Этот рассказ-быль я написал почти 20 лет назад. Написал и забыл, а сейчас нашел и удивился, как я изменился за это время. Сейчас я думаю очень по-другому. Заметьте не «совершенно», а «очень». Я родился и большую часть жизни прожил в Советском Союзе. Советский Союз всегда был для меня любимой страной, но сейчас его нет (Россия уже другая страна) и я, прожив в Израиле почти 30 лет, теперь не представляю себе другого места, где хотел бы жить и умереть. Тогда я этого еще не чувствовал, в этом и заключается основное различие между мною тогдашним и мной теперешним.
В то время я нарисовал много шаржей на моряков, но до Авни так и не добрался, поэтому в заставку поместил шарж на другого израильского капитана (сейчас мы живем в одном городе и при встречах со мной он не здоровается – обиделся, видишь ли).
В конце своей карьеры в израильском флоте я так и остался (по своей воле, осознано и намеренно) третьим штурманом, но, благодаря хорошему послужному списку, уже вполне независимым человеком и позволял себе кусаться в ответ с помощью шуток и карикатур.
Авни оказался шизофреником, однажды он попал прямо с судна в дурку, что с ним случилось дальше я не знаю, но зла на него уже не держу (что с него взять с убогого).
Сейчас я уже на пенсии, работаю ночным сторожем, в свободное время иллюстрирую свои сказки и иногда рисую шаржи, но уже не пишу, разве что, если вспомнится что-нибудь из прошлого, скорее всего для себя.
А это мой залежавшийся рассказ:
Настало время прощаться. Я вошел в каюту капитана Авни, чтобы получить расчет за рейс. Лицо Авни излучало непривычную для меня приветливость. Он отсчитал причитающиеся мне деньги и сказал:
-Получи, Алекс, и пересчитай!
Я пошелестел тонкой пачкой долларов.
-Все в порядке, капитан!
Надо было улыбаться, и я улыбался в это - целых три месяца ненавидимое мной лицо. Сколько раз корил я себя за непроизвольное желание ударить этого человека? Теперь я стоял перед ним, тряс протянутую мне руку и расплывался в улыбке только потому, что не знал, каким образом себя вести. Я не боялся Авни, но привык быть вежливым, хотя в глубине души понимал, что эта вежливость унизительна, как покорность раба.
-Ну что, Алекс, я написал тебе хорошую характеристику. Cтарое забыто. Самое главное, что ты подготовил свое заведование к инспекции.
-Я это понял, капитан, но думаю, что заслужил хорошую характеристику и без этой инспекции. –
Лицо Авни выразило удивление, он ждал от меня другие слова, а я слегка вызывающе продолжил.
– Я никогда не верил, что я действительно идиот, как ты не раз называл меня в рейсе, поэтому спасибо за характеристику. Я с тобой согласен – я действительно хороший штурман.
Глаза Меира округлились и брови полезли на лоб. Он промямлил по инерции расставания, что будет рад снова встретиться со мной на этом судне, я вторил ему, что тоже надеюсь на эту встречу, но я лгал – единственным моим желанием было забыть и никогда больше не видеть Меира Авни. Вот уже месяц, как я его забываю, но упрямые воспоминания сами лезут в голову. Сегодня я сдался и пишу этот рассказ. Горечь, излитая на бумагу, уходит из сердца, и я пишу эту историю, чтобы изгнать из него все, что через годы заставит меня глотать сердечные капли.
Мы с Авни почти ровесники. Оба типичные евреи и, если нас увидит юдофоб, то не раздумывая скажет: «Глянь-ка - жиды пошли!» - и будет прав. Мы оба евреи, и, между нами, казалось бы, нет большой разницы, но так кажется только непосвященному человеку - на самом деле нас разделяет пропасть.
Мы родились на разных улицах, в разных городах, а самое главное, в разных странах. Дедушка Авни, о котором он особенно любит вспоминать, был знаменитый сионист, и его именем даже названа улица в одном из городов Израиля. Мои деды: сапожник и портной - их имена хранит только моя семья. Меир Авни воспитывался в духе сионизма, а я долгое время не имел понятия, что это такое, как, впрочем, не очень-то понимаю и сейчас. И вот мы встретились на одном судне – израильском контейнеровозе. Авни – капитан, а я его третий помощник, и с первого дня нашей встречи я оказался перед ним в чем-то виноват.
Эта виноватость заслуживает особого внимания. Иногда мне кажется, что я сам ее излучаю, а некоторые люди как-то чувствуют это поле.
Впервые виноватость обрушилась на меня, когда я был совсем меленьким. Это произошло у старой, кирпичной, с облупленной штукатуркой стены во дворе нашего дома, на Лиговке, в Ленинграде, когда белобрысый соседский мальчик Саша Утин сказал мне: «еврей». При этом он еще больно ткнул меня в плечо, но это было не обидно, так мог толкнуться в ссоре всякий мальчишка. Обидным было слово – «еврей». И даже не само слово, а то, как Саша произнес его – будто выплюнул мне в лицо. Я был намного младше и слабее Утина и помчался жаловаться маме. Мама, вдруг, рассердилась и сказала:
- Как тебе не стыдно ябедничать?
- А что? Он сильнее меня.
- Не обязательно драться. Что он такого сказал? Ну, еврей… Пойди и скажи этому мальчишке, что он русский.
Как все сразу стало просто и ясно!
- Ну, конечно, сейчас выйду и скажу ему, - подумал я.
Я кубарем скатился по лестнице и выбежал во двор. Дети еще играли у облупленной стены, и Утин посмотрел на меня с иронической улыбкой.
- Что к мамке бегал, ябеда?
- Ты! – Выпалил я Утину – Ты русский!
Сашкина улыбка наполовину стерлась недоумением, и он ответил мне почти серьезно:
- Ну и что? Я-то русский, а вот ты – еврей.
Сашка был не злой мальчик и вырос в хорошего человека, он сказал мне это без злобы, даже немного сочувственно, но он первый навел на меня виноватость, он сказал это так, что я снова заплакал. Трудно сказать, что именно пряталось в странном переплетении этих букв: «е-в-р-е-й», но их резкое сочетание не раз хлестало меня из уст людей в гадкие минуты моей жизни. Оно возбуждало во мне гнев и виноватость. Когда же хорошему человеку выпадала необходимость произнести при мне это слово, то он делал это с особой осторожностью, будто знал о моей «виноватости» и боялся меня обидеть. Эти слова: «жид и еврей» так сильно повлияли на мою судьбу, что во многом благодаря им я оказался в Израиле. Здесь я постепенно избавился от этого наваждения. Мир становился проще и жестче - в нем надо было выживать. Два года я отработал на стройке в окружении евреев, и иногда, ради шутки, мы говорили друг другу:
- Ну, ты, пошевеливайся, жид пархатый!
И смеялись – в этом уже не было прежней горечи.
Теперь я встретился с Авни и снова стал виноватым. Правда, в этот раз мне было не так обидно, потому что перед Авни был виноват весь мир, на который он смотрел с горькой ехидцей, будто хотел сказать:
- Ну… Вы посмотрите среди каких идиотов мне приходится жить!
И иногда он не только смотрел, но и произносил эту огорчительную мысль вслух.
Авни был сионист. Он не раз напоминал мне об этом, и все его недовольства проходили через призму этого убеждения. Люди, по мнению Авни, делились на два вида: на евреев и не евреев (гоев). Эта была точка отсчета капитана, с нее удивительным образом всегда начинались его рассуждения обо всех и обо всем. Я находился где-то в середине между евреем и гоем. Когда я делал, что-нибудь, что приходилось Авни не по нраву, он говорил осуждающе:
-Так поступил бы гой!
Будто оставляя за мной право, все-таки оставаться евреем, и надежду со временем исправиться в его глазах к лучшему. Но годы, проведенные на флоте, не прошли для меня даром, и я уже не чувствовал себя виноватым, хотя кроме Авни меня молчаливо укоряли бесчисленные инструкции, расставленные на длинных полках штурманской рубки, и серьезные книги в красивых обложках, гордо стоящие на почетном месте в шкафу капитана. Они говорили мне:
- Ты не делаешь и толику из того, что в нас написано!
Некоторые возмущались:
- Ты нас даже не читал!
И были правы – среди них были такие, о существовании которых я вообще не знал. Перед ними я действительно был виноват, но все равно не чувствовал себя повинным, потому что перед этими книгами и инструкциями, как и перед Авни, в чем-то были виноваты все. В конечном итоге больше всех перед ними были виновны люди их написавшие, потому что именно они должны были, как–нибудь собраться вместе и решить, можно ли в действительности выполнить все, что они указывают в своих объемистых трудах.
В Советском Союзе на первых порах своей карьеры я всерьез пытался делать все, что там было написано. Я очень хотел стать капитаном, поэтому выбивался из сил на всех должностях: от третьего штурмана до старшего помощника. Рос я, и вместе со мной росла мои грехи перед законом.
Однажды это чуть не кончилось печальным образом. В то время я был вторым штурманом на танкере и отвечал за груз. Было утро, заканчивалась погрузка в Ростоке, я не спал уже порядка двадцати часов, но хотел по своему обыкновению принять весь груз сам. В семь часов капитан Яков Епифанович Козлов попросил меня выдать деньги боцману и буфетчице. Помню, я очень рассердился и даже стал спорить с капитаном, но старпом, разжалованный из капитанов Иван Андреевич Корниенко, в своей добродушной, но напористой украинской манере поддержал Козлова:
- Ну, чего ты боишься-то? Да! Ну, чего ты, в самом деле? Да! Я же на вахте! Пойди, дай людям деньги! Они ж не успеют в магазин.
И я повел их к своему сейфу. Когда я вернулся на палубу, то замер в ужасе – с носа сплошным потоком двигалось в корму дизельное топливо. Уже слышались истошные вопли донкермана Мартыненко, но было поздно. Желтая волна залила палубу перед надстройкой и ядовитым шлейфом полилась через комингс* в воду…. Долговязый немец тупо повторял с причала:
- Что это? Скажи, что это? – будто не мог поверить своим глазам.
Потом стремительно завертелась смешная и грозная для нас карусель. Откуда-то примчались пожарниками со шлангами, танкер окружили какие-то катера, со всех сторон в каюту капитана бежали какие – то люди. Нас арестовали и вызвали советского консула. Люди повели себя по законам природы.
Иван Андреевич, всегда не спешащий с записями, в этот раз успел застолбить вахтенный журнал жирным и непривычно отчетливым для его руки предложением: «На вахте старший помощник капитана Корниенко, грузовыми операциями руководит второй помощник капитана Блейхман.»
Яков Епифанович впал в прострацию, но иногда вдруг пробуждался и вставлял неизвестно кому адресованный вопрос:
- Что будем делать?
На этот вопрос осторожно, намеками ответил почему-то именно мне (когда мы остались одни) спокойный и умный советский консул:
- Ваша компания платит международную страховку на случай разлива. Убытки будут оплачены. Страна социалистическая, и если немцы действительно не слышали ваших сигналов, то они постараются замять эту историю.
Консул понимал, что никаких сигналов не было, и предложил такую версию явно из сочувствия к нам. Я видел это по его глазам. Он был очень умный человек и хорошо разбирался в людях этот консул – он даже учел мои угрызения совести, когда бросил мне такую фразу:
- Страна то социалистическая, ваше управление платит страховку на случай разлива, эту историю наверняка постараются замять –
Явно намекая на то, что все может обойтись хорошо для всех, включая долговязого немца.
Чем это в действительности кончилось для немца, я не знаю, но я, впервые в жизни, стал неформальным лидером, и все (включая капитана) стали меня слушаться. Благодаря этому, мы вышли сухими из воды, хотя для любого из нас это могло вылиться в суд и серьезное наказание. Мой друг, Коля Струнин, в такой же ситуации в Мурманске получил три года химии, а разлив топлива за границей обошелся бы нам гораздо дороже.
С этого дня мне все меньше и меньше хотелось быть командиром, и когда через шесть лет главный штурман нашего управления, ныне покойный (светлая ему память) Юрий Максимович Лебедев объявил мне, что я буду капитаном, то я уже окончательно этого не хотел. Я уехал в Израиль, в заботах о хлебе насущном был рабочим на стройке, кадетом, матросом, с трудом выбился в третьи штурмана и, избегая ответственности, решил навсегда остаться в этой должности. Но за свой относительный покой в этой стране мне приходилось расплачиваться унижением. В глазах этих людей я был странным пожилым изгоем, и ради благополучия близких мне приходилось выдерживать любые издевательства.
На контейнеровозе Цим Валенсия старпом, маленький, вертлявый марокканец, нашел однажды талреп, прижатый контейнером к палубе, и пригрозил списать меня с судна, если такое случится вновь. Было очень трудно уследить за небрежной погрузкой в Хайфе – пока ты смотришь на один конец контейнера, расхлябанные стивидоры ставят другой конец на что попало, и я потребовал от вахтенного матроса, тоже марокканца, Иуды находиться на палубе. Три раза я вбегал за ним в салон, и три раза он даже не повернул в мою сторону свою, уткнутую в экран телевизора, голову. Возмущенный я пришел жаловаться к старпому, и он принял меня с сочувствием:
- Да что ты говоришь!? А, казалось бы, хороший матрос. Позови-ка его ко мне.
Когда уверенный в себе Иуда вошел в офис старпома, тот его строго спросил:
- Что такое, Иуда, почему ты не помогаешь третьему помощнику?
- Чиф, сегодня же «Макаби Хайфа» играет с «Макаби Тель-Авив»!
- Да… И ты не смог ему объяснить какая это важная игра?
И оба они, насмешливо улыбаясь, посмотрели в мою сторону…
Такое отношение к приехавшим из России было тогда очень характерным для многих израильтян и я должен был терпеть.
Теперь мне доставалось от Авни. Этот пожилой, покрытый морщинами человек удивительным образом сохранил в себе образ ребенка. Он набрался практического ума, необходимых для работы и жизни знаний, но в поведении так и остался духовно недоразвитым, вздорным подростком. Он все время играл. По утрам Авни играл в капитана. Он приходил на мостик важный, с многозначительным выражением чуть хмурого лица и произносил, сильно растягивая, почти напевая, слова:
- До-бро-е у-т-ро…!
Потом, сохраняя адмиральскую важность, включал радио и настраивал его на израильские новости. Новости, как правило, были плохие и из образа британского адмирала, плохо сыгранного Авни, выскакивал наружу крикливый местечковый портняжка, и капитан уже не играл – он жил на сцене.
- Ты послушай, послушай, что говорят твои левые! Они готовы отдать арабам всю страну! Они хотят…
И дальше шло перечисление всех невиданных грехов «этих левых», и я почему–то становился, если не их соучастником, то, во всяком случае, человеком сочувствующим их бесчинствам. На самом деле я не был ни левым, ни правым, я просто пытался выжить в этой стране, выбраться из которой у меня уже не было ни сил, ни желания. Я барахтался на плаву, не сопротивляясь течению бессмысленной и тяжёлой жизни и старался не задумываться над будущим. Но Авни не принимал такую позицию. По его убеждениям здесь должны были жить только патриоты, и мне надо было скрывать свои мысли. Впрочем, это было не трудно. Капитан никого не слушал, он предпочитал говорить сам, а точнее не говорить, а порицать всех и вся. За столом кают-компании он ругал Кофи Аннана, причем называл его «шоколадником», деланно не замечая, как настораживаются смуглые лица индийских офицеров. Однажды он поведал оторопевшему роттердамскому лоцману, что в Голландии всегда не любили евреев. Где бы ни появлялся этот человек, он привносил с собой облако недовольства.
Даже в редкие минуты хорошего настроения он начинал кого-нибудь бранить, и обычно снова впадал в хандру, а порой и в ярость. Казалось, что Авни излучает какую-то черную энергию, и наверно так оно и было. Даже, когда он молчал, всем становилось беспокойно. Но чем больше я узнавал Авни, тем чаще мне приходило в голову, что внутри него скрывается другое, а точнее второе существо, которое специально злило капитана, как хозяин злит собаку, чтобы она привыкла бросаться на людей, охраняя хозяйский двор от покраж. Это существо в чистом виде должно было быть добрым и беспомощным и погибло бы, в конце концов, не воспитай оно в себе злого капитана Авни. Потихоньку, осмелев, я научился выводить «доброго» Авни наружу.
Однажды капитан начал разглагольствовать о том, что надо бы расстреливать солдат, которые отказываются служить в Газе, и я не выдержал:
- Скажи, а кто будет расстреливать, ты?
Авни посмотрел на меня удивленно и растерянно.
- Я? Почему я?
- Но это ж твоя идея, кто будет делать за тебя эту грязную работу?
- Я не побоюсь выстрелить в предателя! – вспылил Авни, но по его глазам было видно, что он сам в это не верит.
С этого дня я стал изредка ему перечить. Я делал мой первый рейс в этой компании, и поэтому это было опасно. Там поверили бы всему, что мог написать обо мне этот человек, так как мой послужной список в компании являл собой первый чистый лист. Но придирки капитана были до того вздорны и противоречивы, что я все-таки иногда не выдерживал чем доводил его до черной ярости. В эти минуты Авни смотрел на меня с такой ненавистью, будто она переполняла собой все его существо, и кричал слова, которые могли стать для меня последними на этом судне:
- Ты действительно идиот! Я когда-нибудь отправлю тебя домой!
Иногда мне казалось, что это «когда-нибудь» наступит уже завтра, но наступало завтра и Авни как ни в чем, ни бывало, пел свое «До-бро-е у-т-ро…», слушал радио и заводил свои разговоры о «моих левых» и прочих «врагах» Израиля. Я пытался его не слушать, отходил в дальний угол ходового мостика, но капитан каким-либо вопросом вытаскивал меня на свет и погружал в облако своего недовольства. Он был недоволен буквально всем, начиная с президента Израиля Ариэля Шарона и кончая мной в качестве третьего штурмана.
Шарону было хорошо в его президентских апартаментах – туда Авни не мог явиться со своими нудными сетованиями, и за его грехи приходилось расплачиваться мне и несчастному радисту – индийцу Антони. Иногда капитана вставал за его спиной, клал левую руку на свой слегка оттопыренный животик, ставил локоть правой руки на прижатую к животу левую, и, упирая в нее подбородок, смотрел, как Антони набирает текст радиограммы.
-Что ты печатаешь?!
Антони сжимается над клавиатурой и ждет…
-Я сто раз учил тебя как это делается, но ты все-таки продолжаешь делать по-своему!
Авни не торопится, помочь радисту он явно наслаждается возможностью безнаказанно унижать человека. Его удовольствие наводит меня на мысль, что в детстве некрасивого, физически слабого, похожего на вороненка Авни тоже много унижали и теперь он вымещает на нас свою ненависть к этим оскорбителям.
-Что? Что ты делаешь? Сколько лет тебе понадобится, чтобы все запомнить? О-о-х! Откуда тебя прислали на мою голову?
Потом, помолчав, и слегка чмокнув губами, продолжает:
-Что поделаешь, у вас там все такие…
Радист затравленно молчит. Он не смеет ответить и молчит, боясь потерять работу.
Мне знакомо это чувство, и я смотрю на Авни с возмущением – ведь он еврей! Как он может так издеваться над человеком?! Мне хочется сказать: «Из-за таких, как ты, нас повсюду ненавидят!».
Но я уже давно так не думаю – это было бы слишком просто. Мы стали часто говорить на всех языках мира эту, ставшую уже расхожей в Израиле, фразу, и, к сожалению, все в чем-то правы: здесь замыкается наш извечный круг, что первично: «Нас не любят, потому что мы такие», или «мы такие, потому что нас не любят». Есть, правда, и третий вариант: «Мы вовсе не такие!», но в это уже не верим даже мы.
Авни поочередно склонялся к каждому из этих мнений, причем иной раз он успевал это сделать в течение одной беседы, в зависимости от того в какую сторону тянул его «бес недовольства». Иногда он признавался:
-Что ты думаешь, даже мой дедушка приехал сюда в поисках лучшей жизни, а не из - за каких-либо твердых убеждений!
Иногда разражался искренним негодованием:
-Мы потеряли ту веру, которая привела в Израиль моего деда!
Глядя на Авни, я начал понимать, что он тоже вырос в стране, в которой идеология управляла людьми больше чем уклад, и он тоже испытывал ностальгию по этой идеологии, как я теперь скучал по коммунизму.
Разница была в том, что коммунизм оказался моим мировоззрением, а не идеологией как это было у Авни. Я оказался хроническим коммунистом, но понял это только сейчас, в конце моей жизни, и скучаю я не по обещанному коммунизму, а по тому, так и неосознанному нами духу, который умер, так и не родившись, в утраченной нами стране, и который выразил Иисус Христос в Нагорной проповеди:
- Блаженны нищие духом, ибо их есть Царство Небесное!
Коммунизм для меня - это состояние души, которое я хотел бы обрести, но пока так и не обрел в этом обуянном страстью наживы мире. Не так это просто не зависеть от «вещей», когда они стали «путеводными знаками жизни». Теперь я начинаю понимать, что именно для этого сорок лет водил Моисей наших предков по пустыне, чтобы выжившие смогли стать «Нищими духом» и завоевать эту землю для служения (в их представлении) Богу. И это единственная точка, где мой «коммунизм» соприкасался и уживался с «сионизмом» Авни, ко всему остальному я оставался равнодушным.
Но я не пытался объяснить это капитану. Во-первых, он бы меня не понял, а во-вторых, я был в его глазах слишком «презренной личностью», чтобы выслушивать от меня речи более продолжительные чем «да» и «нет». Отношение к людям у Авни определялось ступенями на лестнице субординации, и чем ниже от него находился на ней человек, тем больше он его унижал. Понимая это, я старался держаться подальше от капитана, но я был единственным человеком, знающим на корабле иврит, и Авни не давал мне такой возможности. Кроме того «добрый Авни» иногда забывал о своей роли и нуждался в моем обществе. В один из таких дней Авни сказал:
-Эти люди ради наживы готовы продать все, в том числе Израиль!
Капитан справедливо имел в виду богатых евреев, вроде хозяина нашей компании, которые заполнили страну дешевыми рабочими из Азии и восточной Европы, усилили безработицу, имущественное неравенство и тем самым окончательно добивали в стране и без того гаснущий дух сионизма.
-Что делать, капитан, таковы законы рынка. – Осторожно возразил я.
— Это их законы… Как-то тоскливо и неопределенно продолжил капитан.
-Не воевать же с ними!
-А почему бы и нет! – Оживился Авни, впервые глядя на меня так, будто ждал моей поддержки.
Мне стало смешно. Я представил себе и Авни на одной баррикаде и даже улыбнулся от этой мысли. Потом посмотрел на капитана и, вдруг, увидел воочию «Доброго Авни». Он сидел как маленький нахохлившийся вороненок, с жуткой тоской смотрел в угол рубки, и мне стало жаль этого человека. Для него не было другого места в мире, и вся его жизнь была заключена в этом маленьком, действительно обожаемом им, клочке земли, но я, уважая эту преданность, не мог ее разделить. Меня, как лист, ветер жизни уже сорвал с дерева, и я согласен упасть в любом месте, где хотя бы в последний миг я смогу стать «Нищим духом».
Напоследок Авни сказал:
-Я дал тебе хорошую характеристику, потому что ты еврей.
Что ж, я не хочу быть неблагодарным и поэтому думаю:
-Господи, прости этого человека! Всё-таки он тоже еврей…
10.02.03 Тихий Океан.