Ольга Соина. Матрёшино счастье (сибирская сказка). Картина 47.
Картина 47.
Плохонько спалось в энту ночь Ивану Исидоровичу: все думки его одолевали самые разные и по большей части с новоявленным приказчиком-от связанные. И все зудила его хозяйскую душу одна мысля неотвязная: «Вот, мол, взявши невесть откудова человека неведомого, в дом пустимши, хозяйство доверивши, да ишшо женку лечить-врачевать собираюсь. Да опять же, Кузьмовна, едрит ея в качель, на мою неотвязную просьбу: да ладно ль оно будет, только старая скрыня, как кошка фыркнула, рукой махнула да ответствовала: «Пока самою лекарку не увижу и што у ей внутрях деется не зачувствую, ничего те обстоятельного сказать не могу. Так што иди, Ваньша, на спокой, людей вновь прибывших да меня, да женку не понужай попусту; а дай-ко судьбе свою волю определить. Ничего на ночь доброго не решается, сумрак да тьма полуночная разум и волю человеческу слабят да с путей сбивают и в дурное бесчувствие вводят. Пошел, пошел на свой диванчик в кабинеточке, а девки тебя счас чисту постелю уладят, а то за хлопотами, да тревогами, я гляжу, домок-от наш опускаться зачал. А по человечеству, скажу я те, нечистота да разор в доме точнехонько, всенепременно за собою разлад по семейству ведут, а оно тебе счас разве надоть? Туто-ка я распоряжуся, штоб бабы по утрянке, до самой што ни на есть ранней, весь домок-от наш отмыли, отскребли дочиста, стол накрыли в столовой, да посудой самой приглядною и угощенье спроворили достойное. А как Закир с женкой к полудню жалуют, туто-ка я и Матрёшеньку приберу, сама обряжуся как надобно да и ты, к месту будь сказано, обличность-от побрей, волосья причеши да помадой примасли и одежу на себя надень чистую и справную. Новая к нам жисть, слыш-ко, идет и ея по-новому встренуть полагается: себя показать, как надобно и на людев взглянуть новым глазом, без мути и домыслов пакостных. Понял, ась, куды тебе новая житейска тропа ведет али нет?»
Тут, конечно, Иван Исидорович с ней согласиться принужден был, потому как видит: забрала над ним и всем семейством его Кузьмовна волю немыслимую, ровно уж не он, а она хозяйка настоящая всему им в муках и напастях добытому, одначе противоречить ей не стал, но всю-то ноченьку, как уж было сказано, почти што без сна промаялся: и то корил себя, то воздыхать принимался, то по Матрёшиной супружеской ласке изнывать зачинал, словом, беда да и только. Под утро только прикорнул малым делом, так опять жа ему спокою не дали: содом хозяйский развели, моют, чистят, ковры да половики снегом обметают, на иконы блеск наводят, посуду намывают, занавески новые к окнам лядят, покрывала да подушки чистым-чистехоньки одевают; скатерти понадоставали самолучшие, серебро столовое начищают, словом, весь домок-от как бы заново засиял и к новой жизни изготовляться зачал.
А посреди всего энтого нового домохозяйствия Кузьмовна аки юркий домовенок снует: с утра крикливая, неприбранная, властная до невозможностев и девок гоняет уж чуть ли не мужичьим словом. Завидела хозяина и на него малым делом рыкнула: «Отпей-ко, Ваньша, чай по-простому со вчерашней сдобою да на улку правься: трахтир да лавку проведай: да ты хозяин – большак али хто?»
Ну, после таких понуженьев Иван Исидорович накинул тулупец да на двор выкатился и перво-наперво в трахтир обрящился. А там-то: новый содом – большущая переделка всего по новому понятью следует. Глядит: стены побелены (и когда успели: ночью штоли трудилися?), занавески свежайшие, полы отмыты, столы поскоблены, посуда по стенам медная да оловянная до блеска оттерта, а уж про бутыли, глиняные горшки да стаканы и говорить нечего. Окромя всего в кухне каку-то новую выпечку ладят, в большом казане особливое какое-то варево томится, а стряпухи и половые – в чистым-чистехоеьких передниках, платочки белоснежные – ну, прямо-таки кипит новая жизня вокруг и жарким-жаром пышет.
Посмотрел Иван Исидорович на все энто благоденствие, воздух в себя вдохнул, пряный, запашистый и ажник есть захотел до нестерпимости. Тут половые, энто почувствовав, ему на тарелочке какую-то большую булку поднесли, а к ней махонькую рюмашку очищенной, да чаю золотистого, крепкого с медком, изюмцем да баранками. Откусил Иван Исидорович энту булку, а тама-ко начинка мясная с лучком, да вся пряным соком исходит; и запах от нея – ну, ажник в голове кружение пошло от удовольствия.
Отведал хозяин все энто новое для него изготовление и прям на душе у его потеплело. «От, - думает, - молодцы, право слово, проворы этакие, никогда у меня в трахтире таких новинок не было, да на такую пищею вся окрестная сволота валом повалит, да рази их бабы такое могут дома сварганить!?»
Зашел в лавку, а там, вапще дело необнакновенное: освоили работники каку-то новую выкладку товаров: пищевыя в одну сторону, промысловыя – в другую, а што для души – так на прилавок под стекло засунули и опять жа все вымыли, выскребли, занавески новые на двери и окна пристроили, полы половиками накрыли, а у крыльца скребки наладили для очистки обуви да ишшо дощечку приладили с лихой надписью: «Чистоту блюди!» - Ну, обратно, жизнь новая себя оказывает и как бы ковром хозяину под ноги стелется.
К воротам Иван Исидорович повернулся и видит: кошева налажена, на ей одежа, поклажа да вьюки с провизией, а рядом молодая бабенка да мужик, да детишков парочка в кибитку садиться намеруются. «Куда правитесь, ребятушки? – хозяин их вопросил не без некоторого смятения. «А на крупорушку, батька, - отвечают, - Закир нас с утрянки побудил, собраться велел и строчно бечь хозяйство налаживать да ишшо через день-другой сам обещался приехать, чего нужно завезти, да может кого ишшо из людишек прислать!»
«Ай да, язви тя в душу, приказчик бедовый-разбедовый, сукин сын, оказался, - подумал Иван Исидорович, вздохнул с неким дажеть облегчением, потихоньку под тулупом перекрестился и к дому обрящился.
А в дому-то – красота неописанная. Все чисто, нарядно, по купецки домовито и не без некоего дажеть показного щегольства налажено. Иконы как жар горят, посуда сверкает, занавески да скатерть крахмалом горбятся, а уж стол-то, стол так наряжен, што ни в сказке сказать, ни пером описать. Посуду Кузьмовна выставила дорогую, блюда серебряные с позолотой, рюмки да бокальчики бемского стекла, а пуще всего – пред кажным прибором разложила салфетки камчатные, навроде утиральников.
И смотрит Иван Исидоровис: налажено все на шесть приборов и понял тут, што старая ладит Матрёшеньку к столу впервые за время ея болезни вывести; и обрадовался до того, што ажник руки задрожали.
Скорехонько побежал себя в хозяйский вид приводить, побрился наскоро, волосья расчесал да припомадил, как доброму купцу полагается, порты надел новые, рубашку хорошего полотна, а сверху жилетку бархатную пристроил и в кармашек часы с золотой цепкою – смотри, мол, Закир, ить в дом к купцу первой гильдии попавши, гордися и место свое при ем осознавай. И только он все это обладил, как видит: Кузьмовна Матрёшеньку потихоньку-полегоньку из горенки сверху ведет; и обое они, ну, прям не купчихи, а княгини, што по одежде, што по выходке. На Матрёшеньке коса ея русая как-то по-новому улажена, дорогой нитью золотой да стеклярусной повязкой вся от лба до затылка окружена, в ушах серьги камариновые как зеленый огонь горят, на груди рубашечка батистовая с кружевами – а сверху душегрейка зеленого бархата золотым позументом обшитая, а внутри-то соболий мех седым серебром отливает. «И откуда она у ея взялася-то, - успел подумать Иван Исидорович, - ить я навроде энту сряду женке не покупамши, неужто память отшибло напрочь?»
Потом глянул на Кузьмовну и понял всё: бабкино энто подаренье ко внучонкину рожденью; ох, да и богатое и откуда ж оно у ея столько взялося в деревне-то? Потом на Кузьмовну опять взглянул и все сомнения у его разом отпали: смотрит идет бабка в синем бархатном платье, господского фасону, на груди и вокруг шеи кружева дорогущие, подъюбник серебристым шелком, парчой да позументом украшен, на седых волосах каким-то особливым манером подобранных кружева белейшие – аж от лба по всему темени идут, а в ушах-то вовсе невиданные Иваном Исидоровичем серьги с каменьями темно-синими, большущими и все, стало-ть, мелкими алмазными россыпями крытые. Ну, прям, царское украшение не иначе. А на груди старая прокуда, ишшо женские часы с цепкой пристроила, важно так, ровно на большое собрание наладилася и себя во всем великолепии показать решилась.
И понял тут Иван Исидорович: што далеко не все он про прошлое своей названной матери знает-ведает, и уж коль у ея такие сокровища обнаружились, так, стал быть, сумела она их как-то добыть-получить и, видать, поимела она в энтой жизни заступу немалую, оттого-то и карахтер у ея объявился и силу житейску она в себе прикопила, каковая далеко не всякому человеку дается, а по особому свыше попечению и благоволению.
Только усадил Иван Исидорович своих домочадок за стол, Матрёшеньку в голову причмокнул, у Кузьмовны руку взял да к сердцу прижал, как в дверь тихонько торкнулись и на пороге Закир с Асией обозначились: мол, принимайте гостей, хозяева дорогие!
Посмотрел Иван Исидорович на их обоих при всем дневном-от свете да особливо на Асию и обратно ажник вздрогнул.
(Продолжение следует)