Я приезжал в больницу к девяти часам, и он уже там был: сидел на скамеечке. Он – это дворник.
В конце октября погода быстро меняется: вчера пел и плясал солнечный день и все радовались этому обстоятельству, но ночью прошел дождь, а на утро было сыро и зябко. К двенадцати часам, когда я буду ехать вдоль большой реки, и там есть место, где дорога взбирается на высокий берег, вдруг из-за туч выйдет солнце и для меня день предстанет совсем другим и желтые деревья заблестят, как будто их вскрыли лаком.
А пока в девять часов с листиков еще стекала вода. Потряси ветку и вместе с каплями дождя слетят и сами листья.
Обычно я проходил мимо него. А тут у меня возникло желание заговорить к нему.
-Здравствуйте, - поздоровался я. – Вы не изменяете своей привычке в одно и то же время сидеть на этой скамейке.
Он не удивился и, казалось, ждал, когда я подойду к нему.
-Вы правы. Это привычка. Я старый, а старики ни на что не способны, как только повторять то, что уже много раз делали.
Я посмотрел на него, чтоб определить, такой ли он старый, каким представляется. Седой, на голове кепка, не то в пальто, не то в плаще. Но пальто не главное, лицо спокойное, на чем я и заострил внимание, когда рассматривал правильные черты лица и сам беспрестанно ловил на себе его пытливый взгляд. Глаза карие и в них усталость, как будто он устал от жизни, что и не удивительно: я дал бы ему семьдесят лет, не меньше.
-Ну, - начал я.
-Не надо. Это пустое – разубеждать человека в том, в чем он уверен. Знаете, куда ведет эта дорога? – переключившись со «старости» на, как мне показалось, предмет, не связанный с ней, спросил он меня.
Дорога, которую он имел в виду, вела в лес и дальше за закрытыми воротами терялась в деревьях. Я никогда не задавался вопросом, зачем она. И, понятно, не мог ответить на него. Поэтому пожал плечами, мол, не знаю.
-Каждое утро, в семь часов утра, по ней везут каталку с трупом.
-В морг? - спросил я.
-В морг, - ответил он и после минуты молчания добавил.- И меня скоро так повезут. Не обязательно, чтоб на каталке, но повезут.
Я не ожидал такого поворота в разговоре. И поэтому молчал. Что я мог ему сказать? Что все там будем?
-И пускай. Пускай везут. Меня можно. Но, когда это молодые, то тяжело и плакать хочется. Почему их? Надо, чтоб по порядку, по очереди. Но… Вот так, как вы, однажды ко мне подошла девочка: выразительные черты лица, темные волосы, карие глаза, черные брови и светлая нежная кожа. Как звали ее? Зачем вам? Она рассказала, что у нее рак и ей сделали операцию. «Как вы думаете – поможет?» - спросила она меня. Что я мог ей ответить? Поможет. И так она приходила ко мне несколько дней. А потом пропала. Она умерла. Мне показали ее, когда везли на каталке по этой дороге.
-Да, - сочувственно произнес я.
-Как это можно, отрезать грудь, самое красивое, что есть у женщины, обнадежив, взять за это деньги, и … - тут он отвернулся.
У меня к тому времени сложилось мнение о врачах как о «дрожащих тварях» по Достоевскому и так, как о тварях, ладно, если б они по капле выдавливали из себя раба, ладно, если б у них было сознание своей ничтожности и они переживали, мучились. страдали - это хоть как-то их оправдывало, так нет же. И все-таки они жалкие, делал я вывод, подсматривая за ними в кабинете главврача, или когда разговаривал с ним, встретив его где-нибудь в коридоре. Когда же я был один, то наблюдал то же, но тогда они были с претензией на что-то, особенно мужчины в халатах с длинными руками, которые плетьми висели по бокам, с взглядом, если не флюрографа, то мясника. Но не мог же я об этом сказать старику.
После этого разговора, в тот день, с ним случилось то, что, когда разгружали машину со стеклом, пол пачки стекла посунулась, и, содрав ему кожу с волосами от затылка до лба, с мокрого кузова, через него, соскользнула на асфальт и разбилась.
Я видел там кровь. Крови было много. «Бедный старик», - жалел я его. Прошел не один год, а у меня до сих пор не идет из головы тот случай и тот разговор.