Лучший день
(Вселенная "Смертного")
Транибан Торан был последним отпрыском угасшего древнего рода. От предков он унаследовал узкие, изысканной формы кисти рук — отличительную черту всех Торанов, да развалины фамильного замка в одном из северных лордоратов, настолько обветшалые, что в них уже невозможно было жить. Транибан не отличался привлекательностью — высокий, худой, молчаливый, вечно погруженный в себя. Узкое лицо его выглядело изможденным, словно несло печать болезни. Лишь мягкие светлые волосы отчасти сглаживали тягостное впечатление от его внешности. Нос с горбинкой и тонкими ноздрями каждой линией свидетельствовал о горделивом и упрямом нраве, а губы широкого рта, бесцветные, прихотливо изломанные, казалось, тронуты ядом, словно смерть подарила ему поцелуй. Так оно и было. Но не болезнь тяготила потомка древних королей, искажала его черты. В том повинно было прокрятье, которому могущественный род Торанов сопротивлялся три сотни лет. Столетья борьбы воплотились в нем. И неизбежность, которая полагает конец всякой борьбе — Транибан родился, чтобы видеть, как торжествует смерть. Его глаза, огромные, сияющие бледной голубизной северного неба, были чисты и холодны. Глаза, не знающие ни страха ни надежды.
Семья Торанов была бедна до крайности, и люди сторонились их. Ирэна и Дорагин Торан сохранили лишь одно сокровище — любовь редкосной чистоты. Они любили друг друга, любили своего единственного сына. Любовь служила им щитом и оружием против отчаяния. Однако смерть во все времена была сильнее любви. Когда Трану было семь, его мать заболела. В их обветшалом доме было недостаточно тепла, чтобы Ирэна могла поправиться, а в шкатулке для монет недостаточно серебра, чтобы заплатить алхимикам за сильные, дейтсвенные лекарства. Транибан вынужден был смотреть, как мама медленно угасает — неизбежно, день за днем. Особенно тяжко ей приходилось в холода. Как-то раз местный священник вздумал рассказать отпрыску Торанов о Боге. После этого маленький Транибан истово молился Богу каждую ночь, просил, чтобы зима не приходила, дав матери время поправиться.
Снег был ответом на все молитвы.
После того, как мать Трана умерла, отец отдал его в военный лицей при монастыре Святого Гламы — фактически единственное учебное заведение в пределах лордората Андар, доступное при их ничтожных сбережениях. Трану было тогда десять. Как он понял потом, сделано это было не ради того, чтобы наследник рода Торанов снискал себе рыцарскую славу, а лишь затем, чтобы сохранил себе жизнь.
В лицее преподавали богословие, историю, географию, основы целительства, но в первую очередь — военное ремесло. Хотя лицей считался учебным заведением для знати, благородное происхождение было не обязательным условием поступления. Если находились деньги для разрешения генеалогических недоразумений, настоятель с готовностью закрывал глаза на все остальное, поэтому в числе сокурсников Трана многие были коренасты, широки в кости, имели волосы неповторимого соломенного цвета и характерную могучую стать, унаследованную от предков-земледельцев. Впрочем, попадались и отпрыски знатных родов. И те и другие дружно ненавидели Трана — за нелюдимый нрав, за благородную кровь, за постыдную его нищету.
Лучшие ученики лицея после выпуска получали мелкий военный чин и разъезжались по гарнизонам рыцарей Святого Завета. Прочих, ничем особым не отличивших себя, ждала судьба оруженосцев, конюхов, лекарей…
Лицей стоял на живописном зеленом холме, чем изрядно портил его вид. Собственно, это был замок какого-то разорившегося барона, и с тех пор, как бывший хозяин его скончался в долговой яме, замок не ремонтировали. Стены его имели необычный желто-серый цвет, в солнечную погоду приобретавший особенно невыносимые оттенки. Внутри, независимо от времени года, было холодно, сыро и пахло плесенью.
Тран учился, и не хуже многих. Рыцарем Святого Завета он быть не хотел, но понимал, что до поры у него нет иного выхода. Особенно же успевал он в науке обращения с оружием — великолепно владел арбалетом, метательными ножами и легким оружием ближнего боя. Времени на тренировки он не жалел. Ему некуда было тратить время — вопреки надеждам отца, друзьями Тран так и не обзавелся. Юный Транибан Торан вполне понимал, что в мире, где Бог — это снег, нечего ждать милосердия. Поначалу ему приходилось нелегко. Не взирая на запрет наносить удары в полную силу во время тренировок, сокурсники с удовольствием ломали об него деревянные мечи и подстраивали гадости "для веселья" в свободное от занятий время. Транибан всегда находил пути отомстить обидчикам, и в конце концов сделался достаточно опасной тварью, чтобы его оставили в покое.
Транибан Торан жил в своем, отдельном мире, по-своему бесконечном, как бывает бесконечным одиночество. Он не разделял увлечений и пристрастий ровесников, не понимал их и был чужд самой необходимости этим интересоваться. Транибан не представлял, что можно жить как-то иначе.
Когда Тран подрос, им заинтересовалась одна из женщин, работавших в замке. Звали ее Ильма.
Ильма заприметила Трана в купальне. Она входила туда без всяких церемоний — набрать горячей воды, — чем вгоняла юных лицеистов в краску. Все время, пока она была внутри, она разглядывала тела мальчишек с брезгливым любопытством, словно выбирала в лавке кусок мяса к обеду. С некоторых пор Тран заметил, что ее взгляд задерживается на нем дольше, чем на других. Возможно, причиной являлся его высокий рост, а возможно, положение отверженного, чьей жизнью никто не интересовался.
Ильма заговаривала с Траном, встречая его в коридорах лицея или во дворе. Если поблизости никого не было, она неизменно заступала Трану дорогу, ставила на землю ведра или корзину с бельем и подходила вплотную. Закинув полные руки Трану на шею, она прижималась к нему тяжелыми круглыми грудями и полными бедрами, окутывала его своим теплом и своими запахами, старалась прильнуть как можно плотнее. Она звала его "милый малыш" и "противный мальчишка", хотя однажды Тран нашел в себе силы прохрипеть ломающимся голосом свое имя. Ильме было лет тридцать, она еще не утратила определенной привлекательности, Тран же испытывал глубокое отвращение к ней и ее ласкам. Ее прикосновения казались ему чем-то приторным, липким, прижимаясь к нему, Ильма как будто теряла четкие очертания, проникала внутрь с дыханием и поцелуями, оставалась неистребимым привкусом на языке. После встреч с ней Тран долго не мог избавиться от ощущения ее присутствия рядом. Он ненавидел Ильму, но был слишком молод, чтобы умело избавиться от нее.
Ильма спала в одной из комнат для прислуги на самом верхнем этаже здания, и вместе с ней еще шесть работниц, похожих на Ильму до мелочей, словно все они были сестрами. В этой комнате, на узкой кровати, сколоченной из занозистых досок, Тран постигал вместе с Ильмой науку телесной любви под бормотание голосов и пересмешки ее соседок. Ильма объясняла, чего от него хочет, в самых простых выражениях. Тран делал, что она просила, хотя ему нелегко было утолить аппетиты зрелой женщины. Ильма давала ему передохнуть пару минут и снова за него принималась. "Давай, красавчик, ублажи меня еще разок, — говорила она обычно. — А я за это утром принесу тебе еды."
Ильма считала его своей собственностью, она кормила его, что для вечно голодного Трана было ценно, и изредка одалживала соседкам. Она ничего не знала о ненависти Трана и была уверена, что оказывает ему благодеяние, выделяя его среди остальных. Но Тран не принадлежал ей. От ее присутствия или отсутствия ничего для Трана не менялось. Он занимался повседневными делами, всегда молчаливый, привычно замкнутый. Он никогда не заговаривал первым. А с Ильмой — вообще никогда не заговаривал. Она, впрочем, этого не замечала.
Однажды она зашла в спальню лицеистов сменить простыни. Спальня была пуста — все ушли на занятия, — за исключением Трана. Он сидел на своей кровати, подобрав колени к груди, и выдергивал нитки из размохрившегося угла одеяла с обычной для себя глубокой сосредоточенностью. Бог весть, чем была занята его голова — появления Ильмы он попросту не замечал. Она несколько раз велела ему убираться с кровати, но Тран не шелохнулся до тех пор, пока Ильма не тряхнула его за плечо. Тогда он медленно поднялся на ноги и сухо, равнодушно обругал ее последними словами. Ильма побагровела от гнева, однако осторожность удержала ее от того, чтобы ударить Трана. Он был выше нее ростом и наверняка сильнее: Ильме не раз доводилось видеть, как юнцов гоняют на тренировках.
Во время обеда Тран обнаружил, что вся его еда сделалась горькой от соли. Он поднял глаза и увидел Ильму, стоявшую в дверном проеме кухни. Женщина улыбалась ему.
Тран ходил голодным пару дней. Потом что-то подсказало ему подняться вечером на верхний этаж и постучать в комнату для прислуги, где жила Ильма со своими одинаковыми подружками. Завидев его, Ильма без лишних слов сбросила одежду и забралась под одеяло, призывно похлопав по матрасу рядом с собой. Пока Тран делал свое дело, она вздыхала и все приговаривала, какой он стал худой…
Транибан вполне усвоил урок — в следующий раз вместо соли в его тарелке мог оказаться крысиный яд, — и больше не злил Ильму.
И была еще одна история. Трану исполнилось шестнадцать, когда в замке появился тот мальчишка. Эйдо Эвере.
Эйдо прибыл в лицей в последний день августа. Ходили слухи, что его отец, герцог Эвере вынужден был покинуть столицу и отправиться в добровольное изгнание под давлением каких-то серьезных политических обстоятельств.
Транибан в тот день проводил время, лежа на плоской, теплой от солнца крыше конюшни. Летом он частенько там бывал — в свободное время, а иногда и пренебрегая занятиями. С этого места хорошо просматривался весь двор, и Тран лениво следил глазами, как вновь прибывший Эйдо прощался с родителями, как карета с серебряным гербом на темных лакированных дверцах выезжала за ворота замка. Тран вспомнил своего отца. Дорагин Торан скончался в прошлом году, воссоединившись со своей возлюбленной женой Ирэной, с которой смерть разлучила его больше шести лет назад.
Транибан подумывал о том, что пора покинуть стены этого богоугодного учебного заведения. Военная карьера себя исчерпала, и парень лениво перебирал в голове другие, более-менее приемлемые варианты…
Два дня спустя после приезда, Эйдо встретил Транибана в одном из коридоров замка, непринужденно заговорил с ним. Эйдо искал кого-то из преподавателей. Они обменялись несколькими фразами, Эйдо ушел. Тран долго глядел ему вслед. Эта мимолетная встреча глубоко отпечаталась в его душе. Тран безошибочно почуял, что этот мальчишка — ни на кого не похож. Он смотрел на Трана без страха и без презрения, и ощущать подобный взгляд на себе было для Транибана необычайным, новым чувством.
Тран отложил свой отъезд.
Говорили, что в городе Криде, в императорских садах есть статуя Плачущего ангела — самая прекрасная статуя в мире, поскольку скульптору удалось воплотить в ней незамутненную чистоту души. Тран никогда не был в столице, не ступал на извилистые дорожки дворцового сада, усыпанные розовым ракушечником, но он полагал, что между Плачущим ангелом и мальчишкой по имени Эйдо Эвере было некое внутренее сходство. Понимал Тран и то, что в этом мире ничто не способно вечно сохранять чистоту. Либо дух Эйдо окажется с изъяном, либо внешняя сила задует в нем этот свет. Тран боялся этого разочарования, но ждал его.
Тран чувствовал присутствие Эйдо сквозь стены и двери. Он засыпал, думая о нем, и просыпался — больной, измученный, беспокойный, — с ясным пониманием, что Эйдо, может быть, никогда больше не посмотрит в его сторону, никогда не заговорит с ним так спокойно и непринужденно, как это случилось в тот, первый раз. Впервые в жизни одиночество, которого Тран раньше не замечал, стало ему в тягость.
Он ничем не выдавал своих страданий. Если он был свободен, он шел туда, где был Эйдо — в библиотеку, во двор, в обеденный зал, — и наблюдал за ним, с неведомой прежде жадностью впитывая слова и жесты, случайные улыбки, тончайшие оттенки выражения его лица. Тран умел быть незаметным, ненавязчивым, пропадать и появляться, не привлекая к себе внимания. Эту науку, в числе нескольких прочих, он постиг за годы пребывания в лицее в совершенстве.
Через месяц Транибан знал Эйдо лучше, чем Эйдо знал сам себя. Трану были известны все его пристрастия, антипатии, привычки — вплоть до мелочей. Транибан ожидал, что Эйдо явит какие-то темные, мелочные черты характера, однако юный ангел продолжал быть прежним. Невозмутимое дружелюбие Эйдо в отношении окружающих, которое Тран поначалу принимал за уступчивую мягкость, основывалось на подлинном великодушии. Эйдо часто решал конфликтные ситуации, не доводя дело до противостояния, но при этом ни разу не поступался собственными принципами. Чем больше Тран смотрел, тем больше был заворожен внутренним благородством юного ангела, его спокойной, несгибаемой силой духа.
Эйдо, точно так же, как и Тран, не обзавелся приятелями, и Тран позволил себе надежду. Двое отверженных могли бы стать приятелями. О большем Транибан и мечтать не смел. Обретаясь поблизости, Тран ненавязчиво обозначал свое присутствие перед Эйдо, позволял себя заметить. Иногда они даже беседовали — обменивались несколькими необременительными фразами об учебе, о каких-нибудь повседневных вещах. Весь день после этого воздух в лицее казался Трану сладким.
Но жизнь текла своим чередом, и никто из обитателей замка, кроме Трана, не видел ничего хорошего в том, что среди них жил человек, непохожий на всех остальных. Внутренее благородство поднимало Эвере слишком высоко над толпой, невольно делая пороки других намного более очевидными. Не каждому самолюбие позволяло смириться с таким положением вещей.
Один из старших учеников, Вельмир Арнес, как-то раз грубо обошелся с Эйдо. Была потасовка, Эйдо одержал верх. Что было много хуже, он пощадил Вельмира, чего не следовало делать ни при каких обстоятельствах. Арнес был в бешенстве.
Тран стал случайным свидетелем этой сцены и понял, что Арнес теперь просто уничтожит Эйдо. Не сейчас, не в этой схватке. Позже. Каким-нибудь подлым способом. Тран испытывал холодный гнев и злое отчаяние. Он не мог допустить, чтобы кто-то походя уничтожил то, чем он дорожил больше всего на свете.
Вельмир был безмятежен. Он не догадывался, что Транибан стал свидетелем их с Эйдо ссоры, попросту не заметил его присутствия, как много раз прежде. Два дня спустя Вельмир поплатился за свою невнимательность.
Вельмир был ровесником Трана и его сокурсником. На одной из вечерних тренировок наставник поставил их в пару для учебного боя. Транибан владел мечом гораздо хуже, чем метательным оружием и арбалетом, но все же сносно. Выбрав момент, он нанес мощный рубящий удар в горло, конечно же, запрещенный всеми правилами. Будь у Трана меч из стали, голова Вельмира, кувыркаясь, взлетела бы красивой дугой над рядами сражающихся юнцов, окропив их лица и руки рубиновыми каплями. Но меч был деревянный, наспех выструганный из ракиты, вырубленной в ближайшем логу. Удар раздробил Вельмиру кадык, он умер, захлебываясь кровью. Тран стоял над ним с тупым, онемевшим лицом, пока его тормошил наставник, и повторял без конца:
— Я не нарошно… это случайность… я не хотел…
Но на самом деле это был хороший день для Транибана. Лучший из его дней.
Его наспех отхлестали плетьми и заперли в подземелье. Однако никто так и не поверил в то, что Тран мог убить Вельмира намеренно. У Трана не было очевидных причин жаждать крови Арнеса. Никто не мог припомнить, чтобы они хоть раз говорили. Многие откровенно сочувствовали Трану…
Он лежал в темноте. Свеча, оставленная ему, растаяла и погасла. Боль улеглась до терпимых величин. Тран слушал мертвенную тишину подземелья. Звуки не проникали сюда, только призраки звуков…
Здесь, в этой темноте и тишине ему сделалось по-настоящему худо. Слишком медленно тянулось время. Каждое мгновение нависало кошмарной тяжестью, тем более невыносимой, что Тран знал — эта пытка закончится нескоро. Одиночество, которое так долго охотилось за Транибаном, наконец настигло его. И Тран понял, какое это страшное чувство.
…Тран с трудом очнулся от бреда, когда услышал шаги. Кто-то приблизился к его двери — на ощупь, иначе он увидел бы отсветы через зарешеченное окошко. Обострившимся слухом Тран различал сбитое дыхание пришельца, кажется, даже слышал стук его сердца.
— Кто здесь? — глухо спросил он.
— Меня зовут Эйдо, — донеслось в ответ.
Транибан поднялся, не обращая внимания на боль, подошел к двери. От волнения его била дрожь.
Эйдо говорил ему что-то утешительное, говорил, что настоятель разобрал его дело и скоро его выпустят…
— Дай мне руку, Эйдо, — прошептал Тран.
Эйдо нашел его пальцы, стиснутые на прутьях решетки. Тран бережно взял его ладонь, склонился, прижался к ней губами.
Голос Эйдо за дверью смолк.
Тран знал, что не должен был этого делать. Знал, что Эйдо почувствует его дрожь, его боль, его жажду… и тогда поймет, что именно сотворил Тран.
Эйдо понял. Но все же… он не отдернул руку в первый момент, а потом… "Потом я все ему объясню, — думал Тран. — Если понадобится, начну все заново. Сделаю все, что угодно…"
Еще долго он стоял у двери, после того как Эйдо осторожно высвободил руку и ушел.
…В конце концов Трана выпустили. Это было поздним вечером — того же дня или другого — он не знал. Он еле держался на ногах. Тран поднялся к Ильме попросить у нее поесть, но совершенно не годился для любовных игр. Ильма и ее подружки принялись глумиться над ним. Насмешки продолжались, пока из темноты не возникла Тейва. Тейва была старше остальных женщин и никогда не интересовалась Траном, но на этот раз взяла его за руку и повела за собой. Он улегся с ней рядом, с тоской гадая, что еще его ждет. Тейва накрыла его плечи одеялом, пригладила растрепанные патлы и позволила уснуть. Она, а не Ильма, накормила его утром и отпустила, ни слова не сказав.
Тран узнал, что пробыл в подземелье трое суток. Узнал, что, пока его не было, Эйдо Эвере получил от родителей срочное послание и поспешно отбыл из лицея.
Все было по-прежнему. Так, словно мальчика по имени Эйдо Эвере никогда не существовало на свете. Тран скучал на занятиях и посвящал тренировкам все свободное время. Ильма не отваживалась больше портить ему еду, хотя Тран совершенно не обращал на нее внимания. После случившегося она прониклась к Трану каким-то боязливым уважением и не решалась быть навязчивой.
Однажды вечером она набивала в конюшне тюфяк свежей соломой. Створка ворот приоткрылась, и в проеме появился Тран, взмыленный после очередной тренировки, с переброшенным через плечо широким поясом, на котором ровным рядом темнели ножны метательных ножей. Ильма подняла на него глаза и вдруг поняла, что Тран повзрослел. От этого у нее в животе возникло смутное чувство пустоты, будто Ильма падала куда-то. Потрудись она дать имя этому ощущению, она поняла бы, что думает о неизбежности. О неизбежности, с которой двигалось время, приближая к ней, к Ильме, ее старость и смерть.
Тран задержал на ней взгляд — равнодушный и пристальный, каким она когда-то измеряла достоинства и недостатки юнцов в купальне. Ильма угодливо улыбнулась ему. Ничего не сказав, Тран прошел мимо. У одного денника Тран задержался, приласкал рыжего жеребца, дал ему соленую горбушку. Рыжий принадлежал настоятелю, но тот никогда на него не садился — рыжий был молод и строптив, а настоятель в его почтенные лета предпочитал лошадей с мирным нравом.
Похлопав коня по шее, Тран зашагал обратно.
— Красавчик! — отважилась окликнуть его Ильма. — Может, вспомним прошлое?.. У меня и тюфяк с собой…
Тран внушал ей страх. Но еще больший страх внушало ей смутное ощущение, что прошлое действительно уходит без возврата. Ильме казалось, если она будет делать то же, что и раньше, это как-то задержит бег времени.
Транибан остановился. Сидя на полу, Ильма глядела на него с надеждой.
— Давай… — сказала она почти как в прежние времена. — Ублажи меня хоть разок, а я рассчитаюсь с тобой утром!..
По лицу Трана нельзя было ничего разобрать — как, впрочем, и всегда.
— Сделаем по-другому, — произнес он. — Принеси мне кое-что из еды завтра утром. Прямо сюда. И тогда получишь свое сполна.
Ильма повеселела.
Тран перечислил, что он хотел получить.
— Да ты лопнешь столько сожрать! — расхохоталась Ильма, но про себя решила, что один раз можно пойти на уступки.
— Только приходи до рассвета. Чтобы потом не спешить, — усмехнулся Транибан и вышел.
Ильма сделала, как он просил. В предрассветных сумерках она пробралась на конюшню, захватив с собой увесистый мешок с едой. Вскоре появился и Тран. Пояс с метательными ножами был застегнут на бедрах, грудь перехватывали ремни заплечных ножен для двух легких мечей, на плече висела сумка из плотной кожи. Кроме того, Тран укоротил волосы, попросту собрав их в пучок и срезав на затылке.
Ильма растерянно открыла рот, чтобы спросить, куда это он так вырядился. Она все еще не понимала, что происходит.
Тран подошел к ней, обхватил ее шею ладонью, как будто собирался привлечь к себе для поцелуя. Другой рукой неспешно вынул один из ножей и вогнал ей в печень. Прежде, чем позволить Ильме упасть, Транибан поцеловал ее в губы.
Ильма еще жила, пока он седлал коня — того самого рыжего строптивца, — и выводил его за ворота. Проходя мимо, Тран подхватил мешок с едой, приторочил его к седлу.
Ильму нашли на рассвете. Также обнаружилось, что из арсенала пропало кое-что из снаряжения, а замок на воротах взломан. Нашли и сторожа, в чьи обязанности входило охранять ворота лицея по ночам. Сторож был настолько пьян, что немногим отличался от бедной Ильмы.
…Когда темный силуэт военного лицея на холме скрылся из вида, Транибан Торан свернул с дороги и двинулся через лес. Он ехал, бросив поводья на шею коня, смотрел, как в разрывах крон понемногу светлеет небо.