Деревня Быстрая, Минусинский уезд, Енисейская губерния, 1909 год.
- Это знак! - взволнованно и уверенно прошептал Иван, ещё не остывший от ярмарочных впечатлений. Он бережно погладил образ и поставил на стол. Сел напротив, и стал разглядывать неземное существо в яблоневом цвету. Удивился странности зрения. С какой стороны не посмотри, ясные девичьи глаза глядели прямо на него. Светились такой любовью, что он не мог не почувствовать этот неземной свет. Удивился и магии слуха. Прикрыл глаза и явно услышал волшебный голос, что тихо лился из сладких уст, нежно обволакивая его разум. Осторожно поднял веки и быстро залепетал, боясь спугнуть иллюзию: - Святые угодники! Неужто, правду говорят: кому птица Гамаюн явится, у того всё сладится?!
В дверь времянки постучали. И голос исчез. Бодров, в досаде, неохотно ответил. Извиняясь, вошла хозяйка, держа в руке небольшой пузырёк:
- Ты уж прости мя, Иван Прохорыч, побеспокою малость. Надоть маслица в лампадку долить. Федот Пахомыч на ярмонке прикупил ноне. Теперь надолго хватит. Подсобишь? - и, проходя мимо стола к красному углу, ненароком заметила: - А ты чевой-то на птицу, как на икону молишься? Кощунство одно...
- Не молюсь я, Авдотья Евсеевна, любуюсь да разговариваю. - Поднялся Иван, встал на табурет, взял из рук хозяйки пузырёк, залил масло в лампадку, перекрестился и вернулся к столу. Хозяйка тоже подняла два перста:
- Спаси Бог! - присела на табуретку с краешку стола, подперев лицо пухлой ладошкой. С лёгким недоумением спросила: - И как же то возможно -разговаривать с картинкой? Уж здоров ли ты, батюшка?
- Здоров я, здоров. Будьте покойны, Авдотья Евсеевна. - поторопился успокоить хозяйку Иван и придвинул к себе образ. - А птица эта не простая. Волшебная, вещая. Помню, ещё мальцом был, матушка укладывала спать, "гамаюнила". То есть убаюкивала песней-заговором. «Ты лети-прилети, Гамаюн, птица вещая, через море раздольное, через горы высокие, через тёмный лес, через чисто поле. Ты воспой на белой заре, на крутой горе, на ракитовом кусточке, на малиновом пруточке. Ты закрой-защити крылом своим моё дитятко, моё чадушко, от печаль-беды, лиха горького».
- И что? Прилетала?
- Во сне. И только один раз, - задумчиво припомнил Иван. - А тут на тебе, явилась в образе, почти наяву... Да ещё с ликом коханы моей, жены ненаглядной. Это ли не чудо?
- Да ты никак ещё и женат, казак лихой? - добродушно подначила хозяйка. Видать, хотела настроения прибавить постояльцу, а получилось наоборот. Помрачнел казак, потемнел очами, согнулся в плечах, словно ношу непосильную взвалил. И голос снова в хрип ушёл:
- Погибла моя Ксанка. Вот я и думаю: к чему вдруг птица Гамаюн образ её приняла? Чего хотела? Вселить надежду на удачу и счастье? Или навеять печаль и предсказать смерть? И то, и другое в её силах.
Авдотья Евсеевна качала головой, пыталась подбодрить:
- Не тужи, Иван Прохорыч. Раз печаль ужо была, стало быть, время для радости пришло. Горше будет, когда радость дорогу к тебе забудет. - И с любопытством присмотрелась к картинке: - И впрямь хороша. Волос пшеничный да тугой. Лицом бела-румяна. Очами волоока, и брови вразлёт. На младшую дочку одной моей знакомой хакаски походит.
Иван на последнюю фразу напрягся, вцепился взглядом в хозяйку, но взял себя в руки и почти равнодушно спросил:
- Хакаски? Так хакасы вроде азиаты обликом.
- Потому хакаска, что допрежь в хакасском улусе жила. А так оне из переселённых русинов. Ужо и не вспомню, сколь лет, как перебрались сюда на житие. - слегка призадумалась хозяйка. Но Иван поспешил направить её воспоминания в своих интересах:
- И где сейчас живут? Если не секрет...
- Дык какой секрет? В городе и живут, за протокой.
- Уж не в доме ли на дюнах?
- Угадал. Как есть угадал. А откель...? - И только тут Авдотья Евсеевна обратила внимание на лицо постояльца. Не лицо, а белая, как мел, неподвижная маска с застывшими стеклянными глазами. - Господь с тобой, Иван Прохорович. Чай, худо тебе? Прости, Христа ради. - хозяйка всполошилась, поднялась. - Заболталась я. Пойду себе. Федот Пахомыч заждался небось. Да и ты, соколик, сей же час вечерять приходи, щец томлёных отведать, по душам поговорить. А то чаво с птицей? Не гоже то...
Хозяйка скрылась за дверью, а Иван, ошарашенный новостью, так и остался сидеть неподвижно: "Всё сходится. И художник говорил: дом на дюнах. Ох, куролесит, вещая, гамаюнит, с ума сводит".
Он обхватил голову руками, застонал и вспомнил, как после гибели Оксаны долго кровоточила душа. Ни на одну дивчину смотреть не мог. Любовался только дочкой, что была копией матери. Пока не случилось новое несчастье. Однажды, когда он был под арестом в Полтавской тюрьме и ждал приговора, ему передали письмо с воли, в котором сообщалось, что его родное село захватила напавшая на губернию с юга эпидемия холеры и забрала всех разом - сельчан, родителей, и дочь, которая в это время жила у них. Оборвались корни. С той поры семейная жизнь умерла для Ивана. Умерла навсегда. По крайней мере, так он думал до сегодняшнего дня.
"Что же хочешь ты от меня, вещунья? Зачем растревожила прежние чувства? И, главное, где? В каторжной Сибири!" - Иван сник, кисло поморщился: "Ну, уж нет. Одна дорога сюда была столь омерзительной, что убила напрочь все желания. Эти грязные обозы с якобы "жёнами" арестантов в хвосте колонны. Эти жуткие, тошнотворные ночные "бордели" на пересылках, когда конвойные за умеренную плату с удовольствием доставляли гулящих девиц из местных...Что меня спасло? Только образ коханы. Только пережитое когда-то чистое, целомудренное чувство к единственно любимой женщине. А ещё, думаю, врождённая брезгливость к низменному, порочному блуду. Не водилось таковое в нашей казачьей станице... Так что ты хочешь, птица Гамаюн? Какое ещё испытание готовишь? Нет, оставь меня. Не готов я. Уж, не взыщи".
Иван отодвинул образ, коря себя за излишнее красноречие. Не пристало ему развязывать язык, ибо не признавали казаки краснобайства, памятуя: "Кто развязал язык, тот вложил саблю в ножны". Есть у казаков и другая поговорка-завет: "От лишних слов слабеют руки". И, конечно же, разумом он всё понимал, а душа... Душа разум не слушала. Ощетинилась, осатанев от одиночества. Рвалась наружу. И он сдался.
"А будь, что будет!" Резко встал и решительно направился в хозяйский дом, где ждали его томлёные печные щи и два мирных, по-родительски заботливых, по-домашнему тёплых человека, с их честно-правильным староверским бытом, с мудрым и душевным разговором. "Спасибо Господу!"
г. Минусинск, Енисейская губерния, весна, 1910 год.
И пришла весна. Ранняя, насмешливая. Будто кто поторопил её специально для него, неуёмного учёного-агронома, алчущего как можно скорей испить радость от обладания землёй, ждущей своё семя. Этой "ранешности" и боялся Бодров, впервые венчавший свои знания и опыт с сибирским климатом. Боялся, что зловредные температурные "качели" могут запросто свести к нулю все его усилия. Так что, насмешки весны были точно ни к чему...
Бодров не гнал коня, ехал не спеша к своей делянке, решив на склоне дня проверить работу своих помощников, которых ему выделили из ссыльных поселенцев. Какие-никакие, а садоводы-любители, знающие в этом деле толк, помогали ему в обустройстве первого питомника. "Ох уж эта моя занудная привычка - доверять, но проверять! Ничего. Подождут. Ещё не вечер". Ивану нестерпимо захотелось спокойно ещё раз прокачать через цепкую память всё, что успел за зиму сделать. Путь к участку не близкий. Думки в голове ясные, как нынешний денёк. Спокойные, как зовущий к вечерне колокольный звон. Да и коня нынче дали ему, мягко говоря, не первой молодости. Кого тут гнать? Мягкое, какое-то неуверенное ржание Чалого обидно подтвердило его мысль. Иван, смеясь, потрепал тёмную гриву и легко погрузился в воспоминания. "Итак, що мы маем с гуся?"
Во-первых, похвалил себя за то, что подстраховался, наладил тесные связи с метеорологической станцией. О, небо! Многолетние метеонаблюдения почти поколебали в его глазах репутацию Минусинской котловины как "Сибирской Италии". Но никакие страхи не помешали ему сказать: "Иду на Вы" и принять вызов. Ибо настоящий учёный - исследователь скажет, что идти к звёздам через тернии гораздо интереснее и почётнее, нежели легко катиться по гладко выбритой дороге.
Помогли сведения и о самом городе. Узнав, (ещё в библиотеке), что в городе есть почтовое отделение и телеграф, тут же восстановил через них почтовую переписку с прежними знакомыми - учёными и руководителями садовых хозяйств - что на западе, что на востоке империи. Испросил позволения выкупить у них интересующие его сорта плодовых сеянцев. Чем не плюс? А ещё отписался друзьям, чтоб не переживали и ... прислали ему его дневники, кое-какие семена, сеянцы, саженцы - по списку. Последние - на удачу. Если дойдут. Если приживутся. Но попробовать-то надо...
Или. Прослышав (ещё на ярмарке) о городской типографии, поспешил вскоре заказать необходимые бланки, каталоги, а в газету дать несколько важных объявлений. И движение пошло. Ещё припомнил и всё никак не хотел отпускать от себя один забавный эпизод, что несомненно прибавил не только знаний, но и настроения. А дело было в Субботний базарный день.
Шли они тогда с Пахомычем по улице города, искали лавку от мыловарни - прикупить мыла по заказу хозяйки, Авдотьи Евсеевны. Пахомыч сосредоточился на чтении вывесок. Иван читал на ходу купленную у мальчишек газету. Бурно реагируя на новость об открытии навигации, Иван вдруг хлопнул по газете рукой, впился укоризной в старца:
- Кто бы мог подумать? Минусинск имеет свою стационарную пристань с колёсным и винтовым пароходами! Это ж до самого Красноярска по воде можно! И ты молчал?
Пахомыч, продолжая разглядывать вывески, спокойно ответил:
- А не припомню, шоб спрашивал. - И рассудительно завёл на одной ноте: - По воде, оно, конечно, не то, что гужевым. По ухабам не трясёт, пыль не несёт. Грязь не месит, лихими людьми не бесит. Сена-овса не просит, само по воде елозит. Лепота! - Секунду помолчал и добил. - А вот ещё сказывают, что вскорости мы и по железной дороге сподобимся.
Иван чуть не поперхнулся. Пахомыч приостановился :
- Глянь, мыловарная лавка. - И только он открыл дверь, как в проёме показались одетые по-городскому женщины, живо обсуждавшие покупки. Иван любезно попридержал дверь, а Пахомыч, стоя рядом, крякнул в бороду и продолжил: - Сказывают, мол, одна барыня, купчиха по фамилии Баландина, вкупе с иными толстосумами, ничего не жалеет на сей сурьёзный прожект. Ох, чую, вскорости загудят сибирские юга, однако!
Тут Иван странно подпрыгнул, шаркнул ножкой перед дамой:
- О! Снимаю шляпу! Моё глубокое почтение, мадам!
Дама приятно удивилась, а Иван "гуднул" ей вслед по-паровозному, изобразил "чух-чух"локтями и зашёл на полусогнутых в проём двери, как поезд в тоннель. Пахомыч нахмурился, но отметил: "Ишь, чудит уже. Пусть его... Смех - не грех, а лечит всех". И ещё смекнул, что Иван, ошарашенный новостью, "снял шляпу", конечно же, перед другой мадам - той самой, нездешней купчихой Баландиной.
..."Забавно". Иван был непрочь ещё поблуждать в воспоминаниях, поискать плюсы в "минусоиде" намеченных дел, но его вдруг сильно качнуло вперёд. Конь почему-то сам остановился, зафыркал, замотал головой, не желая идти в гору. Иван, жалеючи, снова потрепал холку жеребца:
- Устал, дружище... - огляделся вокруг, припоминая местность. По этой дороге он никогда не добирался на участок. Окольная была прямее, легче и, как ни странно, быстрее. Но не возвращаться же... - Так и быть, Чалый, пройдёмся в горку пешочком. - Иван спешился и осмотрелся ещё раз. Вдали, слева от дороги - где в низинке, где на взгорье - деревянные дома в окладе цветущих деревьев. Справа - зеркальная гладь полноводной протоки в кучерявой оправе кустарниковой зелени. Оттуда доносилось дружное воробьиное разноголосье, перебиваемое громким свистом очумелых синиц. "Эка, радуются теплу!" Майское солнце палило уже почти по-летнему. Он распахнул куртку. Потянулся и блаженно закрыл глаза, подставив лицо ласковым солнечным лучам. "Вот оно, то самое преимущество сибирского юга. Кто бы мог подумать? В конце апреля - плюс тридцать. Аномалия... Параллель Киева! Похоже, уважаемый граф Лев Николаевич про это знал, когда добивался ссылки сюда. А я, неблагодарный, даже не отписался ему. Вернусь, непременно отпишусь".
Сквозь птичий гвалт в воздух просочилось отдалённое лошадиное ржание и чьё-то негромкое бережное пение. "Послышалось? Нет. Уж не ты ли снова, сладкоголосая Гамаюн?"
Чалый нетерпеливо закопытил рядом, недовольно фыркнул, раздул ноздри и сам повернул... к берегу, откуда лилась песня. Иван, заслышав удаляющийся копытный стук, неохотно открыл глаза:
- Эй, Сивка-Бурка, ты куда, Каурка? Ужель решил на пенсион податься?
Чалый юмора не понял, а потому не обиделся, но ответил лёгким ржанием, продолжая упорно идти к протоке. Иван не сразу сообразил, что ответ предназначался вовсе не ему. А той востроухой лошадке, что стояла покорно за дальним кустарником на тёплом мелководье по колено в воде. Её стриженную рыжую гриву и округлые бока усердно мыли две молодые девушки, подобрав подолы и заткнув их за пояса. При наклоне юбки сначала смешно надувались парусом, а когда касались воды, промокали, мигом сдувались и липли к ногам. Девушки не обращали внимания на эти мелочи. На протоке не было ни души. И они без смущения ещё и напевали - для спокойствия лошадки и себе в настроение.
Иван вздохнул и поспешил за конём, по пути зацепившись за странную мысль: что-то похожее в его жизни уже было...
Из тумана памяти выплыл другой утренний туман-дурман над спящей рекой, русалочьи косы Оксаны и... лошадиная пара, резвящаяся в пепельно-серебряной ковыльной степи.
- Нет! - остановился Иван. - Бред какой-то. Точно. Вещая "гамаюнит".
Но дальше идти не решился. Дальше высокие кустарники кончались, и его могли заметить. Тем временем, лошадка, почуяв приближение жеребца, забеспокоилась и забила копытом, отчего брызги разлетались вокруг весёлым веером. Младшая, взвизгнув, отскочила в сторону и рассмеялась. Старшая ласково погладила блестевшую на солнце лошадиную гриву, увещевая:
- Ну, ну, хорошая моя, стой спокойно. Кто тебя напугал, Ласточка? - И тут она увидела идущего к ним вдоль берега каурого коня - без всадника или провожатого. - Вот оно что... Чуешь, Леська? К нам уже очередь на помывку. А где ж хозяин жеребчика?
Младшая обернулась, вскинула удивлённые ресницы, задумчиво ответила:
- Сейчас появится. Ты знаешь, Дося, я в день Святой Василины, возле воды, на первую кукушку, загадала желание. А потом на новолуние, в полночь, ещё раз. И мне приснился странный сон: будто по берегу идёт ко мне каурый конь и говорит человеческим голосом...
- Бог в помощь, девицы-красавицы! - крикнул появившийся с другой стороны Иван. От неожиданности обе взвизгнули и быстро опустили подолы. - Извините моего жеребца, заплутал малость.
Он робко остановился, не услышав ответа. Девушка постарше строго посмотрела на него и, не отрывая взгляда, спросила младшую:
- Вот прямо так и сказал? - и мило улыбнулась незнакомцу, признав в нём неловкого посетителя в музее.
"Знакомое лицо, но какими судьбами здесь?" - отметил мгновенно Иван и облегчённо вздохнул: - А я ведь подумал, что больше этих глаз не увижу". Девочка-подросток на мужской голос отреагировала по-другому: испуганно сжалась в плечах, замерла с щёткой у лица и только потом несмело опустила руку. У Ивана подкосились ноги. На него смотрела юная Оксана. Его Оксана... только лет пятнадцати, не больше. Он не понимал, как такое может быть, и пошёл вперёд, прямо в воду, чтобы убедиться: он ошибся, и это снова игры разума или козни вещей птицы. Не сделав и двух шагов, остановился:
- Оксана?
Теперь испугалась старшая, подумав, что мужчина не в себе:
- Не подходите! Сумасшедший какой-то... - она перекрыла собой девчонку. - Забирайте своего жеребца и уходите. А с виду такой доброличный ...
- Это человек из моего сна, - пролепетала младшая, застыв от страха за спиной старшей. Но любопытство взяло верх. Выглянула. Секунда недоверчивого узнавания, недоуменного шёпота: "Тато? Таточку..." Лицо осветилось слабой улыбкой, и она сама бросилась к Ивану: - Отец!
- Олеся? Живая?! - Иван задохнулся от наплыва чувств, прижал к себе мокрое тёплое тельце и утонул в таком знакомом запахе волнистых волос: - Доню моя... Кровиночка моя... Какое счастье! Спасибо, Господи!
(продолжение следует)