вид опрятных и сытых жителей. Они возникнут из ниоткуда, словно из какого-то потустороннего неприветливого мира – худые, разутые, неумытые, с длинными грязны-ми ногтями и хмурыми, прожаренными солнцем и ветрами до цвета хлебной корки лицами, давно забывшими улыбку. С отрешёнными взглядами, в которых метался страх и какая-то забитость, они будут ходить по улицам Вереи с протянутыми руками и тихо клянчить:
– Подайте хлебушка!
…Прикупив для дома нужных вещей и связку больших баранок, Тимофей подошёл к телеге. Услышав шаги хозяина, спавшая Зорька открыла глаза и нетерпеливо застучала ко-пытом по земле.
– Ну, что, Зорюшка, домой захотела, – сказал Тимофей, погладив лошадь по мягкой щеке. – Сейчас поедем.
Тимофей начал укладывать покупки на сено. В это время за его спиной на дороге появились, похожие на полупрозрачные тени, женщина и трое ребятишек – два мальчика и девочка, просившие у прохожих милостыню. Это были действительно тени, удивительно похожие друг на друга. По изрядной худобе, грязной изношенной одежде и явно не мест-ным лицам с ввалившимися щеками и обострёнными чертами лиц, было видно, что люди пришли из далёкого далека.
– Спаси Христос! Подайте деткам на хлебушек! – услышал за спиной Тимофей.
– Нет у меня ничего, – раздался недовольный сиплый мужской голос, в котором ста-рообрядец сразу узнал его хозяина – верейского торговца тканями Горшкова, известного своей скупостью.
Обернувшись, Тимофей увидел Горшкова, быстро уходящего от нищих. Скользнув по ним взглядом, Тимофей подумал, что это обычные верейские попрошайки, только какие-то странные, будто не здешние, и вернулся к раскладыванию покупок. В какой-то момент он отвлёкся, наклонившись к колесу, в котором всю дорогу что-то подозрительно скрипело. Тут один из мальчишек схватил баранки и рванул по улице. Тимофей бросился вдогонку и уже через несколько прыжков настиг маленького, ослабленного голодом, вора, крепко схватив его за худенькую руку. Повернув трясущегося от ужаса мальчишку к себе, Тимо-фей, строго посмотрел на него сверху, и сказал:
– Ты что, попросить не мог?
Мальчик заплакал. В это время к нему подоспели его мать с двумя другими детьми. В считанные секунды Тимофея окружила толпа. Кто-то крикнул:
– В управу его сдать! Ишь, повадились таскать!
– Да всыпать ему хорошенько, чтобы неповадно было! – раздался другой голос.
В этот момент мать мальчонки взяла обеими руками руку Тимофея и, умоляюще глядя ему в глаза, стала просить:
– Простите моего сына, Христа ради! Он не хотел!
– Не хотел? А чего ж тогда украл?
Женщина закрыла лицо руками и заплакала.
В этот момент взгляд Тимофея, по-прежнему не отпускавшего мальчишку, упал на его лицо, которое он смог разглядеть только сейчас. Это было какое-то очень странное дет-ское лицо, настолько странное, что Тимофей не сразу понял, что именно в нём не так, но что-то необычное в нём было определённо. Дело было даже не в большом клоке седых во-лос на лбу мальчишки. Тут было что-то другое. Тайну этого лица старообрядец разгадает только вечером, а пока он был словно загипнотизирован этим мальчиком с большими свет-ло-серыми глазами, которые смотрели Тимофею, казалось, в самую душу. Разве мог знать житель, в принципе, благополучной подмосковной деревни, где в каждом доме ежедневно на столе были хлеб, молоко, щи и пироги, а иногда и что-то повкуснее, сколько видели гла-за этого мальчика, пережившего за свои тринадцать лет больше, чем Тимофей за свои 46.
Тимофею стало интересно, кто эти люди, и он спросил у женщины:
– Откуда вы?
– Из Саратовской губернии, – едва слышно сказала нищенка, вытирая краем платка слёзы.
– Издалёка… Переселенцы что ль?
– Беженцы мы.
– Что же вас сюда-то погнало? Чай, не ближний свет, – спросил Тимофей, ещё не знавший всех подробностей охватившего Россию голода, о котором в Верейском уезде, ко-нечно, ведали, но без особых подробностей, обходясь только случайными слухами. Ответ женщины обдал Тимофея как ушатом холодной воды, заставив его посмурнеть.
– Голодно у нас.
В это время в толпе загудели:
– Видали, беженцы! Ишь, как жизнь людей крутит!
– С голодухи и не то сделаешь!
– Да тихо вы! – обернулся Тимофей к толпе. – Дайте с людьми поговорить.
Народ притих. Отпустив пацанёнка, Тимофей протянул ему баранки:
– Ты уж не серчай на меня, сынок. Бери.
Мальчишка недоверчиво посмотрел на Тимофея.
– Бери, бери.
Мальчик прижал баранки к себе, глядя то на Тимофея, то на мать, которая поклони-лась старообрядцу в пояс:
– Спаси Христос!
– Ну, что ты! – ответил Тимофей, в ответ поклонившись женщине. – Ты меня про-сти. Я ведь не знал… Видать, не сладко в ваших краях?
– Да… Не сладко, – с какой-то невыразимой печалью в голосе, тихо ответила жен-щина. Сколько ей было? Сорок, пятьдесят? Лицо беженки было лишено какого-то опреде-лённого возраста. Это было даже не лицо – голодная маска без эмоций и чувств. Такие мас-ки в 21-22-м годах будут у многих беженцев…
– А муж-то твой где?
– От голода помер… И дочка померла. И родители…
– Господи, помилуй! – вырвалось у Тимофея. Ему, вдруг, стало невыразимо жалко эту семью.
– Давно хоть ели-то?
– Третьего дня.
В толпе снова зашумели, но уже сочувственно:
– Вот она, власть советская, по три дня люди не едят!
В это время какая-то женщина пробилась к Тимофею и сунула беженке кулёк с кар-тошкой, которую она несла на рынок:
– Бери. Я сама мужа в Первую Мировую потеряла, знаю, каково это… Одной с детьми не дай Бог…
Вслед за сердобольной женщиной кто-то подал беженцам хлеба, кто-то сунул рыбу. Беженка всё обнимала детей, плакала и тихо говорила:
– Спаси Христос! Дай Бог здоровьица!
Тимофей тронул беженку за плечо:
– Ну, ну… Не плачь. Видишь, всё обошлось. С кем не бывает. Коснись меня, я б от голоду и не то сделал. Как звать-то тебя?
Беженка подняла на Тимофея заплаканные зеленоватые глаза:
– Прасковья…
– А меня Тимофей. У меня тут знакомый есть, у него можно хлеба взять для деток твоих. Ты согласная?
Прасковья кивнула. Тимофей подвёл беженцев к своей телеге, на которую по очере-ди усадил всех ребятишек. Прасковью, которая от слабости никак не могла забраться на те-легу, Тимофей легко приподнял и усадил на сено, прыгнув на телегу последним. Взяв во-жжи, он щёлкнул по Зорьке:
– Н-но, пошла!
Зорька легко взяла разбег, и телега, заскрипев, покатила по улице. Вскоре показалась булочная с большой вывеской «Булочная Прохора Кузьмина». Соскочив, Тимофей посмот-рел на Прасковью:
– Ну, что, пошли, а вы, ребятня, пока тут посидите, пока мы с вашей мамкой за хле-бом сходим.
Прасковья посмотрела на детей:
– Не уходите никуда.
Ребятишки молча кивнули.
Тимофей с Прасковьей вошли в булочную. Увидев старого знакомого, к нему тут же подошёл Прохор:
– Доброго дня, Тимофей Иваныч! За хлебцем пожаловали?
– Здравствуй, Прохор… Тут такое дело…
Тимофей показал взглядом на незнакомую женщину, неуверенно стоявшую возле него.
– Это Прасковья. На улице в телеге её детки. Они беженцы с Саратовской Губернии. От голода бегут. Покормить бы надо… Я-то, вишь, вытряхнулся весь, нечем людям помочь.
Прохор внимательно посмотрел на Прасковью, потом выглянул в окно, посмотрев на детей, сидевших в телеге.
– Ну, как, Прохор, поможешь?
– Да как не помочь! Конечно, помогу. Только хлеб спекли. Как говорится, с пылу, с жару.
Тимофей положил руку на плечо булочника:
– Благодарствую, Прохор. Ну, а я тебе медку подвезу на следующей неделе.
– Добро, Тимофей Иваныч.
Уже через минуту в руках Прасковьи было четыре больших буханки тёплого хлеба. Она будет тянуть их несколько дней, собирая каждую крошку на тряпицу. Душа её, захоло-девшая за последние два года и разуверившаяся, казалось, уже во всех людях, немного от-таяла. Оказывается, ещё были места, где жили добрые люди, где уже не нужно было пря-таться от людоедов, где было более-менее спокойно и тихо, и где можно было хоть немного поесть. После встречи с Тимофеем в сердце Прасковьи появился маленький росточек наде-жды на то, что Бог не оставит её с детьми…
Тимофей ещё около часу проговорит с Прасковьей, сидя на телеге, пока её дети бу-дут уплетать хлеб. Прасковья, впервые за последние два года получившая возможность просто выговориться, освободив душу от невыносимой внутренней боли, всё будет гово-рить и говорить, выворачивая себя, вытряхивая из своего нутра всё то, что мучило её по-следние месяцы, преследуя в кошмарных снах.
– А я уж думала, что не доживём мы до хлебушка. Уж забыли, как он и выглядит-то. Всё куски одни ели, да жмых… Ну, да мы и кусочкам радовались, а ежели где очистков картофельных удавалось найти, так это праздник в избе. У других и того не было. Всё подъели, даже мёрзлую картоху на полях. Все колосочки собрали. Во дворах всех птиц за-били, поросят, телят, лошадей… Перешли на кору. Поначалу не лезла, а потом привыкли, да только кора корой останется. Я сколь в сельсовет ходила, у председателя один ответ: «Хлеба нету!» – А у самого рожа во!
Прасковья развела руки, пытаясь показать ширину «рожи» председателя.
– Василий мой с Марфушкой сейчас, наверное, радуются, на нас с небушка глядючи. Не дожили… Василий всё нам с ребятками последние крошечки оставлял, а когда совсем ослаб, слёг. После того уж и не вставал. Сначала Марфуша померла, потом папка с мамкой, а потом и Василий. Утром просыпаемся, а он лежит с открытыми глазами, а по рту мухи ползают. Большие, зелёные… Я как увидела Васеньку моего, поняла, что ежели не уйдём из села, дальше уже по мне с детками мухи ползать будут. Собрала я в тот же день, что было, да и пошла с молитвой из села. Где пешком шли, где люди подвозили. Спали, где придётся, ели, что удавалось найти или выпросить. Так и добрались до Вереи. Слава Богу, живы.
Потрясённый до глубины души услышанным, Тимофей будет молчать и слушать, невольно сравнивая свою жизнь с жизнью этой несчастной семьи, потерявшей всё. С каж-дым словом Прасковьи внутри Тимофея будет расти не просто «недовольство» советской властью. Это будет ненависть. Но не та, что была у большевиков – звериная, лютая, классо-вая, не знавшая никаких границ, а священная, исходящая из самых глубин человеческого сострадания и справедливости, без которой жизнь не имеет смысла. Только теперь Тимо-фей начал понимать, кто пришёл к власти в 17-м…
За каких-то полчаса Прасковья стала другой. Конечно, она до самой смерти будет помнить ужасы голода, но сейчас ей было легко. Будто мельничный жёрнов с плеч свалил-ся. Прасковья перекрестилась и с благодарностью посмотрела на своего неожиданного со-беседника:
– Спасибо тебе, Тимофей! Всю жизнь буду за тебя и твою семью Бога молить. Ты первый, кто по-человечески ко мне с детьми отнёсся.
Тимофей кивнул в ответ:
– Спаси Христос! Куда вы теперь?
– В России дорог много. Куда-нибудь да прибьёмся. Я шить могу, прясть, по хозяй-ству многое умею. Пока милостыньку будем просить, а там Бог управит. Может, кто при-слугой в дом возьмёт… Пойдём мы. Да и тебе домой пора.
Тимофей помог Прасковье слезть с телеги, по очереди опустив на землю всех ребя-тишек, которые крепко прижимали к себе хлеб. Он ещё раз посмотрел на Прасковью и её ребятню и почувствовал, как защипало глаза.
– Ну, храни вас Господь!
– И тебя, – ответила Прасковья, перекрестив своего неожиданного спасителя.
…Вечером Тимофей будет долго рассказывать домашним о том, что услышал от Прасковьи. Дед Устин лишь будет молча качать головой и вздыхать:
– Каких бед натерпелись! Охохошеньки! Люди-люди, доколе же вы будете мучить друг дружку? А ты, Тимоха, правильно сделал, что поделился. Глядишь, и нас Господь в беде не бросит.
И тут, вдруг, Тимофей понял, что было необычного в лице седого мальчишки. Оно было слишком взрослым…