г. Минусинск, Енисейская губерния, весна, 1910 год.
Три пары босых ног и восемь лошадиных копыт дружно затопали и вскоре свернули на широкую дорогу. Мокрые сапоги Иван перекинул через седло и с удовольствием шёл босиком, утопая по щиколотку в горячем песке. Девушки несли обувь в руках и вполне привычно жарили в песке остывшие в воде ступни ног. Дорога вела вверх, к жилым домам, что птичьими гнездами присели там, на песчаных дюнах. "В каком же из них свила гнездо моя вещая птица?" - гадал благодарный вещунье Иван, мимоходом разглядывая наплывающие избы: победнее - низкие, с волоковыми оконцами; побогаче - высокие, на каменном фундаменте, с резными очельями и ставенками. Но что ещё грело, - все избы, как одна, с цветными палисадниками и садовыми деревьями. Закатное солнце сочилось красным золотом сквозь замысловатый переплёт веток, разливалось повсюду, не жалея краски, превращая людей и лошадей в живые золотые скульптуры.
"Просто чудо какое-то"... - искренне восхищался Иван. Одной рукой он вёл под уздцы коня, а другой крепко сжимал ладошку дочери, боясь нечаянно отпустить, потерять. И не верил свалившемуся на него нежданному счастью. Одурев от радости, глупо улыбался и краем уха слушал звонкое девчоночье щебетанье, пока старшая не повернула кобылицу к воротам добротного дома на взгорье. Обе разом смолкли. Но уже через минуту в воздухе осторожно зазвенел высокий ладный напев. Иван поразился красоте голоса, заслушался. На миг ему показалось, что она пела... колыбельную природе, ласково баюкая закатное марево и свою девичью тревогу:
Ох, светило солнышко круглый день,
Завалилось, ясное, за плетень.
Спи-поспи, усталое, до утра.
Да и нам, подруженьки, спать пора.
Чалый утвердительно замотал гривой и сам направился к чужим воротам. Обе девушки рассмеялись, а Иван случайно поймал застенчивый взгляд старшей. Смутился сам и остановился, обратив внимание на открытые ворота, возле которых проявились и застыли две высокие, крепкие, строгого вида старческие фигуры. Да и как не явить строгость, если дочери так припозднились, да ещё возвращаются чересчур весёлыми в компании незнакомого мужчины. Верх легкомыслия! И только сейчас Бодрова неприятно кольнуло: эти люди растили, воспитывали его дочь много лет и сейчас должны будут расстаться с нею... "И з якого переляку?* - грубовато, по-станичному, сам себя приструнил новоявленный отец. - Не по-божески как-то". Закусил губу, лихорадочно соображая, как же сообщить такое. Выручила Олеся. Перехватив отцовскую руку, крепко зажала её в своей ладошке и кинулась к родителям. Затараторила ещё издали:
- Константин Петрович, Ефросинья Степановна, радость-то какая! Я отца нашла... Вернее, он меня нашёл... Но это неважно. Мы нашлись!
Чтобы успеть за дочерью, Ивану пришлось бросить поводья Федосье и вспомнить резвую молодость. Предстал перед приёмными родителями, споткнувшись о новую мысль: "Дочь называет их по имени, отчеству. Значит, Олеся росла, зная, что не родная. Уже легче".
- Вот, знакомьтесь. - Олеся вся светилась счастьем. - Иван Прохорович Бодров, учёный-агроном, живёт в деревне Быстрой, недалеко от Минусинска.
Женщина тихо ойкнула, шмыгнула носом и прикрыла рот кончиком платка. Мужчина поднял бровь и пристально вгляделся в лицо Ивана:
- Вроде похож, однако. Объявился, стало быть. Ну, чему бывать, того не миновать. - и первым протянул руку. - Константин Петрович Харин, местный торговец. Прошу в дом. Ефросинья Степановна, привечай гостя. И ты, Леся, проводи отца, не тушуйся. - Глаза седоватого мужчины чуть повлажнели. Но слабины себе не позволил. Проморгался и как-то надсадно, с хрипотцой, крикнул дочери, что заводила коней во двор. - Федосья, становь коней под навес. Да не возись долго-то. Насыплешь овса, сама поспешай вечерять. А то стылый ужин прошлогоднего сухаря хуже.
Последнюю фразу проворчал уже тише, себе под нос. Понимал, что она прилепилась ни к чему, как ни к чему был и наказ дочери. Ибо взрослая и хозяйственная Федосья всё знала, всё умела и ловко управлялась сама. Понимал, почему сам неловко и долго топтался во дворе, глупо оттягивая трудный разговор, которого ждал и боялся столько лет. Наконец, смирившись, перекрестился, подняв голову к небу:
- Господи, прости мя грешного. Ибо воля твоя выше. Возрадуюсь и я. Только не отнимай ангелочка...
Ужин перед гостем стоял нетронутым. Взволнованные руки Ивана нервно теребили деревянную ложку. Неподвижный взгляд упёрся в начищенный до блеска самовар. И весь он сам обратился в слух, ловил каждое слово Константина Петровича, глухой и низкий голос которого словно пробивал брешь во времени, тащил назад, в больное прошлое...
село Смелое, Полтавская губерния, лето 1906 год
... В местечко Смелое обоз переселенцев из Черниговской губернии въехал ближе к вечеру. Здесь, в казачьей станице, и решили заночевать, чтобы с рассветом продолжить путь до станции Юсковец. А уже оттуда по железной дороге предстояло одолеть, судя по маршрутному листу, немалое расстояние до города Омска, где переселенцы получали разрешение на дальнейшее продвижение к месту постоянного жительства. Конечно, тяжко было бросать родные места, но и оставаться не было мочи. Многолетняя засуха, голод, мор... Будто кто проклял их житницу, наложил скорбную печать смерти. Тогда поклонились крестьяне землице, попросили у кормилицы прощения, собрали пожитки, забросили вместе с детьми в повозки, привязали к ним оставшуюся полудохлую живность и покинули в слезах "ридный край". Гнала, подстёгивала кнутом измученных лошадок хрупкая надежда на новую, сытую жизнь. И долго-долго белёные мазанки смотрели им вслед пустыми удивлёнными глазницами из-под хмурых соломенных крыш.
Как ни было трудно, а до местечка Смелое добрались без особых приключений. Ожидалась обычная, очередная ночёвка. Потому странным показалось, что слишком людно здесь возле казачьих куреней да мужицких дворов. "Неужто всё переселенцы?" - подумал старший по обозу Константин Харин, остановил подводы и пошёл вперёд разузнать, что к чему. По пути рассуждал. - "Мы-то всё честь по чести. На руках у каждой семьи проходное свидетельство, согласно которому, дескать, направляется оный крестьянин-собственник на казённые земли Енисейской губернии. Препятствий не чинить, подмогу оказывать... А тут, понимаешь, целое столпотворение. И за селом костры горят. Цыганский табор, видать, пригнездился. Что за шабаш? А вдруг война?" На его расспросы встречные отвечали испуганно: мол, народ с югов бежит от эпидемии. Там холера лютует, народ, как траву косит. Здешние станичники и мужики, как прослышали про бедствие, тоже в одночасье хаты побросали, разъехались по дальним губерниям, пока кордоны на дорогах не поставили. Вот беженцы и занимают на ночь их пустые дворы.
Расстроился старшой от новой напасти, в нетерпении завернул обоз сразу к первому, тихому, видать, пока ещё не занятому, двору. Всем велел ожидать, а сам постучал в дверь. Позвал хозяев. Тишина, как на погосте. "Стало быть, и отсюда уехали." Харин зашёл в хату и оторопел. Перед ним в глубине комнаты стоял белый ангел, лет пяти, кучерявый и босой. Подняв руки-крылья, он махал ими над лежащей в кровати женщиной и что-то пел тоненьким голоском. Харин перекрестился и попятился назад. И тут же, как на скалу, наткнулся на хозяина. Немолодой, но ещё крепкий, широкоплечий казак нёс в руке ведро с водой и не успел увернуться. Ведро дёрнулось, и вода расплескалась по полу.
- Тю, Олеся, опять? - нахмурился хозяин. - Глянь, як дядьку напужала.
- Диду, я обещала бабане, шо буду её оберегати. Шоб здоровенька була. Шоб грала з мене... - на одной ноте завела, чуть не плача, девчонка.
- Цыц! Геть в свой куток! Грай в айданчики. - сердито, но без злобы сказал хозяин, поставил ведро на лавку и поднял взгляд на незнакомца. - Яким таким побытом до нас? Чи на спочив, чи подмога яка треба?
Харин сразу и закивал:
- На спочив, козаче. Переселенцы мы. С Черниговщины до Сибири. Спозаранок сызнова в путь. А ты уж извиняй, не знал, что в хате покойница. - И, крестясь, снова попятился к выходу. Хозяин тяжко вздохнул:
- Не покойница, а жинка больная. Дюже сердцем мается. В беспамятстве она. Вот внучка ангелочком и рядится, спивае, шоб очнулась. - Он на секунду задумался, почесал в затылке и сказал: - Добре. Спочивайте. И мзду не возьму. Сам денег и снеди в дорогу дам, буде... - замолчал вдруг, хлопнул гостя по плечу и спросил: - Энта, тоби як звать-величать?
- Константин.
- А меня Прохор. Айда во двор, Костя, погутарим...
Во дворе Прохор достал трубку, запалил табак, присел на завалинку и немного помолчал, будто собирался с духом для нелёгкого разговора. Калгатня на улице тем временем потихоньку стихала. На синьке неба проявились первые неуверенные звёздочки. Глядя на них, Прохор заметил:
- Чуешь, Костя? Звёзды и те боятся на землю глянуть. Шо деется? И пошто человеку такие напасти? Пошто пылью да перекати-полем по земле гонит?
- А ты почему, Прохор, не бежишь от холеры?
- Не могу. Жинка дороги не выдержит. А здесь бросить - тож страма. За ней уход нужон. Та шо я? Жизнь прожил. Я за Олеську хочу просить. Мамка её погибла. Батька - в отъезде, в дальней стране. А здесь оставаться - верная погибель. Вот я и подумал: возьми ангелочка с собой. У тебя дети есть?
- Дочка Федосья. А боле Господь не дал.
- Прошу, не откажи. Всё отдам. Бога за тебя молить буду. Ей - правнушки! Только спаси ангелочка.
Увидев слёзы на глазах скалы-казака, переселенец сам заморгал, засопел:
- Ну, чего ты, Прохор? Я... Мы... Иди уже, отворяй ворота. А то мне ещё остальных разместить по хатам надобно.
Наутро, погрузив в повозку внучкины вещи, вручив вознице узел с едой для всей семьи, Прохор вынес на руках Олесю, расцеловал и посадил под бочок Федосьи, десятилетней дочери переселенца. За ночь девчонки успели познакомиться, подружиться, и заснули в обнимку, как сёстры. И наутро деду не трудно было уговорить малышку поехать якобы в гости, якобы к дальним родственникам. Олеся от души радовалась: теперь есть с кем поговорить, поиграть. Ещё не выехали, а Дося уже затеяла игру в ладошки. И Олеся не заметила, как побледнел дед, как сунул незаметно в карман Константину грамотку, где в спешке накарябал свой адрес, вложил личные документы Олеси да фото отца. И только когда обоз вывернул на дорогу, она увидела деда, одиноко стоящего у ворот. Наивно вскрикнула:
- Ай, диду забыли! И бабаню тож. Дядичку, тётичку, чивойта?
Дядичка молчал, сопел и погонял коня. Тётичка обняла Олесю с одной стороны, сестричка Федосья - с другой. Прижалась к мокрой от слёз щёчке:
- Не плачь, Лесенька. Не может дедушка оставить больную бабушку. Одна пока погостюешь. А там Бог даст, свидитесь...
... - Вот и свиделись. Чудны дела твои, Господи! - перекрестился хозяин и положил перед Иваном записку и фотографию. - Олеся, считай, все десять лет под подушкой твоё фото держала, на ночь разговоры разговаривала, доброй ночи желала. Сущий ангел-хранитель...
Иван прижал к себе дочь, поцеловал в кудри:
- Спасибо, доню. Твоими молитвами жив остался.
- И надо же как судьба повернула? - снова подивился Константин Петрович. - Мы же поначалу на Хакасских землях проживали, в улусе Биджа. Я и Прохору отписал, да ответа не дождался. Ну вот, жили себе - не тужили. А однажды ночью гроза случилась. Да такая сильная, что молнией в соседский дом полоснуло. Пожар занялся, а ветром ураганным на другие дома огонь перекинуло. Олеська первая проснулась, закричала, всех растормошила. Еле спаслись. Ну, чем не ангел-спаситель?
Иван вздрогнул. Почуял, как потянуло чёрной гарью с того, жуткого пожара, в котором погибла его Оксана. И тогда от построек огонь шёл уже на дом, где спали все домочадцы. И только крик младенца разбудил Ивана. Выходит, Олеся дважды избежала гибели от огненной стихии. И спасла других. "Провидение? Или злая судьба идёт по пятам за ангелочком, пытается догнать и забрать на небеса?" Иван крепче прижал к себе дочь.
- А как сюда перебрались, её всё к воде тянуло, - продолжила загадочно Федосья. - Страх огня не давал ей покоя. Она даже спички в руки не брала, свечу боялась зажечь, от печки шарахалась. На рыбалку пойдём, я костерок разведу на берегу, чтоб уху сварить, а она смотреть на огонь не может, дальше уходит удить. Зато у воды могла часами сидеть, как с живой разговаривать. Говорит, у воды есть память и душа. А недавно приснилось ей, что через воду заветное желание сбудется. И ведь наворожила...
- Нагамаюнила. - уточнил шёпотом на ушко дочери Иван и поведал свою, грустную историю ссыльного поселенца. Не забыл рассказать и про случай на ярмарке, про удивительную легенду о вещей птице, что снова свела две родные души, воскресив к новой жизни .
Хозяйка поставила на стол заново согретый самовар, ибо разговорам не было конца. Но главный вопрос так никто и не решился поднять. Невероятно неудобный. Невыразимо неуютный. Непостижимо больной. Необъяснимо лишний. Лишний именно сейчас, когда ночь за окном быстрее обычного сгустила все краски дня. Закрыла плотно шторы, словно отсекла пути назад.
- А что, Иван, оставайся, - предложил хозяин и кивнул на окно. - Чего по темноте шарахаться? Да и на делянку тебе от нас ближе. С утра молочка парного попьёшь и езжай себе на труды праведные.
Иван остался. "Ночи, конечно, спасибо. Подсобила". Хотя чувствовал, что никакая сила всё равно не могла бы оторвать его сегодня от дочери. "Пусть только до утра. Пусть. Но я снова, как когда-то, увижу её кудряшки на подушке, поцелую смешливые ямочки на щеках, пожелаю добрых снов".
- А сказку расскажешь? - по-детски сморщила капризный носик Олеся, когда Иван, поцеловав дочь, уже хотел покинуть горницу. - Помнишь, как я расстроилась, услышав в сказке про спящую царевну, что чернавка отравила её наливным яблоком?
Отец развёл руками:
- Забудешь такое. Серьёзно так , как дочь учёного, заявила: мол, пестицидами отравилась...
- А про Ивана-царевича, которого старый царь-отец за молодильными яблоками отсылал, помнишь?
- Ты тогда сказала: вырасту, обязательно помогу тебе вывести такой сорт.
- Ага. - подхватила Олеся и сама себя передразнила. - Люди будут кушать молодильные яблоки и не станут стареть.
- Так и будет. Потому что, доню, настоящая сказка не кончается никогда, она только переходит из одной в другую. Сладких снов, родная.
Иван ещё раз поцеловал ангельские завитки. Чувствуя нарастающий ком в горле, нехотя поднялся и вышел из горницы. Разволновался не на шутку и не мог сразу идти спать. Тихая ночь мягко обняла его, пытаясь успокоить. Он присел на ступеньке летней кухни-времянки, куда определили его на ночь любезные хозяева, и впервые пожалел, что не курит. Вспомнил многолетнюю привычку отца, который перед сном выходил из хаты, садился на крыльцо, медленно закуривал трубку и долго пыхтел, думу думал - за день прошедший и за день будущий. И даже, если не всегда был доволен, всякий раз ставил точку словом "Добре", вытряхивал пепел, приговаривая: " Бог не без милости, казак не без счастья".
Иван вздохнул: "Эх, батьку! Как же ты прав, царствие тебе небесное. И пусть молвит притча, что дом на песке, не долговечен. Ой ли? Об этом доме, куда привела меня судьба, так говорить просто грешно. Ибо чую я, что в фундаменте его камнем заложены самые твёрдые, непреложные истины - Вера, Надежда, Любовь."
Он поднялся, направился к двери и... услышал пение. Приложил ухо к двери, невольно улыбнулся. Знакомый девичий голос светло-тревожно выводил продолжение оборванной у ворот колыбельной.
...Только мне, молодушке, сон не йдёт,
Тропка за околицу, в сад зовёт.
Ты скажи-поведай мне белый цвет,
Ждёт меня любимый мой, али нет?
Дверь распахнулась. Перед ним, лицом к лицу, стояла растерявшаяся от неожиданности Федосья. Смущённо потупила взгляд, оправдываясь:
- Я... Я бельё постелила. Спокойной ночи, Иван Прохорович.
Иван хотел сказать "спасибо", но глаза девушки вдруг брызнули такой нежностью, что он не сдержался, обнял её и крепко-крепко поцеловал.
(продолжение следует)