Следы уходят в Сумерки

(слэш, трисам, Магический реализм, Романтика
Предупреждения: Кинки / Фетиши, Насилие, Нецензурная лексика)

Сэндвич с белым медом. Ч. 1


       У Райма в телесном модусе выражение морды всегда одинаковое: «Не подходи, смертный, я уебубля!». Тем удивительнее, что его хозяин от Райма в полном восторге, кипятком ссытся каждый раз, когда в очередной раз делает фотку «питомца» или селфи с оным. Райму, конечно, на все эти танцы с бубнами наплевать, как и полагается хорошему Хранителю, но иногда — самую малость — обидно, что мордой не вышел. Всем остальным-то он хорош, тело сильное, гибкое, конечности длинные, слух чуткий, обоняние — могло бы, наверное, и похуже быть, а то в этих человейниках иногда воняет просто ужасно. Зрение, как для сумеречного существа, тоже великолепно, оба зрения, вернее — и обычное, и сумеречное.
      Братья и сестры Райма красивы на загляденье, а он… Уебубля. И, что самое интересное, уебать он может, еще как — ни одна тварь из сумерек к хозяину не подойдет, даже безмозглые и с пониженным инстинктом самосохранения лярвы прекрасно чуют метку Хранителя и не рискуют присосаться к человеку Райма. Что уж говорить о более высокоорганизованной нечисти типа вампиров и прочих сосущих. Райм довольно потягивается, выпуская острые, с синеватым отливом, когти: ах, как славно он потрепал ту суккубу! М-м-м, вкусная. Жаль, что быстро кончилась.
      Да, Хранитель — это вам не пернатое недоразумение с вечным рефреном «не твори зла, не убий». Хранители — хищники, и убивать — это их работа, развлечение и способ добычи пропитания. Нет, хозяева, конечно, кормят, но только физическое воплощение. Нет, опять не так сказал. Физическим является и сумеречный модус, просто там своя, особая физика. И пища особая — плоть и сила сумеречных тварей. Каждый Хранитель, конечно, знает, что есть и посильнее твари, к примеру, адские Гончие, эмиссары Князя. Но их сферы интересов почти не пересекаются. Гончая не придет за человеком, у которого есть Хранитель, а у тех, на кого составлен заказ для Гончей, не бывает Хранителей — они безнадежны. Ну а безнадежные, как известно, это прерогатива пернатой братии. Им же только дай повод пострадать. Фррр!
      А вообще, Райм пусечка. Несмотря на выражение морды. Он обожает почесушки и даже подставляет пузо, позволяет вычесывать густейшую шерсть и наряжать себя во всякие несуразные одежки. Хозяин у него хороший, не размазня, косорезит редко, слово держит — по большей части. Ну, обычный человек, где-то приврать может, где-то в гнев впадает, особенно на работе, если подчиненные накосячат, где-то еще какой грех подцепит. Работы у Райма хватает: каждый такой человечий ляп отмурчи, отлижи, а то и выкуси. Ну, и дом хранить — это тоже к Райму, чтоб никакая нечисть из сумерек не забралась и не затаилась. В общем, крутись, Хранитель, как белка в колесе сансары.
      Райм крутится, крутится. Хорошо уметь создавать осязаемую иллюзию собственной тушки, целыми днями пролеживающей пузо в гамаке под потолком — чтоб не доставали, пока ты сам незримо обходишь территорию или в человечьем модусе приглядываешь за хозяином. Особенно хорошо, что хозяина получается держать в поле зрения почти постоянно: Райму повезло устроиться к нему же секретарем, и потому мимо него никто не пройдет, не пролетит и не проползет. Но что делать бедному Хранителю, когда в приемную, где он восседает за компом и старательно стучит по клавишам, входит одновременно и Секс, и Ужас?
      Гончая Князя умопомрачительно охуенен в человеческом модусе. Всем, начиная от стильной стрижки, тонкого золотого колечка в ухе, ледяных равнодушных глаз, в которых зрачок неразличим на фоне радужки, до длинных ног и подтянутой задницы, упакованных в дорогущие брюки, и тонких нервных пальцев, от одного взгляда на которые Райм чувствует одновременно желание отдаться Гончей прямо на столе в приемной и забиться в угол, прикрываясь разлапистой монстерой. Он не делает ни того, ни другого. Он — Хранитель, и потому, ментально распушившись в огромный меховой шар и выпустив когти на полную, заступает дорогу Гончей.
      — Ты не пройдешь.
      Толкин, который Джон Рональд Руэл, наверняка знался с кем-то из хранительской братии, потому что это именно их фраза. Это как предупредительный выстрел, заявление о намерениях. Райм знает, что против Гончей он не выстоит. Знает, что Гончая легко и ненапряжно уничтожит его полностью — так, что нечему будет перерождаться, несмотря на оставшиеся у Райма жизни. Но еще он знает и то, что где-то произошла накладка, и Гончая идет по ложному следу: его хозяин не сделал ничего такого.
      Дрожь пробивает все его телесные и ментальные модусы одновременно, когда на покрытый холодным потом лоб ложится горячая, как лава, ладонь.
      — Тише, Хранитель. Я не за твоим Хозяином, хороший котик.
      Ладонь скользит по виску и щеке, пальцы охватывают подбородок, и Райм знает, что они с легкостью вырвут ему горло, если Гончая того пожелает. Но сейчас они касаются мягко, почти нежно, только намеком на движение заставляют подойти на полшага ближе.
      — Пропусти меня, Хранитель. Клянусь на сей день и сей час, я не причиню вреда твоему Хозяину, ни духу, ни душе, ни телу, ни памяти, ни чувствам. Мне нужен только старый слепок ауры из кабинета.
      Райм сглатывает сухим горлом. Полная клятва непричинения вреда, ну, как — полная… Единственно возможная в работе Гончей.
      — Как вас представить, сэр?
      — Амун Лагади, — звучит въяве.
      «Минкамун, котик» — раскатывается бархатным рычанием в сумеречное ухо Райма.
      — Одну секунду, сэр, я доложу.
      Райм отступает на те же полшага, разворачивается к Гончей спиной, показывая, что его клятва принята всерьез, и идет к двери кабинета хозяина. Тонкая сорочка и прочая одежда не спасают от пронизывающего взгляда. Райм чувствует себя голым и усилием воли сдерживает желание покачать бедрами. Гончая назвал ему свое имя. Что бы это значило?
      Хреновы древние египтяне не зря рисовали своих богов с животными чертами. Среди древних вообще было слишком много людей с ясным взором, тех, кто мог видеть сквозь явную реальность, кто распознавал Хранителей и прочих существ в сумерках. У владыки мертвых не зря была голова шакала или пса, ну а о почитании кошек вовсе можно промолчать.
      В сумеречном зрении Минкамун выглядит, как безумное порождение больной фантазии анимешницы-фурриманки. Впрочем, Хранители тоже так выглядят. Райм провожает взглядом входящего в кабинет хозяина Гончую, дожидается, пока чуть щелкнет замком дверь, и яростно встряхивается, укладывая шерсть в сумеречном модусе и высушивая пропитанную потом сорочку в человечьем. А затем идет готовить заказанный хозяином кофе. О всех странностях дня он подумает ночью. И о Гончей — тоже.
      
      Уходя, Гончая не удостаивает его даже взглядом. И кто бы сказал Райму, почему это оказывается так обидно, что у него до конца дня то и дело шерсть становится дыбом на загривке. Райм проверяет и перепроверяет хозяина, но Гончая сдержал клятву: с человеком все в порядке. Не считая легкой поволоки во взгляде, которая появляется в те минуты, когда он вспоминает «Амуна Лагади». Райм готов шипеть и кусаться, но его манеры безупречны, а движения выверены до миллиметра. Он провожает хозяина до подземной парковки, оставляя в кабинете фантом себя-человека, невидимым и неосязаемым забирается в машину. И ему приходится очень поспешно ретироваться на заднее сидение, когда машина притирается к тротуару на очередном светофоре и хозяин машет рукой в опущенное со стороны пассажира окно:
      — Амун, вас подвезти?
      Взгляд Гончей, брошенный на Райма, полон мягкой, но оттого еще более обидной насмешки. Время от времени они встречаются глазами в зеркале заднего вида, и Райм молча бесится, глядя, как тонкие пальцы, украшенные тремя широкими золотыми кольцами в черненых кельтских узорах, касаются колена хозяина, а потом легко скользят вверх, к бедру. Руки человека стискивают руль с такой силой, что скрипит кожаная обшивка.
      — Едем к тебе, — наклоняясь к его уху, негромко говорит Гончая, и Райм понимает, что эта ночь станет для него самой долгой в этой жизни.
      Он бесится даже не от того, что придется смотреть на секс хозяина и чужака. Уж этого-то он насмотрелся за эту жизнь, как и за все прочие, столько, что ничего нового или смущающего для себя не увидит, чем бы хозяин ни занимался. Просто… обидно. Обидно, что какой-то Гончей с легкостью достанется то, что ему самому не светит вообще никогда.
      — Прости, нет.
      В первый момент Райм, как и Гончая, не понимает, что это сейчас было. Машина останавливается, и человек аккуратно, но непреклонно убирает руку Минкамуна со своего бедра.
      — Мне лестно твое внимание, ты очень красив и вызываешь желание, но… Нет.
      Райм с трудом удерживает невидимость. Человек отказывает Гончей?! Отказывает воплощенной сексуальности? Кх… Почему он, Райм, до сих пор не замечал за своим человеком такой бездны твердости духа? И… кто же у него на уме, если та суккуба не смогла зацепиться, а теперь хозяин сумел сбросить тонкую паутину обольщения Гончей? И почему он, Райм, об этом не знает? И ведь ни единого намека не было! Райм уже давно в курсе, что его хозяин в юности начал «играть за обе команды», а года три назад и вовсе перестал смотреть на женщин. Немного печально, конечно — он хороший человек, и было бы неплохо, если бы его кровь продолжилась. Но нет так нет, и никто не станет дергать Райма за хвост и уши, мусолить шерсть и тянуть его лапы в беззубый рот. Хвала Высшим! И все же — кто у хозяина на уме?
      — Я понимаю, — говорит Гончая и растягивает губы в усмешке, на удивление теплой. — Прости за провокацию. И за следующий вопрос тоже заранее прости, Алекс.
      — Какой вопрос? — недоуменно приподнимает брови хозяин.
      — Если бы твой партнер не был против, ты согласился бы на тройничок?
      У Райма слегка отвисает челюсть, а в паху все сводит — чересчур живое воображение играет с ним злую шутку. Похоже, что и у хозяина те же проблемы: он слегка шипит и неловко ерзает в кресле.
      — Боюсь, это невозможно.
      — Невозможного нет, Алекс, — Гончая достает из кармана глянцевый черный прямоугольник визитки с матово-золотым текстом. Визитка ложится на «торпеду», щелкает замок двери.
      Райм, как и его хозяин, одинаково офигевшими взглядами провожают охренительную фигуру Гончей.
      — Невозможного нет, говоришь? — внезапно фыркает человек и кривится в горькой усмешке. — Еще как есть.
      Всю дорогу до дома Райм теряется в догадках, кто же тот человек, на которого запал его хозяин. Проскальзывает незримым в дом и развеивает свой фантом, пока сам вальяжно выплывает навстречу человеку из спальни, потягиваясь и зевая, позволяет подхватить себя на руки и растекается мохнатым блином по хозяйским плечам. Мурлычет и бодает в висок, лижет шершавым языком, убирая незримые паутинки начинающейся мигрени, дождавшись, пока хозяин снимет свои пафосные очки без диоптрий, носимые только ради понта.
      — Соскучился, мой хороший? — мягко воркует хозяин и смеется от щекотки, отводя в сторону Раймов хвост. — Опять у меня еда с приправой из твоей шерсти будет, негодник.
      Райм перетекает на высокую барную стойку и замирает статуэткой, выслушивая привычный «отчет», в котором нет пока ни слова о Гончей. Смотрит, как человек снимает пиджак и стягивает с длинной, сильной шеи галстук, ставит в микроволновку блюдо с пастой, расстегивает запонки и пуговицы рубашки, щелкает кнопкой кофе-машины. Хозяин в меру красив и мужественен, с легким налетом гламура, как и положено владельцу модного агентства. Короткие, слегка вьющиеся волосы уложены стилистом в «творческом беспорядке», легкая тень щетины, пробившейся к концу дня, кого иного превратила бы в чучело, но ему идет, обрамляя чувственные, яркие губы. Холодно-высокомерное выражение пронзительно-серых глаз дома смягчается.
      Рубашка падает на спинку высокого стула, открывая широкие плечи и цветную татуировку в виде радужного питона, обвивающего кольцами левую руку и плечо. Голова питона нависает над левым соском, раздвоенный язык словно тянется его лизнуть. В правом соске поблескивает белым металлом колечко с капелькой черной жемчужины. Иногда Райму очень хочется подцепить это колечко клыками и посмотреть, как хозяин отреагирует. Но он слишком хорошо воспитанный Хранитель.
      
      Закончив ужин, хозяин снова подхватывает его на руки и идет в душ. Райм устраивается на столешнице стеклянной раковины, подбирает под себя лапы и наблюдает за тем, как его человек раздевается до конца. Это ему никогда не надоест. Райм видит его каждый день уже пятнадцать лет, и все равно не устает восхищаться. Он знает, как менялось это тело от нескладного подростка к исполненному хищной грации мужчине. Он был свидетелем того, как появлялись его татуировки — вторая, выполненная серебристыми чернилами, аркой выгибается на пояснице: «Скажи «друг» и войди», изящной вязью синдарина. К слову, пока еще ни один любовник хозяина не понял ее значения. Райм фыркает: невежды! И задумывается, а сказал бы Гончая это сакраментальное «мэллон», властно выгибая человека в постели? Райм недовольно ерзает: картинка перед внутренним взором стоит настолько яркая, что даже в модусе Хранителя ему становится жарко и неудобно. И жара добавляет зрелище смуглого от загара тела в потоках воды — запотевшее стекло душевой кабинки взгляду Хранителя не преграда. Райм пушится, встряхивается, нервно вылизывается, но спокойствие все никак не возвращается. Да что с ним сегодня такое?! Это Гончая виноват, не иначе!
      Приходится уйти раньше, чем хозяин закончит. Райм укладывается на спинке дивана и старается дышать ровно и медленно. И мягко спрыгивает на грудь человеку, когда тот выходит из ванной в махровом халате и тюрбане из полотенца и ложится на диван, похлопывая себя по груди.
      — Знаешь, мой хороший, сегодня был странный день.
      Райм согласно мурлычет: еще какой!
      — Один человек мне предложил секс. Он офигенный, Грим, просто офигенный. Я чуть не прожег кресло, оба — и в офисе, и в машине. Такие глаза, руки… Но я не могу.
      Райм замирает, превращаясь в слух.
      — Чертовы правила, Грим! Зачем я только их придумал? Я не могу нарушить их сам и требовать выполнения от всех остальных. Ну и соблазнить его, а потом уволить — тоже не могу, что я буду за босс, если поступлю так скотски?
      Райм недоуменно мяукает и выпускает-втягивает когти, цепляясь за ворсистую ткань халата.
      — Кого? Ох, Грим, я с тобой не делился, да? — хозяин усмехается и мягко поглаживает его по спине, перебирает шерсть и почесывает за ушами. — Прости, старик, как-то не пришло в голову, что тебе единственному я и могу пожаловаться на несправедливость судьбы.
      «Да говори же уже!» — Райм в нетерпении дергает хвостом и снова начинает мурлыкать.
      — Он к нам недавно пришел. Ну, как — недавно, уже три года прошло. Такой милаха, исполнительный, вежливый, красавчик. Я сперва подумал — на вакансию модели, но нет. Хотя мои фотографы его бы с руками оторвали, но ему, кажется, совершенно не интересно.
      Райм готов его покусать, но вместо этого ластится и лижет в подбородок, бодает в плечо, требуя поглажек еще: когда человек его гладит, он говорит, не думая.
      — Он такой серьезный, Грим. Такая холодная далекая звезда, даже когда проходит в полуметре от меня, кажется, обдает холодом.
      Райм снова замирает, и от забрезжившей догадки его продирает ознобом и жаром одновременно.
      — У него даже имя такое, ну, холодное, как у аристократа: Реймонд. У меня язык не поворачивается даже на то, чтобы по-простецки сократить его и назвать Реем, к примеру.
      Райм смотрит в одну точку, не замечая, что у него высунут язык и уши разъехались в стороны. Не замечает, как хозяин осторожно тянется к телефону и быстро делает снимок, тут же выкладывая его в инстаграм с подписью: «Кажется, я сломал Грима!». Ему в самом деле очень нужно подумать, переварить это заявление, решить, как реагировать и что делать.
      — Грим, старик, тебе плохо?
      Усилием воли Райм выдергивает себя из прострации и заставляет снова мурлыкать и ластиться. На размышления у него будет вся ночь.
            

Сэндвич с белым медом. Ч. 2


      Райм чует Гончую той же ночью, когда выбирается из дома, чтобы обойти свою территорию и обновить метки Хранителя. И он не успевает даже зашипеть, когда оказывается распростерт под тяжелым горячим телом Гончей на пыльной и сухой траве сумерек.
      — Что тебе нужно? — с трудом выдыхает он, чувствуя горлом острые клыки страшенной пасти.
      — Ты. И твой хозяин.
      Райму страшно до одури, но желание — дикое, всепоглощающее, безумное — еще больше и сильнее страха. Он знает, что Гончая прекрасно это ощущает. Где-то в мешанине страха и желания теплится стыд.
      — Я хочу вас обоих. И получу.
      Райм открывает рот, чтобы отказать, и за себя, и за своего человека, но не успевает — чужой язык врывается, покоряет, проникает так глубоко, что уже кажется входящим в горло членом. Гончая выпивает его тихий скулеж, слизывает его вместе со слюной с уголков изнасилованных грубым поцелуем губ.
      — Я подожду, не беспокойся. Сладость тем вкуснее, чем дольше ее предвкушаешь.
      Гончая пропадает так же стремительно, как и появился. Райм, пытаясь отдышаться и утихомирить взбесившееся тело, долго еще лежит в траве. Но все же поднимается и продолжает свое дело — некому, кроме него, оберегать человека.
      Гончая заронил в душу Райма зерно сомнения, не в призвании, нет, в своем призвании Райм не сомневается ни на йоту. Но вот в разумности ограничений — теперь да. И, словно привлеченный запахом этих сомнений, Гончая снова приходит следующей ночью, хотя Райму для беспокойства хватило бы и дня, полного словно случайных взглядов и прикосновений хозяина, двусмысленностей и всего такого, что сбивало с толку и не давало мыслепотоку течь ровно. Гончая не входит в дом, но ждет за порогом, и Райм чует ее, пушится и выпускает когти, и боком вылетает в сумерки, готовый драться. Однако Гончая — отчего-то даже в сумеречной грани удерживающий человечий модус — стоит, прислонившись плечом к стене дома, и улыбается. Глаза в оправе густых ресниц кажутся двумя амулетами с алыми карбункулами в золоте и черни.
      — Боевой котик. Иди ко мне, иди, — он опускается на одно колено и вытягивает вперед тонкопалую кисть — и золото, обнимающее его пальцы, взблескивает хищно.
      От его рук пахнет кровью и недавней смертью — жестокой, поганой, мерзкой смертью. И миррой, амброй и ладаном. Его запястье заковано в широкий золотой браслет, инкрустированный темным янтарем, и в этом янтаре бьется, разгораясь и угасая, искра чужой души.
      — Иди ко мне, — во второй раз это звучит, как приказ, но Райм впивается когтями в сухую траву сумерек и выгибает спину, показывая клыки.
      — Упрямый котик, — Гончая смеется, запрокинув голову, открывая белое горло. Райм сглатывает слюну от желания впиться в него. — Это хорошо. Прости, мне нужно идти. Но я вернусь.
      И снова пропадает, оставляя только отголосок запаха. Райм с трудом переводит дух. Ему нужно отдохнуть, потому что предчувствие говорит внятно и четко: день будет полон нервотрепки. Проклятый Гончая! Все взбаламутил, все их мирное сосуществование!

***


      Суккубы слетаются на запах похоти, на нереализованное желание, на «мокрые» сны и дрочку по вечерам под душем. Райм не винит хозяина — он всего лишь человек. Райм ведет свои кровавые сражения каждую ночь, но его силы на исходе, потому что сражаться приходится и днем тоже, и отдыха ему нет. Похоть пробила в ауре человека брешь, изнутри подточила и продолжает подтачивать все щиты, что создает Райм. Лезут не только суккубы, словно бабочки на свет (и мухи на запах свежего дерьма), на аромат и силу колеблющейся на грани греха души слетаются лярвы и пиявки, активизируют свой интерес вампиры. Райм убивает и рвет на клочки чужие энергоструктуры, но это дает только силу, а нужен и отдых. Он забыл, когда в последний раз спал. У него в телесном модусе Хранителя свалялась шерсть и заплывают гноем глаза. В человечьем — температура и глухой кашель. Хозяин бросает все дела на замов и ходит кругами, как акула вокруг подранка. Райм пьет чай, заваренный для него собственноручно боссом, с вареньем, за которым ездил в супермаркет личный водитель босса. У него нет сил отказать. И когда хозяин касается губами его лба, якобы проверяя температуру — тоже. Райм готов сдаться, но все же собирает последние силы и излучает арктический холод вовне, ядовито, хоть и убийственно вежливо, отказываясь от слишком навязчивай «заботы».
      Ночью приходят они — старые, осторожные, хитрые. Окружают дом и ищут лазейки. Райм создает свои копии-фантомы, готовясь держать оборону. И держит ее, держит — принимая бой, нанося и получая раны, вгрызаясь десятками пастей, полосуя десятками когтей-кинжалов. Чувствует, как умирают его копии, забирая с собой толику сил. Главное — продержаться до рассвета. Главное — не сдаться…
      Утром человек горестно вздыхает, глядя на старого друга-питомца, гладит, стоя на коленях, тощую тушку, у которой с трудом вздымаются под клочковатой шкурой хрупкие ребра.
      — Грим, не смей умирать, слышишь?
      Райм тихо сипит и роняет на его ладонь тяжелую голову. Ему нужен отдых. Пусть скорбь станет щитом от похоти, хотя бы на время.
      — Грим, нет! Грим, старик…
      Скорбь и вина, да. Ведь хозяин, поглощенный своими желаниями, не обращал внимания на то, что его старый друг выглядит больным, прячется по темным уголкам и не выходит встречать. Иногда людям приходится напоминать, что они — не пуп земли, и стоит оглядываться вокруг, иначе можно многое потерять.
      Слезы человека падают на свалявшуюся шерсть фантома, потом — на чистое махровое полотенечко, в которое его завернули. Земля в палисаднике жесткая, и копать маленькой садовой лопаткой, предназначенной для вазонов, трудно.
      — Это жестокий урок, — звучит со стороны двора.
      — Да, но он необходим, — равнодушно кивает Райм, не оборачиваясь к Гончей.
      От него снова несет кровью и благовониями. Запах будоражит несмотря на то, что Райм устал и истощен прошедшими битвами. Запах и мягкое прикосновение пальцев к плечам. Райм закрывает глаза и отдается на их милость, седьмым, десятым чувством понимая, что соблазнения сегодня не будет. Только помощь. А вот насколько бескорыстная? Пальцы разминают плечи и спину, горячий язык вылизывает царапины и почти закрывшиеся раны. Это приятно — и настораживает, ведь Гончая не просто лижется, он исцеляет, выпуская вместе со слюной толику своей силы. Вопреки мнению людей смерть нейтральна, никакой темной или светлой направленности у ее силы нет. А Гончие — воплощенная смерть. Вот Князь — тот да, темнее темного, пернатый эгрегор — воплощенный Свет. Ну а сумеречные… тут и говорить не о чем. Сумерки не нейтральны, в них равно понамешаны и Свет, и Тьма, но потому они и могут легко принять и усвоить любую энергию. Райм и усваивает — почти урча от удовольствия и облегчения. Раны больше не болят, перетруженные мышцы не ноют.
      Загривка снова касается чужой язык, на коже чуть сжимаются клыки — в сумеречном модусе они у Гончей не настолько длинные и острые, как в боевом, но все равно ощутимы. Райм кусает свою руку и молчит. «Ошибся, ошибся!» — бьется в его мозгу. Облеченные золотыми когтями пальцы — вот что за кольца у Гончей! — сжимают ягодицы, тискают и сводят-разводят, не давая прикрыться хвостом. Острые кончики, как лапки паука, танцуют по меху, подбираясь к запретному ближе и ближе.
      — Нет! — Райм понимает, что даже собственный голос его предает, в нем, несмотря на протест, слышится «Да», и Гончая это понимает тоже. Но слово сказано.
      — Упрямый котик, — смеется Гончая ему на ухо и отпускает, отшагивает в сторону, мелькнув на краю зрения смазанной тенью — исчезает, оставляя Райма в полном раздрае.
      Раздрай чуть не становится причиной фатальной ошибки, когда Райм возвращается к хозяину. Увы, теперь все, что он может — это оставаться рядом с человеком незримо или в человечьем модусе — на работе. Но не дома, и уже спустя пару часов он начинает скучать по почесушкам, страдать от невозможности снова запрыгнуть на грудь хозяину и приластиться. И даже по тому, что его фото выкладывают в инсту, чтоб ее, тоже! Это несправедливо же, ну? Почему наказывается хозяин, а страдает в итоге бедненький Хранитель?
      Впрочем, страдает он недолго: хозяину, кажется, невыносимо находиться в доме, где больше никто не натрясет в его кофе шерсти с хвоста, не раздастся басовитое мурлыканье старого ленивого мейн-куна, никто не пробежится с топотом стада антилоп ночью, оставляя царапины от когтей на дизайнерском паркете. На дворе ночь, но хозяину, кажется, все равно. Райм незримо следует за ним, потому что скорбь, как и похоть, может привлечь тварей из сумерек.
      Утром он «приходит» на работу, готовит крепкий черный кофе с долькой лайма, зажимает под мышкой папку с документами на подпись и договорами, осторожно удерживая в руках поднос с чашкой, сахарницей и блюдцем наколотого черного шоколада.
      — Утро, сэр. Мои соболезнования.
      — Реймонд, будете моим любовником?
      Поднос встает на стол, не звякнув, мягко ложится рядом папка.
      — Вы так хотите от меня избавиться, сэр?
      — Я так тебя хочу…
      — Но правила…
      — … иногда нужно нарушать. Знаешь, я вчера понял одну вещь, — хозяин подносит к лицу чашечку и вдыхает ароматный пар, не торопясь пить. На его лице почти не видны следы бессонной ночи, все-таки, он еще молод, всего-то тридцать с четвертью.
      — Какую, сэр? — Райм почтительно замирает у стола, всем собой изображая внимание.
      — Потери случаются слишком неожиданно, зато приобретений мы можем ждать и не дождаться никогда. Нужно не просто лежать в направлении мечты, а хотя бы ползти. А лучше — вообще бежать бегом, чтобы приблизиться хотя бы на шаг.
      Райм молчит, только переплетает пальцы за спиной. У Хранителей тоже есть правила. И там, пусть и не четко и недвусмысленно, а намеками, но прописан запрет на близкие отношения между хозяином и Хранителем в человечьем модусе.
      «Глупый котик, — мягко шепчет тишина в прохладе кондиционированного воздуха голосом Гончей. — Правила писаны для молоденьких несмышленышей, которые по неопытности могут натворить косяков. Но ведь ты — взрослый, состоявшийся Хранитель?»
      Райм не оборачивается, вообще не показывает, что заметил присутствие чужака. Хотя это даже не присутствие, а так, намек на него — Гончая явно пользуется тем, что прошлой ночью Райм добровольно принял его силу, и отслеживает его состояние на расстоянии. Ну а для мыслеречи вообще никакое расстояние не преграда. Тем более что Гончая прав: Райм уже давно взрослый, а его опыта хватит на десяток начинающих Хранителей. Что значит… значит, что он может сделать ма-а-аленький шаг вперед.
      И делает. Перегибается через стол — рост позволяет, пусть он и не настолько высок, как Гончая, но почти вровень с хозяином, — берется обеими руками за лацканы дорогущего пиджака, и плевать, что сомнет. Поцелуй — как глоток крепкого виски без содовой и льда на голодный желудок. Как разжеванный на спор перчик «инфинити». Как искра на чересчур коротком запале большого фейерверка. И когда происходит «бум», Райм… позволяет ему произойти. Через полминуты он лежит на столешнице, опустив голову через край, и его, кажется, прямо сейчас сожрут, потому что поцелуй чересчур жаден, и привкус крови ему уже не чудится. А еще его, кажется, прямо тут и разденут, и трахнут, по крайней мере, пиджак и сорочка уже расстегнуты, как и ремень брюк, и пуговка, и молния. И человеку вполне хватает длины рук, чтобы дотягиваться везде, не прекращая поцелуя. Райм стонет в его губы, разводит бедра, прогибает спину… Единственное, чего ему не хватает в этот момент — еще одной пары рук, которая сталкивалась бы с руками хозяина, раздевая его и лаская. О том, что к рукам прилагался бы еще один хищный и жадный рот и — скорее всего! — не менее хищный крупный член, Райм старается не думать, чтобы не кончить немедленно от одних только фантазий.
      Хозяину, кажется, уже маловато поцелуя, и он, наконец, поднимается из своего кресла, нависая над все так же распластанным на столе Раймом. И Райм не упускает своего, хотя вверх ногами сложно правильно сориентироваться при расстегивании брюк. Член шлепает его по губам, высвобожденный из узкого плена трусов, подпрыгивает и покачивается, дразня. А Райм никому не позволяет себя дразнить безнаказанно. И ему очень удобно заглотить этот «запретный плод» по самое основание, по колючий от подрастающей щетины, дня три назад начисто выбритый пах. Райм сжимает пальцами жесткие, подтянутые ягодицы, притягивая и отталкивая, представляет, как мог бы вот в таком положении растягивать влажный от смазки или слюны Гончей анус, кончиками пальцев ожидая ощутить вторжение его члена… В еще одном пункте его и хозяйская фантазии совпадают, потому что Райм очень остро ощущает, как горячий влажный рот натягивается на его член, не слишком быстро, но и не медленно, в самый раз, чтобы у Райма окончательно снесло все тормоза. Он засовывает в рот по два пальца, зная, что Алекс это почувствует — членом, а потом ими же в ритм ласкает его, дразня и не торопясь войти. Ждет сигнала, и захлебывающийся умоляющий стон хозяина — и есть этот сигнал. Алекс кончает сразу, стоит только задеть кончиком пальца простату. Райм понимает это только по прошивающей его тело дрожи, по сокращениям ануса, он не чувствует вкуса — слишком глубоко взял, уткнувшись носом в поджавшуюся мошонку так, что почти не может дышать. И это тоже хорошо, хорошо до безумия, потому что его собственный оргазм приходит, как маленькая смерть от удушья, тихо и болезненно-сладко.
      Этого мало. Они оба прекрасно понимают это, когда Райм садится на столе и подрагивающими пальцами поправляет-застегивает одежду. Мало. Все равно что брызнуть в пересохший рот соком из дольки мандарина: жажду не утолит, а только раздразнит сильнее.
      — Реймонд…
      — Райм. Мне нужно написать заявление?
      Голос слегка хрипит, как и положено после таких экстремальных упражнений.
      — Нет. Имею я право на маленькие привилегии, или нет? — криво усмехается хозяин.
      — Думаю, да, сэр, имеете, — вежливо и корректно отвечает Райм, ничуть не удивляясь, когда его, уже одетого и застегнутого на все пуговицы, снова хватают и притягивают в объятия.
      — Алекс. Наедине — только Алекс и Райм. Да?
      — Да, Алекс.
      Чуть вибрирует от густого бархатного смеха воздух сумерек.
      «Я тоже дождусь от тебя «Да», котик. От вас обоих».
            
Сэндвич с белым медом. Ч. 3


      Счастье в том, что на работу Райм приходит всегда за час до начала рабочего дня. И все, что произошло сейчас в кабинете хозяина — останется тайной для всех, кроме них двоих. Особенно, когда Райм вытрет с паркета кофейную лужу, соберет осколки чашки, сахарницы и блюдец и перемешанный с ними шоколад и сахар. На все про все хватает десяти минут, еще пятнадцать уходит на приготовление очередной чашки кофе для босса, распечатку копий угвазданных в кофе договоров и прочую суету.
      — Реймонд, — в кабинете они одни, но день уже начался, и в любой момент может кто-то появиться. — Скажите, откуда вам известно, что кофе я пью только с лаймом?
      Райм моргает и слегка краснеет.
      — Это чистое совпадение, сэр! Я и сам так люблю.
      Алекс смотрит испытующе, но, кажется, принимает такой ответ.
      — И, кроме того, я читаю ваш твиттер и просматриваю инстаграм, — поколебавшись, дополняет Райм.
      — Чертовы соцсети.
      Райм слегка пожимает плечами: ведомство Князя к подобным мелким людским делишкам отношения не имеет. Да и вообще, все, что люди с собой делают — это изъявление их свободной воли. Тьма, Свет и Сумерки лишь реагируют на это волеизъявление в соответствии с его энергонасыщенностью и направленностью. Единственным исключением можно считать все-таки Хранителей. Их появление рядом с людьми — результат заключенного когда-то очень и очень давно, на заре человеческого развития, Договора. Хранитель ведь есть не у каждого кошатника, и не всякий кот — это физическое воплощение сумеречной твари. Только потомки Той-что-пустила-к-огню имеют подобную привилегию, только Ее кровь, даже сильно разбавленная и давно смешавшаяся с прочими. И пока хоть капля ее жива, действует и Договор.
      День проходит штатно, хотя подчиненные, тоже заглядывающие на страничку хозяина, держатся несколько скованно и иногда бормочут свои соболезнования. В ледяных серых глазах скорбь плещется где-то на самом-самом дне, как перенасыщенный раствор соли. Еще немного — и возьмется кристаллической коркой. Поэтому на вопрос: «Едем ко мне?», звучащий в конце рабочего дня, Райм отвечает утвердительно. Ему важно не допустить этой вот кристаллизации. Но и форсировать события он не хочет. А еще отчаянно боится все-таки проколоться и сделать что-то не то и не так. Потому что он-то прекрасно знает, где в ванной лежат зубные щетки и полотенца для любовников, где стоит кофемолка, и на какой полочке шкафа лежит пакет с зернами «робусты». Ему нельзя оставаться в этом доме «во плоти» после секса. Даже несмотря на то, что не хочется шевелиться и очень трудно не замурлыкать, когда пальцы хозяина машинально зарываются в волосы на затылке и проводят за ухом.
      — Вызови мне такси, — говорит Райм, перехватывая его руку. — Пожалуйста.
      И твердо встречает взгляд человека, стоя у порога:
      — Увидимся завтра, Алекс.
      В уголках замученных поцелуями губ таится призрак улыбки.
      Незримым и неосязаемым Райм возвращается, чтобы не допустить за границу своих щитов сумеречных тварей. Чтобы призрачным теплом согревать хозяину ноги, когда он, наконец, ляжет в постель и в полусне шепнет: «Грим, иди сюда».
      Когда Алекс поймет, что ему нужно, Райм будет готов. О, если бы не четкая фиксация человека на его облик, на ту самую «уебублю», которая так расстраивала самого Хранителя, Райм бы уже выкатился хозяину под ноги крохотным беспородным комком меха. Но мейн-куны под кустами не водятся. А значит, нужно продумать появление нового воплощения и не упустить момент.
      
      Гончая приходит в час Тигра, намеренно задевая сторожевые нити Хранителя, хотя он и без того уловил бы его появление. В этот раз он является в истинном облике, в полном боевом модусе, и Райм чувствует, как стекает по хребту, смачивая шерсть, капля пота. Гончая прекрасен, как может быть прекрасна смерть звезды, провал в Бездну. Вот тот, кого древние запечатлели бесстрастным судьей. Тот, кто немигающими глазами следит за движением золотых чаш на весах судьбы.
      Гончей не нужно оружие — он сам себе клинок. Его золотые когти обагряет свежая кровь, его черную шерсть, как рубиновое ожерелье, украшает россыпь капель, а в янтаре браслетов, унизывающих его руки до локтей, бьются черные души, его глаза горят, как угли, источая дымное алое сияние. Райм не знает, почему Гончая приходит к нему вот так, но не может не признать, что ощущение близкой смерти острее любой прелюдии заводит его.
      Гончая ничего не говорит, роняя его на пыльную траву. Райм не сопротивляется, выгибая горло под его пасть. Не уходит от острых прикосновений когтей, разводит бедра, позволяя тереться о себя, стараясь почувствовать каждый дюйм тяжелого налитого члена, скользящий между ляжек, задевая поджимающиеся от желания яйца. Ему не нужно говорить «нет» — сегодня Гончая удовольствуется тем, что он готов дать. В полном молчании, в коротком тихом рыке, в склеивающем шерсть в паху и между ног семени внятно читается обещание ждать, но не слишком долго.
      
***


      На пути человека — Алекса, Райм уже привык называть его по имени, для этого понадобилось удивительно мало времени, какой-то месяц, — Гончая появляться не спешит. Райм выяснил, что в человечьем модусе тот работает частным детективом, и было бы воистину странно, если бы детектив Лагади зачастил в фешн-агентство. Зато на путях Райма в сумерках Минкамун появляется даже чересчур часто.
      — Ты отбиваешь у меня добычу, — сердито топорща шерсть, шипит Райм в очередное его появление, глядя на огромную поджарую псину, состоящую из мрака с вкраплениями золота и алых искр.
      Гончая встряхивается, на полудвижении превращаясь в человека, и сегодня он выглядит так, словно ни за кем не охотится: светло-голубые джинсы второй кожей обтягивают ноги, белая рубашка распахнута на груди и позволяет увидеть золотые кольца в темных сосках и соединяющую их цепочку, на которой игриво болтается маленький анкх, выточенный из янтаря. Он босиком, и Райм залипает на длинных подвижных пальцах ног, зарывающихся в пыльную траву сумерек, забывая о том, что злился. Прах земли не пятнает узких ступней, Райм осознает это только тогда, когда опускается на колени и поднимает ногу Гончей, чтобы провести носом по своду стопы, прикусить косточку на щиколотке, длинно лизнуть и втянуть в рот украшенный тонким золотым кольцом палец. «Щеголь!» — насмешливо и намеренно громко думает он, глядя в расширившиеся глаза, в которых снова загораются алые угли.
      — Я бы украсил золотом и тебя, котик, — хрипло проговаривает Гончая, откидываясь на локти. — Только позволь…
      «Где твое терпение, воин?» — смеется глазами Райм, вылизывая шершавым кошачьим языком между его пальцев.
      — Оно кончается, как песок в разбитых часах. Райм!
      Это впервые, когда Гончая называет его по имени. И от неожиданности Райм сильнее прикусывает его палец, внимательно следя за тем, как распластавшегося по траве мужчину прошивает дрожь неприкрытого удовольствия. Он тянется к цепочке и подцепляет ее когтями, позволяя ей натянуться и соскользнуть. И мысленно усмехается: вот оно! Гончая выгибается и тихо скулит, больше ничего не говоря. Райм снова цепляет когтем цепочку, оставляет пару меток-укусов на мускулистой лодыжке, задирая штанину, перебирается на бедра Гончей, прижимаясь животом к паху. Под джинсами прекрасно чувствуется жесткая выпуклость, и Райму интересно, насколько еще хватит терпения Гончей.
      Терпения хватает ненадолго — всего лишь на два укуса в и без того растревоженные колечками соски. Потом мир переворачивается, и горячее тело крепко прижимает Райма к земле.
      — Скажи это.
      Райм обхватывает его бедра ногами, тянется губами к губам, кусает нижнюю до крови, довольно облизывается и говорит:
      — Да.
      
***


      Время приходит, когда Райм понимает, что большую часть ночей Алекс дома не ночует, а в те, когда все-таки оказывается в своей постели, засыпая, зовет Грима. Он, конечно, мог бы и дальше призраком согревать хозяина, но предпочел бы все-таки ощутить хозяйскую руку на своей шерсти, а не только в волосах и на коже человечьего модуса. Чтобы сделать все правильно, приходится потрудиться. Найти питомник, проследить за беременной самкой, подготовить фантомы, которые будут способны вести себя естественно в любой ситуации, попросить Минкамуна присмотреть за Алексом — кто б раньше ему только сказал, что он будет просить Гончую позаботиться о своем человеке, и Гончая согласится! Он бы рассмеялся в лицо, а то и выцарапал глаза такому «шутнику». Но Минкамун соглашается и даже не требует от Хранителя ничего сверх уже привычного. Молчит и о том, что хотел бы получить, наконец, обоих в свою постель, или попасть в их постель третьим.
      — Меня не будет два месяца.
      — Не беспокойся, — Гончая усмехается и приподнимает его голову, чтобы поцеловать и снова быть укушенным за губу.
      — Знаешь, что все равно буду, — недовольно бурчит Райм, но из его рук не выдирается, наоборот, прижимается теснее, царапает когтями привычную броню.
      — Иди, — Гончая сам отталкивает его, наверное, он бы и поджопник напутственный выдал, но к раймовой заднице у него на удивление трепетное отношение.
      
      Нельзя просто так получить новое физическое воплощение Хранителя, если предыдущее погибло. Райм незримо наблюдает за родами выбранной — почти что Избранной, какая ирония! — кошки. Ее последний котенок — слабенький, задохнувшийся в витках пуповины — на мгновение обмякает в руке человечки-владелицы, а потом начинает энергично сучить лапками и пищать. Никто не видит, что под закрытыми веками котенка на считанные секунды разгорается золотое сияние — и гаснет. Хранитель откроет глаза тогда же, когда и остальной приплод матери-кошки, и его физическое воплощение первые месяцы будет развиваться так же, как развиваются обычные котята. И только в тот момент, когда хозяин возьмет его на руки, это тело полностью попадет под власть Хранителя, получив возможность переходить из одного модуса в другой.
      Теперь главное — чтоб фантом-Реймонд вовремя и правильно привел Алекса сюда. А пока Райм будет расти — и отдыхать. Он слепо тычется в мохнатое материнское пузо, отыскивает сосок и жадно вцепляется в него, высасывая молоко.
      
      Райм чувствует их издалека, когда машина хозяина еще даже не добирается до ворот питомника. Его маленькое сердце начинает биться быстрее, и хочется носиться по вольеру, как мохнатая торпеда, лишь бы скорее прошло время. Но он замирает на самом высоком насесте кошачьего «городка», обвивает хвостом лапы и смотрит — с тем самым выражением морды: «Не подходи, смертный, я уебубля!». Хозяин входит в залу с вольерами, и меньше секунды требуется им обоим, чтобы встретиться глазами.
      — Грим!
      Служащий питомника открывает вольер — и Райм одним прыжком перемахивает на плечо, откуда его немедленно стаскивают на руки и тискают, совершенно по-идиотски пачкая его великолепную бело-серую шерсть слезами и соплями. Он стоически терпит, высокомерно прикрывая глаза на широкую ухмылку Гончей, незримо присутствующего за плечом хозяина.
      «Я потом тебе отомщу за то, что ты это видел».
      «О да, отомсти мне, хороший котик. И пусть твоя месть будет сладка, как медовые фиги, и остра, как клыки и когти Баст».
      Райм выпускает коготки — пока еще не такие внушительные, как прежде, но уже бритвенно-острые и с синеватым стальным отливом. Сегодня он вернется домой. Сегодня Амун Лагади позвонит Алексу и пригласит его с партнером в кофейню. Сегодня… будет все.
      
***


      Райм медленно и преувеличенно безразлично помешивает ложечкой в чашке, гоняя по стенкам дольку лайма. И краем глаза следит, старательно сдерживая улыбку, как Гончая охмуряет человека. Вопреки ожидаемому — очень исподволь и без привычной незримой паутины соблазна, только полунамеки, только взгляды. Райм и сам немного удивлен — он-то ждал грубого натиска, как тогда в машине, но нет.
      — Не встречал еще, — «в этом тысячелетии» — звучит в мыслеголосе уточнение, — такой замечательной пары. Вы словно две части одного целого, — «а должно быть три» — бархатно раскатывается смешком снова в мыслях Райма.
      — Но должно быть три? — внезапно повторяет его мысль Алекс, протягивает руку и переплетает пальцы с Раймом, глядя при этом в темные, как обсидиан, глаза Гончей. — Ведь треугольник… трискелион — магически устойчивая замкнутая система?
      Над столиком повисает молчание, которое разбивает сам Алекс, слегка подаваясь в сторону, чтобы видеть обоих, но так и не выпуская руки Райма.
      — Кто вы? Кто вы на самом деле?! Я хочу слышать правду!
      Райм не может сопротивляться приказу хозяина, да еще и подкрепленному давлением свежеустановленных уз «Хранитель-человек» и… толикой силы. Крохотной, почти незаметной — но она есть, и это та сила, которую тело человека впитывало во время их с Раймом секса, это та сила, которую Хранитель сам брал у Гончей — и отдавал человеку, даже не зная о том. Вот о чем говорили туманные намеки в правилах и ограничениях для Хранителей! Райм внимательно всматривается в ауру человека, замечая ее уплотнившуюся структуру и чистые цвета, налитые силой энергетические центры и пока еще не слишком яркий, но уже вполне отчетливый силуэт — словно третья татуировка, нанесенная бледным золотом между бровей — духовное око. Оно еще не раскрылось, еще не видит так, как должно, и только поэтому Алекс пока еще не различает сумерки за привычной явью.
      — Я… — начинает Райм и осекается, когда поверх их сплетенных пальцев ложится горячая ладонь Гончей.
      — Это разговор не для общественного места, — очень серьезно говорит Гончая. — Едем туда, где ты будешь чувствовать себя уверенно и защищенно.
      — Домой, — кивает Алекс, не торопясь высвободить свою руку. Ждет, пока Гончая поднимется, и встает, неосознанно притягивая Райма к себе.
      
      Первое, что делает Алекс дома — ищет взглядом Грима.
      — Не ищи, Грим — это я, — рубит «хвосты» одним ударом Райм, отступает на два шага и перетекает в облик двухмесячного котенка мейн-куна, садится, обвивая хвостом лапы, ожидая реакции.
      Человек трясет головой, растрепывая дизайнерские изыски на отросших кудрях.
      — Грим? И… тот, старый?
      — Да, — говорит Гончая, без разрешения поднимая котенка на руки. Впрочем, Райм брыкается только для вида и вскоре покорно затихает. — Эта мохнатая прелесть — твой Хранитель. Со скольки там?
      — С пятнадцати лет… — ошарашенно вспоминает человек. — А…
      — Я — нет. К хранительской когорте я отношения не имею, но тоже не человек. Кто — тебе знать не стоит. Пока не стоит.
      — И я могу тебе доверять? — насмешливо вскидывает бровь Алекс после такого заявления.
      Для обычного человека, едва-едва получившего силу и дар видеть, он держится удивительно хорошо. Впрочем, Райм не удивлен, вспоминая тот момент в машине, да и многие-многие до него, он осознает, что Алекс на самом деле был не просто «неплохим человеком» — он настоящий бриллиант, пока еще не ограненный. Но со временем…
      — Клянусь на сей день и сей час, и далее, пока несет воды река твоей жизни, я не причиню вреда тебе, видящий, ни духу, ни душе, ни телу, ни памяти, ни чувствам.
      Райм оторопело открывает пасть, выворачивается из рук Гончей, в полете к полу оборачиваясь в человечий модус.
      — Ты в своем уме?!
      — Абсолютно, — спокойно кивает Минкамун и улыбается.
      Клятва принесена, и уж Райму-то прекрасно известно, что такая ее форма используется только в одном случае…
      — А как же твое служение?
      — Я могу считать себя в отпуске на одну человеческую жизнь.
      Алекс переводит взгляд с одного на другого, потом прикрывает глаза и бормочет:
      — Мне нужно выпить. На трезвяк я это не потяну.
      — Может, лучше кофе? — заикается Райм, на что получает ядовитое:
      — Ну так свари, Реймонд, ведь ты тут все знаешь.
      
      Полчаса спустя Райм ставит перед обоими мужчинами по чашечке и виновато жмется в уголок дивана. Управлять человеческими чувствами так легко, если ты больше пятнадцати лет рядом с этим человеком. Алекс не выдерживает и притягивает его к себе, собственнически затаскивает на колени — и в этом движении немало вызова: смотри, он — мой. В глубине глаз Гончей таится теплая усмешка, он почти незаметно склоняет голову: да. А после в мгновение ока оказывается рядом и обнимает обоих, и не нужно быть просветленным мудрецом, чтобы понять несказанное: но вы оба — мои. И то, что и Алекс, и Райм через пару ударов сердца расслабляются в этих объятиях, лучшее тому подтверждение.
      Диван достаточно широк и длинен, чтобы им втроем было комфортно. Гончая осторожно ведет их по пути ласк, оказывается, он и так тоже умеет. Неторопливые, тягучие, нежные прикосновения рук и губ, незаметное обнажение тел — словно раскрываются под дуновением теплого ветра бутоны цветов. Райм тоже сдерживается и не провоцирует, вернее, не Гончую — но с хозяином ведет себя так, как привык за те месяцы, что был его любовником. Запускает руки в волосы и цепляет зубами за жемчужную капельку на кольце, оставляет легкие следы на золотистой коже. Пойманный за локти, выгибает спину, откидывая голову на плечо Гончей, прикрывает глаза, позволяя себя вести. Дышит все чаще, ощущая тянущуюся вниз по телу цепочку поцелуев-укусов, разводит колени шире, открываясь, выставляя напоказ влажный, подрагивающий член, ложится на жесткие колени, прогибаясь еще сильнее, потому что руки оказываются невесть когда перехвачены в запястьях чьим-то галстуком. Поворачивает голову, и губы обжигает жаром тугой плоти, и нет иного желания, кроме как поймать ее, всосать, натянуться на нее ртом и глоткой до невозможности дышать, сжать в себе, ловя тихий скулеж Гончей и хриплый невнятный стон Алекса, наблюдающего все это, не прекращая так же точно натягиваться на член Райма. А через какое-то время, бесконечное и одновременно чересчур краткое, Минкамун наклоняется вперед и подхватывает его под колени, раскрывая еще сильнее, и только способность полностью контролировать пластику этого модуса позволяет Райму не шипеть от боли в растянутых мышцах. Зато он шипит от другого — слишком ярко в такой позе отзывается тело на короткие, настойчиво-жесткие касания языка к анусу, на проникновение его в тело, за два месяца «забывшее» всё. Его недовольство купируют просто и действенно — в губы снова толкается толстая, глянцевая головка, и Гончая, уступив Алексу право удерживать одно колено Райма, запускает освободившуюся руку в его волосы и жестко держит, не позволяя своевольничать, вместо этого медленно трахает его рот. Райм готов кончить уже от одного только этого ощущения, он прислушивается к тому, как упругая головка скользит по нёбу, плотно входит в горло, добираясь, кажется, до самого корня языка. И все это перемешивается с удовольствием от скользящих в нем пальцев, от того, как нарочито громко Алекс всасывает его член и выпускает опять.
      «Пожалуйста!» — просит Райм, не понимая, кого именно и о чем. Ему мало, мало, мало! Мало пальцев, мало огня, жара, движения! Через считанные секунды он оказывается уложенным на спинку дивана вверх тормашками, причем, кажется, ему удалось даже не выпустить член Гончей изо рта.
      — Возьми его, Алекс.
      Минкамун держит его ноги, растянутые в шпагат вдоль спинки, заполняет его горло и сосет, как не в себя, перехватив жесткими пальцами основание члена, Алекс, втиснувшись, как в первый их раз, движется медленно, не торопясь, и Райм давится умоляющим стоном, скребет по мокрой от пота кожаной обивке пальцами.
      Кончить ему не дают ни сейчас, ни позже. Как куклу, как взятого в плен с бою, его вертят во все стороны, выгибают так, как только способно гнуться его тело, растягивают в две руки, позволяя только хрипеть и умолять. Насаженный на член Алекса, он смотрит в темные, как грозовое небо, глаза хозяина, обнимая его давно уже освобожденными руками, чувствует, как в него входит Гончая и кричит, сходя с ума от того, что хочется еще больше. Еще. Еще!
      Вечность спустя он слышит сказанное двумя голосами:
      — Да, Райм.
      И кончает, плавясь белым медом, зажатый меж двух смуглых, как поджаристые гренки, тел.
      
      Где-то в глубинах вселенной в мучительном наслаждении рождается тройная звезда.
            

Pedo Mellon A Minno*


      — Почему именно эта фраза? — Минкамун лежит рядом с Алексом и водит длинным и слегка заостренным ногтем по линиям татуировки.
      Райм знает, но молчит и наблюдает, в кошачьем виде развалившись в гамаке: рядом с любовниками на постели вполне хватило бы места, но ему жарко, а здесь от окна веет прохладой.
      — Перевод тебе, как я понимаю, не требуется? — сонно усмехается человек, потягивается, но от щекотных прикосновений не уходит.
      — Я похож на дикую тварь из дикого леса, которая не знает, что такое синдарин?
      — Ты похож на ожившую статую из какого-то египетского храма, — в который раз изумляет Райма своей проницательностью хозяин. А ведь это он пока все еще ментально не зряч, хотя духовное око вскоре раскроется.
      — Оставим, — тонко ухмыляется Гончая. — Так все же?
      Алекс поворачивает голову так, чтобы видеть его, но в остальном не двигается, позволяя Гончей продолжать обводить вязь эльфийских букв.
      — Мне хотелось, чтобы тот, кого я допущу до своих тылов, хотя бы поинтересовался, что там у меня над оными набито.
      — Хм?
      — До сих пор никто.
      На лице Минкамуна расцветает совершенно хищная усмешка, и Алекс закатывает глаза, фыркает и выпячивает губу, старательно показывая, насколько «не заинтересован». Все трое знают, что это не так: Гончая и Райм чуют запах возбуждения и желания, начавший наполнять спальню с того самого момента, как Гончая докопался до серебристой татуировки на пояснице человека. Тем не менее ни один, ни второй пока что не предпринимают никаких активных телодвижений — позднее утро выходного дня слишком разнеженно и лениво, и природа, кажется, забыла, что идет вторая декада сентября: над городом стоит совершенно летняя жара, словно синяя чаша неба поймала лето и накрыла собой, как ребенок накрывает бабочку.
      Алекс роняет голову на сложенные руки и говорит, не обращаясь ни к кому конкретно, скорей уж — к себе самому:
      — Я же из тех, кто рожден с золотой ложкой во рту. У отца многомиллиардный агрохолдинг, старший брат — его полный и безоговорочный наследник, средний на совершеннолетие получил от папаши небольшую транспортную компанию — так, сущую безделицу с парком на двадцать тысяч машин, логотип «Н&F» с осликом не знает только какой-нибудь оленевод-кочевник с самых окраин Аляски, и то я бы не поручился за это. И я — младший, свободный выбирать любую стезю. Отец был искренне разочарован моим выбором, считал, что мама меня избаловала и испортила. Но денег не пожалел, конечно — ему с амбициями и намерением баллотироваться в Сенат семейные скандалы были совершенно ни к чему. Мне это очень хорошо объяснили после того, как один из моих любовников вздумал шантажировать отца. И я больше не пытался с кем-то из моих пассий разговаривать сам, первым. Меня вполне устраивало, что ко мне не лезут в душу. А тату... Это ма-а-аленькая дверца. И ключик от нее вроде бы на виду — но не всякий достанет, и волшебных бутылочек под рукой нет.
      — А за той дверцей прячется самый чудесный сад, который вы когда-нибудь видели, — мурлыкает Райм, лениво пошевелив кончиком хвоста.
      Алексу хватает совести слегка покраснеть ушами и поерзать.
      — Может, и не самый, но там точно Очень Богатый Внутренний Мир, — с вызовом говорит он, на что Райм только совершенно серьезно кивает.
      В принципе, Алекс не так уж и неправ. Он точно не серый обыватель, и не просто так уже пять лет превращает свое маленькое фешн-агентство в разветвленную и разноплановую структуру, с которой соглашаются сотрудничать многие известные американские и зарубежные бренды. И кому как не Райму знать, что в агентстве Алекса к моделям и прочим сотрудникам относятся намного человечнее, нежели в других. И заслуга в этом именно его, Алекса, создавшего свод правил, которые обязаны выполнять все без исключений. Единственное — и пока еще совершенно секретное — это он, Райм.
      — Так и есть, — не менее серьезно заявляет Гончая.
      Алекс смотрит на него и слегка прищуривается.
      — На самом деле, я совершенно обычный человек и до сих пор недоумеваю, чем мог привлечь такого, как ты.
      Минкамун фыркает, наклоняется и длинно проводит языком поперек татуировки. И только после поясняет:
      — Запах, Алекс. Запах на изумление чистой от грехов и пороков души. Такая безумная редкость в нынешнее время, что я не смог устоять.
      Алекс снова роняет голову на руки и слегка выгибает спину. Из-под рассыпавшихся по подушке волос глухо доносится:
      — Это наверняка заслуга Райма...
      — Не совсем, — Райм спрыгивает на кровать и принимает человечий модус. — Конечно, и моя тоже, но если бы этот алмаз не был сам по себе чистейшим, никакая огранка и бережение не сделали бы его драгоценным бриллиантом, Алекс.
      Он тоже наклоняется и проводит языком по коже хозяина, но не вдоль татуировки, а поперек нее — пересчитывая жесткие бугорки позвоночника, приглаживая темные коротенькие волоски на пояснице, ныряя между ягодиц, где гладко и нежно — Алекс в очередной раз озаботился своим лоском и сходил на шугаринг. Райму и сейчас еще чудится привкус сладости на языке. И пока он увлеченно лижется, Гончая придвигается ближе, наклоняется над алеющим ухом хозяина и бархатно шепчет:
      — Мэллон! — в тот самый момент, когда Райм разводит ягодицы и щекочет кончиком языка щегольски отбеленный анус.
      Алекс невнятно ругается, с силой утыкаясь в подушку лицом, приподнимает бедра. Гончей больше не нужно никаких знаков: врата открылись. Он вздергивает человека на колени, позволяя Райму нырнуть под него и поймать губами почти полностью возбужденный член. Пусть и не на столе, но его фантазия, промелькнувшая в их с Алексом первый раз, исполняется в точности. Он сам придерживает хозяина и чувствует кончиками пальцев скользящий по его коже широкий язык Гончей. Он ощущает, как напрягается, растягиваясь вокруг толстого, с крупной головкой, члена, круговая мышца, как вцепляются в его бедро пальцы человека, притягивая ближе, как обхватывают и его член жесткие губы... Пожалуй, счастливее стать он мог бы только в том случае, если бы Гончая как-то умудрился и его трахнуть одновременно. Но так даже фантом не извернется, да и ощущений... Их хватает. Разрываясь от ощущений, Райм не может сосредоточиться на каком-то одном, потому что они — как круговорот воды в природе. Чем быстрее и жестче становятся толчки Гончей, тем яростнее всасывает его член Алекс, тем сильнее впивается пальцами в его бедро. Райм больше не может контролировать глубину своего проникновения в чужой рот, да и не смог бы в любом случае — Алекс заглатывает его до конца и позволяет только мелкие толчки, собирает на пальцы свою слюну и жестко втискивает в него сразу два.
      Крик оседает на стенках глотки, как привкус хурмы. Райм сдерживается из последних сил, потому что сегодня, сейчас он хочет почувствовать, как первым кончит Алекс. И только после, впитав в себя и семя, и хриплый прерывистый стон, и дрожь сильного тела, Райм выворачивается из-под хозяина, перебирается в изголовье кровати и жадно следит за тем, как Гончая поднимает Алекса на колени, удерживая за плечо и крепко стиснутые в горсти волосы, вбивается последними жесткими толчками в его тело и замирает в этом хрупком равновесии. Этого хватает, чтобы кончить, запоминая отпечатавшуюся на обратной стороне век картинку. Это ярко — так же ярко, как бывают ярки истинные Сумерки в их наичистейшем смешении Света и Тьмы.
      Обведенное золотом, медленно размыкается духовное око человека. Впрочем... а человека ли теперь?
________________________            
Примечания:
* "Молви: "Друг" и войди", фраза, выбитая на Двери Западных Врат Кхазад-дума, полностью звучала как: "Ennyn Durin Aran Moria: pedo mellon a minno. Im Narvi hain echant: Celebrimbor o Eregion teithant i thiw hin". Как и на них, на коже Алекса эта фраза изображена знаками синдарина, одного из языков эльфов из романов Дж.Р.Р. Толкина



Два из трех


       Открывшееся духовное око еще не значит, что человек, вернее, Видящий сразу становится зрячим. И еще меньше это значит, что он начнет понимать, что именно видит. А видение без понимания и есть та самая духовная слепота. Райм прекрасно это понимает и потому старается не торопить события. Алекс — пока еще человек, обычный человек, у которого необычные любовники, только и всего.
      Понимание к Алексу приходит медленно, столь же медленно, как проясняется его новый, сумеречный взор. Сперва он замечает все это краем глаза, как мелькнувшие почти на границе поля зрения смазанные тени, вспышки цвета или и вовсе — лишь смутное ощущение присутствия. К началу зимы, когда нет ничего хуже промозглой сырости за стенами дома, входящему через сумрак Гончей он говорит:
      — Если тебе нужно вытереть шерсть на хвосте — в ванной есть специальное полотенце.
      Замирают все, и Райм, разнеженно раскинувшийся на коленях хозяина (пока никто не видит — ну может же он себе позволить маленькую слабость?), и Минкамун, застрявший в своем охренительно щегольском кожаном пальто одной рукой.
      — Что?
      — А что?
      Алекс старательно делает вид, что все в порядке, но его аура сейчас похожа на грозовое небо — клубится множеством цветов, выстреливает протуберанцами лучей, среди которых Райм с легкостью распознает Страх и Желание. И давит в себе совершенно неуместный сейчас смех, вспоминая, как сам реагировал на Гончую в первый раз.
      — Интересно, а в каком модусе вам удобнее? — задумчиво откидывается на спинку кресла человек, щурится, словно так ему легче рассмотреть сумерки.
      — В этом, — Минкамун сбрасывает человечий модус. Острые когти на не вполне человеческих пальцах ног металлически цокают по паркету, длинный гибкий хвост, больше напоминающий какую-то шерстяную змею, извивается в прорези льняного белого схенти, мощную шею охватывает усех из электра и янтаря*, что так обалденно смотрится на черной шерсти. Золото вообще выглядит на Гончей в десятки раз дороже, чем оно есть — просто потому, что это сочетание черного и золотого — одно из самых выигрышных. И Гончая, конечно, знает об этом.
      — Я догадывался, — задумчиво тянет Алекс, рассматривая сумеречный модус Гончей. — А погладить дашь? — и преувеличенно опасливо косится на сахарно блестящие белые клыки в жаркой алой пасти — Минкамун улыбается, а улыбка Гончей... не для слабонервных.
      Впрочем, слабонервных тут и нет, и Алекс совершенно по-детски вскрикивает от восторга, когда Гончая меняется снова, и на прикаминный коврик, ему на ноги всей немалой тушей плюхается пес из мрака и искр. Райм ревниво ворчит, но не двигается ни на миллиметр с хозяйских коленей. И у человека в итоге оказываются заняты обе руки, и в комнате вскоре разливается басовитое мурлыканье и ритмичные удары хвоста о пол. Райм сдерживается даже мысленно, чтобы смехом не унизить Гончую. Кто бы мог подумать, что эмиссар Князя будет так откровенно балдеть от обычных почесушек?
      Идиллия продолжается недолго: уже на следующий день по пути на работу Алекс замечает парочку лярв, захребетников и пиявок на окружающих. Не в своем офисе, конечно — там территория Райма, и твари соваться не рискуют. Просто для прозревшего Видящего зрелище настолько непривычное, что само лезет в глаза. Естественно, кому отвечать на вопросы, как не Райму?
      — Это долгая история, — говорит он, ставя перед боссом чашечку любимого напитка. — Ты уверен, что сейчас время для учебы?
      — А когда еще? — совершенно серьезно и почти спокойно отвечает человек, и Райм им искренне гордится: кто-то другой уже бы истерил, потому что сумеречные твари — далеко не эталон красоты, даже инкубы и суккубы. Или особенно они. Разума в них хватает на морок, даже не полноценный фантом и тем более модус, чтобы подцепить человека за тонкую нить желания, как рыбку за жабры. А дальше можно тянуть жизненную энергию, пока человек не истощится настолько, что будет неспособен испытывать желание.
      Лярвы — это и вовсе неразумные сгустки негатива, живущие только инстинктами. Вернее, одним инстинктом — жрать! Если присмотреться, то сумерки ими просто кишат — как море иногда кишит медузами. Причем, человек порождает лярв сам — своим негативом, низменными желаниями, гневом, вредными привычками. Избавиться от них практически нереально, если, конечно, у тебя нет Хранителя. Пернатые, к слову, вообще от лярв не защищают.
      — ...? — округлившиеся глаза хозяина лучше всяких слов говорят о его изумлении.
      — А ты думал как? Если чистый Свет — то сразу вся благость и благодать мира снисходит на обласканного вниманием ангела? — насмешливо щурит глаза Райм, рискуя присесть на край рабочего стола Алекса. Рискуя в самом деле — об их связи пока еще никому не известно, даже шпионам Алексова папаши, которые докладывают господину сенатору о каждом шаге младшего отпрыска благородного семейства.
      — Судя по тону высказывания, это совсем не так, — Алекс наклоняет голову к плечу и пристально смотрит, усилием воли удерживая внимание на Раймовом лице, а не на обтянутом серыми офисными брюками бедре, до которого слишком близко.
      — В который раз восхищаюсь точностью твоих формулировок, — искренне улыбается Райм. — «Совсем не так». Свет, конечно, может защитить. Но скорее, просто выжжет сам все, что не придется ему по нраву. Пернатые к тому же еще и мазохисты. Они, вроде как, изображают из себя глас совести, только скажи — ты многих людей знаешь, которые к нему прислушиваются?
      — Хм. Я понял. А почему я их не вижу?
      — Потому что ты пока что способен различать только низкоуровневые сущности.
      — Э...
      — Минкамун сам пожелал, чтоб ты его увидел. Позер! — фыркает Райм.
      — Ревнуешь? — Алекс все-таки не выдерживает искуса и проводит кончиками пальцев по бедру Хранителя, едва-едва касаясь. Намеком, но не более. И все так же пристально смотрит в его лицо, ловя малейшие изменения мимики.
      — Не знаю, — честно отвечает Райм.
      Он может о чем-то умолчать, но Хранитель обязан быть со своим Хозяином предельно честным. Тем более сейчас. И Райм честен: он не знает, как называется то, что он чувствует. Он ведь и сам безмерно восхищается этим хвостатым позером, он счастлив каждое мгновение с тех пор, как замкнулся трискелион и образовалась устойчивая связь между ними тремя. Но все-таки где-то в самой глубине эгоистичной кошачьей души Райма живет желание, чтобы Алекс принадлежал только ему одному.
      
***


      У Райма — лучший в явном мире Хозяин. Это Хранитель уже понял и намертво затвердил себе, но получить подтверждение все равно приятно до покалывания в каждой шерстинке.
      Алексу невдомек, что Райм, чутко настроенный на него, все равно услышит каждое слово, когда он просит Гончую о приватном разговоре. Минкамун тонко улыбается, и это, скорее, призрак улыбки, чем реальное движение губ человечьего модуса. Райм понятливо испаряется из комнаты, уходит на сумеречный план, в глубине души понимая, что и это — ревность, желание быть полностью в курсе всего, что делает и говорит его человек. И потому он старается все-таки не слишком сильно вслушиваться в то, что говорит Алекс, но собственное имя заставляет навострить уши.
      — ...Райму лет... или столетий, но мне все-таки кажется, что ты старше.
      — Если считать возраст душ, то Райм старше, — спокойно отвечает Гончая. — Но вряд ли он помнит самые первые свои воплощения, так что можно считать нас ровесниками.**
      — О... И все-таки... Мне сложно сформулировать, понимаешь? Вы оба мне дороги, но Райм из-за близости ко мне менее защищен в нашем, человеческом мире.
      — Понимаю. Ты хочешь придать законность вашим отношениям.
      Алекс облегченно вздыхает и твердо говорит:
      — Да. Если бы это было возможно, я заключил бы триаду с вами обоими. Но мне почему-то кажется, что для тебя, несмотря на твою работу, законность в подобном стоит на последнем месте.
      Гончая смеется и фыркает, снова смеется и тепло отвечает:
      — Я согласен на статус вашего любовника, Алекс. В людском мире. Но в сумерках мы заключим триаду, и это будет скоро. Как только закончится Темное время.
      Райм прячется в высокой пыльной траве сумерек — здесь всегда тепло и шелестят горячие травы, какая бы погода ни была в яви. Прижимает уши и запускает в землю, в переплетение корней когти. Ему нужно подумать над услышанным.
      Нет.
      Ему нужно хорошенько потрясти головой и выкинуть услышанное из памяти, чтобы позволить и Алексу, и себе и даже Минкамуну насладиться чистыми эмоциями, основанными на неожиданности предложения. Да, именно это и должно сделать.
      Райм усилием воли стирает себе маленький кусочек памяти, последние десять минут, зная, что придется поплатиться за это болью, пока аура будет затягивать такое повреждение — любое вмешательство в тело или разум всегда отзывается на ауре, духе и душе.
      Гончая находит его, вылизывает виски, помогая восстановиться.
      — Даже в самых глупых твоих поступках я вижу мудрость, хороший котик, — говорит он, баюкая Райма на руках, не обращая внимания на слабое сопротивление и шипение, что он уже давно не котенок.
      — Не говори мне ничего.
      — Не буду. Тебе лучше? — Райм кивает, и Гончая ставит его на ноги, подталкивает в спину: — Иди к нему.
      Райм идет, на ходу преобразуясь в человечий модус, уверенный, что сейчас это будет правильно. Выходя из сумерек в явь, изумленно смотрит на то, как Хозяин преклоняет колено и открывает бархатную черную коробочку, в которой на белом шелке поблескивают широкие кольца из белого металла, в центре которых проходят желобки, а в них кельтскими плетенками извиваются змейки из какого-то другого металла — радужного, переливающегося от бледного золота к сине-фиолетовому.
      — Хранитель мой, Райм, Реймонд Шарп, я прошу тебя стать моим мужем.
      Больше всего Райму хочется сесть на пол и руками прижать челюсть, подержать — авось не отвалится больше. Он не отказывает себе в этом, сидит, придерживает подбородок ладонью и смотрит на терпеливо ждущего ответ человека. Не засекает время, вообще не понимает, сколько его прошло. Райм в прострации, ему нужно подумать...
      Нет.
      Не нужно.
      Именно этого он и хотел, ведь так? Хотел, чтобы Алекс принадлежал ему?
      — Да, — просто говорит он и впитывает в себя тот свет, который начинают излучать обычно холодные серые глаза человека.
      Никакая телесная близость не сравнится с этим. Мгновение, когда размываются границы двух душ, объединяя их в одно целое — этому процессу не нужны никакие церемонии и никакие условности, достаточно желания. И Райм понимает, что отныне и навсегда они связаны. Сколько бы ни прошло лет, воплощений и жизней, как бы ни изменились он и Алекс — все равно теперь они будут вместе.
      На сей час, сей день, пока несет воды река твоей жизни и далее, пока не истает в изначальном огне наша единая душа.
________________________ 
Примечания:
* Схенти - набедренная повязка из льна, может быть как самая простая, так и очень богатая, с множеством драпировок и складок. Усех - ожерелье в виде воротника. Электр (иногда - электрон) - сплав золота и серебра. Янтарь - это личный фетиш Гончей, в Древнем Египте его не знали, как драгоценный материал.
** - душа Райма возникла на заре разумной жизни этого мира. Но перерождалась она уже столько раз, что первые воплощения стерлись из памяти, и отчетливо помнит себя Райм примерно с того же периода, в который возник Гончая, как осознающий себя эмиссар Темного. То есть - примерно времен Раннего царства.


Точка излома. Ч. 1


      Никогда не следует забывать о реальности, потому что реальность-то о тебе не забывает, даже если попытаться спрятаться в своем доме, превратить его в крепость и поднять все щиты и нарастить стены — она придет с тараном и разрушит все.
      Райм всеми силами старается не допустить такого. Он прекрасно понимает, почему Алекс не хочет выходить из дома. Видящий прозрел — и получил серьезную перегрузку психики. Помочь в этом может только время, а вот прятаться нельзя. И потому Райм тащит Хозяина наружу, заставляя смотреть на мир даже не из окна машины, а вживую. Проходить мимо людей, увешанных лярвами и захребетниками, как лоза — спелыми гроздьями. Разговаривать с теми, к чьим шеям длинными хоботками присосались вампиры. Касаться отмеченных знаком Гончей.
      — Это... ангел? — Алекса скручивает очередным приступом тошноты, стоит вспомнить впервые увиденное сегодня существо.
      Райм сочувствующе поглаживает его по спине, придерживая шарф. Он очень хорошо понимает своего человека. В отличие от порождений похоти, пернатые кажутся ослепительно-прекрасными. Ключевое слово — «ослепительно». Когда слепота проходит, прекрасные по отдельности черты складываются в ужасающее уродство. Пустые глаза ангелов наполнены белым сиянием, скорбные и смиренные лица кажутся неестественными масками, из-под которых вот-вот покажется истинный лик — полный презрения к смертным, брезгливости и высокомерия. Что удивительно, например, Гончая тоже иногда выглядит высокомерно, но это не мешает воспринимать его как красавчика. И аура смерти вокруг него не делает его менее желанным. Ангелы же... вызывают у Райма и, что не удивительно, у Алекса только отвращение. Это на уровне инстинктов, наверное. Естественная реакция на подобное — тошнота.
      — Такое ощущение, словно случайно вляпался в лужу жидкого дерьма, а она внезапно разлилась, как болото и засасывает. Уже было такое, — жалуется Алекс, заставляя Райма слегка удивиться и встревожиться.
      — Было?
      — Ты не знаешь, — прополоскав рот водой из бутылки, человек поправляет пальто и спешит отойти от испоганенной урны. Успокаивающе касается плеча Райма, подхватывает под локоть. — Я же не рассказывал, почему мама не живет с отцом, и почему я еще в одиннадцать ушел к ней.
      Райм мотает головой и вострит уши: он пришел к Хозяину только в пятнадцать, и это была почти случайность — Хранителей вообще-то мало, и на всех не хватает, рождаются они очень редко, ну и моменту, когда такого вот молоденького Хранителя можно выпустить «в поле», предшествует очень длительное и серьезное обучение, набор сил. А подобные Райму, старые и опытные, зачастую выбирают себе в подопечные кого-нибудь, кто важен для явного мира, кто имеет влияние и власть.
      Райм тоже должен был сделать так. Но, открыв глаза в телесном модусе Хранителя, вместо равнодушных глаз взрослого увидел сияющие, как сталь в солнечный день, глаза подростка.
      — Это выбраковка, — недовольная заводчица протянула руку, чтоб забрать невесть как оказавшегося в вольере с готовыми к продаже котятами этого, но мальчик прижал совершенно не сопротивляющегося зверя к себе и насупился.
      — Я куплю его. Назову Грим.
      Райм тихонько фыркнул и принюхался, уткнувшись носом под мышку Хозяину. Пахло так, как и должен пахнуть человечий подросток: остро — потом, искусственно и резко — дезодорантом, тонко-пряно — недавно пролившимся семенем. А еще — чистотой, и это не было запахом тела...
      Райм снова мотает головой, прогоняя воспоминания.
      — Расскажешь?
      — Дома. Пожалуйста, больше не заставляй меня ходить пешком.
      — Если обещаешь не пытаться закрыться в четырех стенах.
      — Обещаю.
      
***


      Райм понимает, что, занятый переживаниями Хозяина, допустил ошибку, когда по дороге от эйчар-отдела к приемной его перехватывает один из тех, о ком он точно знает: этот человек работает на сенатора Джонсона. Идя с ним в расположенный на этом же этаже туалет, на котором — совершенно не удивительно — висит табличка «Не работает», Райм уже примерно представляет, что сейчас будет. Поэтому об этом он не думает, только вспоминает, где прокололся. Выходит — с момента прихода в офис компании, потому что вошли они с Алексом одновременно, да еще и под ручку, Алекс был без перчаток, он тоже, и любой достаточно внимательный взгляд заметил бы одинаковые кольца. Проклятье! Впрочем, к этому все и шло, и именно этого: показать, что их отношения — нечто большее, чем интрижка, то, что уже не подпадает под установленные самим Алексом правила, — Хозяин и добивался. Удивляет Райма другое, то, насколько быстро отреагировал Алексов отец. Нет, ясное дело, что шпион отчитался ему с самого утра. Но все равно, сколько там прошло времени? Два часа?
      — Меня ждет босс, Мастерс, будьте любезны...
      Договорить он не успевает: руку заламывают, грудью впечатывая в кафельную плитку на стене. «Хорошо, что не на полу» — с мрачным смешком думает Райм, брыкаясь и мыча в закрывающую рот ладонь. Так, как это должен делать обычный человек, не особенно сильный, изящной наружности.
      — Заткнись, подстилка. Заткнись, иначе я сверну твою тощую шейку.
      Райм затихает и бурно дышит, выдавая положенные реакции. Ему физически неприятно чувствовать, как этот человек ведет носом по его шее, словно вынюхивает запах страха. Короткую дрожь отвращения тот принимает именно за страх, выдает смешок.
      — Слушай сюда, дрянь. Ты откажешься от отношений с боссом. Иначе... в городе много притонов, где может оказаться очередная шлюшка, накачанная наркотой. Ты понял?
      Дождавшись, пока воняющая табаком ладонь уберется от лица, а руку отпустят, Райм выворачивается и отскакивает от человека, с видом оскорбленного прикосновением кота оправляя пиджак и рубашку.
      — Что вы себе позволяете, Мастерс? Вам надоело работать в компании? — шипит он, надеясь, что не утратил актерское мастерство за двенадцать лет, которые провел в модусе Хранителя. Ну, или восстановил его за последние три. Потому что ему сейчас нужно выдать правдоподобную реакцию. Человеческую. А не располосовать человека на тонкие ленточки и клочки. Хотя ну о-о-очень хочется. Настолько, что в сумеречном модусе удлиняются клыки и когти, а шерсть встает дыбом. От человека воняет пернатым. Не так, словно тот постоянно крутится рядом, но отголоском запаха. Значить это может только одно: Мастерс общается с кем-то, за кем присматривает ангел. А для Райма это всегда признак надвигающейся задницы. И ее глубины он пока что не может даже предположить — а вот это плохо. Впрочем, он старый и сильный Хранитель, у него есть связь с Гончей, что может пойти не так?
      — Я тебя предупредил, Шарп.
      Мастерс уходит, оставляя Райма брезгливо отряхиваться, мыть руки и стирать влажными салфетками с кожи следы чужого прикосновения. Приведя себя в порядок, Райм спешит на свое рабочее место, решая, что Алексу незачем знать, что только что произошло. Хотя надо что-то придумать, чтобы убрать Мастерса из компании. Или нет? Известного шпиона легче держать в поле зрения, чем того, кто заменит его. Да и таких людей у сенатора здесь — не один Мастерс. Райм знает о них, и все это время успешно избегал их внимания. Пожалуй, больше так не выйдет, и придется выработать какую-то иную стратегию. Но на это есть еще время.
      
***


      Времени нет.
      Райм понимает это слишком поздно.
      Все складывается категорически неудачно: Минкамун уходит, предупреждая, что, скорее всего, ему придется задержаться на неопределенное время. Хоть он и вроде как считается в отпуске, но этот самый «отпуск» надо еще отработать, закончить все задания. Гончих, как и Хранителей, мало, и каждый из них обязан выполнять свою работу, иначе этот мир заполонят маньяки и преступники самого мерзкого толка. Князь, как и все его эмиссары, может только знать, что мера Тьмы в каком-то месте яви превысила определенную норму, но того, кто в этом виновен, еще надо выследить. А это не всегда просто: те, по чью душу приходит Гончая, обычно прекрасно маскируются под примерных семьянинов, хороших отцов и матерей, братьев и сестер, добрых соседей и добропорядочных граждан. Самый злостный маньяк, убивающий свою жертву самым жестоким образом, может быть тем, с кем вы привыкли пропускать стаканчик в пабе по воскресеньям, родителем очаровательных близнецов, которые ходят с вашим ребенком в садик или школу, вашим начальником или тихим безынициативным подчиненным, который редко поднимает взгляд от своих бумажек.
      — Будь осторожен, — говорит Гончая на прощание, и его влажный черный нос подрагивает, а верхняя губа приподнимается, обнажая клыки. — Я чую угрозу. Если что-то случится — позови меня.
      — Я справлюсь. Но если нет, ты услышишь мой зов, — обещает Райм, мягко и мимолетно касается языком жесткой шерсти на его щеке и отпускает стиснутый в кулаках усех. — Да будет твой путь успешен, Гончая.
      Проблемы наваливаются не сразу — дня два все идет своим чередом, и Алекс спокоен, он уже притерпелся к тому, что видит, и учится переключаться с сумеречного взора на обычное зрение. С каждым днем у него получается все лучше. Райм гордится им.
      Подготовка к очередному большому проекту занимает все время Хозяина, Райм при нем, словно верный оруженосец: большая часть срочной корреспонденции и координация на нем.
      — Нет договора с норвежцами, — перебирая документы, Алекс с отчаянием ерошит волосы, превращая изыски стилиста в самое обычное «воронье гнездо», хотя даже так он очарователен.
      — Я съезжу. Сколько у меня времени, сэр? — на людях Райм придерживается субординации.
      — Час, не больше. Реймонд, возьмите мою машину.
      — Да, сэр, — коротко кивает Райм и спешит к выходу.
      Он слишком увяз в человеческих делах. Его мысли заняты тем, чем не следует их занимать, и ловушку он чует слишком поздно. Машина сворачивает в узкий темный переулок, где света нет даже днем, что говорить о вечере, останавливается. Взгляд у водителя пуст и бессмысленен, как у манекена. Райм мгновенно переходит в боевой модус, рычит, глядя на окружающих его тварей. Больше всего вампиры похожи на помесь богомола и муравьеда. Длинные тощие руки заканчиваются острыми лезвиями, такие же лезвия топорщатся на локтевых сгибах, на неестественно выгнутых назад коленях. Развернутые в ожидании пищи хоботки возбужденно дергаются, блестят мертвенным зеленым светом мелкие глазки в глубоких глазницах. Старые, опытные, сильные твари. Что хуже всего — Райму не позвать на помощь Гончую: именно эти твари сумерек умеют глушить мыслеречь, создавая вокруг себя и жертвы кокон тишины. Их шестеро, и Райм надеется, что справится сам.
      Он выпускает когти и скалится.
      Он должен справиться и вернуться.
      Должен.
      
***


      Трава Сумерек колышется молча, путается в ногах, оплетает щиколотки. Воздух сух и царапает горло. Райм отпрыгивает от очередного удара зазубренного лезвия, но недостаточно быстро, и на его шкуре раскрывается длинная глубокая царапина, веером разлетаются светящиеся капли. Таких царапин на нем уже много — каждый вампир отметился не по разу. Райм понимает: с ним играют, как с обреченной добычей. Ему не уйти сегодня отсюда. Но даже если и так, с собой он заберет их всех.
      Прыжок — и когти рвут плоть и ломают кости, клыки вгрызаются в место сочленения маленькой, похожей на старую картофелину, головы и плечевого пояса, глубже, глубже, добираясь до хрящей и жил. Кровь вампира холодна и горька, как настой полыни, его сила отдает затхлостью стоячей воды и привкусом мертвечины. Райм уворачивается от беспорядочных ударов, пропуская часть, отпрыгивает, получая поперек хребта лезвием. Слышит хруст и чувствует обжигающую боль в боку, но остановиться и выдернуть из раны осколок просто некогда. Живы еще четыре твари, первый вампир, убитый им, уже затих, второй все еще дергается, и надо бы его добить, но Райм думает, что успеет это сделать.
      Потом думать становится некогда.
      Когда он убивает последнего вампира, ему самому не верится, что это случилось. Он падает на колени и думает, что ему нужно отдохнуть. Немного, хотя бы несколько минут. Отдышаться, затянуть самые глубокие раны, убрать из них обломки вампирских клинков... Слабость гнет его к земле, которая превратилась в грязь от того количества крови, что на нее пролилось и смешалось с пылью Сумерек. Он опирается на руку, пытаясь нашарить глубоко ушедший в плоть осколок, и только чудо позволяет ему уйти от удара раскаленного копья. Правда, больше он уже не в силах двигаться, и все, что ему остается — лежать, чувствовать запах собственной паленой шерсти и смотреть вверх, в белесый свет глазниц ангела. Металлический каблук вдавливается в рану на его груди, но Райм молчит. Он узнает запах.
      — Живучий, сучонок, — нежный перелив голоса не вяжется со словами, впрочем, у пернатых всегда так. — Ничего, это ненадолго. Но хорошо, что ты пока еще жив.
      Райм молчит.
      — Упрямый. Посмотрим, насколько хватит твоего упрямства.
      Пернатая тварь вбивает каблук, сверкающий каким-то огненным рисунком, в его плечо, и Райма выгибает от невероятной боли, выворачивает наизнанку... Всего лишь выбрасывает в человечий модус — самый слабый и беззащитный модус Хранителя. Он задыхается, глохнет и слепнет от боли и пытается свернуться в клубок, не сразу понимая, что его руки скованы за спиной. В человечьем модусе не видно ран, он все еще одет и лежит на заднем сидении все той же машины. И водитель все так же пялится вперед стеклянными глазами. На переднем сидении возникает светящийся силуэт ангела.
      — Вперед.
      Машина трогается с места. Райм вкладывает последние силы в мысленный зов, но пернатая тварь смеется:
      — Печати не дадут тебе докричаться, можешь не стараться.
      Печати Света! Райм старается дышать, хотя в груди, в боку, в обоих бедрах, в плечах словно прорастают раскаленные терновые ветки. Если он не вернется в боевой модус и не вытащит из себя осколки вампирских клинков, он умрет, и смерть будет долгой и мучительной. После такой ему придется долго собирать себя, чтобы вернуться. Но пока на его душе стоят Печати Света, сменить модус он не сможет. Убрать Печати может пернатая тварь. Может уничтожить Гончая — правда, вместе с частью души, и это небольшая плата, это как иссечь некротизированную плоть в ране.
      «Минкамун, взываю... Алекс, услышь меня...»
      Беспамятство наваливается и погребает его под собой, как раскаленный пепел, засыпающий Геркуланум.
            

Точка излома. Ч. 2



      В сознание Райма приводит целый океан ледяной воды.
      Он стонет и дергается, затихает, стоит услышать незнакомый грубый голос:
      — Очнулся, сучонок. — И тут же громче: — Сэр, он пришел в себя.
      Райм прислушивается, стараясь замереть, хотя от огненной боли внутри хочется извиваться и орать. Слышит тяжелые шаги грузного человека, его одышливое дыхание — и дыхание еще нескольких, четыре... пять? Пять тренированных бойцов, охрана. С трудом разлепляет глаза, стараясь быстро проморгаться, хотя зрение фокусируется плохо, плывет от жара и потери сил. Но слух не подводит: в комнате шестеро людей. И классифицировал Райм их верно, пятеро выглядят как поджарые бойцовские псы, шестой... Если приглядеться, что у Хранителя получается плохо, но все-таки получается, то в чертах чересчур заплывшего жиром лица угадывается какая-то мимолетная похожесть на Алекса. Хотя гораздо больше ее в глазах — ледяных, серо-стальных, словно созданных для презрительно-высокомерных взглядов. Другое дело, что у Алекса это все-таки маска, созданная для того, чтобы прикрыть некоторую ранимость и вообще душу от чужого любопытства и грязных лап. А у этого человека душа смотрит ружейными дулами, готовыми выплюнуть смерть. Почему на нем еще не стоит метка Гончей? Потому что такие, как сенатор Джонсон, предпочитают обстряпывать свои дела чужими руками. Безусловно, в нем полно Тьмы, но еще не настолько критически много, чтобы Князь и его эмиссары почуяли единый источник возмущений мирового равновесия.
      — Он меня слышит? — глядя на Райма в упор, интересуется сенатор у кого-то из своих людей.
      — Да, сэр. Мастерс сказал, что его сильно не били и вкололи только легкое седативное, чтобы не дергался.
      — Хм?
      — Сказал, что этот им уже попался таким, с температурой.
      — Не суть. Итак, — сенатор грузно присаживается на вычурный металлический стул, носящий следы былого великолепия, слегка наклоняется, чтобы видеть Райма, которого вздергивают на колени и придерживают два бойца. Голову приходится придерживать тоже — сил у Райма нет совсем, и она безвольно клонится на грудь, так что один из охранников крепко держит его за влажные пряди.
      — Итак, мистер Реймонд Шарп. Двадцать три года, уроженец Британской Колумбии, с двадцати лет числится сотрудником фэшн-агентства «Маркиз» в должности личного секретаря его директора. По факту — просто очередная подстилка моего непутевого сына. Точнее, подстилка с претензией на серьезные отношения. Тебя ведь предупреждали, мальчик?
      Райм знает, что лучше было бы молчать, но не может не спросить, пытаясь понять, за какие ниточки дергает пернатая тварь этого человека:
      — За...чем вам... это?
      — Зачем? — человек ведется, потому что, кажется, ему и самому очень хочется высказаться, хочется оправдать свой поступок вслух — обмануть себя и свою совесть. — Затем, что Алекс должен разочароваться в своей гомосексуальности. Должен понять, что такие шлюшки, которые готовы подставить свой зад, не могут быть по-настоящему верны, не могут дать человеку его уровня ощущение домашнего уюта и надежного тыла. Это может только женщина! И когда он разочаруется — с твоей помощью, скорее всего, недобровольной, но не суть, так вот, когда он разочаруется и вернется ко мне за советом — я дам ему нормальную жену.
      — Через ко... которую будете... тянуть за ниточки и дха-а-а... — Райма грубо дергают за волосы, но он все равно заканчивает: — ...давить авторитетом?
      — Некоторым непослушным щенкам нельзя давать свободу выгула, им нужен строгий ошейник и глухой намордник, чтоб не подбирали с земли падаль, — усмехается сенатор Джонсон, и яснее ясного, кого он считает «падалью».
      — А мне кажется... Алекс вполне... взрослый. Волкодав, — Райм растягивает в усмешке непослушные губы, смотрит прямо в глаза человеку и заканчивает: — Не ваш только.
      И не удивляется прилетающему в живот удару чужим тактическим ботинком.
      
***


      Райм уехал больше часа назад. Алекс готовит документы к подписанию, то и дело поглядывая на часы, потом находит в папке злосчастный договор, за которым отправил Райма, и чертыхается. Набирает номер, но «абонент недоступен». Телефон собственной приемной молчит. Водитель отвечает спустя три гудка, искренне изумляясь вопросу:
      — Сэр? Но я никуда не возил вашего секретаря! Да, сэр, я стою на парковке студии... Да, сэр...
      Алекс ловит себя на том, что в руке с треском сминается и ломается золотой паркер. Отбросив бесполезные обломки в мусорную корзину, он сосредоточивается и набирает номер Амуна.
      «Абонент вне зоны доступа сети». Проклятье!
      Телефон ему еще понадобится, потому он откладывает его на стол аккуратно, несмотря на желание запустить им в стену. Нахера, спрашивается, эти бесполезные игрушки придуманы, если в самый нужный момент ни до кого не дозвониться? Алекс сжимает в кулаках волосы и напряженно думает. Что-то тут не сходится: Райм сказал, что возьмет машину, но не взял. Такого не может быть, потому что не может быть никогда. Райм за три года еще ни единого раза не отступил от намеченного и высказанного вслух. Следовательно, кто-то тут врет, и это не Райм.
      — Мисс Кински, — поднявшись и выглянув за дверь переговорной, Алекс обращается к своей помощнице, занятой координацией работы с моделями.
      — Да, босс?
      — Вы не заметили, мистер Шарп уехал?
      — Да, босс, час и двадцать три минуты назад, на вашей машине.
      Что и следовало доказать.
      И встает вопрос: какого черта врет Хендрикс? Да еще и так уверенно!
      — Сколько до встречи с норвежцами, мисс Кински?
      — Семь минут, босс, если все будет в идеале.
      — А будет, Саманта?
      — Да, босс. Мальчики готовы, операторы готовы, студия готова, реквизит готов, — перелистывая странички блокнота, отчитывается женщина.
      — Эрика ко мне.
      Начальник службы безопасности появляется спустя полчаса, когда подписание договоров в разгаре. Алекс видит его за стеклянной дверью переговорной и старается незаметно свернуть работу, впрочем, не отступая от условий. Еще полчаса спустя все бумаги подписаны, и он свободен. Без зазрений совести свалив дальнейшую работу на зама, он выходит во внутренний дворик студии, жестом приказывая Эрику Монро следовать за собой.
      — У нас проблема.
      Маловыразительное лицо начбеза становится просто каменным.
      — Босс?
      — Реймонд пропал. Хендрикс зачем-то лжет, что не отвозил его в офис. Телефон моего секретаря не отвечает.
      Если бы можно было опустить все эти словесные кружева и просто скомандовать Эрику «Фас!» или «Ищи!» — Алекс бы так и сделал. И был бы уверен, что начбез поймет. Но, ****ство, так нельзя.
      — Найди моего жениха, Эрик. Уверен, это не была его инициатива сбежать.
      В глазах человека мелькает легкая тень улыбки, рожа остается каменной.
      — Да, босс. Мистер Шарп не из легкомысленных. Разрешите идти?
      — И очень быстро.
      Эрик исчезает так быстро, словно проваливается в Сумерки. Хотя он всего лишь человек, уж в этом Видящий уверен на все сто. Человек с очень яркой чистой аурой. Только поэтому Алекс не сомневается в его чести и верности. Уж о зависимости душевных и духовных качеств и ауры Райм его просветил сразу, как только Алекс начал видеть хоть что-то.
      Алекс берет телефон и снова набирает попеременно два номера, стоящих у него на быстром вызове. Ответ пока неизменен, и тревога все сильнее вгрызается в его душу.
      
***


      То, что чутье на неприятности не подвело его, Минкамун понимает сразу, как только оказывается на месте своего последнего задания. Концентрация Тьмы в маленьком захолустном городке такая, что он удивлен, как из него не разбежались люди. По лицам заметно, что у каждого второго, если не каждого первого здесь депрессия, общий фон давит на психику, как многотонный пресс. На вопросы частного детектива люди реагируют неадекватно, оскорблениями и агрессией. Сумерки просто кишат низшими сущностями, которые — вот странно! — как-то не слишком спешат рассосаться с пути Гончей.
      Когда на него накатывает первая волна тварей, Минкамун понимает, что кому-то хватило наглости натравить их на эмиссара Князя. Наглости и... силы? Значит, Свет. Понимание придает сил и боевой злости. В руках Гончей сам собой возникает хопеш, бронзовый клинок которого покрыт чистым серебром. Обычно ему хватает собственных когтей и клыков, но явно не сейчас. Сумерки принимают и разносят боевой рык Гончей. Замершее мгновение разлетается веером того, что заменяет лярвам кровь и схлопывается в ничто.
      Твари накатывают волнами, словно кто-то собирает их, как овец, и гонит на него. Если бы их не было так много, Минкамун бы, пожалуй, попробовал определить, кто и откуда. Но ему просто некогда — и даже он, неутомимая смерть, начинает уставать, а хопеш в ладони кажется тяжелее с каждым взмахом. И белый лен уже не белый не только от чужой крови и ихора. Но он не может отступить. Отступить — значит оставить людей без защиты, а равновесие — нарушенным. И если на смертных ему в принципе наплевать за редким исключением, то равновесие должно быть восстановлено.
      Когда развеивается последняя туша вендиго и Минкамун вышагивает в явь, меняя модус, уже давно стоит ночь. На дисплее телефона высвечивается три десятка пропущенных вызовов от Алекса, и у него, давно уже забывшего о том, что есть страх, сердце на мгновение замирает, объятое холодом.
      Трубку берут после первого же гудка.
      — Райм пропал, — напряженным голосом, в котором ни капли сонливости и целое море тревоги, говорит Алекс, не здороваясь.
      — Можешь найти место без камер и хрупких предметов?
      — Да плевать, если что-то разобьется. Мой кабинет.
      — Ты там?
      — Да.
      — Представь, что ты — маяк. Зови меня.
      В Сумерках зажигается ярчайшая звезда, и Гончая делает шаг в ее жаркий, но не обжигающий его свет.
      
***


      За все время существования своей души Райм пережил множество приключений, были среди них и те, что приводили его к смерти физического воплощения. Всякое было, в том числе и насильственная гибель. Не было только одного. И потому, наверное, он не сразу понимает, что именно с ним будут делать эти люди, которым приказано «научить его послушанию».
      — Да он, вроде, и так не против, да, сучечка? — глумливо смеется тот, чьи ботинки совсем не пришлись по вкусу ребрам Райма.
      Чужая рука нагло обшаривает тело, и до Хранителя доходит. Боль тела отходит куда-то на задний план, отвращение придает сил, и в следующие пять минут он превращается в бешеный ветряк, ногами отмахиваясь от пятерых матерящихся мордоворотов. А потом силы уходят так же внезапно, как и появились, и он кулем падает на ободранный пол, частично замощенный вздувшимся паркетом, вот только это не останавливает его мучителей.
      — Так, хватит. Нам сказано не убивать. Младший Джонсон должен найти его в борделе, живым и подмахивающим очередному клиенту.
      — Для этого вообще-то нужна «ангельская пыль».
      — Не беспокойся, Мастерс привезет все, что нужно. Проверь пока, поломанный он нам тоже не нужен.
      Райм не может сопротивляться, когда с него срезают одежду и ощупывают. Все внутри просто горит и плавится от боли и жара. Ему срочно нужно сменить модус, иначе он не протянет долго. Сутки, двое, максимум. Ему уже почти все равно, что делают с его телом, хотя нет, когда его выгибают в какую-то абсолютно непотребную позу, связывая со знанием дела, он снова пытается дергаться, но уже поздно.
      — Вот это растяжечка, — присвистывает кто-то из людей.
      — Вот это растраханная дырка!
      — Вам не жить, — хрипит Райм, дергаясь всем телом от прикосновения.
      — Не переживай, твоему женишку не до тебя. Джош, придержи-ка шлюшке челюсть, не хочу, чтоб мне откусили член.
      Райм вкладывает всего себя в мысленный зов. Он — Хранитель, но сейчас ему очень страшно. Страшно и больно. Он хочет, чтобы к нему пришли и спасли. Один раз в его длинной, очень длинной жизни. Один-единственный раз, Высшие!
      Телефонный звонок — словно ответ.
      — Да, сэр. Да, я вас понял. Хорошо, перевезем птичку в другую клетку.
      Недовольный боевик возвращается, швыряет в привязанного к стулу Райма рулон какой-то ткани.
      — Замотайте его, парни, и грузите в машину. Мастерса взяли за жопу.
      Райм обмякает, почти не цепляясь за ускользающее сознание. Понимает он только одно: его ищут и скоро найдут.
      
***


      Эрик Монро очень быстро понимает, что личный водитель босса не лжет — он в самом деле не помнит ни того, как отвез Реймонда в один из районов трущоб, ни как передал его, судя по размытым видео с регистратора совершенно случайно проезжавшей мимо машины, чем-то обколотого или просто вырубленного, Ричарду Мастерсу, ни того, что вернулся обратно, как ни в чем не бывало. Ему интересно только одно: неужели Мастерс и те, кто поработал с сознанием Хендрикса, думали, что он не сможет отследить машину босса?
      А еще они, кажется, абсолютно не ценят своих шестерок, думает Эрик, когда его ребята берут Мастерса. Колоться, правда, тот начинает далеко не сразу, Эрику приходится самому спуститься в подвал и поработать с «языком». Больше всего его удивляет то, что все это время босс стоит рядом, и такое у него лицо, особенно — взгляд, какого Эрик за все годы работы на него не видел ни разу. Это лицо человека, готового идти по трупам и делать все, чтобы спасти того, кто ему дорог.
      Меняется оно только раз, когда сотовый босса тихо пищит сигналом пришедшего смс-оповещения, и босс срывается с места, спеша куда-то. Через несколько минут звучит странный хлопок, и уже Эрик срывается наверх, в кабинет босса, чтобы почти снести с петель и без того покореженную дверь и быстро осмотреть место взрыва. Что был взрыв, он почти не сомневается, но не может поверить в результаты: судя по следам, эпицентром был или сам босс, или тот, кто сейчас помогает ему подняться.
      — Босс?
      — Эрик, провези нас по маршруту похищения.
      — Понял, босс.
      Эрик не будет задавать вопросы. Вернее, будет — но не боссу. И не сейчас. О том, кто такой Амун Лагади, он знает, где-то глубоко внутри ворочается обида: неужели босс не верит, что они сами могут найти мальчишку?
      — Эрик.
      Голос у босса такой, что Эрику Монро, бывшему спецназовцу, ветерану нескольких боевых операций, становится не по себе.
      — Быстро.
      Он выметается из разгромленного кабинета и несется на парковку, слыша за спиной очень слаженный бег босса и детектива. Прогревать машину некогда, босс в одном тонком свитшоте под пиджаком, и, уже выезжая с парковки, Эрик краем глаза ловит в зеркале заднего вида, как детектив снимает с себя теплое пальто и накидывает его на плечи боссу. Он отводит взгляд: это не его дело, хотя жест, которым на плечо босса ложится чужая рука — меньше всего похож на дружеский.
      В свете фар переулок выглядит самым обычным. Ну, обшарпанные стены. Ну, покореженные мусорные контейнеры. Ну, воняет гадостно. Эрик не понимает, почему босс, выбравшийся из машины, внезапно зеленеет и сгибается в приступе рвоты, явно стараясь не коснуться ничего. Кинувшись поддержать мужчину, он слышит звук, от которого продирает мгновенной острой дрожью, оборачивается и застывает, пытаясь осознать увиденное. Никакой боевой опыт не может помочь ему, когда только что стоявший перед ним детектив внезапно превращается в гигантского пса, словно созданного из тьмы и огненных искр. Из его огненной глотки исходит леденящее кровь рычание. Еще мгновение — и пес одним прыжком перемахивает через машину и уносится куда-то в темноту.
      — За ним, быстро! — сдавленно и хрипло рявкает Алекс, и Эрик предпочитает не думать, а действовать на рефлексах. Сказано — за псом, значит, за ним.
      Он мимоходом отмечает: вот место, где Реймонда передали Мастерсу. Псина ведет их дальше, дальше, на окраину города, где располагаются готовые к сносу доходные дома. У парадной одного такого она внезапно тормозит, а вот он не успевает, но удара нет. Оттормозившись, он опускает стекло и выглядывает, но под колесами, конечно, нет никакого пса. Он двигается кругами, вытянувшись в струну, вынюхивает какой-то одному ему известный след. И снова гигантским скачком с места берет разбег, так что Эрику приходится вжать педаль газа в пол, чтобы догнать адскую тварь.
      По окружной дороге они возвращаются в город, практически с другой стороны. Улицы города в этот час почти пусты, но Эрику все равно отчаянно кажется, что гигантскую адскую псину видят только они двое. Потому что... Потому что эта тварь играючи перескакивает через те машины, которые Эрику приходится обгонять, нарушая все мыслимые правила движения, но никто не шарахается от нее. Никто, мать его, не видит, как вспыхивают на асфальте огненные следы, как расходится от этой твари волна пламени, словно от горящего в атмосфере болида. Матерь Божья, что оно такое?!
      — Эрик, быстрее, — холодно и совершенно незнакомо звучит голос босса, и Монро вздрагивает. Похуй, пляшем. С чертовщиной разбираться будем потом, — думает он.
      Они петляют по улицам, пока не оказываются в деловом районе Сити. Здесь сплошняком офисные здания, и псина бестелесным комом мрака, разбавленного искрами, влетает сквозь закрытые по ночному времени стеклянные двери одного из них. Знакомого, кстати, здания.
      Эрик смотрит на босса. У Алекса Джонсона взгляд — как у снайпера сквозь прицел.
      — Тарань, — звучит холодный приказ, и Эрик жмет на газ.
      Машина влетает в холл в ореоле стеклянных брызг, как в каком-то третьесортном голливудском боевике. И как в нем же, открываются двери лифта, и из него, разбегаясь под укрытие колонн и стойки администратора, высыпаются вооруженные люди в масках. Эрик отработанным до автоматизма движением открывает дверь со своей стороны и вытаскивает босса, заваливая его на пол в стеклянное крошево, накрывает собой, ожидая выстрелов и приказа сдаться.
      В холле наступает тишина, в которой слышно только, как падают кусочки стекла и тела. Когда он осторожно выглядывает из-за капота, все уже кончено. Посреди холла стоит какой-то, мать его, египетский божок и коротким встряхивающим движением очищает от крови какой-то, мать его, меч. Натуральный. И меч, и божок.
      — За мной, — говорит это чудовище, не поворачиваясь, но Эрик прекрасно видит в отражении полированных дверей лифта, что башка у него — той самой псины. И глаза горят, как угли. Правда, способность охуевать у Эрика, кажется, после этого отваливается, как печень у алконавта, так что он больше ничему не удивляется, не тормозит и исполняет приказы псоглавца мгновенно. Они поднимаются на лифте на третий этаж, проходят по знакомому Эрику коридору — это офис одного из охранных агентств, владельцем которых числится сенатор Джонсон. Псоглавец указывает на дверь совершенно обычного с виду кабинета.
      — Иди. Если будет нужна помощь — позови. Но первым пусть он увидит тебя.
      Босс кивает, открывает дверь и входит.
      В следующий момент Эрик слышит шипение, которое вызывает ужас не меньший, чем рык адского пса в том переулке. Эрик отшатывается от двери, и как раз вовремя, потому что псоглавцу явно плевать на все, что стоит на его пути. Заглядывать Эрик не рискует — оттуда, из-за обычной «картонной» двери, несет таким хтоническим ужасом и злобой, что ну его нахуй. Эрику все-таки еще дорога его жизнь.
            


Точка излома. Ч. 3


      Алекс понимает мгновенно, что видит, входя в обычный офисный кабинет.
      Столы сдвинуты к стенам, посреди свободного пространства стоит вычурный кованый стул, к которому привязан Райм. Привязан так, что сомнений в том, что с ним хотели сделать, не остается никаких. Из горла Алекса вместо крика вырывается только шипение, и через мгновение в кабинете оказывается Минкамун. Вместе они освобождают Райма от веревок, укладывают на сброшенное на пол пальто Гончей. Хранитель без сознания и горяч, как раскаленный уголь.
      — Что это такое? — Алекс не уверен в том, что говорит вслух, но Гончая прекрасно его понимает, наклоняясь над испятнанной синяками и порезами грудью Райма. Алекс даже без использования духовного ока видит там что-то лишнее.
      — Печати Света. Не смотри на него пока, не стоит.
      Конечно, Алекс не слушает. Сосредоточившись, он закрывает глаза... И снова шипит, хотя это, скорей, похоже на сдавленный рык. Под человечьим модусом он видит боевой — и этот боевой модус Хранителя больше похож на растерзанную бродячими собаками кошку. Рваные раны покрывают все его тело, сочатся темной, словно отравленной кровью. Из некоторых торчат какие-то осколки. Вот только коснуться этого модуса не получается ни у Алекса, ни у Гончей.
      — Минк...
      — Он умрет, если не убрать Печати. Тварь, целых три!
      — Ты знаешь, что делать?
      — Да. Возьми его на руки и держи крепко. Это будет очень больно для него.
      Алекс не спрашивает, есть ли другой способ. Он знает, что Минкамун не выбрал бы то, что принесет больше боли, если было что-то другое. Он ложится на пол, укладывает Райма себе на грудь и фиксирует его руки и ноги своими. Смотрит, как раскаляется клинок хопеша в руке Гончей, приближаясь к груди Хранителя, входит в нее, не оставляя видимых следов на белой коже, но все тело Райма напрягается, как натянутый лук, а из горла рвется совершенно животный вой.
      — Держи, — Минкамун перехватывает рукоять хопеша двумя руками, словно удержать оружие одной ему становится не под силу. По вздувшимся в напряжении мускулам под смуглой кожей змеятся вспухающие вены, стекают капли пота, но движение рук плавное и ровное. Минкамун словно вырезает что-то круглое, сперва из груди Хранителя, а потом из плеча и живота, а после рассекает это надвое, резким рывком трижды поднимая меч. Райм на секунду обмякает и хрипло дышит, а потом начинает биться в судорогах.
      — Отпускай. Райм, давай. Райм, ты можешь, постарайся, ну! — шепчет Гончая, стоя на коленях над ним, и с его рук струится что-то, похожее на лунный свет.
      Алекс садится рядом, не рискуя сейчас касаться любимого даже кончиком пальца.
      — Райм, мой хороший, давай, оборачивайся, — просит он тоже.
      — Сли-и-ишком поздно, — звучит за спиной мягкий, похожий на перезвон воды по камням, голос. — Но — ах! — какое трогательное единение!
      Алекс в первое мгновение смотрит на Гончую, и потому замечает, как встает дыбом и начинает искрить его шерсть, а клыки в огненной пасти удлиняются и заостряются еще больше. А после переводит взгляд на замершего у панорамного окна ангела, и с трудом сдерживает рвотный позыв.
      Тварь Света красива, как творение гениального скульптора. Гениального и абсолютно безумного, потому что довести безупречность до уродства может только безумец. Смотреть на это тем отвратительнее, что светящееся тело не прикрыто даже символическим клочком ткани. А еще разум с какой-то отстраненностью замечает, что ангел — бесполый. Как манекен. Как те ангелы из «Догмы». Похоже, Кевин Смит был Видящим... О чем он думает, твою мать?
      — Алекс.
      Он переводит взгляд на Минкамуна, и тошнота враз отпускает.
      — Ты можешь поддержать жизнь Райма, пока я не закончу с этим. Просто пожелай поделиться с ним своими жизненными силами.
      — Хорошо, иди, я справлюсь, — быстро соглашается Алекс и берет в ладони обжигающе-горячую кисть Райма, изо всех сил желая отдать ему свою жизнь, если понадобится — хоть всю.
      — Как я вас ненавижу, — звучит от окна.
      — Это лечится, — сообщает Гончая, снова материализуя в руке хопеш.
      Шаг воплощенной смерти легок и плавен, и явь разрывается вокруг него, повинуясь одному только желанию Гончей. Сумерки слизывают человечий, или какой уж он там у ангела, модус, проявляя боевой. И он же — истинный, в котором нет места благостной маске. Искаженное ненавистью лицо кажется поплывшей восковой отливкой, в нем угадываются одновременно и звериные, и птичьи черты, а множество глаз, хаотично раскрывающихся по всему телу ангела, для какого-нибудь трипофоба стали бы причиной смертельной панической атаки. Алекс к подобному не склонен, потому он смотрит, и, что удивительно, боевой облик ангела — скорее всего, серафима — не вызывает в нем желания проблеваться.
      В Сумерках вместо офисного здания — сумасшедшее переплетение живых ветвей гигантских деревьев, и Алекс следит за тем, как шесть острых, словно у чайки, крыльев, задевая эти ветви, режут их в мелкую труху. Он не хочет знать, что будет, если ангел ударит своими махалками по живой плоти Гончей. Пока что Минкамун легко уклоняется от ударов или парирует их хопешем, но и у него еще не получилось достать врага так, чтобы ранить. Все это пока напоминает Алексу какой-то безумный трехмерный танец с саблями. Не особенно торопливый, но таковым он остается только до момента, когда Алекс понимает, что все силы, которые он отдает Райму, вливаются словно в бездонную бочку, а Хранителю все хуже, и если раньше судороги то стихали, то возобновлялись, а теперь длятся и длятся.
      — Минк, заканчивай, — он произносит это негромко и больше, наверное, мыслеречью, чем вслух. Все равно Гончая услышит. — Райму хуже. Просто убей тварь — и уходим.
      В яви слышится вой сирен, а оставаться в разгромленном здании и давать отцу повод еще туже затянуть на своей шее поводок Алекс категорически не желает.
      Бой с тварью Света разом меняет свой рисунок. Теперь его не назовешь танцем, да и отследить выпады и удары у Алекса просто не получается — настолько они стремительны. Ветви заслоняют обзор, бойцы перемещаются то вверх, то вниз, мечутся среди стволов. В какой-то момент, замечая движение сверху, Алекс выбрасывает в сторону и вверх руку, отбивая ангельское крыло, и готов увидеть, как лишится ее... Но крыло оказывается уже отсеченным, хотя острые кромки перьев режут едва не до кости, и лежащего перед Алексом Райма обдает настоящим кровавым дождем. Через минуту тот хрипит и выгибается, с присвистом втягивая в себя воздух, а потом открывает глаза — белки залиты кровью от полопавшихся капилляров, но взгляд почти осмысленный.
      — Мой же ты котичек, — несмотря на боль от порезов, улыбается Алекс. — Очнулся, жопа ты шерстяная.
      — А... — тихо выдыхает Хранитель.
      — Тс-с-с, все хорошо. Сейчас все закончится, и мы отправимся домой.
      И все заканчивается.
      По Сумеркам проходит три волны, словно кто-то взорвал одну за другой три световые гранаты. Рядом с Раймом и Алексом эти волны словно попадают в неизвестную флюктуацию, их искривляет — и энергия Света втягивается в тело Хранителя. Это помогает — он меняет модус, судорожно скребет когтями по почерневшим краям ран, и Алексу не остается ничего иного, кроме как помочь ему вытащить осколки то ли хитиновых жвал, то ли костяных мечей.
      — Вампиры... — хрипит Райм, доверяясь его рукам и стараясь лежать неподвижно.
      — Я видел место битвы. Ты просто герой, Райм.
      — Я просто дебил, — всхлипывает Хранитель и утыкается сухим от жара носом в колено своего человека.
      Спустя один особо глубоко вошедший в плоть шип рядом с дрожащими от напряжения пальцами Алекса оказываются уверенные жесткие пальцы Гончей, и его золотыми когтями гораздо легче извлекать вампирские запчасти. А еще — чистить раны. Райм только вздрагивает и шипит иногда, но покорно терпит. Алексу кажется, что проходит несколько часов, пока они возятся со всем этим. И он не понимает, почему еще ни один полицейский не ворвался сюда.
      На самом деле все занимает считанные минуты, а полиции есть чем заняться внизу — например, пятью изрубленными в салат трупами там, в разгромленном холле. Правда, Алекс все равно считает, что им стоит поторопиться.
      — Как будем уходить? — тихо спрашивает он, заворачивая Райма в изгвазданное кровью пальто Гончей.
      — Со спецэффектами, — улыбается Минкамун и щелкает пальцами.
      Нет, у Алекса, конечно, нервы крепкие, но смотреть на самого себя, точнее, труп, очень похожий на Алекса Джонсона, прикованный наручниками к батарее, со следами зверских пыток и избиения, а после — на такой же «натуральный» труп Райма — выше его сил. Алекс отворачивается и сглатывает подкатывающую тошноту.
      — Думаешь, это поможет его утопить?
      — Скорее, даст толчок. Сенатор Джонсон, несомненно, выкрутится в этот раз, прольет слезы, как истинный Собек*, по своей жертве. Но совсем замять не выйдет.
      — Особенно, если в дело вступит мама, — глаза Алекса сверкают непримиримой жаждой мести.
      — Ты так и не рассказал, — тихонько бормочет Райм.
      Ему все еще плохо, жар мучает его, и для полного выздоровления понадобится много времени, но умирать он уже не собирается явно. Хранители вообще ребята крепкие.
      — Дома. Минк, Эрика нужно забрать тоже. Его тут вообще не было — это можно провернуть?
      — Невозможного нет, помнишь? — усмехается Гончая.
      Алекс внезапно краснеет и слегка встряхивает головой, прогоняя из воображения сцены, которые вот прямо сейчас ну совсем не к месту. Хотя... Не зря же психологи в один голос твердят, что желание секса сильнее всего именно перед лицом смерти?
      Гудит лифт. Когда с легким звоном его двери распахиваются, выпуская спецотряд полицейских штурмовиков, живых на этаже уже нет.
      
***


      Эрик Монро успевает зажмуриться перед тем, как вспышка яркого света ослепляет его даже сквозь плотно сомкнутые веки. Три вспышки — очень похожие на взрывы световых гранат. Проморгаться до конца не успевает — в проеме того самого кабинета появляется египетский божок, и его когда-то, наверное, белое одеяние-доспех выглядит еще более потрепанным и грязным. Эрик старается не думать, что это за грязь.
      — Идем.
      Эрик поднимается и берется за протянутую ему руку. Ну, наверное, руку — почти человеческую. Додумать, в чем отличие, он не успевает — в голове внезапно все перемешивается, словно накрывает инфразвуковой волной. Дезориентация проходит почти сразу, вот только Эрик еще пару секунд не верит своим глазам: вместо офисного коридора он оказывается в просторной и очень уютной комнате, которую скоро узнает, несмотря на то, что был здесь всего пару раз — это дом босса. Как он оказался здесь, Эрик спрашивать тоже не будет — но факт ложится в копилку остальных необъяснимых фактов последних часов. Главное, чтоб она не переполнилась — а то башка взорвется.
      Он даже успевает додумать эту мысль до конца, когда видит... наверное, Реймонда. По крайней мере, у существа, больше похожего на очеловеченную кошку размером с гепарда, на одном из пальцев поблескивает то самое кольцо, а еще у него подходящая масть — серо-белая, там, где не бурая от запекшейся крови.
      — Босс?
      — Все вопросы потом. Да, звони своим парням, пусть тебя прикроют — никуда ты со мной не ездил и вообще весь день занимался расследованием похищения мистера Шарпа.
      — Да, босс.
      А что еще можно ответить?
      Удивлялка, кстати, так и не приросла: как отвалилась еще в холле после фееричного бенефиса ебипетского бога ебипетских ебиптян, так и не фурычит. А да и *** с ней, — думает Эрик, набирая номер зама.

      Точка излома пройдена. И что будет дальше — пока не известно.
_________________________            
Примечания:
*Собек (Себек) - древнеегипетский бог воды и разлива Нила, ассоциирующийся с крокодилом. Изначально считался защитником богов и людей, но, как водится, впоследствии демонизирован.


Весы качнулись. Ч. 1


      — Вам нельзя здесь оставаться, — говорит Эрик, уяснив все нюансы «ухода со спецэффектами». — Самое меньшее — через несколько часов сюда и в квартиру мистера Шарпа нагрянет полиция.
      — Мистер Монро абсолютно прав, — серьезно кивает детектив Лагади, и Эрику в который раз хочется встряхнуть головой, чтоб развидеть, как этот лощеный, холеный, рафинированный даже красавец превращается то в псину из мрака и искр, то в ебипецкого божка.
      Но на предложение изменить ему память Эрик долго и со вкусом материт предложившего, замечая, как после каждой тирады становится шире белоснежная клыкастая усмешка.
      — Мистер Монро, помедленнее, я записываю, — доносится из глубин дивана, где лежит завернутая в плед «гусеница» имени Реймонда Шарпа.
      Эрик осекается и слегка передергивает плечами, что с его фигурой смотрится так, словно он разминает мышцы перед дракой.
      — В самом деле, не кипешуй, Эрик, — говорит босс и улыбается, мягко поглаживая одеяльный кокон. — Нет так нет.
      — Я должен помнить, что случилось. И должен знать, что вообще за ху...дожества творятся вокруг вас, босс.
      Мужчина тяжело вздыхает и усаживается поудобнее, притягивая к себе одновременно и жениха (все так же в одеяле), и ничуть не сопротивляющегося детектива.
      — История эта началась, пожалуй, лет тридцать пять назад, когда Беатриче, дочка «нефтяного короля» Паулитца, встретила в каком-то пафосном клубе эффектного красавца, начинающую «акулу» агропромышленного сектора. У Рональда Джонсона тогда была только одна, хоть и довольно большая мельница, ну, или ферма — с элеватором, с веялками-крупорушками, конечно, и на закупку передового оборудования он угрохал весь капитал, унаследованный от погибших в авиакатастрофе родителей. Но, в отличие от денег, амбиций Ронни-бою было не занимать, а хватка у него уже и в двадцать пять была — куда там бульдогам. Беатриче было пятнадцать, но это его не остановило. Вскружить голову Рональд ей смог без труда, в молодости он был действительно красив, мне до него далеко.
      Из-под пледа отчетливо и очень по-кошачьи фыркают. Босс усмехается и запускает под ткань руку.
      — Не шучу, Райм. Он был похож на актера того, старого Голливуда, времен «Унесенных ветром». А у людей того времени были очень фактурные лица. Ну и харизма — у него она плескала через край. Рональд два с половиной года умудрялся поддерживать влюбленность Беатриче, не допуская ни одного прокола. А в день ее восемнадцатилетия соблазнил и трахнул. Красиво, надо признать, с полной джакузи романтики, лепестками роз и ароматными свечами... И без презерватива, конечно. Результат не заставил себя долго ждать. Родители Беатриче рвали и метали, но девочка была влюблена до умопомрачения и с животом носилась, как молодая несушка с первым яичком. Рональд получил все, что хотел: он ее гнул, как теплый воск, а юная наследница «нефтяного короля» вила из папочки веревки. Так что бабла Джонсон отхватил достаточно, чтобы скупить всю землю в округе и начать строить свою империю.
      Дальше Эрику в принципе нет нужды слышать эту душещипательную историю. Он догадывается, что там будет. Но не перебивает, слушает и мотает на ус.
      — Идиллия длилась до рождения Кевина. Ричард был безоговорочным наследником, и второго сына Рональд в принципе заводить не планировал. А тут еще и кризис грянул... Я не оправдываю его, ничуть. Теперь — не могу. А вот до одиннадцати — оправдывал, считал, что папа хороший на самом деле, и скоро они с мамой помирятся. Если мама попросит у него прощения. Потом как-то резко открылись глаза, и я увидел, какой он на самом деле. А... Даже не сами по себе открылись — в школе меня увлекли занятия риторикой, а наш учитель, мистер Ховард, очень доходчиво разжевывал нам, кто что говорит, и что при этом подразумевает. Очень полезные оказались уроки. И я начал смотреть и слушать. Начал видеть, как Кевина потихоньку продавливают в подчиненную позицию, прогибают, как бамбук по форме болванки. Его транспортная компания на самом деле — часть агрохолдинга отца. Ему не давали свободы ни в пятнадцать, ни в двадцать один, ни сейчас. Ошейник затянут намертво, периметр обозначен направляющими цепи. Все. Когда умерли сперва бабушка Сандрин, а потом и дедушка Вирджил, это мамины родители, начался прессинг мамы. Но к тому времени она уже смогла сбросить розовые очки, вернее, они сами разбились — стеклами внутрь. Она все-таки у меня очень сильная и умная, мама. И отстоять свое наследство, а потом и меня она смогла. Сейчас она только формально числится супругой сенатора и очень редко, на публику, где-то появляется с ним. Мое образование, моя компания — это почти все ее заслуга. И моя свобода — без «почти», ведь меня собирались превратить в такую же послушную собачку на цепи.
      Босс прерывается, чтобы глотнуть принесенного детективом кофе, и Эрик морщится: не стоило бы оставлять в этом доме следы, но ничего не поделать. Надежда только на то, что Лагади знает свое дело и особо не наследит.
      — Когда мама забрала меня и переехала в дом своих родителей, они с отцом договорились, что никакой огласки не будет. Мама могла бы заявить о домашнем насилии и попытках газлайтинга. У нее было множество задокументированных доказательств, говорю же — у меня очень сильная и умная мама. В общем, стоило ей сделать заявление, и на политической карьере отца можно было ставить жирный крест. Безвозмездно выделенные для меня деньги были его откупными. И обязательство не вмешиваться в мое обучение и выбор работы.
      Под пледом снова слышится сердитое пыхтение, и босс осторожно гладит жениха по плечу, кажется — Эрик не может понять, в какой рогалик свернулся кото-человек под толстой тканью.
      — Да, я знаю о шпионах, Райм. Было не трудно догадаться, что просто так меня в покое не оставят. Отец из тех психов, что помешаны на контроле. И — прости меня, я сглупил. Не нужно было торопить события и показывать всем, что мы — пара. Мое единственное оправдание — я был не в себе после первой встречи с ангелом.
      Пыхтение становится громче, кошак, кажется, чем-то возмущен? Эрик очень старается не показывать, что все происходящее начинает казаться ему... забавным? Впервые с момента, как увидел то превращение детектива. Словно внутри потихоньку отпускает туго-натуго натянувшуюся пружину. Он ловит себя на мысли, что и *** бы с ней, нечеловеческой природой этих двух, если босс совершенно явно не против и даже счастлив рядом с ними. Кто-то, вон, любит черных, кто-то — азиатов, а его босс — мохнато-хвостатых нелюдей. Видно, не зря в фольклоре всех народов мира фигурируют подобные создания. Просто не показываются на глаза обычным людям. Хм, выходит, босс — не обычный? О себе самом Эрик привычно не думает, хотя и стоило бы задуматься — а как вышло так, что и он может видеть этих невероятных созданий? Ответы на незаданные вопросы он получит, таков уж Эрик Монро, привыкший докапываться до истины в любом случае. Но будет это уже гораздо позже.
      — Вернемся к проблеме. Здесь и у Райма оставаться нельзя. Эрик, молчи, ты сам понимаешь, что в твою холостяцкую берлогу так же могут наведаться.
      — Не вижу проблемы, — подавляя зевок, говорит детектив — или кто уж он там на самом деле есть. — Первое время мы можем пожить у меня. Но есть два вопроса.
      — М?
      — Вернуться в явь самими собой вы уже не сможете.
      Эрик смотрит на Алекса, пока еще не понимая, что же теперь делать:
      — Босс?
      — Отца вряд ли остановит моя мнимая смерть. Скорей уж, он попытается что-то из этого выиграть, ну, или хотя бы вернуть свои деньги. И отсюда следует твое задание, Эрик. Берешь жопу в горсть, своих лучших парней — и обеспечиваешь безопасность моей матери. Распоряжение задним числом я сейчас напишу, корпоративную кредитку выдам. С ее головы не должен упасть ни единый волосок.
      — Да, босс, — говорит Эрик, сознательно запрещая себе переваривать прямо сейчас это распоряжение. Удивляться он все еще не может, и это, пожалуй, хорошо — время на бесполезные эмоции не тратится.
      — Минк, я вижу, что ты устал, но...
      Детектив усмехается и встает с дивана.
      — Пиши бумаги, и я отправлю мистера Монро в твой офис.
      Через десять минут все готово, и Эрик прячет сложенные в конверт распоряжения, кредитки и кое-какие документы еще во внутренний карман, проверяет, не осталось ли на одежде следов ночного приключения и протягивает детективу руку.
      — Хотел бы я знать, как вы это делаете.
      От острой усмешки этого ебипецкого божка его продирает мгновенной дрожью.
      — О, мистер Монро, вы это узнаете. Хотя и не так скоро, как вам бы хотелось.
      
***


      Райм понимает, что все проблемы начались с его косяка, отнюдь не с Алексова. Потому что это ему, старому и опытному Хранителю, следовало быть внимательнее. Хотя, если пораскинуть мозгами (и хвала Высшим, что это можно сделать не буквально), то что бы он мог сделать? Мог узнать заранее о том, что сенатора опекает пернатая тварь? Хм, мог. Еще один минус. Мог заранее обезопасить человека? Вот это вряд ли, он Хранитель, но свободу воли Хозяина он задевать права не имеет, а влияние на разум — это и есть нарушение этого самого свободного волеизъявления человека. Вообще, по сути, Хранитель — это не внешняя линия обороны. Это, скорее, телохранитель, который готов прикрыть собой, если понадобится. И, если рассудить здраво, то идеальным для пары «Хранитель — Хозяин» будет именно триада с кем-то посильнее и с большим радиусом поражающей уебубли.
      — Никогда не поверю, что я — первый или единственный, кто догадался об этом, — говорит Райм, зная, что и Алекс, и Минкамун сейчас слышали все его слегка путаные из-за не до конца еще ушедшей слабости рассуждения.
      Мягкий смех Гончей только подтверждает его мысли.
      — Тримурти, котик, воплощенный Абсолют. Созидание — человек, потому что, как ни крути, а именно человеку даны силы демиурга. Сохранение. Тут можно и не пояснять, думаю?
      Оба — и Райм, и внимательнейше слушающий, несмотря на отчаянное желание спать, Алекс — кивают.
      — Разрушение. Здесь у вас были варианты...
      — Думаю, что их не было, — неожиданно остро смотрит на него Алекс, и — вот удивительно! — Гончая опускает взгляд и улыбается. — Я помню черную визитку с золотыми буквами в маминых документах.
      Минкамун кивает.
      — Но занимался я ее делом только как человек, и тогда у тебя еще не было Хранителя. Я не мог знать, что именно ты впоследствии станешь одной из граней моего трискелиона. Просто заинтересовался запахом души и вспомнил его сразу же, когда снова почуял от заступившего мне путь Хранителя.
      Несколько минут в комнате висит молчание, и на лице Хозяина Райм видит напряженную работу мысли. Наконец, Алекс приходит к каким-то выводам, которые и озвучивает, глядя прямо в глаза Гончей:
      — Та провокация в машине... Ты проверял меня? Или... Райма?
      — Обоих, — усмехается Гончая. — И — нет, он ничем и никак не повлиял на твое решение. Отказал мне ты по собственной воле. Человек изначально был создан со свободной волей.
      Снова повисает молчание, и теперь его не нарушает никто. Райм понимает, что Алексу нужно все обдумать, но сперва — отдохнуть, собственно, как и им обоим. Отдых просто жизненно необходим. Его раны все еще не закрылись до конца, и потому он не меняет боевой модус, в котором сейчас напоминает себе и окружающим свеженькую мумию, настолько плотно обмотан бинтами. Минкамуну тоже нужно залечить несколько неприятных ранений, полученных и в бою с ангелом, и до него. И если они уже через несколько часов будут в полном порядке, то раны Алекса — четыре очень глубоких пореза от ангельских перьев — которые пришлось зашить, будут заживать так, как обычно. Ускорить его регенерацию не могут ни Гончая, ни Хранитель. Все, что было возможно, Минкамун уже сделал.
      Первым засыпает все-таки Алекс. Вот еще секунду назад смотрел в потолок чужой спальни — и в следующую уже тихо сопит, мгновенно проваливаясь в сон без сновидений. Следующим вырубается Гончая, обмякает, расслабляется, уткнувшись влажным черным носом в плечо человека. Райм еще немного смотрит на них, пользуясь тем, что полулежит на высоких подушках. Что-то необычное в облике Хозяина привлекает его внимание, но осмыслить, что это, он уже не может — глаза закрываются, и сон, как темные воды, смыкается над ним.

            
Весы качнулись. Ч. 2


        Новое утро в небольшой по сравнению с домом Алекса квартире Минкамуна — почти доброе. В принципе, можно даже без «почти» — впервые за долгое, долгое время Алекс спит столько, сколько хочет его организм, а не столько, сколько получается с учетом ненормированного рабочего дня и прочих стрессов. А когда просыпается — рядом с ним привычно и просто сумасшедше уютно лежат два меховых клубка: поменьше, серо-белый, и значительно побольше — нефтяно-черный. Запуская руки в мягчайшую шерстку мейн-куна и гораздо более жесткую, лоснящуюся шерсть Гончей, Алекс млеет от нежности и наслаждается ощущениями. Не замечая при этом, что повязка с раненой руки сбилась где-то на запястье, и рука совершенно не болит. А когда замечает — списывает это на то, что так, наверное, и должно быть. Алекс привык уже к тому, что возможности Гончей и его собственного Хранителя выходят далеко за рамки привычного. Но за начбеза он все равно беспокоится. И потому, когда просыпаются все, приводят себя в порядок, выпивают по первой чашке — кружке, у Минка в доме мелкоразмерной посуды просто нет, — бодрящего кофе, Алекс приступает к допросу. В первую очередь его интересует, не засветился ли Эрик Монро на камерах офиса отцовской охранки.
      — Ладно наши камеры, если что — ребята все подчистят, Эрик свое дело знает, но там-то тоже были!
      — Были. И запечатлели, как пустая машина эпично таранит стеклянные двери офисного здания.
      — Пустая?!
      Минкамун пожимает плечами:
      — Угу. А потом пустота не менее эпично покрошила в лапшу пятерых матерых боевиков.
      Райм смеется.
      — Он тебя разыгрывает. Просто посмотри в эти «честные» глаза. Минк!
      — Ладно, сдаюсь, — Гончая поднимает руки и тоже посмеивается. — Прости. Не было ничего. Сбой в системе слежения. Все камеры отрубились еще в тот момент, когда мы приближались — так действует поле боевого модуса Гончей.
      — А...
      — Все камеры. Начиная с того переулка, где Райм дрался с вампирами. Оттуда я шел в боевом-поисковом, это равноценно. Кстати, о твоем начбезе.
      Алекс заинтересованно подается вперед, но не торопит Гончую, прекрасно зная уже, что это бесполезно: Минкамун все расскажет и так, без умолчаний, чем, кстати, иногда грешит Райм.
      — Этот человек после окончания своей жизни станет одним из нас. Гончей, скорее всего, но может и Оком.
      — А Око это ..?
      — Очи Князя — те, кто наблюдает за явным миром и сообщает о первых признаках нарушения Равновесия.
      Алекс мягко касается его обнаженного плеча ладонью, останавливая.
      — Послушай, я все хотел спросить: этот ваш Князь — это же Дьявол или как там правильно?
      Хранитель и Гончая фыркают одновременно.
      — Князь Тьмы — это Князь Тьмы. Не Зло, не «отец лжи» и все такое. Этот титул возник тогда, когда вообще возник титул «князь», как обозначение вождя. Мы просто следуем устоявшейся традиции. Его имя непроизносимо — но лишь потому, что язык, на котором оно звучало изначально, не создан для человеческой глотки. Его мыслеобраз тебе пока что недоступен — он слишком энергоемок для твоей только начавшей развитие ауры. Ошибочно делить что явь, что Сумерки, что иные планы бытия по принадлежности к Добру или Злу, при том отождествляя Свет с Добром, а Тьму со Злом. Добро и зло — понятия абсолютно субъективные, которые могут не совпадать досконально даже у однояйцевых близнецов, живущих и воспитанных в одной семье. Свет и Тьма — это лишь обозначения для иных планов бытия и энергетической направленности. Но даже в последнем есть нюансы, к примеру, так называемая «нейтральность» различается на чистую и смешанную. К чистым нейтралам относятся Гончие, Очи — эмиссары Князя; Вестники, Мечи — эмиссары Владыки. К смешанным — Хранители, Летописцы, Сноходцы, Целители.
      — Но... почему тогда ты говоришь, что в душах тех, кого ты уничтожаешь, слишком много Тьмы? — резонно спрашивает Алекс.
      — Потому что так и есть. Явный мир будет функционировать нормально только в том случае, если его энергетика находится в равновесии. Главной и основной функцией эмиссаров Князя и Владыки есть поддержание этого равновесия. Поверь, в местах скопления Света тоже творится много зла, потому что Свет провоцирует нетерпимость, эгоистичное желание наставить «на истинный путь», неприятие любой инаковости. Даже «святые» в чрезмерной концентрации Света превращаются в фанатиков. Точно так же в чрезмерной концентрации Тьмы в людях вылезают самые низменные черты. Тьма и Свет привлекают низших сущностей, равно как и скопления низших отзываются в тонких тканях бытия стечением и концентрацией энергии. Круговорот! — Гончая важно поднимает палец, и Райм с Алексом не могут удержаться от смешков, хотя тема звучит очень серьезная.
      — Хм. Значит, передоз Тьмы приходится разгребать темным? Но, погоди, ты сказал, что эмиссары Князя и Владыки по сути нейтральны? Как так?
      — Потому что мы — эмиссары. Наблюдатели и исполнители приговоров. Мы обязаны быть беспристрастными. И мы — те, на кого опирается власть Высших. А есть и просто темные и светлые. Кстати, тот серафим — просто светлый. Не эмиссар. Хотя серафимы и состоят в ближнем кругу, как и люциферы... Что?
      — Э...
      — Я же говорил, что все эти именования — только дань традиции. Гончих иногда именуют анубисами, но богами это нас не делает.
      — Ладно, как ты говоришь — оставим. Что ты говорил об Эрике?
      Минкамун терпеливо повторяет:
      — Он станет одним из нас. Но только после смерти человеческого тела.
      — Как это вообще возможно? — в глазах Алекса читается совершенно детское удивление.
      Райм его в принципе понимает. Он тоже был шокирован, узнав, что человеческие души обладают такой способностью изменяться, наращивать силу. Но вот сейчас, глядя на Хозяина, очень внимательно глядя, он пытается отыскать то, что его зацепило вчера. Что-то необычное, что свидетельствовало бы о начале подобного изменения. Когда до него доходит, Райм сперва трясет ушами, потом делает самую эпическую глупость в этой жизни: выпускает когти и бьет ими по руке Алекса, не в полную силу, но ощутимо.
      — А-а-а, Райм! Ты охуел?!
      — Ты что? — одновременно звучат возгласы, но Райм, принюхиваясь к крови на когтях, только кивает:
      — Смотрите, оба.
      Четыре пореза сочатся кровью и лунным серебром. И серебро это словно наплывами древесной смолы застывает, уплощается, переливается перламутром, превращаясь в полупрозрачную чешую. Минута, две — и от запястья до локтя рука человека закована в нее, словно в прочный доспех, и лишь приглядевшись, можно увидеть, как смыкаются под ним края ран, короткими молниями проносятся серебристые вспышки — и чешуя растворяется, тает, как мираж, оставляя чистую кожу без следа ран.
      Минкамун соскальзывает с постели и опускается на колени, благоговейно касаясь губами и лбом кисти человека.
      — Райм? Чего он?.. — растерянно говорит Алекс и переводит взгляд на торжествующе улыбающегося Хранителя.
      — Ты не просто Видящий, Алекс. Ты — Целитель.
      Алекс трет пальцами виски и со стоном прикрывает глаза:
      — Вот теперь я очень хочу выпить. Кофе не обойдемся, сразу предупреждаю.
      
***


      Несмотря на то, что все твари иных планов бытия обладают повышенной регенерацией, обусловленной их способностью впитывать чистую энергию вне яви, среди них выделяется одна особая категория — Целители. Особой ее делает то, что сильный и правильно обученный Целитель может в прямом смысле творить чудеса: если у души присутствует хотя бы крохотный остаток ауры, он воссоздаст ее целиком, а после сможет возродить и тело — такое, каким оно было в любом воплощении — самом первом или самом последнем, любом из промежуточных, но главное — это будет именно то тело, которое идеально подойдет душе.
      Если из тела вырвали насильственно или искалечили до неузнаваемости душу — Целитель вернет ее или вылечит, восстановит все связи души и тела. И так со всеми составляющими любого полноценного живого существа, обладающего разумом, душой, духом и телом. Целитель без особого труда восстановит затертую память или же без урона для ауры и души иссечет из памяти особо травмирующий участок.
      Целителей было катастрофически мало, они были неприкосновенны для всех, даже для Князя и Владыки. А еще они имели все шансы со временем дорасти до уровня Демиурга, но для этого действительно требовались эоны времени и бездна опыта.
      Для Райма и Минкамуна теперь главное — донести информацию о своем подопечном до всех заинтересованных лиц. А еще — информацию о том, почему и за что был уничтожен один из серафимов. Потому что, как ни крути, Гончая превысил свои полномочия. И огрести за это он может очень и очень нехило — Свет, несмотря на все свое равнодушие, эгрегор весьма и весьма иерархичный, и Владыка может посмотреть сквозь пальцы на потерю какой-нибудь мелкой сошки вроде амура, оры или музы, но за серафима уже может потребовать ответа.
      Становиться причиной очередного апокалипсеца Минкамун не желает категорически. Именно поэтому он уходит, приняв сумеречный модус, оставляя Райма отдуваться и объяснять Алексу все, что тот пожелает узнать. А человек — все еще человек, пусть это и ненадолго, — желает знать и понимать многое, в идеале — все. Райм ставит рядом батарею бутылок: минералка, виски, кола. Вместе с Алексом готовит громадный поднос маленьких, на укус, канапе и тарталеток со всем, что подворачивается под руку в гигантском холодильнике, королем возвышающемся на кухне Гончей. Стаскивает на пол пару пледов, подушки, одеяло, задергивает штору-блэкаут и зажигает свечи и благовония, которых у Минка просто несметное количество — он их обожает. Садится, оборачивая подогнутые ноги хвостом, наливает себе воды, а Алексу виски с колой, откашливается и начинает рассказ.
      К ночи у него не ворочается язык, саднит горло и в голове пусто-пусто и гулко, как в колоколе. Алекс слегка пьян, но у него взгляд абсолютно трезвого человека, погруженного в тяжелые мысли.
      — Что теперь будет, Райм?
      Хранитель ложится ему на колени, обнимая бедра.
      — Все будет хорошо, Алекс. Теперь все будет хорошо, обещаю.
      Он ждет вопроса, который беспощадно взрежет спокойствие, как зазубренный нож — грудину. Он готов и не готов к нему, так же как и Алекс. И они оба молчат, оттягивая момент, когда он будет задан. Словно это что-то изменит. Но время — река, воды которой не повернуть вспять, и случившееся уже утекло туда, в прошлое, а будущее еще скрыто туманной пеленой за поворотом этой великой реки.
      — Райм... Как же мама теперь? — наконец, срывается с губ Алекса.
      — Все проходит, — почти беззвучно отвечает Хранитель.
      У него никогда не было способностей к предвидению, разве что интуиция и чутье на неприятности. Но сейчас, говоря это, он уверен: Беатриче справится с ударом. Он ее не слишком хорошо знает, все-таки его Хозяином и подопечным всегда был Алекс, но Райм помнит ощущение уверенности и внутренней силы от внешне хрупкой и очень красивой женщины с глубокими синими глазами, на дне которых таилась усталость. Ее пальцы всегда были нежны, но тверды. Ее принципы — незыблемы, как Мировое веретено.
      Райм осторожно гладит по спутанным волосам Алекса, который беззвучно и по-мужски тяжело плачет, уткнувшись в его колени лицом. Повторить свое сакраментальное «Все будет хорошо» у него не поворачивается язык.
      
***


      Язык не поворачивается обратиться к этой женщине «Миссис Джонсон». Потому что — не миссис и не Джонсон.
      — Зовите меня просто Беатриче, — глядя на Эрика снизу вверх, она словно смотрит с высоты незримого трона.
      Эрик неуклюже наклоняется и касается губами ее кисти — горячей и узкой, как птичья лапка. Два пальца на ней кажутся искривленными и не разгибаются. В груди, как в котле, расплавленной смолой начинает клокотать что-то темное. Эрик приказывает себе успокоиться.
      — Беатриче...
      — Он добрался до Лекси. Что с моим сыном?
      Слов нет. Эрик просто не может заставить себя сказать... солгать. Он-то знает, что Алекс жив. Но должен сказать матери, что ее сын мертв. Хочется взять и уебать босса башкой о стену. Или уебаться самому, лишь бы не...
      Беатриче внимательно смотрит в его глаза, и отвести взгляд невозможно, так же невозможно, как и открыть рот.
      — Значит, Лекси больше нет.
      Эрик молчит, смотрит в ее глаза и выдыхает, чувствуя себя так, словно из него вырвали острую спицу, на которую он был насажен необходимостью сказать матери такую ложь. Она поняла! Неизвестно — как, каким чутьем, но поняла!
      — Приготовьтесь, — роняет Беатриче едва слышно.
      Через мгновение Эрик понимает, к чему оно было. Подхватывает на руки бьющуюся в абсолютно натуральных рыданиях женщину, рявкает своим парням:
      — Рассредоточиться по периметру! — и несет ее в дом.
      Уебать босса больше не хочется. Стыдно даже за ту проскользнувшую мысль. ****ь, да Алексу ли не знать, на что способна его мать! А он посмел усомниться. Дурак набитый!
      В гостиной Беатриче грациозно выворачивается из его рук, оставляя на память только тепло на ладонях, усаживается в кресло и царственно кивает:
      — Теперь рассказывайте, Эрик. Все рассказывайте, вам явно известно больше, чем мне.
      Солгать он не может. Просто не может — у Беатриче такой же взгляд, как и у ее сына, и Эрик понимает: она тоже видит. Может быть, не то и не так, как босс, ну так у нее и нет рядом таких... защитников? И потому он рассказывает все, что знает и понимает сам. И даже то, чего не понимает.
      — Значит, мне предстоит убедительно сыграть убитую горем мать и принять в свои руки «Маркиз», — заключает Беатриче, когда Эрик окончательно выдыхается, чувствуя, что наговорился на сто лет вперед. — Хорошо. Но сперва — наберите номер детектива Лагади и дайте мне ваш телефон, Эрик.
      Он не может не восхититься этой женщиной который раз. Мгновенно просчитать и продумать способ связаться с сыном, не вызывая подозрений! Потому что отвечает ей сам Алекс, Эрик слышит это прекрасно, и даже представляет, как вытягивается лицо босса, когда мать ровным и почти ласковым голосом интересуется, достаточно ли надежно его убежище, и не нужно ли что-то. Пожалуй, это намного действеннее, чем истерики и крик.
      Пожалуй, Эрику Монро надо как-то собрать свою волю в кулак, чтобы не влюбиться в эту женщину.
      Хотя...
      Пожалуй, уже поздно, — констатирует Эрик. Не имеет никакого значения то, что Беатриче старше него на пятнадцать лет. Не имеет значения вообще ничто, потому что Эрик привык не лгать себе, не лжет и теперь: он хотел бы быть с этой женщиной. Рядом, оберегать ее спину, подставлять плечо, когда потребуется, окружать заботой. Даже самому сильному и стойкому деревцу иногда нужна опора, а человек все же слабее дерева. Беатриче выживала одна много лет, но больше не будет. Он, Эрик Монро, так сказал! Осекаясь в своем мысленном пафосе, Эрик слегка опасливо смотрит на все еще беседующую с сыном Беатриче и дополняет: если она согласится. Только если она согласится.

            
Весы качнулись. Ч. 3


      — Предопределенности нет, — говорит Минкамун, отвечая на очередной из сотен вопросов, которые на него обрушивает Алекс, когда Райм выдыхается и отказывается говорить, принимая модус Хранителя.
      — Ничто не записано на каменных скрижалях, потому что никто не управляет человеком, кроме него самого. Даже пернатая братия может только нашептывать и подталкивать, но решение всегда остается только за человеком. Нет ни ада, ни рая, план Тьмы — это не геенна огненная и не котлы со смолой, он просто иной, и человеческий разум, случайно заглянувший за грань Яви и Сумерек, не может интерпретировать то, что видит, отсюда и все измышления. Так же как Свет — это не пуховые облачка и белокрылые ангелочки с арфами, поющие осанну Владыке.
      — Но куда-то же ты утаскиваешь те души, которые собираешь? — любопытно подается вперед Алекс, осторожно проводит пальцами по унизывающим руки Гончей браслетам.
      — В лимб. Так же как пернатые — слишком пропитавшиеся Светом души.
      — Лимб? Чистилище?
      — Пожалуй, это единственный план, который человеческие Видящие смогли верно истолковать. Чистилище. Обитель стальных ветров, что пронизывают неприкаянные души, вымывая из них все лишнее. Это долго, муторно и больно для души. Представь старое судно, обросшее ракушками и водорослями по самую ватерлинию. Представь, что оно — живое. Будет ли ему приятно, когда по его доскам безжалостно проходится скребок?
      Алекс ежится и трясет головой.
      — Есть еще Хесис, это план Целителей, и Софис — план Летописцев, его еще именуют Великим Архивом. Оба плана считаются приближенными к Абсолюту, наиболее закрытыми для Видящих. Всего десять оформленных планов бытия, тех, в которых кто-то обитает.
      — Древо Сфирот? — решает блеснуть эрудицией Алекс.
      Гончая только фыркает:
      — Никакой такой особенно упорядоченной структуры. Скорее, десять нитей в великом полотне жизни, частично сплетающихся друг с другом. Сумерки и Явь сплетены сильнее всего, можно сказать, что два плана наложились друг на друга. Но, как и все во вселенной, они движутся и однажды разойдутся. Или нет — этого нам знать не дано. От начала разума они были сплетены, и разум может прекратить свое существование, а они все еще будут сплетены вместе. Постичь скорости движения планов может лишь Абсолют, но это уже не привычный тебе разум. Даже мы, приближенные к Высшим, и даже они сами, величайшие и почти всемогущие, не могут в полной мере постичь Абсолют. Мне не известно, может ли Его постичь Демиург, как и то, не является ли именно он Абсолютом. Вряд ли, на мой дилетантский взгляд, если уж Демиургом однажды может стать Целитель.
      — Ух ты! — не сдержавшись, прерывает его лекцию Алекс. — Правда?
      Минкамун смотрит строго, но за этой строгостью в глубине его обсидиановых глаз прячется смех.
      — Правда. Но отнюдь не сразу и даже не через тыщу лет. Пройдут эоны, прежде чем ты сумеешь подняться на этот уровень.
      — Э... Эоны?
      — Миллиарды лет. В эонах измеряется время Вселенной, то есть, совокупности всех планов бытия, сколько бы их ни было. В каждом из них локальное время течет со своей собственной скоростью, но время Вселенной всегда одинаково, и ощутить его можно в момент перехода с одного плана на другой. Разность времен и дает тот эффект энергетического взрыва, что сопровождает слишком резкий переход, как это случилось в твоем кабинете.
      — Бр-р-р, так, перерыв, иначе мой мозг сейчас уйдет на перезагрузку с критической ошибкой, — снова трясет головой Алекс и коварно падает на Гончую, заваливая его на постель.
      Конечно, Минк просто поддается, но это весело, да и человеку нужна разрядка. В самом деле, слишком много информации за раз, а ведь его мозг пока еще только начинает подстраиваться под новую суть. И Гончая не знает лучшего способа снять напряжение, чем ласки. Он смотрит на Райма поверх плеча Алекса, но Хранитель только качает головой:
      «Полюбуюсь вами».
      Минкамуна слегка тревожит то, что Райм все еще не восстановился, хотя энергии в него влили уже достаточно. Но что-то происходит с Хранителем, пока еще не до конца понятное даже Гончей. Не плохое, однозначно, но странное.
      Алекс отвлекает его от мыслей, снимая золотой усех. Регалия, которую может снять только Князь или он сам, легко поддается рукам Целителя, распадаясь на два полукруга, звенящие тонкими пластинками. Прохладные губы Алекса выцеловывают на горячей коже свое украшение, цепочку ярких следов с алыми точечками укусов: у будущего нага — а никем иным Целители не бывают — уже проявляются клыки, пока что непроизвольно, без контроля сознания, но это так охуенно, когда наслаждение от ласки языка и губ мешается с болью укуса! Минк выгибается, подставляясь под эту сладкую пытку, дрожащими от желания пальцами раздергивая узел на схенти. Дыхание пресекается от мгновенного взрыва похоти, выходит скулящим рыком из глотки. Он не знает, чего хочет больше: перекатиться и подмять под себя белое, словно сахарный мрамор, тело, или раздвинуть ноги, обхватить чужие бедра и вжать в себя, чтоб одним рывком — до конца и снова смешивая наслаждение и боль? Алекс решает за него, вклиниваясь коленом между бедер, сдирает тончайший лен, царапая кожу так же непроизвольно заострившимися ногтями, змеино изгибается, нанизываясь горлом на вызывающе подрагивающий член. Гончая тянет его за руку, забирает в рот сразу четыре пальца, вылизывая их шершавым языком, пробуя им остроту когтей. Сознание плывет, как от опиумного дыма. Это ново и странно — понимать, что ему не позволят вести, требовать и командовать. Не позволят навредить себе в погоне за еще большим накалом чувств. Словно покорившийся зверь, он следует за руками любовника, за его губами, за малейшим движением его тела, отдавая над собой полную власть. Дразнящие лаской пальцы проникают в него, не принеся боли, но он все равно воет от наслаждения, запрокидывая голову через край постели, вцепляется в простыни до треска и пытается принять глубже, больше... И снова воет, захлебываясь ощущениями. Захлебываясь предвкушением: Алекс не просто так готовит его. Он чувствует близящуюся трансформацию модуса Целителя, чувствует, как покалывает разгоряченную потную кожу крохотными разрядами энергии, окутывающей Алекса целым облаком.
      «Высшие-е-е! Как же он прекрасен!» — врывается в его плывущий разум восхищенный мысленный вскрик Райма. Минк открывает глаза, чтобы мгновенно утонуть в серебряном свечении яркой радужки и провалиться в узкие щели змеиных зрачков. Рука Алекса покидает его тело, уступает место его члену... Членам — их два, и каждый достаточно велик, чтобы заполнить его целиком, а вместе они заставляют Гончую превратиться в сплошной комок обнаженных нервов, захлебнуться криком, забиться в предоргазменных судорогах только от одного проникновения. Тонкие пальцы Райма, не выдерживающего и присоединяющегося к ним на постели, помогают сдержаться, пережимая у основания члена. Алекс заглушает крик Гончей, впиваясь в его рот, узкий раздвоенный язык сплетается с его языком.
      «Прошу... Прошу! Прошу!!!» — дрожит в общем поле мыслеречи умоляющий голос Минка, ему кажется, что больше он не вынесет, умрет от переполняющего и тело, и душу наслаждения. Он бьется на острой игле — на тонкой грани безумия, в которое ему все еще не позволено соскользнуть. Восемь рук удерживают его: две принадлежат Райму, и шесть — нагу, и каждой хватает места на его теле. Два рта оставляют на нем следы и два языка зализывают их. Краем затуманенного зрения Гончая замечает извивающийся жемчужно-белый хвост, кончик которого скрывается в теле Райма, и горло Хранителя дрожит от мурлыканья, сжимается вокруг снова взятого в плен члена Гончей...
      «Умоляю-у-у-у!!!»
      Распускается жесткое кольцо пальцев, позволяя, наконец, ему умереть.
      «Возродиться» приходится уже скоро, потому что невозможно оставаться безучастным, слушая кошачьи крики Хранителя, которому перепало в два, нет, в три раза — учитывая хвост — больше привычного «сладкого». А наги в любви и в своем нелегком труде неутомимы. И пусть Алекс пока что не знает этого, но свои силы пробует очень активно. Гончая открывает глаза и умиротворенно, с легким интересом, наблюдает за тем, как на сбитой постели в любовной горячке извиваются два тела. Райм, кажется, гораздо лучше подготовлен к тому, чтобы принять нага, хотя это и правильно: Хранитель своим телесным модусом владеет безупречно и изменять его может, пусть и в небольших границах.
      Юный наг прекрасен, со стороны намного интереснее наблюдать за тем, как извивается его змеиное тело, как выплясывают по белой коже Хранителя его длинные смуглые пальцы, прочерчивая по ней тонкие алые «струны» царапин, отчего все тело Райма превращается в детище какого-то обезумевшего Страдивари, в божественную скрипку, из которой жестокий в своей ласке Целитель извлекает мелодию страсти. Райм хрипнет и почти рыдает, ему не хватает сил даже попросить вслух о милости, да и мыслеречь уже давно превратилась лишь в бессвязные всхлипы. Гончая думает, что будет делать, если Алекс не остановится, перейдя грань, когда наслаждение становится пыткой. Но ему не приходится ничего придумывать.
      Все случается мгновенно.
      
      Сумерки — это равноценное и равнозначное смешение Света и Тьмы. У Сумерек нет цвета, точнее, цветов у них чересчур много, и потому в обиходе их называют Жемчужным планом. Каждое высшее порождение Сумерек отмечено этим неуловимым флером мягкого сияния. У Райма его раньше можно было заметить в переливах бело-серой шерсти, в блеске когтей, в сиянии солнечного света в пепельных кудрях человечьего модуса. Теперь Сумерки наполняют своим жемчужным светом все его тело. Уже не просто Хранитель — Бастис, размером с молодого льва, с густой гривой, рассыпающейся волнистыми прядями ото лба до основания хвоста, а этим хвостом — хвостищем — можно замести небольшую речушку. А в его кончике прячется короткое, но смертоносное ядовитое жало. Райм открывает глаза и судорожно вздыхает, словно за прошедшие с момента преображения минуты не дышал вовсе. Потягивается, перекатываясь по окончательно испоганенной постели. Кровать издает жалобный скрип и рушится без объявления войны. Через мгновение комнату наполняет хохот трех луженых глоток, и вместе с ним из тел и сознаний выходит напряжение, в котором все они пребывали с момента похищения Райма и по сей день.
      Весы качнулись, Равновесие дрогнуло, сместилось, но было восстановлено. И отныне его хранителей стало на одного больше, еще один повысил свой статус, ну а третий просто обрел опору. Все идет так, как должно, но, определенно, что-то грядет. Это понимают и Хранитель-Бастис, и Гончая, и — пока только интуитивно — Целитель-наг. И чем явственнее они ощущают близящееся нечто, тем крепче смыкаются в пожатии их руки. Ибо нет ничего сильнее, чем священная триада-Тримурти, воплощенный Абсолют.
            

Да воздастся им, каждому по делам его


      Беатриче никогда не жалуется.
      Может быть, только в детстве, которое уже подернулось пеленой тумана, так что многие события выцвели, словно старинные фото. Но это, как говорит Алекс, «было давно и неправда».
      Беатриче никогда не склоняет головы, не опускает гордо расправленных плеч. Правда, это «никогда» длится всего два десятка лет, с того момента, как она отыскала в себе силы покончить с чужой навязанной волей и вырвать из сердца детскую любовь к мужу.
      Беатриче мало о чем сожалеет, разве что лишь о старших своих сыновьях. Не сумела, не спасла, только младшего вырвала из алчной пасти этого волка в людском обличье, и то — ненадолго. Все равно достал, тварь. Да, она знает, помнит, что Алекс жив. Но понимает, что обычная жизнь для него закончилась там, в безликой переговорной чужого офиса, где были найдены «тела» Реймонда и Алекса.
      Беатриче видит мир не так, как видит его большинство людей. Это началось с того момента, как муж — к сожалению, все еще не бывший, — ударил ее головой о стену в очередной раз. Возможно, слишком сильно, и удар что-то повредил в ее мозгу... Или просто после этого у нее открылись какие-то суперспособности... Хотя иногда Беатриче думает, что лучше бы они не открывались. Мало приятного в том, чтобы видеть каких-то паразитов, роящихся вокруг людей. Вокруг почти каждого человека. Почти — потому что возле Алекса этих тварей нет. Не стало, вернее, и Беатриче, слегка хмурясь, пытается вспомнить, в какой момент это произошло. И вспоминает — на память она никогда не жаловалась.
      Алекс выпросил котика. Беатриче, всю жизнь любившая только крупных собак, согласилась. Она тогда на все согласилась бы, чтобы ее младший сын снова стал улыбаться. Правда, когда она впервые увидела это животное, захотелось перекреститься: даже в трехмесячном возрасте Грим выглядел как какой-то монстр-убийца, особенно с этим его взглядом, как выразился однажды сын — «уебубля». Но Алекс прикипел к Гриму всей душой и готов был таскать кота с собой круглые сутки, снова начал спать без кошмаров и сперва робко, а потом все открытее и ярче улыбаться. Беатриче вспоминает: твари, которых она видела краем глаза, перестали мельтешить в поле зрения уже буквально на второй день пребывания Грима в их доме. И, что интересно, когда Алекс съехал в свой новый дом, забрав кота — не появились. Словно Грим каким-то образом их разогнал и... пометил территорию? Защитил ее? Ох, ну и фантазии же приходят в ее голову!
      Еще этих тварей нет вокруг Эрика Монро. Зато есть парни Эрика Монро — они не мельтешат, их почти не видно и не слышно, но они есть. Беатриче знает, что ее ни на мгновение не оставляют одну и не выпускают из поля зрения. Монро очень быстро находит общий язык с ее личной охраной, с прислугой, с личным врачом, с секретарем и водителем. Беатриче замечает это, но никак не комментирует, просто ставит себе мысленную пометку. В эти дни у нее совершенно ни на что не хватает времени: приходится играть убитую горем мать, одновременно давая интервью, разбираясь с активами агентства «Маркиз», совладельцем которого она являлась давно, но до этого времени никак на его жизнь не влияла, полностью отдав на откуп сыну, продолжать собственную рутинную работу. Хотя с ее корпорацией и всеми предприятиями прекрасно управляется совет директоров, Беатриче не позволяет себе почивать на лаврах. Она слишком хорошо знает, как быстро безнадзорность превращается в безнаказанность и наглость.
      А еще ее ждут похороны — и, даже зная, что это будет «понарошку», Беатриче не может избавиться от ощущения потери. Как бы там ни было, чьи бы тела, пусть даже ненастоящие, ни лежали сейчас в морге, уже ничто не будет так, как раньше. Она не сможет позвонить сыну и выйти с ним в кафе или ресторан, на выставку или скрипичный концерт...
      — Ну что ты, мама, — шепчет невесть откуда взявшийся за спиной Алекс, обнимает ее за плечи и щекотно сопит в ухо. — Не грусти, все у нас будет хорошо, вот увидишь.
      — Лекси! — беззвучно вскрикивает Беатриче и... пусть она сильная, но слезы сами катятся и катятся из глаз, падают на их переплетенные пальцы.
      — Прости, мама, мамочка, ну, прости, я такой дурак!
      — Ты все правильно сделал, Лекси. Все правильно.
      Беатриче берет себя в руки очень быстро. Поправляет макияж и прическу, критически осматривает себя в зеркале и кивает сыну:
      — Ты ведь не один?
      — Да, мама.
      — Отлично. Тогда зови в кабинет всех причастных — я объявляю военный совет.
      
***


      Состав «военного совета» Эрика удивляет только одним: тем, что его тоже в этот состав включили. Хотя все, что от него зависит, это охрана Беатриче, и обсуждать там нечего. Но он стоит за ее спиной, в пол-оборота к зашторенному окну, в узкую щелочку наблюдая за улицей, и внимательно слушает. И все-таки в один из моментов обсуждения встревает со своим «ценным мнением»:
      — Нет, эти обвинения нельзя вываливать целиком и вам, Беатриче.
      Приподнявшийся с места детектив снова откидывается на спинку стула и слегка кивает. Кажется, именно это он и хотел сказать.
      — У вас ведь есть... ну... «подруги»?
      Кавычки в его словах различимы так явственно, словно он их показывает пальцами, хотя ничего подобного Эрик себе, конечно же, не позволяет. Беатриче слегка склоняет голову к плечу — милый жест, и Эрик запрещает себе обдумывать его дальше.
      — Думаю, да. Вы совершенно правы, Эрик. Они у меня есть. А у них есть очень длинные ядовитые язычки.
      — Ну так позвольте им поработать в кои-то веки на ваше благо, — выпаливает Эрик и слегка тушуется от ответной улыбки, переносит все внимание на наблюдение за наружкой. И тут же хмурится: за высокой живой изгородью намечается какое-то движение.
      — Грин-бета, что за движ?
      В наушнике щелкает, хрипловатый голос Макса, следящего за подъездными путями и воротами, рапортует:
      — Машины двух новостных порталов и кортеж «мельника».
      — ****ь, только его тут нам и не хватало! Простите, мэм!
      Беатриче кусает губу и смотрит на детектива Лагади. Тот качает головой:
      — Не стоит их пропускать, моя леди. Пусть с этого начнутся сплетни в прессе.
      Эрик ждет, навострив уши. Несмотря на то, что сейчас он вроде как служит Беатриче, его начальником все еще остается Алекс Джонсон. И именно его приказ будет сейчас приоритетным. Если он будет.
      Алекс его не разочаровывает.
      — Эрик, передай, что мама никого не принимает, особенно человека, в офисе охранной фирмы которого были зверски замучены и убиты ее сын и его жених. Погромче, как ты умеешь.
      Эрик ухмыляется: погромче? Будет сделано, сэр!
      
***


      Скандал в прессе набирает обороты. Все-таки «Маркиз» — далеко не рядовое фешн-агентство, а Джонсоны — не семейство серых обывателей. Беатриче дает скупые интервью, в которых нет ни слова в простоте. Намеки и иносказания из строк таблоидов просто вываливаются, а, как известно, все, что вот так вываливается, обычно дурно пахнет. Журналисты роют носами, что твои свиньи. Естественно, кому-то первым удается нарыть большой и жирный «трюфель» — умело подсунутые сплетницам из высшего общества крохи информации о том, что не все ладно в Датском королевстве — в семье сенатора Джонсона — было еще задолго до убийства младшего сына и его жениха. Само двойное убийство уже на третий день, накануне похорон, никто не называет «несчастным случаем», как это было вначале. Детектив Лагади аккуратно сливает через подставных лиц фото из материалов следствия, а пресса, ссущаяся от восторга-ужаса, печатает их под кричащими заголовками о «беспрецедентно жестоком убийстве влюбленных накануне свадьбы», о том, что «сенатор Джонсон был весьма недоволен каминг-аутом младшего сына», хотя Алекс является открытым геем уже больше трех лет, пусть и не афишируя ни свои пристрастия, ни своих пассий.
      Туманные намеки, напечатанные утром, в вечерних газетах превращаются практически в сказанное открытым текстом: сенатор Джонсон, на словах придерживающийся толерантных взглядов — гомофоб. Сенатор Джонсон, узнав об «идейно-неправильной» ориентации сына, обвинил в этом жену. Сенатор Джонсон применял насилие в семейных отношениях. Сенатор Джонсон — домашний тиран и абьюзер.
      Эрик смотрит, как Беатриче, подбросив в воздух газету со статьей, падает на диван в холле и хохочет, как девчонка, на то, каким злорадным торжеством горят ее глаза и как она прекрасна в своей коварной женской мести. По хребту марширует целый легион боевых мурашек: он, Эрик, никогда бы не хотел стать мишенью для подобной изощренной, холодной, отточенной за долгие годы подготовки мести. Где-то в са-а-амой потаенной глубине его нутра робко вякает мужская солидарность, но он жестоко утаптывает ее кованым сапогом в те глубины, откуда вылезла: он лично читал собранные самой Беатриче и детективом Лагади материалы, а особенно внимательно вчитывался в заключения врачей, осматривавших женщину после «падения с лестницы» и прочих «бытовых травм». И потому сейчас Эрика так и подмывает попросить детектива или босса однажды взять его за руку и аккуратно перенести к сенатору, когда тот будет считать себя в полной безопасности. И нанести ему пару-тройку «бытовых травм», «ушибов по неосторожности», устроить десяток «обмороков на ступеньках». Хотя он знает, что придется вставать в очередь: первым «к телу» будет допущен, скорее всего, Алекс.
      Раньше Эрику казалось, что он знает босса, как облупленное яичко. Но сейчас он в этом уже не уверен. Не после той погони за адским псом, и вообще... Сейчас он смотрит на босса и видит почему-то огромную, очень опасную змею. По которой хер поймешь: то ли она сыта и просто так свернулась, то ли лежит в засаде, и эта переливчатая спираль на самом деле — подготовка к броску. А еще это змея-альбинос, и только черти в аду над тобой будут потешаться, что не разобрал по рисунку: суешься не к удаву, а к аспиду. И это при всем том, что босс, появляясь у Беатриче, излучает спокойствие и вполне доволен всей сложившейся ситуацией. Эрик не хотел бы увидеть его в гневе. Никогда больше.
      
***


      Похороны готовит Беатриче — двойные, и, согласно завещательного распоряжения Алекса, это будет кремация. В черном катафалке — два строгих гроба, полированные, красного дерева. Их не открывали даже в церкви, и журналисты потом будут муссировать тему жестокости убийства, раз даже мастера грима из похоронного бюро «Хофф и Хофф» не сумели привести в порядок лица и тела жертв.
      Минкамун долго и обстоятельно объяснял, что его иллюзии — это не совсем иллюзии на самом деле, а преобразованные в анатомически точное подобие тел воздух, органика и неорганика, которых в том офисе вполне хватало для подобного. Беатриче в конце концов истерически расхохоталась, сквозь всхлипы выдавив: «Я буду хоронить два комочка пыли?». Эрика радует только одно — в этом истерическом всплеске ушла большая часть нервного перенапряжения. Сейчас, под камерами, его прекрасная леди выглядит как изваяние изо льда и мрамора. На ее лице — застывшая маска очень тщательно сдерживаемого горя. Господь Всемогущий, Эрик просто восхищается ею: это целых три маски, а вот под ними, в самой глубине, обычная материнская тревога, ведь эти два шалапута присутствуют на похоронах тоже.
      Он оглядывает толпу сотрудников агентства и сразу же отыскивает глазами два лица. Если бы сам не видел, как детектив накладывал им грим и натягивал парики, вряд ли бы узнал в неприметном седоватом мужчине босса, а в его чуточку вульгарно накрашенной спутнице с черной вуалеткой — Реймонда. Образы подобраны идеально: здесь, в этой толпе, таких пар десятки. Все модели, визажисты, операторы, клерки и секретари, даже уборщики — все агентство сейчас здесь.
      В крохотный зал прощаний крематория никто особо не набивается, подходят по очереди, как подходили и в церкви, коротко касаются гробов, говорят что-то свое и уходят. Несмотря на то, что Эрик знает, что все это фарс, представление — сердце все равно щемит. Словно ему предстоит в самом деле попрощаться с боссом. Он сглатывает и суеверно скрещивает пальцы, благо, стоит у стены и держит руки за спиной, как бодигард в дешевом голливудском боевичке.
      Наконец, из зала выходят все, кроме самой Беатриче, Кевина Джонсона, распорядителя, техника и Эрика. Сенатор, к слову, приехал тоже, вместе со старшими сыновьями, но его в крематорий не пропустили ребята Эрика. Причем, вполне законно: Беатриче за пару часов до похорон умудрилась получить предписание, ограничивающее возможность ее пока еще не бывшего мужа приближаться к ней двумястами футов. А после у ворот случился маленький (снятый, конечно же, всеми журналистами, которых тоже не пропустили) семейный скандал, и Кевин, швырнув отцу в лицо какую-то папку, из которой на ледяном ветру тут же разлетелись документы, прорвался через кордон. Впрочем, его и не останавливали особо, просто проверили на наличие оружия и пропустили. Сейчас Кевин обнимает мать и смотрит, как по направляющим роликам в пылающую печь вкатывают сразу оба гроба. И часто-часто смаргивает, только по щеке все равно ползет сорвавшаяся слеза, и он до синевы стискивает кривящиеся губы.
      «Отлично, — думает Эрик, глядя на это. — Отлично! Еще один щенок порвал-таки свою цепь!»
      
      Сенатора Джонсона арестовывают по обвинению в организации убийств, систематическом насилии и множественных изнасилованиях через четыре дня. Доказательств первого мало, адвокаты у Джонсона отличные, так что, скорее всего, он отмажется, несмотря на показания Мастерса. А вот от остального — вряд ли.
      Документы о расторжении брака Рональд Джонсон подписывает только в камере федеральной тюрьмы, через полгода заключения, когда суд отклоняет поданную его адвокатами апелляцию в первый раз. Через три дня после этого Эрик Монро встает на колени перед Беатриче Паулитц и признается ей в любви. О браке он пока даже не рискует заикнуться, но ничуть не удивляется, когда за спиной матери возникает из ниоткуда Алекс и усмехается:
      — Хватай его, мам, и окольцовывай. В верности и чести Эрика я готов ручаться.
      Эрик чувствует, как жар опаляет его уши, и охреневает от этого: ему-то казалось, что краснеть он отучился еще в учебке.
      — Боже, какая прелесть, — Беатриче склоняет голову к плечу и внимательно, без улыбки, смотрит, хотя глаза ее смеются. — Ты совершенно прав, Лекси. Я не могу упустить такое чудо из рук. Эрик Монро, ты женишься на мне?
      — Да, — хрипит Эрик и целует ее уже почти не искривленные — стараниями сына — пальцы, поймав руку со всей нежностью, на которую только способен.

            
Следы уходят в сумерки


      — Мне иногда кажется, что я слышу голос Лекса в этом доме...
      Кевин проводит ладонью по стене, печально оглядывая накрытую чехлами мебель, аккуратно берет в руки простую строгую рамку, стирает пыль со стекла и вглядывается в фото. Оттуда, из рамки, словно брызжет холодными колкими искрами зимний день, но веет теплом от того, с какой искренней заботой и любовью Алекс поправляет мохнатый шарф на своем женихе, чувствуется безграничное доверие в том, как Реймонд поднял ему навстречу голову, обнял, засунув замерзшие руки в карманы алексова пальто. Беатриче сказала Кевину, что это первая — официальная, так сказать, — и последняя фотография их, как пары. Есть еще несколько — но это домашние фото, которые не выставляют на каминной полке.
      На самом деле, только Беатриче знает, что это фото сделано уже после — после «убийства», скандала, похорон. Она знает, кто ее сделал, кто стоял с другой стороны объектива и наверняка скалился своей сногсшибательной белозубой улыбкой. Но Кевин — обычный, и ему совсем незачем знать, что его младший брат жив, здоров и счастлив со своими любовниками. Или уже супругами? Как не нужно знать и того, что Алекс уже давно не человек.
      
      Беатриче знает, почему иногда в этом доме слышится отголосок смеха ее сына и эхо голосов. Еще тогда, зимой, Лекс, Минк и Райм провели сложный ритуал, позволивший их дому врасти в Сумерки. Теперь, как они сказали, он существует в двух мирах, и это неизбежно приводит к сопряжению, пусть и неполному, призрачному. Наверное, именно так и появляются все эти «дома с привидениями»? Беатриче любопытно, но спрашивать она не будет.
      Беатриче знает: когда ее не станет, закончится и «человеческая» жизнь Алекса. По сути, она уже закончилась в тот момент, когда будущий Целитель обрел свой сумеречный модус, раскрыл дар. И сейчас в мире Яви его держит только она — Райм объяснял, что у Целителей всегда очень тесная связь с матерями, это одна из особенностей этой... расы? Народа? Именно потому у нагов — матриархат. Ей хотелось бы однажды побывать в том мире, где властвуют женщины-змеи, но — увы! — она, несмотря на свои способности, всего лишь человек. Ей не дано переродиться в такое же прекрасное создание, каким недавно показался перед ней сын. Беатриче вспоминает, как гладила переливчатую шелковую чешую, восхищаясь слегка неуклюжими еще попытками Лекси ползать — он только-только начал осваивать свой сумеречный модус.
      Беатриче трогает кончиками пальцев свою кисть, которую больше не уродуют старые переломы. Ее малыш Лекси все исправил, хотя даже не намекал на необходимость сломать неправильно сросшиеся кости и вытягивать их какими-то жуткими аппаратами. Он потом объяснил, что все дело было в ауре и душе, и он всего лишь затянул рваные дыры в них, а тело потом подстроилось. Беатриче и верит, и не верит в его объяснения. Для нее все происходящее все еще кажется чудом. Чудом с горьким привкусом потерь, но когда в этом лучшем из миров было иначе?
      
***


      Весна приходит внезапно.
      Еще пару дней назад на солнце искрился последний мартовский снег, а теперь от черной земли парит на солнце, на прогретых местах уже вовсю зеленеет первая трава, и даже в Сумерках с их вечным летом все равно пахнет весной. И от этого у Райма играет кровь и сила, словно у самого обычного кота. Хочется валяться на траве, выгибаться, когтить землю и орать. Что он и делает, ничего и никого не стесняясь, скорей, наоборот — провоцируя зрителей присоединиться. Потому его ничуть не пугает скользнувший по выгнутой спине чешуйчатый хвост, и он же — подхватывающий под живот, поднимая. Райм впивается когтями в чешую, уже прекрасно зная, что не причинит ей никакого вреда — это диамантовое великолепие крепче чем легендарный митрил. Мгновение — и молодой Бастис уже накрывает собой извивающееся по траве Сумерек серебряное тело Нага, лижется, как одуревший. Он и в самом деле дуреет от запахов, от окутывающих Алекса эманаций силы: Целитель интуитивно понимает, что требуется вступающему в очередную фазу формирования и подгонки модуса Бастису. Пока только интуитивно, о сознательном применении своих возможностей Алекс не думает и знает пока что слишком мало для этого. Но его дар «знает» больше, и все выходит само собой.
      Тело Нага словно создано для полного удовлетворения потребностей обоих его любовников. Оно гибкое и сильное, у него шесть рук, и их хватает на все: ласкать, держать, держаться. Райм — жадина! — забирает в полную власть оба члена Алекса, насаживается на них с утробным воем. Минк, которому истекающая зримыми волнами сила Нага тоже шибает в голову, как неразбавленное выдержанное вино, пристраивается позади него и входит в Алекса, стараясь при том двигаться синхронно с Раймом. Змеиная гибкость позволяет Алексу изогнуться и дотянуться до вызывающе покачивающегося члена Райма, который слишком уж дразняще шлепает по чешуе и мокрой шерстке. Ласкает он, правда, не долго — все это слишком возбуждающе, слишком ярко и остро, чтобы он мог сдержаться. Алекс вскидывает верхнюю часть своего тела, прижимая Хранителя к себе руками, а Гончую — хвостом. Сверкающие, словно серебро, глаза встречаются с огненными, и после мгновенной вспышки понимания на плечах Райма смыкаются острые клыки, оставляя две метки.
      Боль смешивается с удовольствием в дикий коктейль, заставляя Райма кричать. Но кончить ему не дают, и спустя несколько мгновений, кажущихся вечностью, застывшей на игле, Алекс и Минк заставляют его двигаться, меняясь с Гончей местами. Удовольствие выходит на какой-то новый, доселе неизведанный им уровень: до плывущего сознания добирается понимание, что Алекс сейчас отдается ему, и это — охуенно. Крышесносно! И Райм уже сам вцепляется в Минка, подстраивается под его ритм, сжимает пальцы на его члене вместе с пальцами Алекса и так же вместе с ним одаривает Гончую меткой. Минк хрипит, откидывая голову на его плечо, но теперь уже ему не позволено кончить. Серебряное тело свивается в какой-то сложный узел, меняя свое положение, и шесть сильных рук помогают любовникам сдвинуться, оказаться лицом к лицу, разделить на двоих одно удовольствие. Алекс вклинивается между ними, подставляет теперь уже свои плечи... Метки расцветают на его коже серебристо-алым узором в тот момент, когда их накрывает одновременно всех троих.
      Сумерки впитывают строенную вспышку смешавшихся сил, отзываются нежным стоном, словно эхом их обоюдного удовольствия. Темное время закончилось. Все миры, что нанизаны на Мировое веретено, отмечают возникновение новой Тримурти.
      Жизнь.
      Смерть.
      Равновесие.
      Замкнувшийся треугольник превращается в неразрывный круг, и символом этого вспыхивают на руках супругов брачные браслеты: тонкая тройная — золотая, серебряная и алая — линия.
      
***


      Эрик приходит сюда почти каждую неделю. Уже год.
      Маленький колумбарий, принадлежащий семье Паулитц, выглядит как круглая ротонда в римском стиле — накрытый полусферическим куполом круг из мраморных колонн, в центре которого — круглый же столп-хранилище. Пространство между колоннами закрыто витражами, и в солнечный день, как сегодня, ни о какой скорби не думается. Поэтому Эрик просто садится на узкую скамью напротив мраморной плиты, на которой выгравировано имя Беатриче, и рассказывает ей, как дела.
      — Кевин, хоть и ноет все еще, но, ты знаешь, отлично справляется со всем — и «Маркизом», и твоим концерном. Кстати, агентство он пообещал передать Моник, как только ей исполнится двадцать один, чтоб училась управляться сперва с чем-то небольшим. Думаю, он прав. Ну а Моник, ты же знаешь, девочка очень серьезная и целеустремленная, да и «Маркиз» ей интересен. Думаю, с этим проблем не будет.
      Эрик вытаскивает из кармана маленькую бутылочку с водой, делает глоток и прячет ее обратно. Он сознательно запрещает себе подходить ближе, просто смотрит на пышный букет кремовых роз, вставленный в узкую вазу рядом с плитой, потом переводит взгляд ниже. На черном граните пола прекрасно видна налетевшая с его прошлого прихода пыль (нужно будет протереть), и следы в ней. Начинаясь с середины, три цепочки мужских следов доходят до столпа. От него же уходят совсем другие. Эрик четко различает отпечатки лап крупного кошачьего, не менее крупного пса и след змеиного хвоста.
      Следы обрываются так же на середине пространства ротонды. И Эрик с внезапной, кристальной ясностью понимает: это последние. Больше он не увидит ни Гончую, ни Целителя, ни Хранителя. По крайней мере — не увидит в этой жизни.
      Следы уходят в Сумерки.