Вика выдохнула и открыла глаза. Сердце всё ещё выстукивало под сто ударов в минуту, но уже замедлялось, уходило глубже, занимая своё место в привычной норке.
«Положи руку на грудь» - подумала она и стала ждать.
И он положил. Это было так… странно, что она вздрогнула. Вздрогнула не так, как полчаса назад – когда он прикасался к ней, каждый раз будто ударяя током. Не так. На этот раз среагировала не кожа, а мозг. «Как же он понял, чего я хочу? Это невозможно. Так не бывает». Её сковал ужас. Или растерянность? «Можно ли так сказать – растерянный ужас?»
Она лежала на спине. Знала, что он смотрит на неё. Смотрит своими спокойными серыми глазами. Конечно, нужно повернуться, встретить его взгляд. Зарядиться этим бесконечным спокойствием. В жизни так мало постоянного. Но его спокойствие – это константа, за которую хочется держаться, так до конца и не веря в чудо постоянства.
Может быть поэтому она не могла повернуться. Это было бы неправильным. Близкие люди должны встречаться взглядами на равных. Когда один даёт другому меньше – он испытывает вину, неловкость, дискомфорт.
Вика обвела взглядом комнату. За окном было серо и влажно. Ноябрь уступал место зиме, бросая в стекло мохнатые мокрые запятые снега. Им было далеко до совершенства геометрически правильных декабрьских снежинок. Зимние тучи лишь начинали пристрелку, прочищали свои пушки, выплёвывая на город бесформенные влажные мазки. Тонкие струйки стекали по окну, расчерчивая его тёмной штриховкой. В обрамлении тёплых жёлтых штор окно было похоже на стильную серо-чёрную фотографию.
Шторы были удивительные. Сейчас ни у кого таких нет. Наверняка, как и почти всё здесь, они достались Никите вместе с бабушкиной квартирой. Вика даже не знала, как называется этот материал. Что-то послевоенное – из той же оперы, что и пропитанные запахом ретро слова «крепдешин» и «габардин». Она была уверена, что если будет здесь жить – конечно она об этом думала! - то никогда не поменяет эти шторы. Да и вообще здесь ничего не хотелось менять. Всё было настолько органично, настолько подходило Никите, что сама мысль об изменениях выглядела святотатством.
Высокий австрийский потолок, с которого свисает тяжёлая люстра (господи, и как же в ней лампочки менять?) Голубая штукатурка в паутинках тонких трещин. Винтажная медная ручка на деревянной раме окна. Массивное трюмо – такое странное в мужской комнате. Секретер на смешных ножках (это, наверное, уже что-то более позднее, брежневское). Письменный стол с ободранной тумбой. Резной стул. Двустворчатый платяной шкаф, на нём картонные коробки (вот уж где наверняка пыли!)
Свободного места в комнате было мало. Но это не раздражало, скорее наоборот – создавало ощущение удивительного уюта.
Вика потянула на себя плед – жар возбуждения ушёл, руки начали покрываться пупырышками. Плед был очень старый, красно-чёрный, ужасно колючий – но её нравилась эта колючесть, было в ней что-то тёплое, милое, какое-то… своё.
Никита взял с тумбочки пепельницу, поставил ей на живот. Подал сигарету, дал прикурить. Сам он не курил, но знал, что в такие моменты – после – ей хочется курить. Даже купил её любимые сигареты и зажигалку – чтобы не бегать голышом в прихожую за сумочкой. Вика знала – она единственная, кому он разрешает тут курить.
А ещё она была ему благодарна за то, что ничего не говорит. Ни о чём не спрашивает. Потому что вопросы не могут дать ничего кроме боли. Она давно знала, что слова могут разрушать. Но откуда об этом знает он, мальчишка?
Он был так не похож на её предыдущих мужчин. В том числе – на обоих мужей. Вика привыкла считать, что любит плохих парней. Даже беззаботный весёлый Игорь попадал в эту категорию. Попадал своим мальчишеством, эгоистичной импульсивностью, взбалмошностью, привычкой принимать решения за двоих. Творческая натура. Да ещё и успешная творческая. Как же контрастировали с этой уютной однушкой их просторные комнаты с огромными окнами во всю стену, дурацкими картинами, минималистской мебелью, с разбросанными по углам футболками и носками…
Серость между жёлтыми шторами стала гуще. Заметил это и Никита. Как всегда, не говоря ни слова, поднялся и стал одеваться. И как всегда это удивляло. Никаких тебе - «Пора?» Никаких понимающих объятий, мягких взглядов, лишних слов.
Пришло время кофе. Она любила его кофе. С кардамоном и корицей. В маленькой джезве, на маленьком огне и – обязательно – на холодной воде. Выходило долго, но Никита никогда никуда не спешил.
Вика откинула плед, посмотрела на длинные и, похоже, действительно красивые ноги, и не одеваясь, прошла на кухню. Встала в дверном проёме. Ей нравилось ощущать на себе его взгляд. Было прохладно, но оно того стоило.
Никита переводил взгляд с неё на джезву и обратно. Оба одновременно улыбнулись её шалости. Наверное, такие моменты запоминаются на всю жизнь.
Потом он принёс сигареты и пепельницу – она любила курить, когда пила кофе. На деревянном стуле лежало свёрнутое покрывало, чтобы ей было уютнее сидеть.
Она сидела и смотрела на него. А он на неё.
И откуда же ты взялся на мою голову? Такой взрослый мальчишка. Хотя нет – он не мальчишка. Да, ему двадцать два. Он заканчивает институт. И он на четыре года её младше. Но он настолько «мужчина», что это даже сложно описать. В это сложно поверить. От этого невозможно оторваться.
И опять она была благодарна ему за то, что не мешал оторваться – просто стоял в прихожей и смотрел, как она одевается. Протяни он руку, скажи что-то – она бы расплакалась. Или распсиховалась.
Пальто застёгнуто. Берет на голове.
Вика посмотрела ему в глаза и сделала то, чего не делала никогда.
- Я люблю тебя.
Он улыбнулся одними глазами.
- Я знаю.
Она стояла под подъездом. Хлопья снега падали на дрожащую в пальцах сигарету. Мир вокруг был мокрым и тёмно-серым, вычерненным голыми деревьями и последними в этом году лужами. На холодной поверхности воды прыгали красные отсветы стопов машин.
Вика знала, что сейчас окунётся в эту влажную жизнь. Дойдёт до другой двери и расстанется с мужем. А потом проткнёт реальность насквозь и свернётся калачиком под тёплым пледом в красную клетку.