«Меня давно привлекал образ русского национального героя Степана Разина, овеянный народными легендами и преданиями. Последнее время я отдал немало сил и труда знакомству с архивными документами, посвященными восстанию Разина, причинам его поражения, страницам сложной и во многом противоречивой жизни Степана. Я поставил перед собой задачу: воссоздать образ Разина таким, каким он был на самом деле. <…>
Каким я вижу Разина на экране? По сохранившимся документам и отзывам свидетелей, представляю его умным и одаренным — недаром он был послом Войска Донского. Вместе с тем поражают противоречия в его характере. Действительно, когда восстание было на самом подъеме, Разин внезапно оставил свое войско и уехал на Дон — поднимать казаков. Чем было вызвано такое решение? На мой взгляд, трагедия Разина заключалась в том, что у него не было твердой веры в силы восставших.
Мне хочется в новом фильме отразить минувшие события достоверно и реалистично, быть верным во всем — в большом и малом. Если позволит здоровье и сила, надеюсь сам сыграть в фильме Степана Разина».
Съемки фильма предполагалось начать уже в 1967 году, но прежде требовалось получить одобрение в кинематографических верхах, о чем Василий Макарович докладывал летом 1967 года Белову: «“Стеньку” написал. Отдал — судят».
Алексей Варламов. «Шукшин». ЖЗЛ.
Сценарий, конечно же, был зарублен кинематографическим советским начальством.
«Так решительно не срезали ни Тарковского, ни Аскольдова, ни Германа, ни Климова. И можно понять почему. Они были все-таки ближе, роднее. Из разинского сценария Шукшина на советскую интеллигенцию смотрел тот расшифрованный образ русского народа, которого она, эта интеллигенция, боялась, чуралась и который знать, признавать не хотела. Тут была черта, которую не перейти.
«Мои дела пока оставляют желать лучшего — заморозили с “Разиным”, — сообщал Шукшин брату Ивану Попову весной 1968 года. — Остановили — 1) историческая тема — сейчас лучше бы современность. 2) Дорого: 45 млн старых. 3) Слишком жесток Разин. Говорят, два года надо подождать. Пока суд да дело, сделаю сейчас современную картину, черт с ними, но борьба за “Разина” продолжается. Был тут “в верхах”, говорят, поможем. Будете делать. Буду, конечно!
Кстати, прочитай сценарий (№ 5, 6 “Искусство кино” за этот год). Опыт исторического писания — у меня первый, мне дорого твое мнение. Пишу помаленьку. Скоро выйдет книга (сборник) в “Совписе” — вышлю».
Сценарий этот впоследствии был назван лучшим сценарием года, известно также, что он был высоко оценен специалистами, учеными-историками, но, пожалуй, самое интригующее в этом сюжете — «верхи», которые должны Шукшину помочь. То, что у Василия Макаровича таковые связи были, что его поддерживали влиятельные силы, очень похоже на правду. Даром, что ли, в ноябре 1967 года, то есть именно тогда, когда Юткевич и компания дружно резали сценарий Разина, Шукшин получил орден Трудового Красного Знамени, а в декабре — Государственную премию имени братьев Васильевых за фильм «Ваш сын и брат», о чем писал закадычному другу Беловичу:
«Дали мне, ты знаешь, премию (РСФСР) — за “Ваш сын и брат”. Торжественное такое вручение! Куча красивейших дипломов, золотой знак на грудь… Банкет. С банкета я куда-то еще поехал (денег тоже много дали — 1200 р.), ночь… В общем, я все те дипломы потерял. Знак на груди остался. Жду последствий: найдутся где-нибудь дипломы, их переправят в Верх. Совет, а там мне скажут: “Вы так-то с Государственной премией обращаетесь? Вы член партии?”
Черт знает, что будет. Мне и выговора-то уже нельзя давать — уже есть строгий с занесением в учетную карточку. Главное, такие штуки долго потом мешают работать».
Алексей Варламов. «Шукшин». ЖЗЛ.
В связи с отношением к крестьянству советской интеллигенции и отношении В.М. Шукшина к госнаграде приведу примеры из собственной жизни.
Когда я готовилась, уйдя с родного «Мосфильма», где возрастала три года после окончания школы, предав мечту стать кинорежиссёром, к поступлению на филфак МГУ, у меня была замечательная репетитор по русскому языку и литературе Нина Геннадьевна. Фамилию она скрывала.
Репетитор приезжала давать уроки ко мне домой. А я жила в коммунальной квартире. К моей соседке тёте Наташе Титовой – крестьянке из Калининской-Тверской области, перебравшейся вместе с матерью перед войной в Москву, наведывался пару раз в год из деревни Тредубье Калининской области брат «Шурка» - Александр Васильевич Титов.
Он прошёл войну, был в плену, жил потом в родной деревне, работал, наверное, в колхозе. Но его профессией было катанье валенок. Валенки он, по рассказам тёти Наташи, не раз изготавливал для «преда» - председателя колхоза.
Однажды Нина Геннадьевна столкнулась, уходя с урока, с ним в коридоре коммунальной квартиры и не выдержала – засмеялась нехорошим смехом.
Смех относился и к нему – мужику в сапогах и ко мне – в двадцать с лишним лет из коммуналки на филфак! Хотя она ко мне хорошо относилась, многому научив.
Что касается ордена, был у меня любимый родственник дядя Миша – Михаил Дмитриевич Колчин – супруг моей тётки Нины Ивановны, обладавшей красивым народным голосом.
Он работал маляром и родом был из Саратовских краёв. Казак, значит. На Шукшина был очень внешне похож.
Во время войны дядя Миша служил в разведке. У него было много наград – ордена и медали. Но он их никогда не надевал. Никогда!
Про награды мне тётка рассказала.
Дядя Миша трагически ушёл из жизни. Прощались с ним в Склифософского. Там и В.М. Шукшин лежал перед прощаньем в Доме Кино. Говорят, когда мать В.М. Шукшина везли мимо Склифа на Васильевскую, она заголосила по сыну, почувствовала его.
Как-то дядя Миша приехал к нам в гости. Я смотрела в это время по телевизору фильм «Баллада о солдате». Эпизод в землянке. Дядя Миша сел рядом в кресло и раскритиковал фильм.
«Что ты смотришь!» Я: «Кино!» А он мне в ответ: «Так не бывает. В землянке все сидят закопченные, а здесь все чистые!» Я не стала с ним спорить, хотя мне хотелось. Фильм же удостоен Ленинской премии!
Противников В.М. Шукшина, не одобривших сценарий «Степан Разин», поддержал и Владимир Крупин. Да, и лучший друг Василия Макаровича, он же лучший друг Николая Михайловича Рубцова, не очень одобрительно отнёсся к «Стеньке».
«Помимо Белова интуитивно это впоследствии почувствовал еще один писатель христианской природы — Владимир Крупин. «Ведь как хорошо, что он не снял фильм о Степане Разине, этом нехристе, разбойнике. Эти виселицы в Астрахани, княжна в Волге, Казань в углях, нет, не надо! Даже и в сценарии как жестоко выписано убийство воевод. Тела их, пронзенные копьями, плывут и утопают. Очень киношно — копья всё меньше и меньше видны, идут ко дну».
По мысли — это ведь то же самое, о чем писали рецензенты из ГСРК, товарищи Юренев, Юткевич, Блейман и Соколовская. Но любопытно и то, что Андрея Тарковского тоже за жестокость в «Андрее Рублеве» обвиняли, с одной стороны, советские партийные начальники, а с другой… Александр Солженицын. Так что тут действительно очень многое сплелось, связалось в узел, который и сегодня не распутать.
Впрочем, если говорить о позиции Белова, представленной в его мемуарах, тут есть один любопытный нюанс. Воспоминания воспоминаниями, они пишутся потом, на них накладывает отпечаток время, но сохранились беловские письма середины 1960-х, и в них акценты расставлены иначе.
«Сарынь на кичку!
Вась, вот послал тебе один снимок. Дядька очень похож на моего Ивана Африкановича.
Штуку-то свою я доконал. Не знаю, чего вышло.
А тебе — дай Бог сил и того, этого, когда холодит под лопаткой. Сделай ты Степана. По-нашему. Не Марксиста, а Степана.
А я уже вижу, как ты идешь под секиру. Горький, сильный, преданный. Вижу, как сморкается перед смертью… Давай!
А я своего Болотникова загнал пока в самый дальний сердечный закоулок. Чувствую — не готов. Надо покой душевный и независимость, но того и другого пока нет. Если разбогатею — все брошу, начну Болотникова. Сделаю его — там и умирать легче.
Слушай, из чего хочешь делать сценарий? По Злобину, что ли? Или сам, все свое? Наплюнь на всех, ото всего отрекись. Сделай все свое, сам ставь, сам играй. Да.
Если бы я стал делать что-нибудь в этом смысле, я бы навострил уши вот на что:
1. До того велика Русь, что мы ничего не думаем, ничего не жалко.
2. Для русского человека нет ничего тошнее чинного порядка, регламентации, т. е. ему воля нужна. Это теперь-то нас приучили ходить колоннами, поставили по ранжиру, и все, что не подходит под их мерку, назвали анархизмом.
Дальше. Не клюнь на приманку национальной экзотики — это опасная для художника штука. Ведь национальное надо пахать из нутра, а не заниматься чесоткой.
Все мы изголодались по родному, по русскому… Но одних церквей, икон и… мало, надо что-то большее.
Извини за менторство. <…>
Ради Бога, не бесись, не мятись в московской сутолоке, силы поберегай.
Когда настроение будет, черкни.
Твой Белов».
Письмо было написано 20 октября 1965 года…»
«…потом, годы спустя, когда не будет в живых ни Шукшина, ни советского строя, против которого его друг, по проницательному суждению Баскакова, метил свою картину, Белов будет готов признать правду сколь угодно тошного порядка и покается в том, что во время о;но тоже приложил руку к его разрушению, именно потому, что своими глазами увидит, к чему бунт против порядка, пусть даже в весьма своеобразной форме в 1990-е годы приведет, и автор «Привычного дела» примется яростно нападать на разрушителей государства, попутно окончательно добивших милую его сердцу деревенскую Русь».
Алексей Варламов. «Шукшин». Серия ЖЗЛ
В «Калине Красной» Егор Прокудин читает Сергея Есенина. В кабинете Василия Макаровича висел портрет поэта.
Прокудин читает строки: «Май мой синий, июнь голубой», а также почти полностью стихотворение про поединок волка с врагами.
Иносказательно в этих стихах Есенин отразил противостояние города и деревни, а также поединок русского мужика с супостатом.
Под супостатом можно подразумевать, кого угодно: Западника, Интеллигента, Комиссара, Чекиста, Внешнего врага. Мало ли у русского мужика было врагов!
Н.В. Гоголь до жути боялся народного бунта, в любых формах – мятеж, восстание, крестьянская волнение или война, упаси Боже, революция.
Хотя писателя долго было принято числить в стане борцов с царизмом.
А.О. Смирнова, сокровенный друг Н.В. Гоголя, возмущалась, что А.И. Герцен связывает имя Н.В. Гоголя с революционерами-смутьянами.
Как же было не числить социалистам и коммунистам Н.В.Гоголя революционером! Ведь это он написал повесть «Тарас Бульба» - повесть о борьбе…
Но реальный Степан Разин был, а реального Тараса Бульбы не было, и быть не могло.
Картошка-бульба на Украине появилась в девятнадцатом веке. У Гоголей в поместье её не выращивали, по крайней мере, при родителях Н.В. Гоголя. Первые сведения о выращивании картофеля Гоголь узнал уже после того, как отправился после окончания гимназии в Петербург за удачей, славой и счастьем.
В письме из далёких от поместья Гоголей краёв он буквально уговаривает мать посадить в Васильевке картошку. Сам он в сознании читателя картофель посеял. Вышел мощный побег - Тарас Бульба.
Аллюзий с ТБ в «Калине красной» предостаточно.
1.Само название фильма ассоциируется с калиной – символом Украины.
3.Губошлёп говорит Прокудину: «А поворотись-ка, сынку!» И эта фраза предваряет финал. Прозвища воров Губошлёп, Горе заставляют нас тут же вспомнить прозвища запорожцев, пассионариев и джентльменов удачи средневековья.
4.Тема Любови-трагедии.
5. Тема Войны в КК и ТБ.
6. Тема православия.
7.Образ матери Егора, два сына которой потерялись в бурном жизненном океане, как были потеряны для матери Остап и Андрий.
8. Брат Любы Байкаловой не Пётр, но Петро – на казацкий манер.
9.Женщина как источник жизни и смерти.
10.Природа.
11.Желание праздника, вино.
12. Бездетность главных героев.
13. Трагический финал.
14. Ощущение конца государства. У Гоголя – непризнанной Гетманщины, у Шукшина – СССР.
15. Сложное отношение авторов к государству. В ТБ ненависть к Речи Посполитой, поработившей Украину.
16. Город и Деревня. В ТБ – это Варшава и украинские степи.
В Примечаниях к книге «Шукшин» Алексей Варламсов пишет:
«34
«И поэтому когда писатель Захар Прилепин, рассуждая о шукшинском Разине, написал в одной из своих недавних статей («По Шукшину») о том, что «Разин <…> против царя не выступал — наоборот он, как и самозванец Пугачев, как и Болотников ранее, хотел добраться к московскому Кремлю, пасть государю (или государыне, в случае Пугачева) в ноги и испросить позволения перебить всех бояр-предателей и дворян-подонков», то с этим трудно согласиться. Разин у Шукшина на такое не способен. Для него и царь, и бояре одним миром мазаны. И Шукшин скорее был анархист, нежели патерналист.
вернуться
35
Ср. также рубцовские строки: «Не жаль мне, не жаль мне растоптанной царской короны, / Но жаль мне, но жаль мне порушенных белых церквей».
В.М Шукшин был казак (сибирский), как Н.В. Гоголь, и как Н.В.Рубцов в душе.
Рубцов числил себя окраинцем-украинцем.
Вологду называл «окраиной древней».
Прощальное
Печальная Вологда дремлет
На тёмной печальной земле,
И люди окраины древней
Тревожно проходят во мгле.
Родимая! Что ещё будет
Со мною? Родная заря
Уж завтра меня не разбудит,
Играя в окне и горя.
Замолкли весёлые трубы
И танцы на всём этаже,
И дверь опустевшего клуба
Печально закрылась уже.
Родимая! Что ещё будет
Со мною? Родная заря
Уж завтра меня не разбудит,
Играя в окне и горя.
И сдержанный говор печален
На тёмном печальном крыльце.
Всё было весёлым в начале,
Всё стало печальным в конце.
На тёмном разъезде разлуки
И в тёмном прощальном авто
Я слышу печальные звуки,
Которых не слышит никто…
<1968?>
О том, как Рубцов по-казацки бунтовал против начальства в закрытой столовой, пишет в воспоминаниях Владимир Аринин. Эти воспоминания приведены в главе «Разбойник Ляля» и другие».
Гоголь тоже в молодости был бунтарь и не терпел над собой никакого начальства, кроме Господа Бога.
Потом он покаялся в грехах в «Выбранных местах из переписки с друзьями» и во втором томе «Мёртвых душ».
Гоголь в молодости так сформулировал своё творческое кредо:
« Почему же простая, низкая природа является у одного художника в каком-то свету, и не чувствуешь никакого низкого впечатления; напротив, кажется, как будто насладился, и после того спокойнее и ровнее все течет и движется вокруг тебя? И почему же та же самая природа у другого художника кажется низкою, грязною, а, между прочим, он так же был верен природе? Но нет, нет в ней чего-то озаряющего. Все равно как вид в природе: как он ни великолепен, а все недостает чего-то, если нет на небе солнца».
Шукшин поднял руку в виде казацкой сабли Стеньки на государство, цивилизацию. Но сам Василий Макарович Шукшин – порождение советской цивилизации. Советское государство дало ему шанс стать тем, кем он стал.
«Однако Василий Шукшин оказался радикальнее прочих «заединщиков». И своим сценарием, и будущим романом, и неснятым фильмом он предъявлял высший счет и бросал вызов не просто либералам, интеллигентам, горожанам, гуманистам, шестидесятникам, космополитам и демократам, смущенным обилием пыток, крови, казней и трупов, — нет, он сознательно выступал против двух важнейших институтов русского мира — против государства и против Церкви, причем делал это в открытой, жесткой форме, прямо называя вещи своими именами.
«Видел Степан, но как-то неясно: взросла на русской земле некая большая темная сила — это притом не Иван Прозоровский, не Семен Львов, не старик митрополит — это как-то не они, а нечто более зловещее, не царь даже, не его стрельцы — они люди, людей ли бояться?.. Но когда днем Степан заглядывал в лица новгородским, псковским мужикам, он видел в глазах их тусклый отблеск страшной беды. Оттуда, откуда они бежали, черной тенью во все небо наползала всеобщая беда. Что это за сила такая, могучая, злая, мужики и сами тоже не могли понять. Говорили, что очутились в долгах неоплатных, в кабале… Но это понять можно. Сила же та оставалась неясной, огромной, неотвратимой, а что она такое? — не могли понять. И это разжигало Степана, томило, приводило в ярость. Короче всего его ярость влагалась в слово — “бояре”. Но когда сам же он хотел вдуматься — бояре ли? — понимал: тут как-то не совсем и бояре. Никакого отдельного боярина он не ненавидел той последней искупительной ненавистью, даже Долгорукого, который брата повесил, даже его, какой ненавидел ту гибельную силу, которая маячила с Руси. Боярина Долгорукого он зашиб бы при случае, но от этого не пришел бы покой, нет. Пока есть там эта сила, тут покоя не будет, это Степан понимал сердцем. Он говорил — “бояре”, и его понимали, и хватит. Хватит и этого. Они, собаки, во многом и многом виноваты: стыд потеряли, свирепеют от жадности… Но не они та сила. Та сила, которую мужики не могли осознать и назвать словом, называлась — ГОСУДАРСТВО».
Но если антигосударственная, антимонархическая позиция Шукшина более или менее понятна, очевидна и ни для кого не является секретом (еще в 1961 году он писал брату Ивану: «Много думаю о нашем деле и прихожу к выводу: никому, кроме искусства, до человека нет дела. Государству нужны солдаты, рабочие, служащие… и т. д. И, чтоб был порядок. И все. А ведь люди должны быть добрыми. Кто же научит их этому, кроме искусства. Кто расскажет, что простой добрый человек гораздо интереснее и лучше, чем какой-нибудь дубина-генерал или высокостоящий чиновник»), то враждебность по отношению к исторической Русской Церкви обсуждается, а главное — осмысляется гораздо меньше. В советское время, понятное дело, об этом не могло быть и речи, Шукшина все больше сводили к чудикам, к бытописателям, деревенщикам, в наше же время многим хотелось бы видеть своего национального героя писателем исключительно православным, в убеленных ризах. Однако если оставаться до конца последовательным и честным, то придется признать, что все намного сложнее, и здесь открывается, пожалуй, самый больной, самый трудный и неоднозначный вопрос, касающийся мировоззрения героя этой книги.
АНАФЕМА
Тут отчасти, как и с советской властью: объявлять Шукшина христианским или противохристанским писателем так же плоско, как объявлять его советским либо антисоветским, разве что цена вопроса неизмеримо выше. Но и уклоняться от обсуждения этих вопросов не резон, и разинский замысел среди них ключевой. Без него, вне его шукшинский «символ веры» не понять, и опять-таки корнями все уходит в шукшинскую родовую историю. Завороженный образом Разина, фактически сотворивший из него кумира, но сотворивший честно, с открытыми глазами, готовый принять на себя все его грехи, в том числе и грех предательства, из любви к Разину не посмевший опустить ничего, что бросало бы тень на его героя — но только попробуйте вы его тронуть (вот уж точно «Мне отмщение и Аз воздам»), — Шукшин возненавидел все, что было Разину враждебно, и Церковь в том числе. А точнее — Церковь в первую очередь, даром, что ли, с церковной анафемы «вору и изменнику, крестопреступнику и душегубцу, забывшему святую Соборную церковь и православную христианскую веру», начинаются и сценарий фильма о Разине, и роман «Я пришел дать вам волю».
Алексей Варламов. «Шукшин». ЖЗЛ
Насчёт ненависти В.М. Шукшина к Церкви не соглашусь ни за что. Хотя не согласиться, вроде бы, нельзя.
«Об этой своей ненависти к Церкви Шукшин прямо говорил, а точнее, писал — известен его автограф, рукопись, и в данном случае особенно важно, что это не чье-то воспоминание, не переданные точно или неточно слова, а документальный факт — он писал о Разине Ларисе Ягунковой, будущему автору книги «Земной праведник», Шукшину посвященной.
Вот эти слова: «…он герой, чья личная судьба ему не принадлежит, она — достояние, гордость народа. Поэтому все, что отрицает ее, как таковую, церковь, например, — мне глубоко ненавистно».
И эту мысль Шукшин повторял, обращался к ней не раз, в том числе в последние годы жизни. «Мне вспомнилась одна встреча на Дону, — писал Василий Макарович в ответ на письмо жителя поселка Трудфронт в Астраханской области Г. И. Родыгина в 1972 году. — Увидел я в Старочеркасске белобородого старца, и захотелось мне узнать: как он думает про Степана? Спросил. “А чего ты про него вспомнил? Разбойник он… Лихой человек. И вспоминать-то его не надо”. Так сказал старик. Я оторопел: чтобы на Дону и так… Но потом, когда спокойно подумал, понял. Работала на Руси и другая сила — и сколько лет работала! — церковь. Она расторопная, прокляла Разина еще живого и проклинала 250 лет ежегодно, в великий пост. Это огромная работа».
«…христианство влекло его неотвратимо, раздражало, мучило, возмущало, но именно из таких строптивых, горячих, а не теплохладных, людей и выходили, как известно, самые крепкие верующие. Шукшин просто не успел к этому прийти, но, забегая вперед: смерть застала его на пути истинном, свидетельством чему его последние письма, только путь этот был долог, извилист, ухабист. Были на этом пути неудачные попытки встретиться с владимирским архиереем («патриархом», как называл его Попов) во время съемок фильма «Странные люди» в 1968 году и состоявшаяся встреча с настоятелем Псково-Печерского монастыря Алипием в 1970 году, о которой вспоминал Анатолий Заболоцкий: «В Псково-Печерском монастыре нежданно тепло принял Шукшина, а с ним и всех нас, наместник монастыря отец Алипий. Затевался откровенный диалог. Шукшин, как после признавался, расшифровываться не решился, боялся, а вдруг и отец-наместник “подсадной”. “Подождем другого случая”».
Алексей Варламов. «Шукшин». ЖЗЛ
Церковь в лице легендарного отца Алипия видела в В.М. Шукшине родного сына.
«Двигался ли к Богу сам Шукшин? — задавал себе вопрос воцерковившийся в последние годы жизни Василий Белов. — Мне кажется, да. Некоторые его поступки указывали на это вполне определенно, не говоря о литературных. Вспомним кое-какие его рассказы, хотя бы “Залетный” в сборнике “Земляки”, изданном в 1970 году. (Он надписал мне эту книжку в октябре того же года.) Долог и труден наш путь к Богу после многих десятилетий марксистского атеизма! Двигаться по этому пути надо хотя бы с друзьями, но колоннами к Богу не приближаются. Коллективное движение возможно лишь в противоположную сторону… Мое отношение к пляшущему попу (рассказ “Верую”) и при Макарыче было отрицательным, но я, не желая ссориться с автором, не говорил ему об этом. Сам пробуждался только-только… Страна была все еще заморожена атеистическим холодом. Лишь отдельные места, редкие проталины, вроде Псково-Печерского монастыря, подтачивали холодный коммуно-еврейский айсберг. Но и такие места погоду в безбожной России еще не делали. Однажды я оказался свидетелем встречи фальшивого печерского монаха с новомировцем Юрием Буртиным. Этот “монах” (наверняка с одобрения КГБ) проник в Печерский монастырь со своими тайными целями, жил там несколько лет и собрал, записал большой компромат на всех насельников. Теперь он решил извлечь из этого компромата материальную выгоду и притащил свои записи в “Новый мир”».
А вот это точно зря. Отец Алипий, легендарный «Великий Наместник» Псково-Печерского монастыря, в миру Иван Михайлович Воронов, боевой офицер, ветеран Великой Отечественной войны, фактически спас обитель в годы советских гонений. Приведем несколько фрагментов из книги о. Тихона Шевкунова «Несвятые святые», посвященных Алипию:
«Зимним вечером в кабинет отца Алипия вошли несколько человек в штатском и вручили официальное постановление: Псково-Печерский монастырь объявлялся закрытым. Наместнику предписывалось уведомить об этом братию. Ознакомившись с документом, отец Алипий на глазах у чиновников бросил бумаги в жарко пылающий камин, а остолбеневшим посетителям спокойно пояснил:
— Лучше я приму мученическую смерть, но монастырь не закрою.
К слову сказать, сожженный документ являлся постановлением Правительства СССР и под ним стояла подпись Н. С. Хрущева.
Историю эту описал очевидец — преданный ученик Великого Наместника архимандрит Нафанаил».
Или другие два эпизода:
«Когда пришли отбирать ключи от монастырских пещер, отец Алипий скомандовал своему келейнику:
— Отец Корнилий, давай сюда топор, головы рубить будем!
Должностные лица обратились в бегство: кто знает, что на уме у этих фанатиков и мракобесов?
Сам же наместник знал, что отдает подобные приказы не на воздух. Однажды, когда в очередной раз пришли требовать закрытия монастыря, он без обиняков объявил:
— У меня половина братии — фронтовики. Мы вооружены, будем сражаться до последнего патрона. Посмотрите на монастырь — какая здесь дислокация. Танки не пройдут. Вы сможете нас взять только с неба, авиацией. Но едва лишь первый самолет появится над монастырем, через несколько минут об этом будет рассказано всему миру по „Голосу Америки“. Так что думайте сами!»
Жаль, что Шукшин этого не знал. Как бы ему это все понравилось! Быть может, он и сказку «До третьих петухов» написал бы совсем иначе».
Алексей Варламов. «Шукшин». ЖЗЛ
Подтверждение церковности Шукшина в «Калине красной» и в народном признании его христианства, когда пришедшие проститься с ним в Дом Кино поклонники тайно в его домовину опускали веточки калины, крестики и иконки.
Да и автор замечательной книги о В.М. Шукшине Алексей Варламов подводит такой итог под «невоцерковлённостью» своего героя:
«Взвыл человек от тоски и безверья» — вот ведь что лежит в основе рассказа «Верую!». Рассказ можно, наверное, по-разному, как и в целом отношение Шукшина к христианской вере, истолковать, но очевидно одно: в его сердце не было равнодушия, теплохладности, окаменелости чувств, все в нем было — порывистость и страстность, волнение и борьба.
Шукшин пройдет через точки падений и взлетов, и его русский мятежный дух скажется в том, как однажды, по воспоминаниям Виктории Софроновой, «Василий Макарович пошел в храм. Как он говорил, “мимо шел”. На ступеньках споткнулся и потерял равновесие. Символичная картина. Он и сам ее так воспринял, тогда же, потому что, поднявшись на ноги, повернул стопы свои и в церковь не зашел. Как бы, говорил он, меня не пустили. Это неверно, конечно, но очень хорошо иллюстрирует борения и метания самого Шукшина». И еще более отчетливо этот мотив звучит в воспоминаниях фотографа Анатолия Ковтуна, который сослался на рассказ актрисы Людмилы Зайцевой о том, как однажды «на Пасху Шукшин остановился перед храмом, упал на колени и… заплакал. С его уст слетали слова, каких раньше никто от него не слышал: “Грешен… грешен я… Господи! Прости меня…”». Да и оператор Заболоцкий недаром приводил в мемуарах покаянные слова своего режиссера: «Разве мог Разин рубить икону? — так было в сценарии. — Он же христианин. Ведь это я, сегодняшний, рублю».
Анатолий Заболоцкий вспоминал, как В.М. Шукшин радовался, когда приобрёл в Астрахани дореволюционное собрание сочинений Н.В. Гоголя. «Выбранные места из переписки с друзьями», конечно, он не мог не прочитать.
«Выбранные места из переписки с друзьями» - книга противоречивая, что отмечено современниками автора, в том числе, и духовенством.
Автор старается ратовать за непротивление. Но личность Н.В. Гоголя, чуждая односторонности, не вынесла непротивления. Казацкий дух его бунтовал. Недаром, цензура не разрешила печатать некоторые письма-главы, от чего писатель пришёл в отчаяние.
Так и творчество В.М. Шукшина, если выбросить из него, удалить роман «Я пришёл дать вам волю», тоже будет «оглодышем». Ведь образ Стеньки Разина замаячил уже в его первых рассказах и фильмах.
Не зря же Пашка Колокольников, роль которого исполняет в фильме «Живёт такой парень» Леонид Куравлёв, открытый как актёр для советского и постсоветского кинематографа режиссёром-постановщиком Василием Шукшиным, напевает в кадре: «И за борт её бросает…»
С экранизации песни о Стеньке «Понизовая вольница», снятом в 1908 году, начинается, собственно и русский кинематограф.
Режиссёру Василию Шукшину снять фильм о Степане Разине так и не довелось.
«И возвращаясь к Разину и невольному пушкинскому акценту в шукшинском замысле, — главный смысл этого бунта, главный его урок заключается не в царской власти, не в боярской спеси, а в том предательстве, которое совершают казаки по отношению к мужикам. Вот где проходит самый трагический раскол, самый узел, самый нерв русской истории, чрезвычайно для Шукшина болезненный, поскольку он любил и тех и других, любовался и теми и другими, но честно признавал, и здесь как раз шел вслед за Пушкиным, изобразившим, но не осудившим в «Капитанской дочке» вероломность казаков. (Осужден Швабрин, потому что к нему предъявляется дворянский счет чести.) Как и у Пушкина, у Шукшина самой трагической оказывается фигура преданного вождя, с той лишь разницей, что вряд ли Пушкин так же плакал, убивался и будил жену, как плакал Шукшин, дойдя до сцены гибели своего героя. «Шукшин писал последние страницы… Попросил: “Ты сегодня не ложись, пока я не закончу казнь Стеньки… я чего-то боюсь, как бы со мной чего не случилось…”» Лидия Николаевна, уставшая от домашних дел, часам к двум ночи сама не заметила, как заснула. Пробудилась же в половине пятого от громких рыданий, с Василием Макаровичем была нервная истерика, сквозь стенания едва можно было разобрать слова: «Тако-о-го… му-жи-ка… погу-у-били… сво-ло-чи…»
И разве мог он отказаться от своего замысла? Разве мог за него не биться? Разве хорошо, что он этот фильм не снял?»
Алексей Варламов. «Шукшин». ЖЗЛ
Но на это была не Василия Макаровича Шукшина воля.