(верлибр)
Войтек Урбаньски, с глазами мудрого скифа и наизнанку вывернутой душой,
Ловчий редких солнечных проблесков над несуществующим Петроградом,
Вживается в чужую кожу, перенимает чужую дрожь, выходит из кокона
Самой изломанной, чудовищно прекрасной бабочкой, без галстука, с цветком.
Под ним и метром льда черная бездна Невы да безымянная гроб-могила.
Сливается с нежной зеленью шелка дореволюционной стены и серостью,
Сыростью, безнаказанностью, тишиной, смрадом ледяной темницы Крестов.
Накуковал тебе Кукушкин, сверкая дьявольским взглядом опричника.
Когда из окон вылетят последние старухи, схлопнется вселенная двора-колодца.
Когда последняя трубка выкурена, вычитана последняя труба марсиан.
Когда Шанхай рукоплещет мнимому сиротству русских на свежей пленке.
Когда сказочке давно конец, а послевкусие горше полыни и щедро солоно слезами.
Тогда и происходит всенародный катарсис.
Тогда и только тогда.