С самой минуты, как мы караваном из двух легковушек выбираемся на дорожный профиль и начинаем след в след прокладывать колею в новорожденном за ночь снежном покрывале, я чувствую, что оказываюсь… в изолированном пространстве. Вокруг меня словно вырастают нематериальные, но вместе с тем чётко ощутимые стены, за которыми я продолжаю видеть и слышать своих попутчиков. Они беседуют между собой, как обычно, но все как по команде оставили меня с собой наедине. Нет, это ни в коем случае не выглядит, как будто они от меня отгородились, по какой-то причине исключили меня из своего круга. Наоборот, такое их непринуждённое и обыденное поведение говорит – мне в первую очередь – об их неразрывном присутствии, своего рода параллельном существовании со мной и с моим так внезапно возникшим иным измерением. Их поведение говорит: «Мы здесь, мы рядом. Мы всегда были и будем с тобой, где бы ты ни находился – с нами в одной машине или на другом континенте. Мы можем принадлежать разным мирам, но мы нераздельны; мы – одно целое».
[— Ты, ПетрО, сперва-т давай в быт-механизацию, венки заберём. Посля, он, за полотенцами, лентами-да к Шурке заехать надо-ть.
— Петьк, шибко-т не гони, а? Молоков, ишь, непроспамшись толком-т.
— На второй, дак, скорости иду. ПоспЕт поди-ко, не потеряцца…]
Мои родственники чётко знают, что сейчас для меня наступает время, когда их помощь и поддержка не требуются. Запрещаются! Сейчас как раз тот самый период жизни, когда человек поглощает своё горе, а горе поглощает его – невыносимо больно, отчаянно страшно, но ничего нельзя поделать. Это – неизбежность. Это необходимость. Так же как человек должен однажды родиться и однажды умереть, в определённые моменты он должен встречаться с невзгодами и горечью жизни лицом к лицу, один на один. Если он не научится проходить через это самостоятельно, что-то останется незавершённым в нём как единой сущности, останется брешь, через которую его минуют жизненно-важные элементы – будь то метафизическая система ценностей или вполне материальная энергия здоровой мысли (здравомыслия).
Даже если родственники мои и не думают обо всём вышеизложенном настолько глубоко, это не мешает им поступать единственно правильно в данную минуту, а именно: предоставлять мне возможность искать и, если судьбе будет угодно, найти согласие с самим собой. И я не тешусь надеждой отыскать себе оправдание, нет! но стремлюсь найти в себе силы, чтобы жить с моим грузом вины дальше ради тех, кому я дорог – именно в этом для меня заключается спасительное согласие. Я ищу его… и не нахожу.
[— Ак ковО оно, дядь-Вадик! У меня-т хлопчиков всего двоё свободных. Вот сам-т и пошёл сторожить, чё. Неделю целу на складах-т ночевал, баба дома одна сидела, вся извелась – страшно дак.
— Дак меня-т чё, ПетрО, не позвал? Аль не рОдня мы? Я б с ней вместе-т и посидел, утешил-да. Утешалка-т, чай, ишшо работат.
— Папка!..
— Давно проверял-т, дядь-Вадик? А то-ть, смори, гусём-т назовёсси: моя баба-т, ох, привередлива какА…]
Мать осталась вдовой, когда мне было двадцать три. Мой отец умер рано. Рано для него, но не рано для меня в том отношении, чтобы иметь способность во всю мощь осознать, прочувствовать потерю близкого человека. Первую серьёзную потерю в моей жизни.
Смерть ворвалась в нашу семью внезапно и несправедливо. Отец умер от того, от чего умирать не должны: язва желудка. Да, она была запущенная, но не безнадёжная. Он принимал лекарства, но не шибко ограничивал себя в спиртном и не придерживался никаких диет. То были далёкие семидесятые, и само слово «диета», не говоря уже о его значении, ещё в определённой степени считалось инородным и чуждым представителям простой технической интеллигенции, к каковой относился мой отец. Добрую половину каждого года своей трудовой жизни он проводил в экспедициях, поэтому ни о каких диетах не могло идти и речи.
Смерть подкараулила его в последний день (если не час) экспедиции того года, когда отец и ещё пара шоферов сворачивали рабочую базу и загружали в машины оставшееся экспедиционное оборудование. Последнее было достаточно тяжёлым, и от чрезмерных физических нагрузок он надорвал свою язву, которая растеклась по всему кишечнику и занесла заражение в кровь. Пока квалифицированная медицинская помощь оказалась доступной, было уже поздно.
[— Ак ить и гнала она его, два раза-т ужо, ага. Возвращацца! Не буду, мол, бОле, завязал. Неплохой-ть мужик он, работяшший-да, ток-от ежли хмель под руку попадёт…
— Вам всё работяшшего, гля, да непьюшшего подавай. Твоя мамка, он, небось ни разу меня-т из дому не выставляла.
— Да ничё, знаю я, знаю, Вадим Батькович, как она вас сапожком-т по кумполу...]
Я отлично помню, как новость застала меня. У нас в доме телефона не было, поэтому извещение попросили передать через нашего соседа снизу. Я стоял перед ним (или скорее, он передо мной) у порога, а из глубины нашей квартиры доносилась громкая музыка: мы с друзьями пили пиво и играли в преферанс. Новость оглушила меня, лишила дара речи и мышления, и потому всё, что я мог делать – это стоять и бессмысленно хлопать глазами. Возможно, что в тот момент даже улыбка продолжала глупо зиять на моём лице. Сосед подождал ещё пару секунд в полном молчании и ушёл.
Я же закрылся в туалете и сидел, не проронив ни слова, пока друзья пытались до меня достучаться и добиться разъяснения, после чего они собрались и тоже ушли. Я остался наедине с собой, и странная, неестественная фраза беспрестанно звучала в моём мозгу, словно заезженная пластинка: «Твоего отца не стало… Твоего отца… не стало…». Я тужился, ломал голову, но никак не мог охватить смысл этих слов. И ещё кое-что меня тогда поразило: я не проронил ни единой слезинки. Я, кОли быть точным, не смог заставить себя расплакаться. Стоя перед своим отражением в зеркале над раковиной, я с ненавистью смотрел себе в глаза и мысленно вопил: «Это же твой отец, во имя всего, что есть, святого!!! Неужели у тебя внутри не найдётся для него ни одной капли?! Сердце у тебя, сволочь, есть?»
Но нет, я так и не смог ничего из себя выдавить – ни тогда в туалете, ни пару дней спустя над гробом. Слёзы словно окаменели во мне, осели обледеневшей глыбой на дне души. Более того, меня охватили жуткий страх и даже в определённой мере отвращение, когда я увидел то, что покоилось в гробу. Я бы ни за что на свете не назвал то неподвижное тело своим отцом. Я не узнавал его, это был не он. Не он!
[— Да неее, следушший поворот оно бУде. Ты, ПетрО, все улицы-т знать наизусь должОн, властью тУто заправляшь дак.
— ПоштОй-т должОн, а? Яйть ужо, чё, лет десять как не патрулю, дядь-Вадик! У меня, гля, теперь-т работа канцелярска, бумажки с места да на место перекладывать.
— Ак всё одно, ноо!..]
Смерть меняет человека до неузнаваемости. Может, тем самым даётся понять нам – тем, кто провожает усопшего в последний путь, – что это оболочка лишь, не более; что настоящий человек, его взгляд, смех, чувства, мысли, память… его душа – всё теперь переместилось в иное место. И будь то место на небесах, в наших ли сердцах, родной нам человек с тех пор обитает там, общаясь с нами через наши воспоминания и, тем самым, продолжая с нами жить.
Естественно, я любил своего отца – какие могли быть в этом сомнения! – хотя я и считал себя недостойным отроком, который оказался настолько чёрствым и бессердечным, чтобы не всплакнуть как следует над телом покойника.
Зато уж мать моя наплакалась за нас обоих.
И вот теперь я еду за другим дорогим моему сердцу человеком (его оболочкой, то бишь), чтобы сопроводить в последний путь, и меня не оставляет беспокойная и дикая мысль: «А что если я и на похоронах собственной матери не смогу заставить себя поплакать? Что если после всех угрызений совести по поводу своей вины перед ней и красивых слов самобичевания я встану, как истукан, и не пролью ни одной слезинки?»
Эта мысль меня настолько взвинчивает, пугает, что я начинаю дрожжать мелкой нервной дрожью и чувствовать, как ледяная испарина потихоньку обволакивает моё тело.
[— Ты, ПетрО, давай-ко, знашь, мотанись до кладбища-т, покамись мы тут докУменты оформлям да гроб загружам. Погляди, попроведай, как мужички там, яму-т выкопали чё, нет. Землица-т в такУ стужу что камень, поди-ко. Да захвати там, в сумке-т, поллитры им для сугреву, и буханку хлеба не забудь, огурчики-да…]