Москва, как известно город большой и не сразу строилась. А строилась она постоянно и постоянно менялась. И всё труднее становится находить в Москве «следы миновавших времён». Исчезают целые кварталы. Так пропала Преображенка, моя любимая Преображенская площадь со старыми домиками, рестораном Звёздочкина, в котором после войны гуляли мои родители, магазин «Колбасы», где затаривались жители окрестностей Преображенки, кинотеатр «Орион» - один из первых московских и российских кинотеатров.
Всё смели под чистую. В центре уничтоженной площади восстановили на старом фундаменте Преображенскую церковь, где меня крестили. Церковь взорвал в 1964 году под занавес своего правления Хрущёв, обещавший показать по телевизору советским людям последнего русского попа. От храма остался фундамент. На нём его и восстановили в начале двадцать первого века.
Вокруг метро «Сокольники» тоже всё снесли. Ещё раньше, чем уничтожили Преображенскую площадь.
А это была Москва начала двадцатого века и его же середины.
В середине века много строили. Это нельзя списать со счетов. Строили для людей, как тогда говорили, для блага человека. Только что это за благо, если человека пытались лишить Благодати?
Без Благодати человек сходит с ума, теряет смысл жизни. Медленно, но верно. Об этом ещё Грибоедов писал в «Горе от ума», и Пушкин в «Евгении Онегине», и Лермонтов в «Герое нашего времени».
А у Булгакова квинтэссенция этой мысли. Зачем комфорт телу, если не комфортно душе? Это я про сумасшедший дом со всеми новейшими техническими прибамбасами, просторными и светлыми палатами с душем на одного человека. Именно в таком доме оказался герой романа «Мастер и Маргарита» Мастер.
Мастер был писателем. Об этом знают все, кто роман читал. Но я не сомневаюсь, что ещё больше людей читавших Булгакова, есть людей его не читавших.
Читавшим слава и не читавшим слава! К чему я об этом? К тому, что скоро и от Москвы Николая Рубцова будет оставаться всё меньше и меньше, как всё меньше остаётся от Москвы золотого века русской литературы.
Поэтому я решила немедленно отправиться в общежитие Литературного института на улицу Добролюбова,9/11, чтобы своими глазами увидеть дом, который прекрасно изучила по фотографиям и воспоминаниям современников поэта.
Он двоюродный брат моего дома. Мой дом, как и дом Николая Рубцова, был построен в 1957 году бывшими солдатами Великой Отечественной войны, поменявшими военную форму на гражданскую и рабочую одежду.
Это тонко подметил в своём стихотворении Николай Тряпкин.
Стихотворение Тряпкина меня вдохновило. И я посвятила стихи моему дому.
Моему дому
В боевых орденах камнетёсы,
Под бывалой пилоткой столяр.
Николай Тряпкин
Мой дом построен в пятьдесят седьмом.
В нём прочны стены, а углы чуть косы.
Держали мастерок в руках солдаты и матросы
Из тех, кто выжил под огнём.
В нём шумно, весело и пьяно праздничной порою
Кипела жизнь в коммунной толчее,
Где было место разным людям под луною.
Немного в доме нас, кто помнит годы те.
Пусть здесь давно уже иные портреты, шпингалеты,
В окнах рамы и горшки в печах,
Но живы старые в углах портреты,
А свет рубиновой звезды вдруг разрубает мрак
Ночи, по-российски чуткой, к тревогам мира и огням всех маяков.
Стены четыре, как зима, весна и лето, и осень светлая, прозрачная.
И близко до рассвета, до счастья позднего.
И солнца луч позолотил кварталы облаков.
Только мой дом построен из серого кирпича, а рубцовский - из светло желтоватого, более крупного, чем серый. И в моём доме не семь, а восемь этажей, потому что внизу у нас помещение для магазина и кружков детского творчества.
И вход в квартиры у нас со двора. А в рубцовском – с фасада. Форма примерно одинаковая – в виде буквы «П». У рубцовского дома правое крыло имеет форму сапога. Насельники его так и называли – «сапожок». И ещё архитектурное отличие: на крыше общежития есть хорошо просматриваемый со двора маленький мезонинчик по центру в виде скворечни.
Все эти подробности я изучила уже непосредственно на улице Добролюбова. Рубцов ездил на учёбу и с учёбы на автобусе № 18 или на троллейбусе № 3. Маршрут третьего троллейбуса проходил от Страстной площади (Пушкинской) и Малой Дмитровки (Чехова) на север Москвы к Савёловскому вокзалу и дальше.
Сейчас троллейбуса этого уже нет. Вместо него ходит третий автобус. И маршрут его несколько изменён. Но я добиралась до дома Рубцова на метро. Доехала до «Петровско-Разумовской» и пересела на салатовую ветку. По ней ехать две остановки: «Фонвизинская», потом «Бутырская».
Вышла из метро и невольно посмотрела назад. И не зря. Доминантой пейзажа в изучаемой мной местности является Останкинская телевизионная башня. Она смотрится архитектурным монстром, поскольку находится недалеко.
Останкинскую башню начали возводить в 1960 году и ввели в эксплуатацию в 1967 году. Автор проекта тёзка Рубцова Николай Никитин.
Рубцов поступил в институт в 1962 году и завершил обучение в 1969. Башня вырастала на глазах поэта. Её высота составляет 540, 1 м. Останкинская башня самая высокая в России и Европе.
Башня входит в число четырнадцати самых высоких сооружений, на возведение которых когда-либо отваживалось человечество.
Википедия приводит интересные сведения о флагштоке.
«Долгие годы Останкинская башня была самым высоким флагштоком в мире. С 27 апреля 1967 года на вершине башни устанавливался и регулярно, два раза в год, к Первомаю и 7 ноября, заменялся флаг СССР. Изначально планировалось полотнище 50 на 20 метров, однако из-за опасений по поводу ветровой нагрузки его уменьшили до 5 на 2 метров.
В 1991 году флаг был снят, и 17 лет башня стояла без него. 12 июня 2009 года, в День России, на башню был поднят флаг России. Флаг для башни был сшит во Владимире из специальной армированной ткани. Последний флаг СССР, снятый в декабре 1991 года, сейчас хранится в музее башни».
Так что, Николай Рубцов в летнюю сессию 1967 года, когда он учился на заочном отделении, созерцал башню уже с флагом.
В 1962 году, на первом курсе Рубцов в соавторстве со своим товарищем по институту, с которым делил и комнату в общежитии, Александром Черевченко, написал свою первую сказку – это был сценарий новогодней детской программы, показанной на центральном телевидении.
Вещание этой программы шло с Шаболовки. Теперь из Останкино идут передачи, посвящённые творчеству Николая Рубцова.
Вспоминает Александр Черевченко:
«Однажды перед зимними каникулами, в декабре 1962 года Коля Рубцов, не сказав ни слова, исчез на несколько дней и вернулся в приподнятом настроении – таинственный и загадочный.
- Ты знаешь, Сань, есть возможность неплохо заработать. Я тут познакомился с одной телевизионной барышней, и она заказала нам детскую новогоднюю сказку. В стихах. Самому мне не справиться - никогда не писал сказок. Поможешь? Обещают приличный гонорар…
Нам заплатили 75 рублей. На двоих».
На деньги, полученные друзьями, можно тогда было прожить месяц. Стипендия Рубцова с вычетами составляла 22 рубля.
Неплохое начало. Я считаю, что слухи о «бедности» студента Николая Рубцова сильно преувеличены. Он активно печатался с первых курсов Литинститута.
У студента Рубцова вышло две (!) книги. Плюс масса публикаций в журналах и газетах.
По воспоминаниям приятелей поэта его студенческих лет, они иногда гуляли в Останкине, летом плавали по пруду на лодках.
Иду дальше. Моё внимание на улице Руставели привлекла аптека в большом сталинском доме и паб «Злачное место» также в доме сталинской постройки. Аптека, возможно, старая. И Рубцов мог там покупать лекарства. На месте паба могло быть, что угодно – кафе, бар, магазин. Скорее всего, Рубцов и в этом доме бывал.
Слева на Руставели притягивает к себе взгляд огромный «Московский завод плавленых сыров». Этот завод называется «Карат». При заводах обычно бывают магазины. В рубцовское время, наверное, тоже был. Есть он и теперь. Завод открыли в 1934 году. А на новое место на Руставели он переехал в самом конце шестидесятых, во всяком случае, он в рубцовское время там строился. А с 1960 годов завод этот выпускает тот самый плавленый сырок «Дружба».
В 2005 году рядом с заводом установили памятник плавленому сырку «Дружба». Он представляет собой обнявшихся ворону и лисицу, держащих в крыльях и лапках сырок.
Рубцову бы памятник понравился. Кстати, ловлю себя на мысли, что в рубцовской «Вороне» есть аллюзия с басней Крылова «Ворона и лисица». Как-то раньше это в голову не приходило.
Вспомним:
Вот ворона сидит на заборе. Все амбары давно на запоре. Все обозы прошли, все подводы, Наступила пора непогоды.
Суетится она на заборе. Горе ей. Настоящее горе! Ведь ни зернышка нет у вороны. И от холода нет обороны…
Ворона, правда, у Рубцова голодает по уважительной причине, в отличие, от вороны Крылова..
Википедия приводит текст песни о сырке «Дружба».
«Памятник упоминается в песне Псоя Короленко "Песня дружбы":
А в Москве на Руставели
Наши скульпторы сумели
Пачку "Дружбы" водрузить на пьедестал:
Два героя басни детской
Держат славный бренд советский
Из лактозы переплавленный в металл.
Вот лисица, вот ворона
Смотрят умиротворенно
И у них не выпадет из рук
Тот полутораметровый
И двухсоткилограммовый
Нашей юности родной любимый друг».
Из воспоминаний друзей Рубцова узнаём, что обычно ели студенты, живущие в общаге Литинститута, дома: кильку пряного посола и обжаренную в масле, батоны белые, конфеты-подушечки, сахар-рафинад и сахарный песок к чаю, картошку, рыбу треску, супы, в том числе, уху из головы трески. Про сырок «Дружба» информации нет. Но, само собой, подразумевается, что ещё как ели сырок «Дружба». И суп с ним, конечно, варили. Кстати, рядом с общагой находился и находится Останкинский молочный комбинат.
Полюбовавшись сырным заводом, я очень люблю заводы и фабрики, наконец, вижу знакомый силуэт рубцовского московского дома. Он стоит на углу Руставели и Добролюбова.
Вдоль улицы Добролюбова, посередине проезжей части, протянулся роскошный бульвар, который студенты называли «Бульвар молодых дарований». Справа от меня светофор и четыре берёзы, растущие из одного корня.
Попав на бульвар, немного там побродила. Он, конечно, замощён плиткой, которой в шестидесятые там не было.
С нетерпением пересекаю вторую половину проезжей части и иду вдоль фасада общежития направо, к подъездам. Один закрыт наглухо. Второй, через который проходил в здание Рубцов, манит меня приветливым светом.
На улице темно и безлюдно. Студенты многие на каникулах. 27 января. Не во всех окнах горит свет. Но светящихся окон не мало. Время вечернее, около 20.00.
Любуюсь деревьями, выросшими до последних этажей. На углу дома напротив стекляшки остановки общественного транспорта приметила огромный кустарник, похожий на саксаул. Я не очень разбираюсь в деревьях зимой. Может быть, это сирень?
Деревья - « свидетели живые» рубцовского житья на улице Добролюбова!
Знакомы были они и Василию Шукшину:
«Замечательный, хотя и совсем другой образ Шукшина этой поры можно найти в воспоминаниях и письмах Василия Белова — убежденного антагониста того круга, к которому Белла Ахатовна принадлежала или, точнее, который принадлежал ей, и в разнообразии и пестроте общения, невозможных ни для кого из писателей-деревенщиков, также сказалась размашистая шукшинская натура, хотя мировоззренчески, конечно, Белов был Василию Макаровичу ближе, а шукшинская широта вовсе не означала беспринципности. Иначе никакого доверительного разговора с упертым, бескомпромиссным Беловым у них бы не получилось.
Началась же эта сохранившаяся до последних дней жизни Шукшина святая дружба в первой половине 1960-х годов, в общежитии Литературного института, где Шукшин иногда ночевал. Позднее он писал Василию Белову с ностальгическими интонациями: «…вспомнились те, теперь уже далекие, странные, не то веселые, не то дурные дни в нашем общежитии. Какие-то они оказались дорогие мне. Я понимаю, тебе там к последнему курсу осточертело все, а я узнал неведомых мне, хороших людей».
Далее Варламов продолжает:
«Белов стал самым дорогим и близким из них. Это у него Шукшин скрывался от Лидии Александровой («библиотекарши», как звал ее Белов), когда та написала на Василия Макаровича жалобу в партком, это он помогал доставать ему больничный лист, когда, подзагуляв, Шукшин несколько дней кряду отсутствовал на съемках фильма «Живет такой парень» и его разыскивали оператор Валерий Гинзбург и актер Леонид Куравлев, а Белов скрывал от них местонахождение режиссера, это с ним Шукшин плясал под гармонь на Пасху 1964 года, попадал в милицию, скитался по важным московским домам, с ним пил водку. И это Белов признавался Шукшину в братской вере, надежде и любви: «Макарович, обнимаю тебя и очень по тебе скучаю. Как-то ты живешь? У тебя хоть и нету привычки писать письма хоть изредка, а я вот пишу тебе. Потому что люблю тебя очень, а еще больше верю в твою звезду. Мы мужики, при встречах все у нас топорно выходит, напьемся и не потолкуем как бы надо». И тем не менее друг с другом толковали — о «крестьянстве, о диссидентах, о политике и евреях». Это он, Василий Белов, жаловался Шукшину на фильм Алексея Салтыкова «Председатель», снятый по сценарию Юрия Нагибина: «У меня нет слов описать боль и горечь свою. Ощущение такое, как будто твоей матери дали пощечину, а ты бессилен и не можешь ничего сделать. Мерзко, Вася, горько. До каких пор будут плевать в наши души?» Это к нему в Тимониху ездил глотнуть свежего воздуха после Москвы Шукшин и восторженно писал после этой поездки: «Ты — добрый. Как мне понравилось твое ВОЛОГОДСКОЕ превосходство в деревне. И как же хорошо, что эта деревня случилась у меня! У меня под черепной коробкой поднялось атмосферное давление. А ведь ты СОЗНАТЕЛЬНО терял время, я знаю. И все-таки: помнишь ту ночь с туманом? Вася, все-таки это был не спутник, слишком уж кувыркался. А внизу светилось только одно окно — в тумане, мгле. Меня тогда подмывало сказать: “Вот там родился русский писатель”. Очень совпадает с моим представлением, — где рождаются писатели».
И ещё важный эпизод из книги Алексея Варламова, касающийся улицы Добролюбова:
«Не помню, куда мы поехали, кажется, к его благодетельнице Ольге Михайловне Румянцевой. Эта благородная женщина на свой страх и риск прописала Шукшина на своей жилплощади. Обиженный, я не стал заходить, решил уехать на чем угодно или уйти. Шукшин щедро расплатился с шофером и приказал ему свезти меня на улицу Добролюбова».
Интересно, что литинститутскую общагу Василий Макарович Шукшин называет «нашим общежитием».
Были или не были знакомы Рубцов и Шукшин, не известно. Правда, оператор Шукшина и его друг Анатолий Заболоцкий вспоминал, что, когда он находился в Вологде, встречался с Василием Беловым и Виктором Астафьевым. Хотели идти втроём в гости к Рубцову. Но он был в это время в Москве.
Кстати, как и Рубцов, Шукшин любил петь:
«Шукшинское желание обязательно с кем-нибудь подраться, поскандалить, найти себе везде если не врага, то противника, спарринг-партнера, было то исконное, с детства идущее и с годами лишь укрепляющееся свойство, которое проявлялось буквально во всем. Даже в том, как Шукшин пел, о чем замечательно написал в своих воспоминаниях Леонид Куравлев: «Пел Василий Макарович очень оригинально. Он упирался кулаком в левое колено, голову клонил к левому плечу, а рот кривил вправо; волосы падали на лоб, и он кого-то бодал — буквально, кого-то сильного, с кем спорил, кому силился доказать свою правоту, с ожесточением, даже со злостью».
Алексей Варламов. Шукшин. Серия ЖЗЛ
Шукшинское пенье сродни пенью Рубцова. Леонид Куравлёв отметил важную деталь: Шукшин упирался кулаком в левое колено и клонился во время пенья к левому плечу – к области сердца. У русских принято и вырез на рубахе делать слева, и меч слева носить.
Это связано с исихастской практикой: во время умной молитвы голова молящегося клонится к левому плечу, а сама молитва, рождаясь в голове, в мозгу, переходит в сердце, и творится естественно, как вдох-выдох: «Господи, помилуй!»
А святое дело пахоты и воинской брани не мыслилось без Веры в Бога и молитвы. Правда, Варламов пишет, что у Шукшина было непростое отношение к церкви. Но фильм «Калина красная», в котором Шукшин показал с любовью и болью поруганные храмы навсегда расставил точки над «и» в этом сложном вопросе.
Вхожу в подъезд общежития без робости, зная, что меня внутрь не пустят, и с радостью. Конечно, при мне членский билет МГО СП России.
Напротив входа литая металлическая решётка с лирой. За ней просматривается сетка лифта. На полу плитку поменяли. Но вижу квадратики плитки жёлтого цвета рубцовского времени. Их, наверное, намерено сохранили. Лестница старая. Стена облицована плиткой. Это уже было сделано, скорее всего, после Рубцова.
В центре маленького вестибюля застеклённая коробка, вернее, запластикованная, современная. В ней сидит мужчина в форменной одежде. Говорю ему в окошко сходу: «Я написала о Рубцове две книжки. Можно сфотографировать?» Он мне без лишних слов: «Фотографируйте».
Слева турникет и две охранницы в возрасте при шлагбауме. Одна сидит. Другая стоит и смотрит в мою сторону. Я фотографирую. Они это обсуждают. Чтобы успокоились, показываю по требованию той, которая стоит, мой билет члена СП России.
Меня как раз интересовал их уголок. Там старые радиаторы чугунные в два ряда. Охранница спрашивает: «Вы здесь учились?» - «Нет!». Говорю, что пишу книги о Рубцове. «А кто это?» Я искренне удивляюсь. Пою «Я долго буду гнать велосипед…» - «Эту мы знаем». И дальше: «Лучше Лермонтова никого нет». Она из Пензенской области.
Лермонтова Рубцов со товарищи считали небожителем. Этот вывод был ими сделан в стенах, где я нахожусь.
Потом охранница отвлеклась на вошедшую студентку, а мне сказала: «У нас великих много. Вон пошла». Девушка улыбнулась тихо и застенчиво, но я уловила её улыбку.
«Хотя в интернете про Рубцова почитайте!» - «Вы чего так поздно?» - «Работала» - «Где работаете?» - Говорю, где – «Приходите ещё! – пораньше» - «Спасибо!»
Выхожу на улицу. Стоит стайка мальчишек-студентов. Хрупкие, трепетные, как молодые деревца. Спешу во двор.
Наледь на земле и темень на улице. Не центр ведь. Обращаю внимание на водосточную трубу. Здание обхожу справа. Говорят, Рубцов иногда по трубе проникал в общежитие, когда его исключали и выселяли из общежития. А исключали его несколько раз, но восстанавливали по требованию товарищей.
Были тогда товарищеские суды, студенческие комитеты, парткомы, профкомы и комитеты ВЛКСМ. Рубцов был комсомольцем. Он верил в Христа и Ленина. Если бы все так верили, СССР бы не упразднили без согласия советского народа.
Преодолеваю с опаской ледовый участок. Как я люблю стихотворение Рубцова «Гололедица»!
В черной бездне
Большая Медведица
Так сверкает! Отрадно взглянуть.
В звездном свете блестя, гололедица
На земле обозначила путь...
Сколько мысли,
И чувства, и грации
Нам являет заснеженный сад!
В том саду ледяные акации
Под окном освещенным горят.
Вихревыми, холодными струями
Ветер движется, ходит вокруг,
А в саду говорят поцелуями
И пожатием пламенных рук.
Заставать будет зоренька макова
Эти встречи - и слезы, и смех...
Красота не у всех одинакова,
Одинакова юность у всех!
Только мне, кто любил,
Тот не встретится,
Я не знаю, куда повернуть,
В тусклом свете блестя, гололедица
Предо мной обозначила путь...
Опасный участок преодолён успешно!
«Мать моя женщина!» - как любил говорить Рубцов. Во дворе стоит советский автобус – ВАЗ. В очень хорошем состоянии, белый.
Такой автобус он описал в «Фиалках»:
Я в фуфаечке грязной
Шел по насыпи мола,
Вдруг тоскливо и страстно
Стала звать радиола:
- Купите фиалки!
Вот фиалки лесные!
Купите фиалки!
Они словно живые!
Как я рвался на море!
Бросил дом безрассудно
И в моряцкой конторе
Все просился на судно.
Умолял, караулил...
Но нетрезвые, с кренцем,
Моряки хохотнули
И назвали младенцем...
Так зачем мою душу
Так волна волновала,
Посылая на сушу
Брызги сильного шквала?
Кроме моря и неба,
Кроме мокрого мола,
Надо хлеба мне, хлеба!
Замолчи, радиола...
Сел я в белый автобус,
В белый, теплый, хороший, -
Там вертелась, как глобус,
Голова контролерши.
Назвала хулиганом,
Назвала меня фруктом...
Как все это погано!
Эх! Кондуктор, кондуктор...
Ты не требуй билета,
Увези на толкучку,
Я, как маме, за это
Поцелую вам ручку!
Вот хожу я, где ругань,
Где торговля по кругу,
Где толкают друг друга
И толкают друг другу,
Рвут за каждую гайку
Русский, немец, эстонец...
О!.. Купите фуфайку.
Я отдам за червонец...
Червонец - Черевченко
Я в рубцовском саду. Здесь он с подружками своими гулял. Дербина вспоминает, как они здесь беседовали, во дворике, во время их первой встречи.
А теперь немного воспоминаний об этом доме, где жили Рубцов, Белов и ночевал периодически Шукшин, где обсуждались в студенческих компаниях не только дела семейные.
Здесь размышляли о Пугачёве, Разине, Болотникове. Здесь зрел в творческом сознании Рубцова образ будущего «Разбойника Ляли»:
«…потом, годы спустя, когда не будет в живых ни Шукшина, ни советского строя, против которого его друг, по проницательному суждению Баскакова, метил свою картину, Белов будет готов признать правду сколь угодно тошного порядка и покается в том, что во время о;но тоже приложил руку к его разрушению, именно потому, что своими глазами увидит, к чему бунт против порядка, пусть даже в весьма своеобразной форме в 1990-е годы приведет, и автор «Привычного дела» примется яростно нападать на разрушителей государства, попутно окончательно добивших милую его сердцу деревенскую Русь.
Покаялся бы точно так же Шукшин, что; сказал бы, доживи до 1990-х, Бог весть. И все же складывается впечатление, что Василия Ивановича не поддержал бы, но в 1960-е, когда советская власть казалась глыбой и двое коммунистов лишь в северном лесу могли, не опасаясь ничего, из-под этих глыб говорить про Андропова и ГУЛАГ, у Белова и у самого был в планах, — крестьянский вождь, пусть не такой безудержный, как Разин, — Иван Исаевич Болотников, однако же все равно бунтарь, и здесь выстраивается русский ряд: Есенин с Пугачевым, Шукшин с Разиным, Белов с Болотниковым, Николай Рубцов с его «Посвящением другу»: «Не порвать мне житейские цепи, / Не умчаться, глазами горя, / В пугачевские вольные степи, / Где гуляла душа бунтаря…» Все это были явления одного порядка, плоды одного национального поля, русского духа, который учуяла бы даже самая молодая и неопытная Баба-яга…»
Алексей Варламов. Шукшин. Серия ЖЗЛ.
Интересен вывод Алексея Варламова о политических взглядах Шукшина. Сразу же напрашивается контрвывод по отношению к Рубцову, безусловно, с некоторой оговоркой. Если Шукшин был ненавистником советской власти, как и любой другой власти государства над мужиком-крестьянином, то Рубцов к советской власти относился лояльно. И «Разбойник Ляля» у него заканчивается более мягко, человечно и жизненно, в отличие от «Я пришёл дать вам волю»:
Вот о чем рассказывают сосны
По лесам, в окрестностях Ветлуги,
Где гулял когда-то Ляля грозный,
Сея страх по всей лесной округе,
Где навек почил он за оградой
Под крестом, сколоченным устало...
Но грустить особенно не надо,
На земле не то еще бывало.
Конечно, Ляля – фигура полумифическая, а Степан Разин исторический персонаж с конкретной биографией, завершившейся казнью на плахе, образ которого настолько оброс народными песнями и преданиями, что вымысел от правды уже не отличить.
Финал Степана Разина дописала русская история.
Финал Разбойника Ляли домыслили сказители, в том числе, Николай Рубцов.
Шукшин же односторонним взглядом на русскую революцию, какой ему пытается приписать Алексей Варламов тоже не отличался: советскую власть не любил, а Ленина любил и уважал. Обещал в своём кино показать все тёмные стороны современности, осветив их «лампочкой Ильича».
Но Ленин есть Советская власть.
Недаром Есенин в «Анне Снегиной» на вопрос мужиков к лирическому герою: «Скажи, кто такое Ленин?» тихо отвечает: «Он ВЫ»!
Лев Котюков. «Демоны и Бесы Николая Рубцова»
«Не удивлюсь, если окажется, что это общежитие по самоубийствам стоит среди первых в стольном граде. Думается, без злого умысла, на радость демонам и бесам, вознесли строители над перекрестьем шумных магистралей семь зловещих этажей. По обычной российской дури без учета патогенности и отдаленности от института, близ останкинского высотного телешприца.
И не адмиралтейской иглой пронзены души, а электронной спицей телемонстра - и мрачит взор небесное пространство.
Пять с лишним лет я на себе испытывал отрицательное воздействие темных природных сил - и, будучи вполне юным и здоровым, всеми силами, бессознательно и сознательно, старался отдалять вынужденное возвращение под казенный кров. Недавно мне пришлось по случаю переночевать в «родной общаге». И ничего не переменилось. Не буду говорить о переживаниях призрачной ночи ради краткости изложения. Укатил я из «благословенных мест» первым рассветным троллейбусом №3.
«Вот счастие мое на тройке в сребристый дым унесено...», - иногда декламировал блоковские стихи хмельной Рубцов, грустно глядя вслед зимнему троллейбусу, увозящему в уютную известность нашу очередную столичную симпатию.
Были, конечно, свои прелести в вольном проживании на улице Добролюбова, 9/11, но ужасов было больше, да и со временем прелести обретали изначальный смысл этого темного слова.
Но как не хотел Рубцов покидать пропитанные вязкими кошмарами стены! О, как безысходно и порой даже изобретательно оттягивал отъезд, ибо впереди на родине была смертельная безысходность, - и он ведал ее.
Помнится, уже и билет был взят на вологодский поезд, на такси с рестораном оставалось. И времени было с запасом, в самый раз, чтоб успеть не напиться, но чтоб успеть к отправлению, - а вот поди ж ты...
Высокая июньская гроза бушевала в просторе московском. Ливневая, теплая гроза. В грозу поехал я провожать Рубцова в хлебосольную Вологду - и буквально на глазах настроение его стало портиться. Как-то враз выдохлась тихая веселость и без выпивки осмурело лицо.
- Давай дернем для храбрости! - угрюмо предложил он, как будто не на родину ехал, а куда-нибудь на рабские торфозаготовки в пустыню Сахара».
«Нет, не явление природы возникло передо мной под крышей общежития, а... Да сам не знаю! Шел навстречу не ухоженно лысеющий, щуплый человек в потертом, тусклом пиджаке, - и прошел мимо, дымя "беломором". Но через мгновение почему-то оглянулся на коридорном повороте. Оглянулся, придержал шаг, моргливо, но цепко окинул меня взглядом, будто вспомнил что-то. Вспомнил и тотчас забыл - и скрылся за углом. А через час-другой я сидел в пьяном кругу литшколяров и без знакомства чокался граненым стаканом с человеком из коридора - и прозывался сей человек Николай Рубцов, и никому из пьющих не приходило в голову, что "бронзы звень" и вечность рядом. Кружил за окном вечерний, мерцающий листопад осени 1965-го года и уже было написано: "Кто-то странный (видимо, не веря, что поэт из бронзы, не живой) постоял у памятника в сквере, позвенел о бронзу головой..." и звенели стаканы, и без бронзы звенело в головах, а представитель живой вечности был неказист, хмелен и угрюм. Даже жалковат чуток, ибо остальные присутствующие были моложе, здоровее его; да и, просто-напросто, лучше одеты. Форма явно не соответствовала содержанию. Но граненые стаканы соответствовали содержимому, водке "Кубанская". Но кто сказал, что форма уже содержание?! Гегель, что ли?! Вроде бы, он. Но, думается, и без Гегеля разберемся с формами и содержанием, а заодно и с содержимым. Не пропадет без Гегеля русская поэзия и поэты, ну разве что какой-нибудь Безыменский или Вознесенский. Но они и с Гегелем пропадут.
Число погружений должно равняться числу всплытий. Эта невеселая присказка моряков-подводников вдруг пришла на ум при воспоминании о Рубцове. И не только оттого, что он имел к флоту прямое отношение, четыре года отслужил на эсминце на Севере, но и оттого, что у поэтов, как и у подводников, число погружений и всплытий иногда не совпадает. Иногда совсем раньше времени, ну просто безобразно раньше срока.
О, круговое поэтическое застолье! Славное времяпровождение! Но ныне оно почти вышло из обихода. А в те угарные 60-е пили не для того, чтобы напиваться, а чтобы стихов вволю начитаться и наслушаться. И потом уже упиться с чистой совестью».
«Я грохочу кулаком в стену, за которой обитает Сергей Чухин. Через минуту он у меня.
- Серега, пойдем заочников колоть! Срочно подготовь Рубцова с гитарой! И рубаху мою отнеси ему, а то кутается в свой шарф, как воробей недорезанный...
И шли, и успешно кололи зажиточных студентов-заочников под гитару и пение Рубцова:
Потонула во тьме отдаленная пристань.
По канавам помчался - эх! - осенний поток!
По дороге неслись сумасшедшие листья,
И всю ночь раздавался милицейский свисток.
Я в ту ночь позабыл все хорошие вести,
Все призывы и звоны из Кремлевских ворот,
Я в ту ночь полюбил все тюремные песни,
Все запретные мысли, весь гонимый народ...
А потом безответственно бросали поэта, оставляли один на один со случайными и не всегда добрыми людьми, - и разные невеселые истории случались. Иногда совсем невеселые».
Эдуард Крылов. «На первом курсе»
Слава Богу, что Рубцову давным-давно не нужны ни тайны, ни надежды. А свою тайну он ценил, уважал и, может быть, даже побаивался.
Как-то совершенно случайно я застал его за чтением собственной книги. Это была знаменитая «Звезда полей». Он торопливо сунул ее под подушку, но я был очень весел и бесцеремонно вопросил:
- Ну как книжица?!
- А ты знаешь - ничего получилась, - не раздражаясь моему подгляду, задумчиво, как самому себе, сказал Рубцов. Не все конечно, но ничего... Ничего... - весело высверкнул глазами и добавил: - А интересно читать самого себя... Я вот сегодня впервые себя прочитал... Будто и не я книгу написал... Да и во многом не я...
Мне думается, не редакторов имел в виду Рубцов, признаваясь в странном отчуждении от написанного и изданного. Но это было не отторжение себя, не отстранение себя от созданного, а признание соучастия Всевышнего.
В те годы в моде была этакая киноактерская отстраненность, этакая многозначительная причастность к тайнам на заурядных лицах. Отечественные интеллектуалы грезили Камю, с тупым захлебом зачитывались его программной работой « Посторонний» - «Экзистенциализм!.. Экзистенциализм!!..» - глухо ухало из интеллектуальных помоек.
Какое-то время мы жили с ним в одной комнате. Стол его всегда был завален стихами, старыми и новыми, рукописными и отпечатанными на машинке. И я никак не мог понять, когда же он их пишет. Во всяком случае, ни разу не видел его «сочиняющим» стихи. Днем у него явно не было для этого времени, вечерами мы шли к кому-нибудь в гости или к нам кто-нибудь приходил. Ложились всегда поздно, и утром я видел его обычно еще спящим.
Но однажды я проснулся очень рано, в пятом часу, и вышел в коридор. Рубцов, в пальто с поднятым воротником, совершенно ушедший в себя, мерил шагами коридор. Он не сразу заметил меня, а, увидев, остановил:
— Вот, послушай строчки.
И прочитал почти законченное стихотворение, которое позже стало называться «Плыть, плыть...»
Над стихами он работал всегда и везде, но лучшие его часы — это глубокая ночь и самое раннее утро. Потом он снова ложился спать. Не помню, у кого написано о Есенине, что тот в самом тяжелом состоянии мог заснуть за столом на пятнадцать—двадцать минут и проснуться совершенно трезвым. Точно так же мог Рубцов. Он был готов в любую минуту встать и начать работу.
.
...Все разъехались на каникулы, и только мы с Рубцовым оставались в общежитии. Мне ехать было некуда, а его что-то задерживало. Но вот собрался и он в свою Николу. Я зашел к нему в комнату. На полу лежал раскрытый чемодан. Сам он сидел на корточках и запускал желтого цыпленка, который как-то боком прыгал на металлических лапках и старательно клевал пол. Рубцов заливисто смеялся, хлопал руками по полу, как бы отгоняя цыпленка, а меня даже не заметил. Я постоял, потом, увидев в чемодане поверх белья странную книжицу, взял ее в руки и тихо вышел. Книжица оказалась отпечатанной на машинке и называлась «Волны и скалы». Тридцать восемь стихотворений. Я прочитал ее всю и, каюсь, мне захотелось ее присвоить. Я присоединил книжицу к папке с его стихами и двум тетрадям, которые уже хранились у меня. Но потом мне стало совестно (все-таки книжка вроде — не рукопись, да и как бы я стал смотреть ему в глаза), и я снова пошел к нему. К моему удивлению, он все еще запускал цыпленка, забыв обо всем на свете. Я окликнул его.
— Вот посмотри. Хорош, правда? Дочке везу,— и он опять пустил цыпленка прыгать по полу. Я попросил у него книжку.
— Извини, не могу. Это единственный экземпляр. Всего их было шесть.
И он рассказал мне историю появления этой книжки. Мы стали прощаться, и он попросил меня обменяться шарфами. Я принес ему шарф в черно-белую клетку, получив взамен его темно-бордовый.
Валентин Солоухин. Воспоминания о Николае Рубцове
«На втором курсе института меня избрали председателем студкома. Под мою ответственность попадали громоздкий магнитофон, несколько катушек пленки и неисправная пишущая машинка «Москва». В беседе со мной ректор Литературного института И. Н. Серегин обратил внимание на промахи и недоработки бывшего председателя студкома, тактично намекнул на заинтересованное распределение студкомовских 500 рублей, которые выделял институту на помощь нуждающимся студентам Литфонд.
Первые мои действия были направлены на то, чтобы отремонтировать пишущую машинку. Добыв отвертку, я принялся за ремонт. Неисправность удалось устранить, и мы принялись за оформление студкомовской газеты, попутно готовясь к первому распределению литфондовского пособия.
Кто-то из старшекурсников подвел ко мне щуплого, темноглазого паренька: «Это Николай Рубцов. Надо поддержать, на одну стипендию живет...» Стипендия у нас а то время была 22 рубля.
— Пишите заявление...
— А как? — дернул он плечами и смущенно улыбнулся.
— На студком: прошу...
— В прозе или стихах? — перебил он меня.
— Валяй гекзаметром,— принял я шутку. Вечером в общежитие он принес мне заявление на целую страницу, написанное действительно гекзаметром».
Анатолий Чечётин. «Встречи»
«И ХРАМ СТАРИНЫ...»
«Мы поехали к Эдику после семинара, на котором обсуждали пьесу кого-то из сокурсников. Были возбуждены, по пути в общежитие продолжали говорить не столько о самой пьесе, сколько о позиции автора, его понимании драматургии как условно-театрального, строго регламентированного внутренним редактором феномена. Удивлялись — начинающий драматург, а уже точно знает, как «надо» и как «не надо» сегодня писать, казалось, он заранее учитывал возражения всех инстанций, через которые будет проходить пьеса, и тому подобное.
Пришли к Эдику в комнату, предварительно эаглянув в гастроном, что через улицу от «зеленого дома», как называли мы свое общежитие. Оно не было окрашено в зеленый цвет, зеленым был дом рядом с остановкой троллейбуса, и так называлась сначала остановка, но когда дом перекрасили в другой цвет и остановку переименовали, студенты нашей поры закрепили полюбившееся название за общежитием.
Вскоре появился приятель Эдика, а за ним и Коля. Познакомились. Беседа продолжалась уже вечером, xoтя Коля почти все время молчал; сидя в кресле, он то иронично улыбался, то неожиданно негромко начинал хохотать, то отрешенно задумывался о чем-то своем, казалось совсем отключившись от общего разговора.
Вечер был зимний, сумеречный, тусклый. И все мы были одеты как-то затрапезно, безлико-серо, и на фоне общежитских серых кроватных одеял и художественного беспорядка в комнате Эдика обращали на себя внимание и выделялись лишь наши лица.
Коля был маленький весь, но не производил впечатления карликовости, карманности, не казался щуплым, ледащим. Спортивно-пружинистая жилистость в фигуре угадывалась, но уже отошла, смягчилась — от спонтанно-студенческого образа жизни».
Воспоминаний о жизни Николая Рубцова в общежитии Литературного института столько, что можно написать на их основе большую книгу.
В стенах общежития поэт «досочинял» стихи, вдохновлённые Вологдой и Николой, Сибирью и Ленинградом, Мурманском и Кировском (Хибинами). Дом на Добролюбова стал перекрёстком его творческой судьбы.
Его самые плодотворные часы – ночь и раннее утро. После работы над стихами он спал, пропуская лекции. Иной раз Рубцов «вышагивал» стихи, как Маяковский, меряя коридор в ночные часы. Так сложилось стихотворение «Плыть, плыть, плыть…»
Жизнь в стенах общежития Литинститута ничем не отличалась от жизни большинства советских граждан. Студенты, можно сказать, жили даже по-барски: по два человека в комнате.
Москва было густо перенаселена после войны. Несмотря на гибель москвичей на фронтах и на репрессии, следствием которых было выселение жителей столицы в места не столь отдалённые, огромное жилищное строительство, развёрнутое государством, жилья не хватало.
Основным типом квартиры была коммунальная.
В 1957 году мой дедушка Иван Александрович Волков – столяр-краснодеревец высокой квалификации, работавший на авиационном заводе «Салют», получил от завода комнату в 23 квадратных метра в коммунальной квартире на себя и четырёх членов семьи. В соседней комнате жила семья, состоявшая из двух человек, вскоре увеличившаяся в два раза.
В квартире были: кухня, туалет, ванная, две комнаты, паровое отопление, газ, паркетные полы, кафельная плитка, двери со стёками в большой комнате и на кухне, лепнина на потолке в большой комнате, само собой, электричество, потом появился телефон. Году в шестидесятом. Помню наш первый номер: Е 9 13 61.
У нас были: красивая люстра, мраморная лампа с зелёным абажуром, хохломской сервиз, репродукции двух картин, ленинградский (ломоносовский), китайский и дулёвский фарфор (статуэтки и посуда), телевизор «Рекорд», приёмник с проигрывателем «Рекорд», грампластинки, книги, швейная машинка зингеровская (бабушкина), холодильник, радиоприёмник на одну волну, гусевская хрустальная ваза, немецкий гобеленовый ковёр, сюзане (покрывало с вышивкой восточное), шёлковые гардины, бархатные покрывала, вышитые подушки и салфетки, гобеленовая скатерть, комнатные цветы в горшках, настенные часы с маятником, мебель дедушкиной работы, которую, к сожалению, вытеснила современная. У меня остались только огромный деревянный чемодан-сундук и вешалка коридорная для одежды.
Кроме дедушки и бабушки, моя мать была вписана в ордер, как и две другие её незамужние сестры, но она к тому времени уже жила на Севере с моим отцом. Я родилась в Москве 15 июня 1957 года. Мать приехала меня рожать в Москву из Воркуты, вернее, из маленького посёлка при кирпичном заводе в огромных полярных снегах.
Через пару месяцев уехала со мной на Север. В семь месяцев меня велел привезти в Москву дедушка, увидев какой-то сон, сподвигший его на такое решение. С тех пор я живу в нашем доме.
Вся моя жизнь проходила параллельно жизни Николая Рубцова. Когда я родилась, он берёг рубежи Родины в Заполярье, не так уж и далеко от Воркуты. С 1962 года до 1971 года он или жил в Москве, или наведывался в столицу из Вологды.
Я могла видеть его в билетной кассе Ярославского вокзала. Мои родители ездили в отпуск по очереди, приезжали в командировки. Железнодорожная касса была мне хорошо знакома. Родители брали меня с собой покупать билеты.
Несколько раз я приезжала в Воркуту в гости к родителям, пока они не переехали в Москву, выйдя на пенсию.
Ярославль, Вологда, Салехард, Инта для меня родные названия. Хорошо помню каменную полоску за окном поезда справа по ходу движения поезда на Север – Уральские горы, или, по-казачьи говоря, Камень.
В шестидесятые годы в Москве было большое движение. Москва была городом науки, техники, производства, культуры и искусства. На улицах кипела жизнь до ночи. Ночная светская жизнь была скрытая. Днём и вечером всем полагалось учиться и работать, а ночью спать, если люди не трудились в ночную смену.
Смен на производстве было три: утренняя, вечерняя и ночная.
Жизнь человека строго регламентировалась. Она управлялась партией, пионерской дружиной, комсомолом, профсоюзом.
Не будучи членом КПСС или ВЛКСМ, нельзя было поступить в гуманитарный ВУЗ. Атеизм был официальной религией. Куличи на Пасху в магазинах продавали под названием «Кекс «Весенний».
Коммунисты и комсомольцы в РСФСР не могли открыто венчаться и крестить детей. В азиатских союзных республиках, молодёжь, исповедующая ислам, в те же годы вступала в брак только после благословения муллы.
Зарплаты были также регламентированы. Цены стабильны. Квартиры, в массе, съёмные. Живущие не в кооперативных домах, составлявших, может быть, один процент от жилого фонда, именовались государством «квартиросъёмщиками». Все было общее и всё ничьё. Кто-то не любил советскую власть. Кто-то любил и не представлял власти другой.
Советские люди очень много пили - вина, водки, пива, шампанского, коньяка. Преимущественно, в компаниях. Любили посещать: столовые, буфеты, рестораны, кафе, бары, закусочные, пирожковые, вареничные, пельменные, блинные, шашлычные, чебуречные, кафе-мороженое, детские кафе и т.д. Чаще всего, встречались за столом дома или в гостях. Коллективно отмечали дни рождения, свадьбы, поминки, государственные праздники, Новый год, Пасху.
Компании собирались большие. Это считалось нормой.
В Москве было открыто в семидесятые годы или в конце шестидесятых на улице Георгия Димитрова (Якиманке) кафе «Шоклоладница».
Самое знаменитое кафе-мороженое находилось на улице Горького (Тверской). Оно называлось «Космос».
Николай Рубцов бывал в кафе «Лира» на Тверском бульваре и «Синяя птица» на улице Чехова-Дмитровке, не считая ресторана ЦДЛ.
В 1967 году в Москве прорубили через культовый московский район Арбат Калининский проспект с несколькими огромными магазинами, салоном красоты, пивным баром «Жигули», кафе «Метелица», широкоформатным кинотеатром «Октябрь».
Советские люди мало времени проводили дома, потому что жили очень тесно. И потому что было, куда пойти и чем заняться вне дома, особенно, в Москве.
Уличная толпа в столице в конце шестидесятых – и до конца девяностых годов выглядела более чем живописно. Особенно много внимания уделяли внешнему виду женщины.
Советские люди очень любили искусство: театры, кинотеатры, концертные залы, музеи и выставки, библиотеки, книжные магазины, парки культуры и отдыха были переполнены всегда.
Поскольку советские люди много читали, иметь библиотеку дома было так же престижно, как иметь ковры и учить детей музыке и иностранным языкам.
Общага Литинститута являлась копией нашей большой страны, а её житель поэт Николай Рубцов наиболее адекватно и высокохудожественно отразил в своих стихах историческую эпоху, к которой он принадлежал.
И сейчас окна общежития Литинститута светятся приветливым светом. Хотя по стоимости и рамы в окнах разные, и светильники, и шторы, главное, что там горит «Русский огонёк»!