Зеленела весна, рассыпалась солнечными брызгами, пела хрустальным звоном пробуждающихся ручьёв. Жизнь вступала в свои права — смелая, молодая жизнь, дыхание которой чувствовалось во всём: и в небе, и в синеющих лужах, которые отражали в себе бегущие стайки облаков, торопящихся в край далёких мечтаний и грёз; чувствовалась весна во всей широте и полноте жизни своей в глазах людей, которые спешили, каждый по своему делу. Но как отличалась их сегодняшняя торопливость от той, вчерашней, когда ещё зима подстёгивала их метелью и завьюживала след на дороге.
Всё было напоено дыханием новой жизни, дыханием радости и чистоты. Мир умывался свежей водой пробуждения, и расцветал прямо на глазах. И то уже не казалось чудом, но было таким привычным и родным, близким и милым, которое врастало в глубины сердца пробуждающегося и прочно занимало здесь своё родное место.
Лене было чудно видеть, как люди, ещё вчера кутающиеся в шали и зябко поводящие плечами, сейчас расправили грудь свою и смело смотрят в глаза новому дню. И кажется, что они не идут по земле, а летят, и за спиной у каждого из них легко трепещут прозрачные крылышки надежды и любви.
Весна! Лена перевела дух, одним взглядом обводя мир. Как восхитительно! Как тонко и вдохновенно трудится весна в земном мире, приводя его к гармонии и совершенству! На мгновение Лену поразила мысль о том, что весна — это великий музыкант, который поднимает смычок к небесам, касается им золотого солнечного диска, отчего тот наполняется музыкой добра. И вот — первый взмах руки — и льётся музыка дивная, неповторимая, сладкая и упоительная. От неё кружится голова, но то — не дурман, нет, то — высшее пробуждение, чистое прозрение и открытие!
И вот вся природа постепенно приходит в движение. Жизнь во всём — она поёт, ликует, торжествует! И песнь её чувствует всё сущее в мироздании, и нет на земле и в небесах ни одного творения, которое бы не было напоено этой чарующей гармонией весенних звуков! Божественно! Мудро! Светло!
Лене захотелось принять участие в весеннем оркестре. Она видела перед собой тоненькие хрупкие веточки пробудившихся деревьев, которые были похожи на струны арфы,— она даже слышала звуки, что струились из внутрь их. Дуб-великан — давний приятель её с первых дней жизни — сейчас был торжественным и важным: он готовился исполнить в симфонии жизни свою партию, без которой произведение не будет полным. И понятно, что он немного волновался: всё-таки, ему нужно исполнить совершенно новую партию, которую земля ещё не слышала.
"Я верю в тебя, дружок!" — прошептала еле слышно Лена, кивая головой своему давнему другу. И он услышал её, и благодарно помахал ей в ответ веточкой: "Спасибо тебе, Алёнушка!"
Даже воробьи — весёлые и шумные обитатели всех дворов — сейчас имели степенный и важный вид. Они старательно приглаживали свои взъерошенные пёрышки, которые никак не хотели ложиться ровно и всё топорщились, а воробьишки не успокаивались: громко щебетали и принимались вновь за своё дело. Оно сейчас было для них делом всей жизни! Ещё бы, вы только сами подумайте, им доверено быть солистами в новом хоре весны, для них написана своя партия, и они уже знают все ноточки её назубок. И это совсем не важно, что партия их состоит из трёх ноточек, главное — что она первая, а значит, самая важная для них, для маленьких весёлых воробышков!
Итак, раз, два, три! Весна взмахнула рукой, и невесть откуда в её руке появилась дирижёрская палочка — золотая и сияющая, как солнечный луч. Один только взмах — и уже льётся чудная мелодия зари, мелодия пробуждения и любви, обращения и прозрения, мелодия гармонии и чистоты!
"Лена! Опоздаешь!" — прорезал вдруг дивную симфонию жизни мамин голос. Ох уж эта мама! Она не верит в то, что природа может петь. Ей кажется, что дерево — это дерево, а облака — это облака, только и всего. Всякий раз, когда Лена останавливается послушать разлитые во вселенной песни, мама начинает тормошить её, называя соней. "И как ты только жить будешь в мире? — сокрушается мама, качая головой.— У всех дети как дети! И только ты у меня какая-то непутёвая! Ну, скажи мне, Ленусь, зачем ты стоишь часами на улице? Ведь у тебя музыка! Ты бы лучше позанималась, поиграла гаммы, ведь нужно заботиться о технике, конкурс на носу!"
Лена обнимала маму за плечи, гладила её по седеющим волосам и пробовала успокоить её: "Мамочка! А я ведь, когда слушаю природу, тоже музыкой занимаюсь!" Ей хотелось рассказать, открыть маме свою тайну, чтобы и она порадовалась вместе с дочкой. Но мама почему-то сердилась. Напрягаясь как струна, она строго сжимала губы и недовольно, резко говорила: "Не болтай чепуху! Я знаю, что значит — заниматься музыкой! И ты меня не проведёшь! Лень держит тебя, Ленка! Выбирайся-ка ты из её ямы, пока не поздно!"
Как было больно и обидно Лене, когда мама перечёркивала всю её радость! Ей хотелось закричать в полный голос: "Да нет же, мамочка! Ты же у меня умная, ты должна понять! Ты должна мне поверить! Я совсем не ленюсь! Просто я люблю слушать Музыку, разлитую во вселенной, и без этого я не смогу стать музыкантом!"
Но что она — такая маленькая и хрупкая — могла сказать своей маме, которая работала преподавателем в консерватории. Мама считала, что она вдоль и поперёк изгрызла гранит музыкальной науки и теперь свободно может войти во все залы храма её. И хотя это было далеко не так, и часто сама мама признавалась в своей некомпетентности и сокрушалась, что вот опять она чего не знает в мире музыки, тем не менее она не могла поверить своей дочке — поверить просто и естественно, без всяких условностей, без оговорок, поверить, чтобы лучше понять строй её души, почувствовать дыхание той гармонии, что заполняет её и ведёт вперёд.
Мама признавала всё явное. А вот таинственное, скрытое — увы! было недоступно для неё. Она не раз вслух смеялась, когда при ней кто-то говорил о Божественном вдохновении, о наитии свыше, о прозрении…
"Нет, вы сами подумайте, какую чепуху вы сейчас говорите! — разводила она руками перед лицом говорящего.— Нет, милый мой, в мире музыки всего этого нет и быть не может. Мир музыки весь основан на адском труде — на труде до пота, до поседения, до изнеможения! Не будешь трудиться — и ничего у тебя не будет! Запомните, ни-че-го! А вы говорите: Божественное вдохновение! Да как может вдохновиться человек, если он не трудится? Глупости всё это!"
Лена знала, как сурово мама относилась к тем студентам, которые верили в таинственность Музыки и желали всей душой восчувствовать Божественное вдохновение в своих сердцах. О, для этих несчастных мама была настоящим Иродом, она заваливала их на экзаменах, насмехаясь им в лицо, она забивала их многочисленными фактами из истории музыкальной культуры, стараясь разить бедных студентов в самое сердце. И когда они, раздавленные и униженные, уходили, понурив голову, с экзамена, неся в кармане зачётку с обжигающей оценкой, мама потирала руки и смеялась: "Один-ноль в мою пользу!"
Только однажды маме не удалось сказать эти роковые слова. Однажды к ней на экзамен попал студент, которого не смогла сломить мамина самоуверенность, и все её доказательства рассыпались в прах, столкнувшись с верой молодого человека.
Он был так прост с виду, что уж от него мама никак не ожидала такого отпора. Ответ свой он знал блестяще. Отвечал спокойно и мягко, и так интересно и легко, что даже мама заслушалась. Но вот он коснулся темы духовности, и вылетела из его уст мысль о том, что первое дело в труде музыканта и композитора — это вдохновение!
Услышав, что речь идёт о вещах, с которыми она никак не может примириться, мама встряхнула головой, почуяв под собой любимого скакуна. "Постойте, постойте! — потрясла она строгим пальцем перед лицом молодого человека.— Наш разговор может зайти в тупик, и вы, любезный, ни с чем уйдёте с экзамена!"
Эти слова не произвели никакого впечатления на юношу: взгляд его оставался спокойным и уверенным. Тогда мама стала наступать: "Скажите-ка мне ещё раз: что же является главным, решающим фактором в труде любого музыканта?" Её глаза так и впились в лицо молодого человека, острые буравчики заработали во всю силу. Но молодого человека было не смутить. Он повторил то, что только что было сказано им, и не было в его словах даже проблеска страха.
Мама, чувствуя пред собой сильного противника, расходилась всё сильнее и сильнее. Она стала задавать вопросы по всему курсу: но студент блестяще отвечал, но во всех его ответах чувствовалось дыхание жизни, противной маме. И она не могла успокоиться. Однако, не могла она и проводить студента за дверь: его слова имели под собой сильную опору, он словно бы шёл по прямой дороге, которую проторили для него композиторы и музыканты, ведь именно к их словам он и обращался, когда говорил о Божественности Музыки.
Мама потом признавалась Лене, что этот бой она проиграла. "Мне пришлось поставить ему пятёрку и отпустить!" — нервно дёргая пальцы, бросала она. И всякий раз добавляла: "Но ничего, я с ним ещё встречусь! Тогда и посмотрим, кто кого одолеет!"
Волею судьбы или высшим провидением — Лена не очень-то хорошо разбиралась в этом вопросе — Володя, так звали того непобедимого студента, стал лучшим Лениным другом. Когда она впервые привела его в родной дом, сияющая от счастья и радости, с мамой случился припадок: она долго кричала на Лену, обвиняла её во всех мыслимых и немыслимых грехах, а в заключении твёрдо сказала, чтобы ноги Володиной в их доме никогда не было!
Но Лена не могла уже оставить своего друга. Она, как только они познакомились, сразу же почувствовала в Володе родное, близкое до слёз. Он был немного старше её, но и эта разница в возрасте стиралась, когда они начинали говорить о Музыке.
Лена чувствовала Музыку сердцем, и всё, что говорил ей Володя, бальзамом проливалось ей на душу: да, и она всё это переживает! и ей всё это тоже близко и мило! Они готовы были целыми часами слушать Музыку, но самую большую радость им доставляли те минуты, когда они могли играть вместе — дуэтом. Такого проникновения в душу другого человека Лена никогда прежде не испытывала. Ей казалось, что земля уходит из-под ног, когда звуки четырёх рук соединяются в одно целое. Небеса принимали душу её в свои объятия, и Лена растворялась в чистых потоках Гармонии!
Одно только омрачало её радость: то, что приходилось им скрываться и прятаться. Мама не могла позволить своей дочери встречаться с человеком, который думает не так, как она. Постоянно она твердила Лене: "Не глупи, Елена! Вот станешь сама матерью — поймёшь меня! А сейчас — лучше занимайся музыкой! А тех встреч чтоб больше не было! Не было! Поняла?"
Но Лена, всегда такая послушная и исполнительная, не могла пойти за мамой. Она любила Володю, и их связывала одна жизнь, одна любовь к прекрасному миру Музыки! Неужели она могла предать Музыку?!
Сначала она пробовала объяснить маме. "Мамочка! Ты должна меня понять,— со слезами говорила она.— Ведь у нас нет ничего дурного. Нас с Володей связывает Музыка! Разве это плохо? Ведь вспомни, как ты сама не раз говорила о том, что рассталась с папой только потому, что он не понимал твоей любви к музыке и его интересы лежали совсем в другой области! Володя тонко чувствует мир Музыки, и я расту в общении с ним. Ты просто должна поверить в него и полюбить как моего друга!"
При этих словах по лицу мамы пробегала судорога. Она резко обрывала дочь и ставила печать своего родительского повеления на её сердце. "Я сказала — значит, так и будет!" Вот почему Лене приходилось тайком встречаться с Володей и тайком играть с ним дуэтом. Узнай об этих встречах мама, она бы пошла на крайние меры.
Не раз она приводила домой любимых ею студентов, которые были похожи на сухой пергаментный лист. "Познакомься, Леночка! Вот один из самых перспективных студентов консерватории! В будущем, я обещаю, будет замечательным музыкантом, лауреатом!" Она многозначительно смотрела на Лену, но ей было так скучно и тяжело с этими перспективными студентами, которые не говорили, а шуршали, не играли, а просто выносили на свет набор звуков — отточенных и отшлифованных, но мёртвых, которые душа Лены никак не могла принять.
Она в порядке уважения слушала какое-то время маминых гостей, а потом под видом неотложных дел удалялась из дома. И долго ещё бродила по вечерним улицам, плача от тоски. Но мама не понимала её боли, и всё норовила ей навязать своё.
Так и сейчас, когда весна взволновала всё Ленино естество, мама одним взмахом руки перечеркнула дочкину радость и, удовлетворённая, занялась своими делами. А Лена стояла под окнами своей квартиры раздавленная и опустошённая, и сердце её то сжималось в немом плаче, то разрывалось на множество кровоточащих частичек, которые молили Лену о жизни.
"Я не могу так больше! Не могу! — слёзы хлынули из её глаз и словно весенняя капель закапали на мостовую.— Только подниму голову — а мама ударяет! У меня нет больше сил!"
Она стояла на месте, не в силах сделать ни шага, и слёзы всё капали с её глаз.
Проковылял мимо малыш, держащий в ручке последнюю сосульку. Его личико светилось радостью: ещё бы! ведь он стал обладателем такого сокровища! Увидев плачущую Лену, он в удивлении остановился перед ней и, надув свои пухлые губки, тоже приготовился заплакать. Но слёзы не шли из его глаз, так он был счастлив. Напрасно малыш надувал щёчки, напрасно морщил носик — слёз всё не было.
Тогда он, постояв с минуту в раздумии, вдруг протянул Лене свою драгоценность и добродушно сказал: "На, тётя! Она на солнышке блестит!" Лене стало очень легко и радостно. Она присела перед малышом и взяла из его рук подтаявшую сосульку. Потом подняла её повыше — так, чтобы солнышко отразилось в ней,— и засмеялась, увидев, как множество солнечных зайчиков играет в золотых кристаликах сосульки.
Малыш тоже засмеялся. Потом, доверчиво наклонившись к Лениному уху, он прошептал: "А ты, тётя, послушай, как она поёт! Ведь в ней песенка есть!"
"Да ты что! — улыбнулась Лена.— Неужели, настоящая песенка!"
"Конечно, настоящая! — засмеялся малыш.— Не придуманная же! Ты слушай, слушай!" И он своей мягкой ручкой направил сосульку к Лениному уху. Она с наслаждением вслушалась в звуки, которые тоненьким хрустальным ручейком струились из глубин таинственной сосульки.
Малыш с надеждой и с ожиданием смотрел на неё, не отводя глаз. Наконец он не вытерпел и свистящим шёпотом выдохнул: "Ну как?"
"Здорово! — призналась ему Лена.— Ты просто молодец, что смог найти такую чудесную сосульку!"
"Да! — лицо малыша расплылось в улыбке.— Это я её нашёл! Я как только услышал её песенку, так сразу захотел её сорвать! А она высоко была, мне бы не дотянуться! Тогда я встал под ней и начал её просить: ну, спустись ко мне, пожалуйста! ну, миленькая сосулечка! я так хочу твою песенку послушать! Вот она и спустилась ко мне — раз! и слетела!"
"Здорово! — ещё раз улыбнулась малышу Лена, потом, увидев его вопросительный взгляд, обращённый на сосульку, она протянула драгоценность обратно малышу и сказала: — Спасибо тебе!"
"Да я ничего! Я же ничего не сделал! Это она, сосулька, такую песенку поёт!" Он взял сосульку в руку, послушал её ещё раз, а потом протянул обратно Лене: "Если тебе надо, ты ещё возьми. Можешь даже домой взять. Мне не жалко!"
"Пусть она с тобой будет! — погладила Лена мальчика по щеке.— Ты ей очень нужен!"
Он просиял и доверчиво признался Лене: "Я её маме хочу подарить! На восьмое марта! Знаешь, она как обрадуется!"
"Верю, что обрадуется,— кивнула головой Лена и, вспомнив про свою маму, заторопилась на урок.— До встречи, малыш!"
"До свидания!" — степенно ответил тот, сжимая крепко в руке любимую сосульку.
Лена, чувствуя на спине негодующий мамин взгляд, быстро пересекла двор и вышла на улицу. Весна бурлящим потоком спешила на землю! Как ей хотелось всё поскорее привести в порядок, почистить, помыть, освежить. Сердце вновь потянулось к весеннему воздуху — и Лена опять услышала симфонию, прерванную мамой. Симфония была в самом разгаре, и Лена старательно искала своё место среди весенних музыкантов, чтобы и ей внести в это великое дело свою скромную лепту.
Маленькая свирель заиграла на её устах, и полилась в мир мелодия её жизни — её радости! Она пела о малыше, который своим светом разогнал тучи на небосклоне и помог Лене вновь вернуться к Любви, к Музыке.
Ноги сами несли Лену по знакомой улице к консерватории, где она занималась по классу фортепиано. Первый год был самым ответственным, вхождение в храм Музыки должно ознаменоваться добрым началом, тогда и вся дороженька в постижении таинств мира прекрасного будет ровной и прямой.
Лене нравилось учиться: всё давалось ей как-то само собой, легко, без усилий извне. Она просто любила Музыку — и та открывала ей свои тайны. Мама, конечно, требовала от Лены кропотливого труда, но Лена чувствовала, что не нуждается в такой работе: ей достаточно было сесть за фортепиано, раскрыть ноты, поднять над клавиатурой руки — и всё! Музыка сама сходила к ней в виде прекрасной Девы, и Лена только исполняла то, что ей давалось Музой дня.
Конечно, о том, как происходило её общение с миром Музыки, Лена ни в коем случае не могла рассказать маме. Поэтому маме она говорила односложно: "Занималась! Разбирала! Учила!" И мама этим вполне удовлетворялась — благо ещё, что у неё было много работы, и она редко видела дочь, поэтому не могла так тщательно контролировать её. Это и спасало Лену.
Но сейчас впереди международный конкурс молодых исполнителей, и мама стала проявлять над Леной свою опеку: учить её, как следует исполнять то или другое произведение. Словно в душную клетку запирали Лену, когда мама садилась рядом с ней и проводила свои уроки. Душа девушки томилась и рвалась на волю, но мама ничего не замечала. Сухо и мерно она диктовала Лене слова, которыми питала умы студентов, и Лена была вынуждена выслушивать все потоки слов из маминых уст.
Потом, выдержав этот натиск, Лена бежала к Володе, и общение с ним омывало её от тягучей смолы, приставшей к телу. И вновь она легко и свободно входила в мир Музыки и растворялась в нём, становясь его живой клеточкой.
Только не подумайте, что Лена совсем не занималась и в её жизни не было никакого труда! Нет, труд был в её жизни, но труд вдохновенный, Божественный, святой; она могла играть на фортепиано по десять часов подряд, но этот труд был для неё в радость, ведь она совершала его не одна, но с Музой дня, которая вливала в сердце музыканта свои силы и сама вела Лену по дороге добра в храм свой святой.
Для одних труд в тягость. Они приступают к высоким прекрасным произведениям Духа своим разумом — и начинают их вымучивать, и сами только мучаются в этом случае. А сердце их спит, и не слышат они заснувшим сердцем живой глас Гармонии, и к сердцу Музыки не обращаются. Долгие часы проводят за фортепиано, терзают смычок, испытывают на прочность струны арфы, а потом выносят на свет свой плод. И является он таким видным и раздутым, но прикоснёшься к нему — и он рассыпается, как гриб дождевик, и во все стороны разлетается от него пыльца едкая. И на душе появляется какой-то осадок, а сердце томится и плачет, словно его в чём-то обманули.
А вот для Лены труд — в радость! Она готова с утра до ночи жить в потоках Музыки, и играть, играть, играть… до бесконечности! Потому что она обращается к Музыке сердцем, а не разумом, и сердце её в дыхании Гармонии просто дышит и живёт — естественно и просто, и нет никакой усталости, и нет никакого изнеможения! Одна радость, одно блаженство, один восторг!
Лена подбежала к перекрёстку, вскинула глаза — на другой стороне улицы стоит Володя и приветливо машет ей рукой. Здесь они встречаются каждый день! Это место она любит более других!
Загорелся зелёный глазок светофора, и Лена ступила на мостовую. Сердце пело и поднималось пташкой к Солнцу. Хор весны множился и рос с каждым новым глотком свежего воздуха. Сейчас ещё каких-нибудь десять шагов — и вот он, Володя, и опять они полетят вместе в мир Музыки, и будут играть в четыре руки "Лунную сонату" Бетховена…
Вдруг Лена услышала пронзительный крик. Не соблюдая никаких правил, по улице неслась машина — разгорячённая, больная, страшная. Лена была уже недалеко от тротуара — за себя ей можно было не беспокоиться. Но крик, который раздался за спиной, остановил её: малыш, очень похожий на того, что подарил ей сегодня радость, топтался посреди мостовой, а на него неслась машина.
Всё мгновенно, всё исчисляется не минутами, а крохами одной тысячной минуты. Лена бросилась к малышу — и весь удар пришёлся на неё. Машина отшвырнула её тело в сторону и исчезла с невозмутимым видом за углом. Словно её и не было…
Последнее, что Лена услышала, был заключительный аккорд в симфонии весны. Потом все звуки исчезли для неё, темнота окружила сознание: ничего не слышно и не видно.
Очнулась Лена в больничной палате. Рядом с ней сидит мама — скорбная, усталая, постаревшая лет на десять. Увидев, что дочка открыла глаза, она заплакала, непрерывно качая головой: "Что ты наделала? Что ты наделала?"
Лена ничего не понимала. Сознание медленно возвращалось к ней, было непривычно и неуютно в новой обстановке, словно бы она родилась в незнакомом мире и ей ещё надо привыкнуть к нему.
А мама всё повторяла и повторяла: "Что ты наделала?" И голос её звучал на такой пронзительной струне, что Лене стало больно и тошнота подступила к её горлу.
Она закрыла глаза, чтобы не видеть маму такой, но в уши её продолжал биться мамин голос, похожий на визжание ржавой пилы. "Не хочу!" — попробовала было сказать Лена, но губы не повиновались ей, и ни слова не вышло из её уст.
Тогда она взглядом хотела остановить маму. Но мама сей знак восприняла по-своему. Она наклонилась к дочери и зашептала шёпотом безумной женщины, потерявшей всякий рассудок: "Ты что наделала, Елена?! Ведь у тебя на носу конкурс! Ты — блестящая пианистка! Ты бы всех за пояс заткнула! А ты!.."
Горячее дыхание маминой груди больно обжигало Лену. Хотелось убежать, спрятаться от пламени, но она не могла даже пошевелить пальцем руки. "Мама! Мне больно! Ой, как мне больно! Не надо! Перестань!" — хотелось ей закричать во весь голос. Но она не могла, и огонь продолжал мучать и истязать её.
Собираясь с силами, Лена вдруг выдохнула всей грудью, всем сердцем: "Мама! Мамочка!" И погрузилась в какую-то бездну. И в этой бездне увидела Свет, который приближался к ней,— нежный, ласковый и трепетный Свет. Лена взмахнула руками — и к своему чуду полетела прямо ему навстречу. И вот она уже в объятиях дивного Света, и он ласкает её нежно, как может ласкать только любящая Мама.
"Мама!" — ещё раз вылетает из Лениных уст, и она видит пред собой Женщину — тихую, чистую и спокойную, и такую красивую, что ни один художник мира, каким бы высоким талантом он ни обладал, не смог бы написать сей чудный образ Чистоты и Святости, образ Гармонии и Совершенства.
"Мама!" — уже как признание льётся с уст Лены, и она знает, что её слова обращены не к её земной маме, но к этой чудной светлой Матери, Которая окружила её Своей неземной Любовью и Верой.
Лена готова без конца повторять это великое слово. И ей так хочется, чтобы и Мама открыла уста Свои и сказала бы ей хоть одно слово, самое малое и простое. И Мама понимает её желание: Она нежно гладит Лену по волосам и говорит откуда-то из глубины сердца: "Милая доченька Моя!"
Никогда ещё от своей мамы Лена не слышала таких слов. Хотя она знала, что мама любит её и заботится о ней, но такой Любви, такой Веры, такой Нежности она ещё не встречала.
Слёзы нескончаемым потоком катились по лицу Лены. И каждую слезинку Матерь Божия собирала в Свои ладони и что-то тихо говорила этим маленьким слёзкам. И Лена чувствовала, что в сердце её влетает покой, и ей становится легче и светлее. Но слёзы всё ещё катились и катились по её лицу, словно бы за эти минуты она выплакивала всю горечь своей недолгой жизни, все накопившиеся в душе страдания и мучения, которые она не могла доверить своей земной маме.
Слезинки из Лениных глаз струились не в беспорядке — нет, у них была своя гармония, эти слёзки были подобны малым звукам, которые сплетались в один поток. Когда Лена услышала, что из глаз её струятся сердечные звуки, она задрожала от волнения и восторга. Музыка! Значит, и здесь Музыка!!!
Но ещё больший восторг Лена испытала, когда услышала, что поёт в сердце её. "Лунная соната"… Та самая, которую они так любили играть с Володей в четыре руки… "Лунная соната" — соната Любви и Надежды, Пробуждения и Веры… Соната Ожидания и Встречи…
Лена всё плакала и плакала, а Матерь Божия всё продолжала собирать её чистые слёзы в Свою ладонь. И было Лене так спокойно и легко, словно она оказалась в колыбели родной, словно она — маленькая-маленькая, и только что родилась в Маминой Любви.
Звуки, лиющиеся из глубин её сердца, стали стихать. И Лена увидела, как Матерь Божия рукой Своей благословляет её и словно бы провожает в путь.
А Лене никуда не хочется уходить из этой колыбели. Она так бы и купалась здесь, наслаждаясь звучанием прекрасной Музыки. Но вот до слуха её донёсся нежный голос: "Пора, доченька! Пора, твоя дорожка только начинается! Благословляю тебя на путь! Живи в Радости!"
Всё закрутилось для Лены, звуки сплелись в крылья и крылья эти подхватили девушку и понесли куда-то…
И вот снова белая больничная палата. Только мамы уже рядом нет. Володя! Володя! Милый, хороший, любимый — пришёл!
Сияющими от счастья глазами Лена смотрела на Володю. А из его глаз лились слёзы. Он плакал!
"Что ты? — тихо рукой коснулась Лена его руки.— Не плачь! Ведь я жива! Вот я… Потрогай меня…"
Володя бережно коснулся её руки, а потом, не сдержав рыданий, прижался к ней губами и всё шептал-шептал какие-то слова, смысл которых сейчас не доходил до Лены
.
"Володя…— тихо прошептала она.— А я „Лунную сонату“ слышала…"
Такие непривычные для больничной палаты слова привели юношу в чувство, и он, подняв голову, с робкой надеждой спросил: — "Лунную сонату"?
"Лунную! — тихо повторила Лена.— Как бы я хотела сейчас сыграть её вместе с тобой…"
Володя быстро закрыл глаза и обхватил свою голову руками.
"Ты что? — удивилась Лена.— Вот встану на ноги — и сыграем!"
Позднее она узнала, что с таким диагнозом, как у неё, на ноги не встают. Она была обречена на жизнь в инвалидной коляске. И никакой надежды вернуться к Музыке!
А сейчас Лена ещё была полна дыханием Вечности, и она верила в день своего выздоровления, и уже слышала, как они с Володей сыграют "Лунную сонату" Бетховена, и как она поблагодарит Матерь Божию за Её бесценный дар — за жизнь, которую Она подарила Лене.
Когда врач, пряча глаза, сказал ей её диагноз, она не поверила. "Нет,— покачала с улыбкой головой,— это не так! Я совершенно здорова. Вот только ушиблась немного. Но ничего, поправлюсь — и встану на ноги!"
Мама, бывшая при этом, даже кулаки сжала: "Ты что? Не понимаешь? Всё, Елена! Жизнь твоя — это четыре стены! Ты понимаешь: четыре стены!"
"Нет,— упрямо мотнула головой Лена,— моя жизнь — это Музыка, и я буду играть!" И добавила: "Какой бы я ни была — я буду играть!"
Неведомая сила вынесла маму из палаты. И Лена осталась один на один со своими мыслями. Вот тут-то она и поняла, что такое сомнения, наплывающие волнами на душу. Со всех сторон подступали к ней слова неверия и безнадёжности.
"Всё, кончена твоя песенка! Спела ты свою мелодию!" — скрипел голос неверия. Ему вторила безнадёжность: "Покорись, покорись судьбе! Бороться уже бесполезно! Пусть всё будет таким, как есть!" Страх опутывал её своей липкой паутиной: "Ну куда тебе, такой слабой, бороться с недугом! Посмотри, как велика твоя болезнь!" Образы, один страшнее другого, поднимались пред внутренним взором Лены, и все они терзали и пытали её душу.
И когда она совсем уже задыхалась в пучине скорби и несчастья, вдруг до слуха её донеслись знакомые родные звуки. "Лунная соната"! Да, это была она, Лена не могла её ни с чем спутать! Появившись вдалеке тоненьким лучиком Надежды, Музыка лилась к ней сильным потоком, смывающим с души всё худое.
И Лена поверила в силу Музыки, она обратила к ней навстречу сердце своё и всей душой пропела: "Музыка! Возьми меня к себе! Будь моей Мамой!" И о чудо! Музыка вдруг раскрылась из внутрь себя такой силой Материнства, что Лена вся, ежией клеточкой души своей, каждой капелькой тела своего наполнилась Любовью Материнской, и она знала уже эту Любовь — это была Любовь Матери Божией, Которая явилась к дочери Своей Светом Музыки Надежды.
"Веруй, доченька!" — пропели уста Музыки.— И Лена поверила. Поверила, что она не останется на обочине пути своего, что Музыка не предаст её и никогда не оставит, и ей, малой дочери Музыки, нужно бороться за жизнь и за любовь.
Только Володе Лена доверила свою тайну, и Володя принял её без малейшего сомнения. Он весь проникся её верой, и крепостью своей помог Лене выстоять в это трудное время.
А оно было действительно трудным. Каждый день мама обвиняла её в случившемся и словами своими рубила все ниточки Веры, зародившиеся в молодом сердце. Однажды она принесла программу конкурса, в котором должна была участвовать и Лена. Она долго вздыхала над именем каждого конкурсанта, сравнивая его в своих мыслях с Леной — той, какая она была несколько месяцев назад. И всякий раз, когда мысли её говорили о том, что Лена сильнее этого конкурсанта, мама всплескивала руками и уничтожающе смотрела на дочь.
Лена не обвиняла и не судила маму. Она старалась понять, что с ней происходит. Лена знала, что мама всю свою жизнь хотела быть кем-то, и для неё родители в своё время определили путь музыки, которую Оля, так звали Ленину маму, совсем не любила и не понимала. Часами её заставляли просиживать над фортепиано, вколачивая в него нужные звуки. "Мне детство отравили этой музыкой! — впоследствии вспоминала мама.— Я не могла слышать её нигде. Включают приёмник, а меня всю переворачивает. Настолько она мне опротивела!"
Пианисткой мама не стала — сил у неё не хватило. А вот теоретиком музыки — это она могла. Проучилась, защитила степень — и стала преподавателем в консерватории. Но то желание славы, которое вложили в неё ещё родители, перенеслось на Лену, и мама во что бы то ни стало хотела видеть свою дочь великой и знаменитой.
К этому она и вела, следуя своей теории, Лену. Но вот, вопреки всем её надеждам и ожиданиям, такой ровный, прямолинейный путь вдруг распался — и все мечты рухнули в одночасье. Жизнь кончилась! Венцы славы увяли, так и не успев покрасоваться на головке дочери!
Лена знала это, и она видела, что мама её мучается и страдает ничуть не меньше, чем она сама. Она не винила маму, да и как можно винить её, если и она в своё время была жертвой насилия и её через волю вели по незнакомому и непонятному, чужому пути. Что она получила от своих родителей — то и старалась передать Лене.
Было время, когда Лена сердилась на маму, спорила с ней, хоть про себя, но старалась дать ей отпор. А сейчас всё это куда-то ушло: ей было просто жаль маму, такую бедную, потерянную и несчастную, у которой ничего доброго не было в жизни.
Лена по сравнению с ней была так богата: у неё была Матерь Божия, Музыка, Любовь, Вера, у неё был отверстый Путь, которым она и мечтала прийти к Божественной Гармонии. А у мамы всего этого не было: Бога она не признавала, Музыку не любила, Веру не имела. Поэтому Лена часто молилась за маму, чтобы и ей, такой несчастной, узнать в этой жизни хоть самую маленькую радость.
Постепенно мама стала немного примиряться с мыслью, что её дочь больна и бесполезно укорять её и бить в самые больные места. Она стала равнодушной ко всему, словно заснула на ходу и спит мёртвым сном, как спящая царевна.
Одно было хорошим в этом: сейчас мама перестала обрушивать на Володю потоки своего неприятия, и он мог в любое время приходить к Лене в больницу, не опасаясь того, что встретит яростный натиск мамы. Она, казалось, сквозь пальцы стала смотреть на дочь и на всё, что окружает её. Полное безразличие, полное угасание чувств!
Лена поначалу испугалась такой перемене, но потом услышала в сердце тихий голос Матери Божией: "Не волнуйся, доченька, ведь и в природе сон наступает. Пусть душа спит, доколе не взойдёт и над её головой Солнышко красное! Ты же верь и верой своей к Концу заветному приближайся!"
И Лена верила. Она не могла дождаться дня, когда же её выпишут домой, и она сможет — пусть на инвалидной коляске — но подъехать к фортепиано и коснуться руками любимых клавиш. Ведь руки-то живы, руками она всё сможет!
И вот этот день настал. С праздничным настроением она выписывалась из больницы. Обняла всех сестричек, поблагодарила врача и пригласила всех на свой первый домашний концерт. Сестрички плакали, не скрывая слёз своих. А врач, тот, который первым принёс ей печальную весть, потерев подбородок, задумчиво сказал: "А ведь, пожалуй, и будет этот концерт!"
Конечно, будет! Лена была вся объята волнением, предвкушая свидание с фортепиано. И вот наконец — перед ней её милый друг, который знает все тайны её сердца, все затаённые думы, все переживания и мечтания.
"Миленький ты мой! — Лена склонилась головой к клавишам, поцеловала их и легла щекой на прохладную клавиатуру. Сердце её колотилось, словно бы вот-вот вырвется из груди: — Здравствуй, мой родной! Здравствуй! Заждался ты меня! Ну вот и всё, я пришла! Вернулась! Теперь всё начнётся опять!"
Она оторвала голову от белых клавиш, выпрямилась, как только могла, подняла руки и тихо опустила их… Но звуки, которые вырвались наружу, испугали её — в них не было силы, слабые, робкие, похожие на ковыляние, они тревожили сердце девушки.
Пробежав пальцами по клавиатуре и устав от этого труда, Лена без сил откинулась назад и зарыдала.
"Что ты? Что ты, родная?" — шептал Володя, гладя её руки. А ей ничего и никого не хотелось видеть: рухнули все её надежды, ей уже никогда не играть!
Она резко крутнула колёса коляски и откатилась в тёмный угол комнаты. "Оставь меня! Иди домой!" — с закрытыми глазами буркнула она Володе.
Он пробовал остаться: "Нет, такой я тебя не оставлю!" Но она так сурово посмотрела на него: "Иди!" — что он не смог перечить ей.
Оставшись в одиночестве, она долго не могла справиться с собой: всё плакала и плакала. Потом, когда слёзы иссякли, она опять подъехала к фортепиано и молча закрыла крышку. "Пусть будет так! Если не могу — значит, не надо!"
Сумрак вползал в комнату. Должна была прийти с работы мама. А Лене не хотелось никого видеть. "Вот бы сейчас закрыть глаза — и заснуть навсегда!" — пронеслась в голове мысль, и Лена не испугалась её: заснуть так заснуть. Для чего жить, если все надежды рухнули?
Тишина окружала её со всех сторон — мёртвая, безмолвная, беззвучная. И Лена, всегда боявшаяся такой тишины, сейчас была даже рада ей, потому что сегодня она не смогла бы слышать Музыку.
Но наверное, кому-то очень нужно было, чтобы Музыка донеслась ко слуху Лены, кто-то очень сильно этого хотел. Вот с улицы через все заслоны и преграды донёсся новый для Лениного слуха звук — она знала все наперечёт звуки родного двора, а этот был совершенно новый, незнакомый.
Не владея собой, Лена подкатила коляску к окну и выглянула. Малыш! Её давний спаситель! Её светлый ангел! Стоит посреди двора и тоненькой ручкой касается струн.
"Что это?" — вырвалось из уст Лены, и этот порыв к жизни взволновал чёрных птиц смущения, которые расселись на ветвях древа жизни её и решили, что отныне это древо принадлежит им.
Жизнь позвала к себе Лену, и она не могла не откликнуться на голос жизни. Она сделала навстречу к ней один лишь шаг — и жизнь уже сама повела, понесла дочь свою ко Свету Надежды.
Малыш наигрывал какую-то простую песенку на струнах самодельной арфы. Лицо его при этом было таким самозабвенным и вдохновенным, что Лена невольно улыбнулась. И эта улыбка испугала добрую часть чёрной стаи: вороны вспорхнули — и исчезли, словно их и не было. На душе стало легко и привольно!
"Николка! — послышался женский голос.— Домой пора!"
"Не пора! У меня ещё дело есть!" — прозвенел малыш колокольчиком.
"Какие-такие дела? — удивилась его мама.— Луна повисла, а он всё в делах! А ну-ка, марш домой!"
"Я симпонию играю!" — важно сказал малыш, сильнее дёргая струны. И добавил: "Лунную симпонию!"
Мама засмеялась, а малыш всё продолжал дёргать струночки, старательно морща свой лобик. "Ну что, я виноват, что ли,— бурчал он под нос,— если у меня музыки не хватает? Симпония большая должна быть, а у меня музыки мало! Я же должен её найти!"
И тут Лену словно током пронзило: "Господи! Так ведь это моей музыки не хватает ему в „симпонии“! Это мой голос не звучит сейчас в хоре жизни! Господи! Это я молчу, а малыш мучается и страдает! Мамочка! Милая Мамочка моя! Помоги мне спеть жизнь свою, чтобы не нарушился хор святой!"
Она быстро подъехала к фортепиано, открыла крышку, и, не переставая шептать слова пламенной молитвы, стала играть. Руки её так и летали по клавишам, то поднимаясь вверх белой птицей, то опускаясь в глубину океана и касаясь нежной поверхности скрытых там раковин.
Закрыв глаза, Лена играла и играла. Музыка сама несла её вперёд, она лишь отдалась ей, доверилась, сердцем открылась пред Музыкой. Вот Лена услышала, как река стала полноводнее и сильнее. Она открыла глаза: рядом с ней сидел Володя и всё было как прежде.
"Мамочка! Благодарю Тебя за всё!" — только и смогла прошептать Лена. И пальцы её, соединяясь в дивном полёте с клавишами, опять вспорхнули над землёй, устремляясь к чудному незримому Образу Любви Материнской.
Потеряв счёт времени, Лена с Володей играли "Лунную сонату" — один, два, три… множество раз. То была нескончаемая мелодия Любви, Веры и Надежды, Музыка Торжества и Победы.
Но вот последний аккорд прозвучал и стих, растаял в воздухе последний нежный звук. Лена, горящая от волнения, опустила руки и откинула назад голову. И тут она услышала плач — сердечный, горячий и пылкий.
Плакала мама. Прислонившись к косяку, она прижала руку к груди и плакала откуда-то из глубин сердца. Такой Лена ещё никогда её не видела.
"Мама! Мама!" — только и могла она сказать сейчас. А мама сияющими глазами смотрела на дочь и тихо шептала: "Господи! Спасибо!"