г.Минусинск, Енисейская губерния, 1920 г.
"М-да...Судьба-злодейка. Не знаешь, где найдёшь друзей, где потеряешь"... - вспоминал Бодров тот внезапный визит красных командиров, меряя в очередной раз тюремную камеру нервными печатными шагами. Ему было дико осознавать, что через каких-то несколько месяцев против него вдруг активизировались чекисты. "Пришили" какое-то надуманное пособничество эсеровским настроениям, как преступление, достойное тюремного заключения. "Бред! Несусветная глупость!" Но вскоре ему представилась ещё одна возможность тепло подумать о Кравченко и Щетинкине. Те дружно (по-дружески) дали показания в пользу "обвиняемого", заверив дознание, что учёный Бодров преступных действий против Советской власти не совершал. Выпустили. Но ненадолго. Новые аресты поджидали за каждым углом собраний и уже не ограничивались заключением в местную тюрьму. Его стали методично отправлять от греха подальше, в красноярские застенки...
г. Красноярск, Енисейская губерния, 1922 - 1925 гг.
"Всё-таки, врагов нажил больше, чем друзей", - сделал он неутешительный вывод, ступив на территорию красноярского "Дома лишения свободы", как деликатно гласила вывеска на стене здания. - "Занятное название. Мягкое, пушистое, интеллигентное. Ну, да. Мягко стелют, да жёстко спать".
За спиной громко звякнула щеколда на двери тюремной камеры. Иван огляделся: - "Одиночка. Может, оно и к лучшему. Используем вынужденную изоляцию, как всегда, в мирных целях".- Он подошёл к шаткому столику, придвинул табурет. Сел, облокотившись на столешницу, отполированную сотнями арестантских локтей. - "Сойдёт. Думаю, бумага, перо и чернила тоже найдутся. А опыта писательства за решёткой тебе, друг любезный, "оратор помпезный", явно не занимать. Вспомни, как никакие решётки не помешали тебе составить "Атлас плодов" с описанием и рисунками почти ста сортов ранеток. А кто посмеет помешать сейчас? Ни одна тюремная крыса не посмеет. Это вне политики. Итак, усложняем задачу: пишем труд посолиднее - настоящее руководство по плодоводству в Сибири. И точка". - Хлопнув ладонью по столешнице, уверенным шагом направился к двери и отчаянно заколотил кулаками, требуя дежурного надзирателя...
Положив перед собой чистый лист бумаги, Бодров почему-то снова разволновался, обхватил голову руками: "Бог мой! Ладно я... А за что страдает Его Величество Научный Сад, требующий скрупулёзной опытной работы, постоянного ухода и нежной заботы? Какая уж тут нежная забота, если перед моим последним арестом пришлось сдать сад под присмотр...( страшно сказать!)... городской тюрьме. Уму непостижимо! "Посадил" ( в диком смысле этого слова) собственный сад! "Садизм", да и только... И потом. Где вы видели, чтобы, выходя из заключения, человек выглядел цветущим? А теперь представьте сад... Господи, прости!" Он взял перо, макнул в чернила, снял невидимую соринку, снова опустил перо в чернильницу, прошептал: - Сей солидный труд да будет собственной реабилитацией перед моим детищем, Его Величеством Научным Садом. Аминь". - И аккуратно вывел заголовок: "Плодоводство в Сибири"...
- Бодров! На выход с вещами.
- Зайдите, пожалуйста, через полчасика, - ответил Бодров, не поднимая головы от писанины. - Закончу заключение к рукописи и поставим точку в моём тюремном заключении. - поднял перо на паузу. - Фигура речи, однако...
- Нет, каков наглец! Его на свободу, а он "подождите, пожалуйста". - Надзиратель возмущённо хлопнул дверью и пошёл докладывать начальству.
Бодрова это не смутило, и все свои мысли - о более важном, высоком предназначении Человечества - он снова обратил к рукописи.
"Человечество, видимо, переступило грань, за которой осталась вера в блаженство на небе.... Оно становится на путь твёрдого знания и уверенности, что строить счастливую жизнь надо здесь, на земле... За этой уверенностью мы ждём широкого и глубокого порыва к творчеству в этом направлении. Садоводство - одно из условий счастья. Недаром великие мыслители и наш Лев Толстой считали необходимым условием счастья, - общение с растениями... Всемогущая природа даёт в руки человека бесчисленное количество прекрасных форм созданных ею растений. Наука указывает пути, как сделать их ещё прекраснее, ещё полезнее для человека".
- Эко складно излагаете! - Начальник тюрьмы вернул Бодрову прочитанный листок. Немало удивлённый докладом надзирателя, он пожелал самолично увидеть сидельца, не спешащего на свободу. Такого случая в его практике ещё не было. Заодно любопытно было посмотреть, нет ли какой крамолы в его письменах. Убедился, что нет, успокоился. И великодушно посоветовал: - Вот и занимайтесь, голубчик, наукой! И человечество будет вам весьма признательно. С вещами на выход!
Какие там вещи? Бодров прижал к груди пухлую папку с кипой самых ценных для него бумаг и сделал первый шаг на волю. Море солнечного света окутало исхудалое тело в потрёпанной одёжке, согрело теплом. Он прищурился на щедрое светило и упрямо выдохнул:
- А всё-таки будет Сибирь садом. Присягаю... - шепча молитву, перекрестил папку, перекрестился сам, запустил руку за расстёгнутый ворот, достал нательный крестик и поцеловал его, вверяя Всевышнему свою клятву.
г. Минусинск, Енисейская губерния, 1925-1929 гг.
Встречи с садом он боялся. Но не выдержал, побрёл виновато в первый же день по приезду. Поклонился ему в пояс. И этот земной поклон означал только одно - просьбу о прощении за предательство. Какой же невыносимой болью полоснуло сердце, когда он увидел безрадостную картину запустения. Не сад, а медленно умирающий чахоточный заключённый.
Нет, боль не перешла в отчаяние, а вылилась в скрытую злость - на власти, что отрывали его от сада и без веских оснований бросали в застенки. И на себя самого, что не сумел предотвратить "подножки", шатко балансируя между политикой и наукой. Никудышным "канатоходцем" оказался...
Нет, злость тоже не источила его, а, наоборот, поскребла в сусеках души, намела горстку скрытых сил и "заточила" их на жгучее желание восстановить своё детище. "Прав партизанский командир, долги земле надо возвращать".
И он вернул сад. Вернул ему не только прежний облик, но и способность к плодоношению. Вернул былую славу "бодровских питомников", разбив на шести гектарах ещё третий, "Дальний" сад, ставший вскоре "родильным домом" лучших по тому времени сортов плодовых растений, сотнями и тысячами разлетавшихся по любительским садам и опытным станциям.
И пришёл новый звёздный час. Слава быстро разлетелась по региону. Его селекционная работа поражала специалистов правильным подходом к подбору пар-производителей и остроумными приёмами. Всероссийские и губернские выставки отметили его научные достижения пятью золотыми и серебряными медалями. Из соседних губерний сыпались заявки и приглашения развести сады у них. Заявки он с удовольствием выполнял, а приглашения откладывал в отдельную стопку. Так. На всякий случай.
В канун двадцатилетия первого сада пресса, киносъёмочные группы из разных городов атаковали беспрерывно. Ажиотаж прессы мешал работе, но Бодров не возмущался, не раздражался, - оставался спокойным и невозмутимым. Старался уделить время каждому. Потому что понимал - лучшей рекламы для дела не придумаешь...
Сегодня повезло. Посетители особо не досаждали. Да и вряд ли будут, потому что к обеду заморосил мелкий дождик, не располагавший к длительным прогулкам. Бодров, накинув дождевик, поспешил уйти вглубь сада, вспомнив о каких-то незавершённых делах. Молодёжь осталась во дворе носить под навес корзины, полные румяных плодов, собранных с утра. В это время к дому подъехал велосипедист, высокий, сухопарый мужчина лет тридцати. Притормозив, деловито крикнул:
- Здравствуйте! А здесь живёт учёный- агроном Бодров? Я из газеты.
- Здесь. - поднял голову Алексей. - Но его в доме нет. Он в саду. Я провожу. - вызвался вежливо юноша. - Вы из какой газеты?
Газетчик, смурной, как сей неудачный денёк, коротко ответил, прислонил велосипед к забору и, зябко поёжившись, нехотя побрёл за юношей.
- Отец! К тебе корреспондент из "Красной газеты"! - Крикнул издали сын, заметив в глубине сада мелькнувшую среди стволов фигуру отца.
- Сейчас освобожусь. Займи его минут десять.- прилетело в ответ.
- Извините, - радушно улыбнулся Алексей, возвращаясь к визитёру. - Отец сейчас подойдёт. Можете записать пока что-нибудь для общей информации.
Корреспондент открыл блокнот, взял карандаш на изготовку, изобразил внимание. Алексей усмехнулся. Тот даже не скрывал, что просто исполняет задание редакции и к теме личного интереса не имеет. Алексей предложил:
- Пойдёмте пока на взгорье. Там что-то вроде смотровой площадки. - И со всей серьёзностью продолжил: - Как вы поняли, сад расположен на окраине города, на берегу Енисея. Почва неудобная, песчаная, изрыта оврагами и покрыта лесом. Тем не менее, вы видите, в оврагах растут вишни и ягодники, на более ровных местах яблони, груши...А там на склонах холмов, к солнечной стороне, расположены абрикосовые кустарники. Двадцать лет назад здесь и думать не могли о "своих" фруктах. Люди, пытавшиеся привезти сюда европейские культурные сорта, приходили к выводу, что Сибирь - проклятая страна и "плодучего" дерева не принимает. А сегодня на рынке нашего города можно увидеть всё вот это богатство.
Он остановился и широким жестом распахнул руки, гордо представляя непостижимый для чужого ума результат многолетних трудов его семьи. И в это время вышло солнце. Будто специально для посетителя кокетливо заиграло яркими лучами по зеркальному глянцу деревьев. Скучный газетчик почувствовал, что, попал в сети чего-то ирреального. Он окинул немым взглядом ближнюю панораму и напрочь забыл про записи. Августовский сад, играя яркими мазками первых осенних красок, обременённый тяжестью спелых плодов, вальяжно раскинулся на холмах, словно возлежал на царских подушках, а не на этих самых "неудобных" почвах. Безупречно ровные ряды аккуратных плодовых деревьев напоминали замерший на плацу строй роскошной дворцовой стражи. Поразительное зрелище!
- Подписываюсь под каждым словом сына, - улыбнулся подошедший к ним Бодров и протянул руку. - Иван Прохорович.
- Николай. - рассеянно кивнул в ответ корреспондент, смущённо пожимая руку и боясь верить, что стоит рядом с волшебником, сотворившим это сибирское чудо. Бодров понял его состояние. Засмеялся:
- А знаете, меня назвали идиотом, прямо в глаза смеялись, когда я арендовал этот невзрачный кусок земли, обещая, что здесь будет сад. А когда я говорил, что выращу абрикосы, мне чуть ли не в лицо плевали. Теперь смотрите. - Они подошли к зарослям кустарника, обвешанного желтыми, рыхлыми плодами. Бодров сорвал бархатистый плод и, подкидывая его на ладони, предложил: - Попробуйте. Правда, мои абрикосы ещё мало культурны, и вкусовые качества их тоже далеки от совершенства, но я надеюсь, что путём ухода и скрещивания мне удастся их облагородить.
Медовый, удивительно приятный запах насыщал воздух. Неудивительно. В этом году здесь плодоносили две тысячи деревьев. Парило. Становилось душно. Бодров снял дождевик, оставшись в чёрной кожаной куртке. Его высокие сапоги мягко ступали по взрыхлённой земле. По пути он заботливо обрывал гусеничные гнёзда и ловко загребал муравьиные кучки, объясняя:
- Видите ли, муравьи разводят тлю, которая служит им дойной коровой. А нам, садоводам, эта тля приносит просто неисчислимый вред, пожирая деревья. Увы... - Тут же переключался, указывал на тяжёлое, обвешанное будто медными бубенцами, дерево: - А вот и "Багрянка". До меня над нею работал академик Кащенко в Томске, который, уезжая в 1912 году из Сибири, передал мне все свои работы. Она получена от скрещивания сибирской дички, несъедобной, мелкой, как горох, ягоды, по биологической структуре только несколько напоминающей яблоко, и культурного сорта Белый налив. Дичка - мать, отец - Белый налив. Гибриды очень вкусны, дерево вполне выносливо в Сибири. Само растение после таких скрещиваний тоже изменилось. Оно не походит ни на отца, ни на мать. Видите, это и не дерево уже, а нечто, похожее на жёсткие волосы, растущие прямо из земли. Абрикосы, сливы и вишни получены тем же способом, выведены путём отдалённых скрещиваний. Брались культурные российские сорта и скрещивались с дикими, растущими в Забайкалье, в Уссурийском крае и Барабинской степи сибирскими сортами тех же плодов...
Газетчик еле успевал записывать. Увлекшись, учёный говорил быстро, не замечая, что карандаш у того, в конце концов, снова застыл в руке, а сам корреспондент просто слушает, не смея переспросить. Наконец, заметил:
- Устали? Не смущайтесь. Я о саде могу говорить часами.
Он попрощался с визитёром, попросил Алексея его проводить, снабдить имеющейся в доме печатной продукцией. А сам задержался. Присел на садовую скамейку. Что-то не давало покоя. Обозревая сторонним взглядом свой сад, Бодров и сам не верил в то, что проделал такую огромную работу. Да, он вернул сад. Но не науку. В той полной мере, как бы ему хотелось. Как же он хотел поддаться соблазну рассказать о больной проблеме газетчикам! Да вовремя остановил себя. Бесполезное дело. Только раздражать местные власти. Их наука не интересовала. Главное, чтоб не иссякал ручеёк доходов от налогов. А расходы на науку в городской казне, увы, не предусмотрены. И вообще, глупо ожидать помощи от тех, кому легче бросить тебя за решётку, нежели подбросить денег на науку. И он припомнил, как несколько лет назад уже пытался найти выход и, казалось, нашёл его...
Однажды, просматривая авторский экземпляр книги, только что вышедшей из печати, он вдруг понял, что не может сказать: "эту песню я спел в полный голос". Ибо не видел перспективы для научной деятельности. "Статус! Надо менять статус! Пока сад числится в городском реестре как частное хозяйство, ситуация в лучшую сторону не изменится. А где искать покровительства? Учёного может понять только учёный".
Механически перебирая столичные газеты, он вдруг наткнулся взглядом на сообщение о том, что биолог-генетик, академик Николай Иванович Вавилов вернулся в Петербург из очередной научной экспедиции, пополнив свою коллекцию семян образцами новых редкостных растений... "Ну, конечно, Вавилов! Идеал настоящего учёного. Перенёс в экспедициях две страшных эпидемии - тифа и малярии. Сумел противостоять третьей беде"-"облысению" генетики, когда стараниями оппонента Лысенко её, генетику, и за науку не считали. Да. Такой человек поймёт чужую беду и поможет".
Бодров почувствовал, как внутреннее волнение заставило его вскочить и зашагать по кабинету, выискивая под ногами те самые веские аргументы:
"Вот ведь сам Вавилов смог сравнительно небольшое научное учреждение в Царском селе превратить во Всесоюзный институт прикладной ботаники и новых культур! Смог! Какие двери для науки открыл! А сейчас, говорят, уже на базе института занимается организацией большого научного центра — Всесоюзного института растениеводства (ВИР), в который войдут тринадцать крупных отделений и опытных станций в разных пунктах страны. О-го-го, масштабы! Кстати, а почему тринадцать? Нехорошая цифра. Вот и надо предложить свой опытный участок четырнадцатым отделением института. В Сибири! Это ж какой прорыв! Ну, а для меня работать под началом такого мужественного человека и выдающегося учёного - истинное счастье. Почту за честь ".
- Федосья! - позвал жену Бодров и решительно остановился посреди кабинета, наконец-то найдя ту самую точку опоры. Жена обеспокоенно заглянула в кабинет. Он протянул к ней руки: - Федосьюшка, сердце моё, мы спасены. Срочно пишем письмо Вавилову. Садись. Я продиктую...
Долго ли, коротко ли, но пришло из Ленинграда подтверждение о готовности ВИРа считать испытательно-научный сад Бодрова своим опорным пунктом в Сибири. И открылось второе дыхание...
"И? " - Спросил сам себя Бодров, подытожив воспоминания. -"И всё... Порадоваться новому статусу особо не успели. ВИР лишними финансами не располагал. А местные налоги беспардонно выросли. На пороге - разорение. И в стране, похоже, начинается очередная "чрезвычайщина". Снова тупик?"
- Отец! - услышал он за спиной взволнованный голос сына. - К тебе вестовой от секретаря кооперативного общества. - и подал записку.
- Теперь точно "всё"... - согнулся в плечах полуседой отец, прочитав тайное предупреждение друзей о грозящем ему новом аресте. - Ступай, Алёша. Скажи матери, чтоб собиралась. Мы уезжаем." - Он встал, медленно порвал листок на мелкие кусочки и пустил по ветру. Долго смотрел, как они трепетно-растерянно фланировали в воздушном потоке и легко исчезали среди обречённой осенней листвы. "Вот так и меня". - Вздохнул тяжело, поклонился в пояс саду, глухо произнёс: - Прости и прощай...
(продолжение следует)