станица Белореченская, Адыгея, 1943 год
- А что, Федосьюшка, всё равно успели подарить горячим парням-металлургам радость. Хоть небольшой, но кусочек счастья. - всё цеплялся за воспоминания о городе-саде старик. Его лицо порозовело. Глаза повлажнели. Губы нервно подрагивали, спешили успеть проговорить очень для него важную мысль: - Представляешь, в цехах - печной ад, а выйдешь наружу - рай. Окрест благоухает весна в цветущей кипени. Или осень тянет к тебе ветки с ароматными плодами. Благодать! Жаль только, тех вёсен хватило лишь на то, чтобы разбить сады. Особо плодов мы так и не увидели.
Федосья присела рядом, держа в руках миску с размороженной ягодой. Положила одну, самую крупную, в рот больному и застыла в ожидании. Тот сдавил ягоду с трудом, с громким придыханием. И густой сок кровавой струйкой потёк по дрожащей губе и подбородку. Жена внутренне содрогнулась, но внешне осталась невозмутимой. Сдержанно мягко промокнула сок платочком и так же мягко заметила:
- Зато семьи металлургов остались довольны. Помнят тебя. До сих пор в письмах благодарят. Мол, хороших последователей оставил, разным садовым хитростям обучил. Вот твои главные плоды. Да и я помню, как ещё при нас прилавки магазинов ломились от земляники, смородины, ранеток. Какое подспорье здоровью! А сейчас, когда война, и подавно. Давай ещё ягодку съедим... Ну вот, молодец... И в Майкопе остались довольны. Ты вспомни, как в Шунтуке садовое хозяйство возродил-облагородил? К солнцу развернул! Жизнь вдохнул! А какой розарий чудный разбил? Твоей коллекции любой западный учёный позавидует. Райские кущи!
- Хотелось бы больше рая... - он замолчал, не найдя сил говорить дальше вслух. Но мысленно продолжил: - "Ах, как хотелось больше рая на земле! Да снова ад дыхнул в затылок. Пришлось и этот райский уголок покинуть. В станицу Белореченскую податься. Что ж такое-то? Когда же они успокоятся? Ладно я. Дело пухлое, хоть и тухлое. Так они же за Вавилова взялись! Ему прямо так и сказали, что правительство недовольно реорганизацией в его институте. А ещё, мол, возмущено речами о политике в сельском хозяйстве. Не понравились и споры с ярым антигенетиком Лысенко. На что Вавилов , молодец, спокойно ответил: "Я служу не правительству, а родине". И что в этих словах крамольного? Честный ответ честного патриота своей родины. Не уверен, что будь Лысенко на его месте, смог бы в голодную ленинградскую блокаду организовать работу людей так, что ни одно зёрнышко из уникальной коллекции злаковых культур не пропало. А Вавилов смог. Какой человечище! Так нет, бросили в тюрьму. Лёгким росчерком пера лишили науку великого учёного! Как только рука не отнялась... А почему так гарью тянет?" - Больной пошарил глазами. Дверь закрыта плотно. Он перевёл беспокойный взгляд на окно. "По-моему, я теряю рассудок. Что за чертовщина? Клубы чёрного дыма... Пароход "Кула"? Не знаю такого. Мистика какая-то... ".
Бельмо немного покуражилось, рассеяло черноту и открыло вырванную из чьей-то рукописи серую страницу, на которой проявился полутёмный трюм парохода, набитый безликими серыми фигурами. Три этажа нар для тысяч и тысяч человек. Бочки, вёдра, тазы. Ругань, вонь, стоны больных и инвалидов. Ближе к лестнице, к свету жмутся трое - писатель Шаламов и его друзья по несчастью ещё с Бутырской тюрьмы - Кливанский и Вавилов. К ним протискивается немолодой, одутловатый человек, страдающий одышкой. В руках - единственная в трюме книга. Приглядевшись, Шаламов узнаёт краснокартонный томик Маяковского. Удивляется. А человек, улыбаясь, с гордым трепетом открывает книгу:
- Моя визитка. Помните, у Маяковского "Рассказ Хренова о Кузнецкстрое"?
Все кивают: "Как не знать?"
- "Здесь будет город-сад"? - уточняет с улыбкой Вавилов.
- Так я и есть Хренов. Вот дарственная надпись, автограф самого поэта.
Все с интересом рассматривают, поздравляют и... вздыхают:
- Увы, "краснокожая паспортина" вас здесь не спасёт. Сожалеем.
Лицо бывшего профсоюзного деятеля то бледнеет, то зеленеет.
Хренов - тяжелейший сердечник. Ему плохо. Если не сказать хуже на манер его же фамилии. Подхватив под локотки, все пытаются помочь ему примоститься ближе к люку, к свету, к свежему воздуху. Тем временем плавучая тюрьма "Кулу", нашпигованная "врагами народа", продолжала неторопливо и грубо чавкать, пожирая встречные волны, и яростно пыхтеть в две трубы чёрными клубами дыма, держа курс на Колыму.
"Как же так? И почему здесь Вавилов? Путаница какая-то. Его же бросили в Саратовскую тюрьму. Слух дошёл, что не выдержал пыток, умер. Два дня назад. Может, действительно только слух, а на самом деле его тайно отправили на Колыму? Бред... Может, это другой Вавилов? Может, я не в себе? Моя-то песенка давно спета. И теперь звучит неприятный, но вполне закономерный финал - тихое помешательство под громкий реквием века-волкодава. Всё! Не могу больше. Боже милостивый, останови безумие! Ну, почему так пахнет гарью?"
Внезапно окно снова привлекло внимание старика. На нём появилась мятущаяся тень, послышались звуки, похожие на те, когда в стекло отчаянно бьётся грудью неведомая птица.
«А-а-а… Вот и небесный посланец за мной, за моей душой. Спасибо, Господи. Отмучился. Всё. Отпускаю. Лети…»
Больной закрыл глаза и затих. Измождённая свет-душа тотчас вырвалась на свободу, легко взлетела над станицей. Нечаянно глянула вниз и с ужасом обнаружила, что над железной дорогой, в клубах огня и дыма ( вот он, запах гари...) стонут-мечутся десятки, сотни чьих-то жертвенных душ. Откуда столько? И почему? Покружилась и поняла: это немцы готовят спешный отход, в панике заметая следы преступлений, - в двух скотных вагонах заживо жгут раненых красноармейцев, взятых ранее в плен. Ад на колёсах...
Свет-душа испуганно встрепенулась, отлетела в сторону от чёрного марева, помчалась за станицу. Осталось миновать колхозный амбар, за которым начинались бескрайние поля под ясным голубым небом. Не знала она, не ведала, светлая, что и сюда нелюди поспешили свезти остатки советских военнопленных, которых не успели вывезти в неметчину. Вдруг из огнемёта вырвался гигантский сноп пламени, и амбар вспыхнул, как сухой стог сена. И застонали новые души. Опалённые огнём, мучимые нечеловеческой болью, они вылетали вон, корчились, остывали и тихо покидали земной ад, растворяясь в чистоте необъятной небесной лазури...
А через три дня, как было обещано партизанами, в замерших от ожидания домах станицы, чёрные тарелки репродукторов сообщили: "Войска Северо-Западного фронта овладели городом Майкопом. Развивая наступление на север, 23-ий стрелковый полк под командованием подполковника Козака освободил станицы Белореченскую, Гиагинскую, Дондуковскую…"
Скорбная женщина в тёмном одеянии тенью бродила по опустевшей хате, снимая чёрный креп - с зеркала, с посудной горки, со стеклянных дверок книжного шкафа. Поплакать бы. Всё легче, когда боль выходит наружу. Но слёз не было. Глаза высохли от безутешного горя, как пересыхают от длительной жары источники в песчаной пустыне.
Распахнув тёмные шторы на окнах, она пустила в дом живительные потоки солнечного света, и они тут же заиграли радостными бликами на всех стеклянных предметах. На подоконнике стоял забытый в эти траурные дни небольшой куст домашней розы. Ожидая увидеть засохший цветок, женщина с удивлением обнаружила, что бутоны живы, а самые крупные распустились в нежные розетки. Рядом с цветком заприметила сборник переводов Маршака. "Маршак? Странно. Хотя... Иван очень любил баллады Бёрнса в его переводе". Она открыла томик на странице с закладкой из засушенного садового колокольчика, начала читать и покачнулась. Будто услышала наяву его сдержанный, полный тревоги и любви, голос - в годы их безумного и нелёгкого счастья...
В полях под снегом и дождём,
Мой милый друг, мой бедный друг,
Тебя укрыл бы я плащом
От зимних вьюг, от зимних вьюг.
А если мука суждена
Тебе судьбой, тебе судьбой,
Готов я скорбь твою до дна
Делить с тобой, делить с тобой.
Пускай сойду я в мрачный дол,
Где ночь кругом, где тьма кругом,
Во тьме я солнце бы нашёл
С тобой вдвоём, с тобой вдвоём.
И если б дали мне в удел
Весь шар земной, весь шар земной,
С каким бы счастьем я владел
Тобой одной, тобой одной!
Слёзы сами навернулись на глаза: "Иван... Серденько моё недолюбленное. Спасибо, родной. А засушенный колокольчик, знать, символ всех колоколов, что радостно или печально звенели над всеми взращёнными тобой садами. Сады Любви, сады Печали... Господи, даруй ему царствие небесное!"
г. Минусинск, Красноярский край, май 2016 год
Глеб осторожно качнул валдайский колокольчик. Нежные, серебряные звуки словно переливали чувства героини и его собственные чувства из одного века в другой. И одни стихи переливались в другие, как повторение пройденного, как выжатые соки плодов прожитой вместе жизни, что стремились к заключительному аккорду повести-песни уже под чуткие гитарные переборы Бетховенской "Лунной" сонаты:
Сады Любви, сады Печали,
Сады Надежды и Мечты.
Вас с упоением венчали
С землёй Сибири. Как кресты…
Вросла корнями вера в чудо,
И в кронах расцвела заря,
И первый плод упал на блюдо,
И терпким вкус казался зря…
О, ликованье до удушья!
Восторг победы! Но беда
Уже дышала равнодушьем
И шла по следу. Сквозь года
Плевала горечью сомнений,
Звеня цепями над творцом,
Укрыв сады плащом забвенья,
Терновым одарив венцом…
И всё ж других надежд настала,
Казалось, лучшая пора.
Но… Воронья слетелась стая
Под сладкий отзвук топора.
Вмиг ощетинилась укором
Прокесарённая земля,
Проснувшись за чужим забором.
Где сад? Где липы? Тополя?
Забилась бабочка от боли,
О страшном думая конце,
Желая тут же тлёю-молью
Воскреснуть местью во "дворце".
А терема росли всё гуще,
Как мухоморы на дрожжах.
И в пустошь превращалась пуща.
Бесценный сад худел, дрожал.
Тропа вилась в недоуменьи:
Ужели впрямь поставлен крест?
Ужели новым поколеньям
Не нужен дивный дар Небес?
Где тот, что не предавший Бога,
Пройдёт заросшею тропой?
Увидит сад, больной, убогий,
Прошепчет: "Возродись и пой!"
Сады Любви, сады Печали,
Сады Надежды и Мечты…
Но, как бы вас не величали,
Вы – к Небу светлые мосты,
Что ввысь взметнули ветки-руки
В мольбе прожить ещё весну,
Услышать ветра голос гулкий,
И поцелуй пчелы ко сну,
И соков буйное броженье
Вновь ощутить круговорот,
Увидеть Жизни отраженье
В зерцале томных тихих вод.
И Небеса не промолчали.
И вновь под солнцем расцвели
Сады немыслимой Печали,
Сады немеркнущей Любви.
Занавес...
(продолжение следует)