– Больше всего я ненавижу тех, у кого прошу милостыню, – в порыве безотчётного вдохновения и неожиданно для меня разоткровенничался он. – Я ненавижу тех, кто не подаёт и, отведя скучающий взор в сторону, проходит мимо, даже не за их патологическую скупость, ведь милостыня сущие копейки, а за недоверие и презрение ко мне. Кто я для таких – досадное препятствие на пути царапающее совесть, испытывающее проницательность заторможенного жиром ума, который не может за мгновение выдать ответ на вопрос: кто я – ленивый и хитрый бездельник, обманщик, опустившееся ничтожество, или по правде нуждающийся? Я чувствую, как напрягаются они в прострации или, наоборот, легко проходят, не останавливаясь, уже давно приняв за добродетель решение не плодить сомнительными подачками нищету.
Но разве я порождаю её, а не они?
Также ненавижу я и тех, кто не отказывает мне в подаянии, но делает это с уничижающей жалостью или с плохо скрытым отвращением. Они смотрят на меня сверху вниз и думают: ах, он неудачник, бедолага, слабак… Есть и такие, что гарцуют перед публикой видимостью широкой души или холодно набирают дополнительные очки, обольщаясь победить в уже проигранной игре с Небесами. Но даже милостыня от святого опаляет меня огнём греха не покаяния и беспомощности переменить что-либо в себе. Впрочем, я и не желаю того.
Скажу тебе правду: холёные, восседающие заносчиво на золотых унитазах думают, что покорили вершины. Нет, нет и нет! Придёт время им низвергнуться и всё потерять! Я – ничего не имеющий, никому не нужный, ненужный и самому себе, живущий просто так, именно я, а не они – аскетический идеал материализма!
Попрошайка говорил, а в выражении лица его замешанного на невообразимой гамме эмоций невозможно было разглядеть его главную суть. Мне виделась то хитрая усмешка, то стремление посильнее разжалобить с идущим вслед за ним чувством неполноценности и поэтому ожесточением к подающим. Где-то глубоко в почти опустошённой душе таилась боль и усталость, спрятанная под семью замками отталкивающей нагловатости и ничтожной бравады идейного бомжа, втайне наслаждающегося своими моральными победами над творящими милостыню.
– Мне знакомо имя человека, утверждавшего обратное, – сказал я ему. – Ненависть… А как же любовь?
– Чего? – он окинул меня жёстким, испытующим взором и я разом почувствовал странную неловкость, даже стыд за вопрос, за свою сытость и среднеарифметическую «правильность». – Посмотри туда, – он кивнул в сторону прогуливающихся на поводке животных. – Видишь? Но разумеешь ли, что собака в наморднике – ещё не овца, но уже и не собака?! А ты мне про любовь, брат…
Апологет философии нищей богемы вытащил из кармана примятую пачку сигарет и отвернулся от меня.