Дело об утином манке

               

                ДЕЛО ОБ УТИНОМ МАНКЕ

    Водополье… Очищаются ото льда карьеры, переполняются мелиоративные канавы, на лугах синеют огромные лужи, а Дмитровский ручей за поселком, не успевая пропускать талые воды, выходит из берегов и разливается по лесу.

   Если весна теплая и дружная – птица через наши угодья идет валом. Треугольники гусей, стайки уток, станички куликов, тут и там мелькающие чибисы и множество всякой поющей мелочи - несколько раз попадал я на такие пролеты и невольно вспоминались мне времена Аксакова, русская старина и потерянный нами рай.

   В одну из таких благодатных вёсен, в моей охотничьей молодости, сидел я, как обычно, в скрадке у разлива и ожидал утра. Перед рассветом, как известно, хоть глаз коли, зато каждый звук слышен ясно и отчетливо. Ухает в болоте выпь и орут по разливам кряквы.
 
   Шлепаю в темноте по мелководью, шагов через тридцать втыкаю кол и привязываю к нему на длинной рыбацкой резинке чучело – пластиковую итальянскую красавицу. Треть зарплаты пришлось отвалить за нее молодому инженеру втихаря от жены.

   Начинает светать, плачет над лугом первый чибис, ему отзывается куличок-черныш, а над моим скрадком, топая копытцами, пролетает конёк-горбунок. Несколько лет я не мог понять, что за птица издает такой звук! Так это было странно - скачет по небу маленький жеребёнок, а не разглядеть. Едва рассветало, стук умолкал. Спрашивал у друзей – никто не знает. Наконец, встретился мне один старый охотник, выслушал, засмеялся и говорит: это гаршнеп! знаешь такого?  Честно сказать, не сразу я и поверил, что этот малыш, этот воробей с длинным клювиком топочет как лошадь.

   Скрадок мой стоит на мысочке, слева и впереди чистое мелководье, а справа – залитый водой кустарник и березовая рощица вдали.

   В полной темноте опускается в кустарник кряква и сразу же начинает концерт – утиный крик далеко разносится над лугом. Через минуту прилетает вторая кряква, садится в сотне метров в стороне от первой и тоже начинает своё выступление. Кавалеров нет. Уток это не смущает, серенады следуют одна за другой и я понимаю, что любовь не картошка, голод не тетка, курица не птица, а жених никуда не денется. И точно – минут через пять я слышу, как селезень, на всех парах, шваркая и хлопая крыльями, шлепается в кусты. И направляется к левой от меня утке. Правая сходит с ума и выдает такую руладу, что я сам готов вылететь из скрадка. Однако, наш кавалер выбирает левую барышню, шваркает, она отзывается – идет обмен любезностями и приглашение на кадриль. Но правая уточка не расстроена и серенады не прерывает. Второго жениха пока нет.
 
   Я слушаю их концерт и понимаю, что селезня мне сегодня не видать - моя итальянка и мисс Европа против наших красавиц - чучело, а мой манок…  увы, на него я тоже не надеюсь. Во-первых, инструмент мой не только ничего не слышал о Страдивари, но и простого Кулибина не видал, а во-вторых, у меня нет слуха.
 
   Сижу на пеньке, гоню дремоту и пытаюсь разбудить творческую охотничью мысль. Утки орут, селезень шваркает, а творческая охотничья мысль просыпаться не хочет. Наконец, после пинка, она просыпается. А что, думаю, вдруг он после кадрили с левой барышней поплывет к правой? А я в это время - между ними, в кустарнике?

   Выбираюсь из скрадка, подтягиваю сапоги и потихоньку отправляюсь в кусты. На моё счастье передо мной небольшой прогал – как раз между двумя кряквами. Покуда слева от меня завершают кадриль, я успеваю добраться до середины кустов и замираю.

   Между тем понемногу рассветает, птичьих голосов становится всё больше, и я понимаю, что уже отчетливо виден и торчу тут по колено в воде как три известных тополя на всем известной Плющихе. Дураком надо быть…

   Селезень, слышу, прощается с левой барышней и направляется к правой. Так! Всё, как я и рассчитал. Ружьё в руке, сердце в кулаке, манок в зубах, а сам я за кустиком - как забытая кочка.
 
   Нет, дураков нет, селезень хотя и выплывает на мой прогал, но далеко впереди. Презрительно – уверен, что  презрительно – поглядев в мою сторону, он скрывается в кустах и направляется к правой красавице. От барышни дворянки к барышне крестьянке. Отчаянно пытаясь его развернуть, тихонечко крякаю в маночек – нынешние охотники выражаются просто и прагматично: работаю манком - но я не работаю, нет, я всю душу ему… Сначала нежно: милый мой… Никакой реакции. Потом ласково: дорогой мой!.. Ноль эмоций. Третий раз, уже отчаянно: ненаглядный мой!.. Селезень хлопает крыльями, поднимается и улетает. Похоже, «ненаглядный мой» совсем у меня не вышло, может быть, даже утиное оскорбление получилось. Да уж.

   Сижу на пенечке, ковыряюсь в своем музыкальном инструменте и, как поэт Некрасов, думаю думу свою. Это сегодня, господа охотники, в наших магазинах широкий ассортимент манков, а тогда – в начале восьмидесятых годов – выбора почти не было. Везде продавались однотипные плоские пластиковые маночки с медными язычками, в большинстве своем дребезжащие и хрипастые. Иногда среди них попадались и неплохие, с чистым голосом, иногда мы их умудрялись доработать, иной раз кто-нибудь и сам  мастерил неплохой манок. Я тоже пытался, но подобрать верный, нужный по тембру язычок никак не удавалось. Да и со слухом было… Совсем его не было.

   Между тем хороший манок у моих друзей был, был он у Виктора Залескина, основателя нашей охотничьей компании и моего первейшего друга. Помните, у Пушкина: мой первый друг! мой друг бесценный! и я судьбу благословил… Это про моего Виктора, я тоже благословил судьбу, еще на первом курсе института, когда мы с ним первый раз приехали на охоту.

   Уже два года хвастался Виктор своим маночком, ловко исполнял на нем утиные серенады и намекал на свои связи и обаяние. Ларчик, в общем-то, открывался просто: в охотничьем магазине работала завотделом некая веселая Зиночка и наш голубоглазый мартовский кот… подробности я опущу… эта самая Зиночка и открыла перед ним на складе все коробки с манками. Имея музыкальный слух, он без труда подобрал себе инструмент. Услышав его скрипочку первый раз и видя, как  резко тормозит пролетающий над разливом селезень, я вздрогнул, упал на коленки и стал умолять своего лучшего друга подарить мне это чудо. Виктор снисходительно улыбнулся, достал из кармана еще один манок, на вид точно такой же, и широким жестом протянул его мне. Ликуя,  я тут же исполнил  на нем великолепную, как мне казалось, увертюру и спрятал драгоценный подарок на груди.

   Два сезона я старательно добывал из этого дружеского подарка любовные песни – селезни почему-то не летели… А нынешний подлец и вообще…

   Между тем к моим русским красавицам в это утро с неба свалились ещё три кавалера и моя революционная дума наконец всё обдумала. И я решился.

   Преступление так преступление. С внешней стороны препятствий, конечно, не было – свистульку свистнуть не банк подломить, а вот с внутренней стороны - что-то мешало. Свистнуть у лучшего друга, это… как-то не очень. Допустим, умыкнуть что-нибудь с завода – это у нас без проблем, объехать на кривой козе какой-нибудь бюрократический закон – это вообще святое, а тут… Заноза…

   Нужна была основательная философская база. В то время я был комсомольцем, а Виктор  коммунистом, на каждом заборе висело «партия – наш рулевой», а в школах и институтах  нам без устали преподавали марксизм-ленинизм, материализм и диалектику. Учение научное, следовательно, верное, следовательно, всесильное, и в то же время – не догма. У моей бабушки, например, или у матери Виктора, Марьи Григорьевны, у тех догма: воровство – грех, любовница – грех! С бабушкой говорить было бесполезно, темнота, а вот с Марьей Григорьевной – образованная женщина, учительница – я не раз заводил философские споры.

    - Но если не брать с завода, Марья Григорьевна, где же брать?
    - Купить. На складе выписать.
    - Ага! Краска, доски, бензин, выпишут они, ждите…
    - Всё равно надо по закону. Иначе посадят. Или разворуете всё и посадят директора. Или завод закроют.
    - Не закроют, мы понемножку берем. По науке, Марья Григорьевна, диалектическим методом!
   - Знаю я ваш метод: если нельзя, но очень хочется, то можно… Смотрите, Бог шельму метит…

   Никак она не со мной не соглашалась и я понимал, что тут ничего не поделать, отцы и дети – единство и борьба противоположностей, диалектический закон. По философии у меня была пятерка, но Виктор был умней: он улыбался и помалкивал.

   Всё-таки мой друг был отличный мужик и я чувствовал, что философской базы, как ни крути, не хватает. Помогла литература. «Преступление и наказание». Нынешние охотники, наверное, об этой истории и не слыхали, а мы в школе проходили. Нищий студент Раскольников и богатая старуха-проценщица, явная несправедливость в распределении материальных благ и верный философский подход: «Тварь я дрожащая или право имею?..» Ответ, конечно, очевиден. Нашел он топор, пошёл и… И всё. И не было б никаких проблем, но у старой еврейки оказалась приемная внучка - пришлось и её… Что ж, никаких следов не осталось, деньги появились, живи да радуйся. Не тут-то было! Вспоминается невинная девочка и всё тут! Сидит заноза, и никак её не вытащить. Напрочь измучила она Раскольникова - раскаялся он и признался во всём.

   Хочу вам сказать, господа охотники, что это я сегодня так долго рассуждаю –  оправдываюсь, конечно. В молодости было не так, диалектический метод тогда действовал навскидку и без осечек: обманул меня Виктор? Обманул. И я имею право! А наиграюсь – раскаюсь. После закрытия охоты сядем, угощу его как следует - и признаюсь. Нет, вначале обругаю его за обман (потому как лучшая защита – нападение), а потом – заполирую лестью! У тебя, мол, прекрасный музыкальный слух, обаяние, успех у женщин, любовница – тут я погрожу ему пальцем, смотри, мол, осторожно, жёны наши не того… Ловко связав нас общею тайной, я уже без намеков растолкую ему, что этот манок мне нужен как хлеб и чтоб я каждый сезон не грабил награбленное, лучше мне этот манок подарить. Помня, как Витька не любит всякие философские словечки, напоследок добавлю, что это диалектика и марксизм. Вот так, по лезвию ножа, между Сциллой и Харибдой, и пролечу. Моя железная логика и неистребимое добродушие Виктора, о котором хорошо знала вся наша компания, гарантировали успех.

    Вечером, когда Витек приехал с работы, я его угостил, угостил хорошо, говоря по-охотничьи, в дупель, уложил в кровать, а сам протопал как токующий гаршнеп в коридор, вытащил из куртки маночек, замаскировал его синей изолентой и спрятал к себе в нагрудный карман.

    Зорьку мы, конечно, проспали, а на моё предложение выйти на поля хотя бы к восьми, Виктор только махнул рукой. Но я, вспомнив о манке, тут же вскочил – холодная вода, крепкий чай, бутерброд – и вот я уже в дороге.

   От поселка до наших разливов на колхозных лугах около двух километров. Справа – глубокая Нагорная канава, приток Дмитровского ручья, а слева, на половине пути, попадается один небольшой круглый карьер, заросший по краям тростником и каждую весну наливающийся всклянь.

   Прохожу мимо – и слышу селезня. Похоже, он один, без утки, то ли холостяк, то ли его крякушка готовит гнездо и втихаря умотала. Подкладываю рюкзак и сажусь на берегу. Передо мной – маленькое синеглазое озеро, обрамлённое золотыми ресницами тростника. Поэзия, господа охотники! Нет, без селезня, конечно, это обыкновенная лужа, но с селезнем – поэзия!
 
   Устраиваюсь поудобней, откладываю в сторону ружье – не понадобится, я без всякого укрытия и стрелять тут не придется - просто хочется проверить манок. Достаю, слегка протираю и тихонечко так, нежно: милый мо-ой!.. Селезень тут же шваркает: я здесь, я здесь! Отлично. Тогда я снова, прямо всю свою душу ему выкладываю: дорого-о-ой… Он опять шваркает мне в ответ, и чувствую, уже ближе! Я в третий - «ненаглядный мой» боюсь сказать, вдруг, думаю, как вчера, матерное получится, поэтому в третий я ему по новому, таинственно: я жду-у… И замолчал. Он отозвался и тоже замолчал. Ладно, думаю, отзывается - уже неплохо.

   Отдохнул немного, полюбовался синеглазой водой и собираюсь дальше. Напоследок, думаю, надо ему крякнуть, прощай, мол, дружочек, жаль, что не захотели вы близкого знакомства. Подношу манок к губам – и тут вижу селезня. Энергично одолевая тростник, он крутит головой по сторонам, всё ближе, ближе – и спокойно выходит на берег! У меня выпадает изо рта манок, ищу глазами ружьё - оно валяется в стороне. Селезень гордо стоит на берегу, оглядывается и шваркает, горячо и даже сердито, где ты, мол, подруга, хорош в прятки играть! Потом он замечает меня – я в семи шагах старательно изображаю пенёк, - крякаш не пугается и не взлетает, а поворачивается и не спеша уплывает в тростник.

   Вот это да-а… Душа моя блаженствует, я потихоньку встаю, беру в руку ружьё и медленно захожу в воду. Пройдя метров десять, вижу через тростник своего красавца, он крутится точно в середине синего блюдца. Достаю маночек и опять зову. Мой Ромео вскидывает головку и тут же горячо отвечает: плыви ко мне, плыви ко мне! «Куда же я поплыву, - печалюсь я в ответ, - я же в сапожищах…» Он опять горячится, опять вертится на синей воде, а я молчу или, как выражаются актеры, держу паузу. И герой мой не выдерживает и шпарит вдоль тростника – прямо ко мне. Эх, дурачок!
 
   Красные лапки кверху.

   Уложив добычу в рюкзак, сажусь перекурить. Яркий весенний денек, редкие облака, синие воды, березовая роща, прошлогодняя трава и листва. Апрель. Родина…

    Сижу, глазею по сторонам и вдалеке, над мелколесьем, замечаю селезня. Летит по своим делам. Интересно, думаю, отреагирует на манок на таком расстоянии? Крякаю ему - звонко, протяжно, просто ору: я здесь! Селезень дергается, делает вираж как истребитель и на форсаже направляется ко мне. Ёлки-палки, а я опять как три тополя на Плющихе! Опять изображаю пенёк и изо всех сил мысленно внушаю ему, что я хороший. И селезень – эх, мой дружочек – поддается гипнозу, закладывает круг над противоположным берегом и краем тростника выходит на меня.

   На поля я уже не пошёл – душа моя большего не вмещала и сияла как весеннее небо. И только одна маленькая тучка внутри никак не пропадала. Зараза.
 
   Хорошо зная, что у моего друга теперь утренняя мигрень, по дороге захожу в магазин и возвращаюсь домой. Марьи Григорьевны нет, а Виктор спит. Украшаю стол тремя бутылками пива, банкой с огуречным рассолом, четвертинкой водки и двумя прекрасными представителями семейства утиных отряда гусеобразных. Мой научный подход срабатывает без осечки и хмурое нечесаное пробуждение охотника заканчивается холодной водичкой, стопочкой, огурчиком и поздравлением с полем.
 
   Вечером, перед вальдшнепиной тягой, мой бесценный друг Виктор обшаривает собственные карманы и опять хмурится. Сердце моё начинает таять как воск и я уже собираюсь достать манок, но, поглядев на Виктора, замечаю, что его мрачный взор светлеет и глазки начинают масляниться. Я догадываюсь, чей образ стоит перед его взором, немедленно гашу в сердце покаянную свечку и щедрой рукой предлагаю Виктору его же двухлетней давности подарок. Крякнув в него и послушав звук, он морщится и начинает его разбирать, потом достает из шкафчика еще несколько манков и из этого мусора пытается что-то вырастить. Увы, усилия нашего Кулибина идут прахом – на следующее утро наш концерт публика полностью игнорирует. Виктор бурчит, что валовой пролет, мол, закончился и утки разбились на пары – поэтому и не дозваться. Я помалкиваю и соглашаюсь.

   После обеда он уезжает в Москву, а я со своим недельным запасом отгулом остаюсь на охоте. Два дня я пою по утрам серенады и семь прекрасных красавцев, не считая чирков и красноголовых нырков, отправляются в морозилку. Готовим с Марьей Григорьевной утиные супчики, беседуем по вечерам за чаем и ожидаем к пятнице кого-нибудь из братьев Залескиных. (Кроме Виктора, у Марьи Григорьевны еще два сына и дочь)

   На третье утро я прихожу в скрадок, залезаю в карман и… Манка нет! Вывернуты карманы, выпотрошен рюкзак – нет! Едва рассвело – огляжен скрадок. Нет! Как в воду канул… исследовано мелководье до самого чучела – нет. До поселка, туда и обратно, носом по земле – нет! Еще раз, уже по травинке, разобран скрадок – нет…

   Разбитый, возвращаюсь домой к Марье Григорьевне, а в голове все время вертится ее поговорочка: Бог шельму метит… Что ж такое, думаю, и философия, и литература, и психология, и охотоведение – все науки за меня! А Он - метит. Напиться, что ли…

   В пятницу приезжает Виктор, идем с ним на вечернюю тягу и в сумерках он крякает. Из соседних кустов поднимается селезень и пытается сесть ему на кепку. Так! Новая флейта! Что ж... Пока идём домой, обдумываю план. Первый вариант пошел прахом – ладно, думаю, мы пойдем другим путём, зря, что ли, учил нас этой поговорке вождь мировой революции, сидючи у шалаша в Разливе на весенней охоте.

   Захожу к Александровне – у неё лучший на посёлке напиток, беру полтора литра продукта и мы садимся на кухне. После того, как наше уважение друг к другу достигает заданной глубины, я посыпаю голову пеплом и начинаю жаловаться на свой слух и на проклятого медведя, наступившего на моё ухо и сгубившего мой талант. Не забывая щедрой рукой наполнять рюмочку, старательно давлю скупую мужскую слезу - и Виктор не выдерживает. Утешая друга, он достает из кармана манок и обещает своему лучшему другу и кучу этих манков, и хороших патронов прямо со склада и даже знакомство с самой Зиночкой…
 
   Два дня я пою серенады на новой свирели, а на третий, опасаясь, что Бог опять начнет меня метить как шельму, я выполняю последний пункт моего психологического плана, то есть раскаиваюсь.

    Тайну исповеди я рассказывать не могу, а внешняя обстановка была следующая: весна, березовая роща, костёр, синий столб дыма, котелок с парочкой селезней, хлеб, огурчики и всё тот же фирменный напиток нашей мастерицы Александровны. Вместо священника свидетелем на исповеди выступал Сашка, брат Виктора. Под его хохот меня вначале обозвали гадом, потом махнули рукой и засмеялись. И новый подарок отбирать не стали. На радостях и теперь уже с чистой душой я тут же исполнил пару опусов ре мажор и через минуту над нашей поляной появился селезень. Сделав полукруг в синем небе, он увидел… Всё, что он увидел, вы можете и сами увидеть на всем известной картине «Охотники на привале». Если же копнуть глубже, то под этим земным охотничьим счастьем откроются наши судьбы... Житие мое… Трагические судьбы, конечно. Потому как пир во время чумы еще со времен Пушкина… а точнее сказать, с тех пор, как Адама и Еву выгнали из рая, всегда заканчивается одинаково…

   Однако вернемся к манкам. Следующей эпохой в моих утиных серенадах стала электроника. Прогресс, будь он неладен, докатился и до наших болот. Итальянский аппарат оказался недоступен: три моих зарплаты. Таких расходов охотницкая жена вынести не смогла. Дешёвые китайские хрипастики, недолговечные и слабенькие, с записями бездарной попсы валялись везде. Мне, однако, повезло – архангельские мужики смастерили неплохую вещь, записали рязанских подсадных, добавили чирков и прочая, вплоть до ворон. Звучно, чисто. И я стал наслаждаться электроникой. Селезни шли неплохо, кроме, конечно, уже обстрелянных профессоров, а чирята на мою дискотеку слетались как бабочки.
   
   Наслаждение оказалось недолгим, пострелял я несколько вёсен из-под фанеры и разочаровался - стрельба простейшая, примитивная, а серенада – механическая, мёртвая. Нет в ней души, и свою душу в неё тоже не вложишь, не скажешь весеннему красавцу: радость моя, как же я рад, что ты прилетел, как же я рад! Пусто без тебя на озёрах, скучно без тебя на лугах, живи во веки…

   Стал приглядываться к рекламе: расписывают американские духовые манки, отличные отзывы, но цены, конечно, еврейские - пришлось опять чесать русскую репу и думать свою думу.

   Помог благодатный случай – слава Богу, бывают случаи, не всё время на старуху проруха. Зашел я однажды на выставку «Охота и рыболовство на Руси» - теперь-то эти выставки традиционны, а тогда я попал первый раз. Зашёл – и рот открыл: охотничий и рыболовный рай! Лодки и шмотки, ягдташи и патронташи, палатки и скрадки, чучела всех национальностей, а манки – всякие: электронные, духовые и даже подсадные живые. Видеоролики на экранах крутятся, гуси гогочут, утки крякают! Подманили меня двое, один белолобой гусынею вскрикивает, а второй кряквою разливается – закружилась моя голова и понял я, что загуляю теперь как ухарь купец. Едва удержал свою буйную головушку на этом пиру, вспомнил всё-таки, зачем зашел и говорю этим двум: скоморохи весёлые и лукавые, знаю, что вы обманете, да не жаль ничего мне, и копейку мою трудовую – научите меня музыке! Познакомился с ними поближе: Дмитрий М. и Юрий Иваныч С., схватил их за горло десницею: расскажите про нотную грамоту! Дали они мне утиную свирель и рожок на гуся-белолобика и стали меня прослушивать – до закрытия мучил я их своим пением, а потом признался, что медведь проклятущий с детства… От медведя они отмахнулись и крепко меня уверили, что слух в нашем деле - не главное! Потом сунули мне под нос кулак и твердо ограничили мои страсти догматами, то есть запретили всё: и лирические утиные серенады, и пустую философскую болтовню, и горячую любовную осадку. От всей утиной разноголосицы оставили мне только три ноты: «я здесь», «милый мой» и «жду». Этого, они сказали, хватит мне за глаза. Расстроился я, конечно, но делать нечего, махнул рукой и вытащил из кармана всё, что у меня там было. Они, однако, забрали всего две бумажки, обняли меня на прощанье и с миром отпустили. Выхожу - на улице середина февраля. Весна света, как говаривал Пришвин.
    И вот - апрель. Идем со своим спаниелем вдоль Нагорной на поля – строить на разливе шалаш. Не успеваем отойти от поселка, вижу - впереди, в канаве, парочка уток. Дай-ка, думаю, испытаю… Сажусь за кустик, достаю новенькую свою флейту и тихо так, душевно: здравствуйте, мои дорогие… Голос у манка сочный, густой… Слышу, селезень тоже мне: здравствуйте!.. Я ему опять: как поживаете?.. Селезень отзывается, и вижу, объясняет что-то своей подружке, та возражает вначале, а потом соглашается. Смотрю, направляются к нам. Ага, думаю, тоже хотят познакомиться. Я им в третий раз – жду, мол… И замолкаю. Уточка не торопится, а селезень - как маленький катер. Включаю фотоаппарат и жду – будет весенний портрет, четкий до пёрышка! Селезень ближе и ближе, а я всё тише и тише. Тут вам и поэзия, тут вам и живопись. Забыл только фотохудожник, что не один он тут охотник до красоты: вылетает у него из-за спины спаниель и с лаем – прыг в воду! Так что портрет не вышел, одни только брызги да уши.

   Долго ли, коротко, появились у меня и американские манки – один из моих друзей уехал в Америку… Манков у меня теперь в достатке. Причем без всякого диалектического метода и психологического подхода.

   Впрочем, в науку я теперь не верю. Нет, свистульку смастерить она может, а вот серьёзное… Полный, как говорится, облом. Обещала она привести нас к коммунизму, а привела? Опять к старухе-проценщице! И где же тут эволюция, где тут диалектика? Психология тоже хороша: увлёкся мой Виктор зеленым змием и на все уговоры ответ один - имею право! И ведь заноза в душе, а раскаиваться не захотел – не помогли ни слёзы Марьи Григорьевны, ни медитации экстрасенса.

   Охотоведение… Это, положим, вообще не наука, это жизнь: птиц выводить-выпускать, зверей разводить-охранять. Жизнь! Никто и не думал, что против жизни тоже есть дума. Госдума. Прямо на глазах позеленела она от зависти к нашему охотничьему счастью и выдала: новые законы, правила учета, частные угодья, сроки натаски, нормы добычи, птичий грипп, свиная чума! Круговорот туфты в природе, как выразился один из наших охотоведов.
 
   Досталось и весенней охоте. В начале – ура! – шестнадцать дней. Не успели крякнуть – десять дней без права переписки. Потом запретили электронику, потом запретили охоту с духовым манком и чучелами. И осталась – пока – охота с живой подсадной. Теперь каждый сезон мы покупаем себе домашнее чучело, а после закрытия – стреляем. Потому что хорошую подсадную нам, во-первых, не вырастить, а во-вторых, содержать в городе невозможно.

   Возражая против новых законов, кое-кто из нас заикнулся было о старине, об охотничьей культуре, о традициях… Мол, в России… от поколения к поколению…
 
   А я молчал. Потому что вспомнил, как мы слушали старших, что Виктор, что я. Может, потому и метит нас Бог. А бабушку свою я вообще темнотой называл. Теперь её нет, и Марьи Григорьевны нет, и прощения не попросишь. А я всё равно прошу.

   А прошлый год мне опять повезло! Купил я себе очередное живое чучело, привязал к нему ногавку, построил скрадочек и утром, на зорьке, разбросав несколько пластиковых подманок, уселся на пенёк, и как обычно собрался сказать им: здравствуйте, мои дорогие, как же я рад, что вы прилетели, как же я рад; грустно без вас на озёрах, пусто без вас на ручьях; живите во веки… Не успел поздороваться, вспомнил – утку не посадил! Даром, что ли, платил…
 
   Привязал её к колу, она задергалась, отошел от нее, уселся в скрадок и смотрю. Она успокоилась, огляделась, отхлебнула водички, даже чего-то пожевала там – и как даст! И никаких тебе нежностей - милый там или дорогой… В переводе на русский язык это звучало так: иди сюда, забери у меня сумки! Где она его увидела, не знаю – шлёп, уже сидит.
 
   Стукнул я его, а она отвернулась - и опять серенаду в небо. Ах, ты, думаю, певунья! Тут я только и пригляделся к ней – маленькая, бойкая, ладная! Малышкой назвал. Отохотились мы с нею, а после закрытия побежал я по деревенским охотникам: у кого есть подсадные? Возьмите мою, настоящая!
 
   Оказалось, один из моих хороших знакомых, Саша Ф., тоже себе завёл подсадную – теперь у него обе-две да селезень, а в мае и моя ему селезня вывела. Так и живут они у Саши, вместе с его курами. И скоро весна.