«Радость, какая же сегодня радость, - думал я сидя в деревянных санях, утопая в душистом сене и вдыхая его пряную терпкость. - Какое счастье, что я смог уговорить Кузьмича взять меня сегодня с собой на службу в Собор, а после свернуть к лавке у Вознесенской церкви и попросил, чтобы он никому об этом не сказывал. Он согласился и в ответ попросил, чтобы мы потом доехали до Пророко-Данииловской церкви и я тоже, никому об этом не говорил».
Я закрываю глаза, и слышу как под полозьями саней скрипит снег, а если глаза чуть приоткрыть, то снежинки на тулупе Кузьмича становятся пушистыми, сверкают и переливаются разными цветами. Крепкий сегодня мороз. Маменька не хотела меня отпускать, но папенька разрешил, да и Кузьмич пообещал, что укутает меня поверх шубы тяжёлой медвежьей шкурой, и маменька ему поверила. Она всегда с неодобрением относилась к простому люду, но Кузьмичу, почему-то, доверяла. Я снова закрываю глаза и пытаюсь представить, кто из батюшек будет вести сегодня службу, и с кем из друзей я в один голос буду петь мою любимую:
«Что Тебе Принесем, Христе, яко явился eси на земли яко Человек нас ради?
Каяждо бо от Тебе бывших тварей благодарение Тебе приносит: Ангели – пение; небеса – звезду; волсви – дары; пастырие – чудо; земля – вертеп; пустыня – ясли; мы же – Матерь Деву. Иже прежде век, Боже, помилуй нас».
Вот особенно про ангелов мне нравится и сами они мне нравятся.
Сегодня папенька дал мне денежку, сказав:
- Дашь, кому надо будет.
А кому надо будет? Мне самому и надо — мне этой денежки как раз и не хватало, чтобы купить картонку с ангелом, почтовую карточку. Уж лета три я с дружками перед службой и после оной на неё заглядываемся, даже зимой прижимаем по очереди свои носы к заледеневшему стеклу лавки и через него своим дыханием пытаемся согреть, как нам кажется, замерзающую картинку. Мне повезло, я её один раз даже пальцем трогал: красивая, блёстками усыпана, сверкает, словно морозный рисунок в лучах зимнего солнца. Прошлый наш кучер всё посмеивался надо мной, говорил, что снова я с а-нделом здороваюсь, и что не стоит эта картинка стольких денег, что лучше их на что-то нужное пустить. Выгнал его папенька, в итоге. Говорили, что не чист на руку он оказался, а я вот всё думаю, я же видел его руки, да и из саней он помогал мне спускаться, он ни разу меня не запачкал: ни меня, ни одежду - как же тогда руки могут быть не чистыми...
А теперь у нас Кузьмич. Полное его имя Порфирий Кузьмич, но когда я в первый раз его так назвал, он мне ответил, чтобы я Кузьмичом его звал. Потому как ему так приятнее буде, и потому что он гордится своим отцом, и для него это особое почтение, ежели все будут знать и поминать имя его отца.
-Потому что он был ого-го! А моё имя пусть мои дети несут гордо, если достоин буду,- сказал он в конце.
Потом помолчал, огляделся вокруг и наклонившись ко мне тихо произнёс: «И ащё, запомни одну вещь:
-Отечество и отчество - одно суть! И то и другое прославлять нужно и нести гордо, не пороча!
Мои размышления прервал крутой поворот, это кобыла Каурая свернула на Николаевский проспект — главную улицу города. А когда мы подъезжали к моему будущему месту учёбы — Реальному училищу, моё сердце забилось в груди, словно маленький птенец в руках озорных мальчишек. Весь Ново-Николаевск знал, что здесь недалеко находится Чёртов камень, славящийся своей губительной славой. Вроде бы и камень не живой, и под снегом, а всё-равно - боязно. Я перекрестился.
-Что, камень боишься? Что он уже сделает... Лежит себе на века, - насмешливо спросил Кузьмич повернувшись ко мне.
А затем, отвернувшись от меня, и сам перекрестился.
-Ты вот крестишься потому что тебе боязно, а я, чтобы помянуть тех, с кем тут беда произошла. В городе до сих пор точно не знают сколько душ этот камень загубил, а даже если и одну только лошадушку, то и её жаль горемычную... Ни в церкви за неё не помолиться, ни свечку поставить - так хоть здесь помянуть. Сколько они милые на своих спинах вынесли, да если бы не они, может и городов-то не было, человек на всё идет осознанно, а животных никто не спрашивает...
На Турухановской улице, возле Вознесенской церкви, Кузьмич остановил Каурую и я, не дожидаясь, когда же он поможет мне вылезти из саней, сам соскочил с них и со всех ног побежал к церковной лавке, крикнув на бегу:
-Я быстро!!!
Но пробиться через толпу народа оказалось не так просто. «Ох и люду-то сегодня сколько здесь!» - подумал я ныряя в любое образовавшееся пространство и пробираясь к заветной лавке. Сердце моё замирало от мысли о том, что я мог опоздать и заветная почтовая карточка уже куплена кем-то другим. Особенно было бы обидно, если бы она попала в руки кому-то из моих друзей: хвастаться будут, а я только смотреть...Но карточка была на месте, и ангел по-прежнему смотрел на меня своими чистыми глазами... Я с трудом перевёл дыхание и протянул все свои денежки старичку-лавочнику. А затем, получив в руки заветную картинку, я бережно и не дыша, положил её во внутренний карман шубы. Ближе к сердцу.
Когда я подходил к нашим саням, то увидел стоящего рядом с Кузьмичом мужичка. Он протягивал ему мешочек и говорил:
- И от меня тоже передашь... Вот горе-то... горе... Я тута всё пытаюсь узнать да покумекать у кого ж така вещица есть... Бают, раньше у пастухов и охотников были, и они, дескать, так умели, а чичас это как-то очень редко: чтоб и знания, и вещица.
Увидев меня Кузьмич сказал:
-Постой-ка немного здесь, я тоже кой чего прикуплю.
И он направился к лавке. А я подошёл к Каурой и заметил, что от её морды, при выдохе, вылетает такой же белёсый пар, как и из моего рта. Я глубоко вдохнул и задержал дыхание, чтобы выдохнуть в один момент вместе с лошадью. Наши дыхания смешались и я тихонько рассмеялся, а Каурая фыркнула от тёплого воздуха коснувшего её морды.
-Общаетесь? - одобрительно спросил Кузьмич подходя к нам и держа в руке с десяток свечей.
Сани помчались дальше по улицам, а я достал из кармана открытку и смотрел на неё, любовался. Я поверить не мог в то, что в моих руках, на моих ладонях, лежит такое сокровище. И я, естественно, не замечал того, что в каких-то местах краски уже выгорели от сильного летнего солнца, что часть блёсток уже отклеилась и на этих местах теперь капельки клея и что снег, который таял, тонкими ручейками сбегал на открытку и она жадно впитывала влагу.
Когда Каурая свернула в Восточную часть города, Кузьмич внезапно остановил лошадь и повернувшись ко мне сказал:
- Хочу тебе открыть одну тайну. Брать с тебя слово, что никому не скажешь - не буду, потому что мальчик ты уже взрослый, сам должен всё понимать. Готов слушать?
Я заинтересованно кивнул головой. Меня очень удивил и серьёзный голос Кузьмича, и то что он стал говорить по-другому, я не понимаю как, но по-другому, и то, что именно мне он готов рассказать что-то тайное.
-Есть у меня друг закадычный, Игнатий Андреевич его зовут. С детства мы друг друга знаем: вместе шалили, вместе от родителей и учителей нагоняй получали, вместе драться учились, всё вместе. Да что там говорить, я даже с родными братьями не был так близок, как с ним. Мы даже девушку одну полюбили... вот так-то, брат, бывает... Я от его имени ей стихи слагал, а Игнатий за меня задачки решал.
- А почему за него стихи, а не за себя? - спросил я.
Да заметил я, что взаимно всё между ними... А так как я любил их двоих, то я не захотел вставать между... - тяжело вздохнул Кузьмич и продолжил рассказ. - Да не в этом суть...Ты же знаешь, что несколькими летами ранее в Ново-Николаевске не было ипподрома, и только прошлым летом он появился в Татарской слободке. А до этого все любители скачек устраивали свои состязания зимой по льду Оби, а летом прямо по улицам.
Я кивнул. Я хорошо помнил и бешеный лай уличных собак, когда мимо их мчались взмыленные лошади, и стоны прохожих, случайно попавших под копыта и оказавшихся лежащими на земле, если не успевали освободить дорогу. Это помнил весь город.
- Так вот, два года назад приехал я к Игнатию в гости, а так как в вашем городе я ни разу до этого не был, он меня встречал. И когда мы возвращались, то пересекая одну из улиц, услыхали треск, наша коляска начала заваливаться на бок. Но мы успели соскочить с неё и обойдя кругом увидели рассыпавшиеся по булыжной мостовой спицы. Я присел, чтобы посмотреть что же произошло и можно ли как-то всё исправить, а Игнатий стоял рядом наклонившись... Увлеклись мы этой проблемой так, что услышали звук копыт позади нас уже поздно...
Первая мчащаяся лошадь легко, словно играючи, перескочила через нашу коляску вместе с наездником, а вот у второго лошадь заартачилась — ни перепрыгивать, ни обходить нас она не хотела. И что бы ни делал наездник, она усиленно припадала на задние ноги, и прижимала уши. И этот второй, то ли от злости на лошадей: свою и нашу, то ли от досады за крупный проигрыш из-за всей этой ситуации, взмахнул плетью... И взлетела плеть вверх, и огрела бы нашу Каурую, но Игнатий бросился вперёд и закрыл собой кобылу... удар предназначенный ей - на себя принял. А удар этот был такой силы и такого мастерства, что с головы Игнатия часть волос вместе с кожей сошли и спина в кровавую кашу превратилась...
Кузьмич замолчал, молчал и я пытаясь проглотить внезапно возникший в горле ком. Папенька и маменька всегда оберегали нас, детей, от каких-то житейских проблем. Да и в нашей семье пока ничего серьёзного до сих пор не происходило, поэтому рассказ Кузьмича очень сильно отозвался в моём сердце. А яркие картинки происходящего, встававшие перед моим внутренним взором, только усилили моё детское восприятие жизни.
- Доктора в один голос твердили, что сделали, что могли, и что Игнатию повезло вообще живым остаться... Да я и сам это знаю, видел... - помолчав продолжил Кузьмич.
-Где видел? - хрипло спросил я зябко передёрнув плечами, но не от мороза, от рассказа.
- Я и Игнатий это видели, когда в Чингисах, на середине речного санного пути, пытались отбиться от волков. На помощь нам тогда пришли местные пастухи, они услышали наши крики и ржание Каурой, и поспешили узнать, что происходит. Игнатий когда увидел, как они владеют плетью и что от одного удара волк валится, как подкошенный, со сломанным хребтом, после попросил хорошенько рассмотреть плеть и всё мечтал о ней... Кто же знал, что его мечта исполниться таким вот жестоким способом. Бойтесь желаний, они имеют свойство сбываться. - криво усмехнулся Кузьмич. - Пастухи нам тогда ещё сказали, что они не столько наши крики услышали, сколько ржание нашей лошади, а увидев, что она встаёт на дыбы и бьёт ногами, поняли, что что-то случилось... Да... Каурая тогда ржала так, что уши закладывало, а лёд из-под её копыт летел во все стороны, вместе с волками... Как могла защищала нас, спасала наши жизни. Вот Игнатий и отплатил ей жизнью за жизнь... А сейчас я еду, чтобы передать его семье продукты, лекарства, вещи, деньги и прочее к празднику. У Игнатия сын твоего возраста, за старшего теперь в доме, как раз и познакомлю вас. Может подружитесь, может нет, это вам решать. Раз уж ты сам хотел со мной сегодня ехать, то должен всё это знать.
Рассказ Кузьмича тронул меня до глубины души, а ещё меня тронуло его доверие, словно я действительно уже взрослый. Кузьмич легко стегнул Каурую вожжами и словно снова переменился, речь его вновь стала простой.
- Тебе папенька денежку дал, ежели ты ащё её никому не отдал, мы можем добавить её к моим, - предложил Кузьмич. - Им она точно лишней не будет: дохтора вызвать или мазь каку купить. А вообще — тебе решать, как с ней поступить...
Я промолчал...Кузьмич тоже замолчал и спустя несколько минут произнёс:
- Ты только никому не говори, что мы ащё куда помимо церкви ездили?
- Почему? - спросил я. - Что в том, что ты делаешь плохого?
- Ничего, - ответил Кузьмич. - Вот только знаешь, доброе дело лучче делать тайно. Кому надоть, тот и так всё видит и читает в наших душе и сердце. А ежели все будут знать, то это бахвальство и гордыня. Вот ты глянь на своего папеньку, он же кажный большой праздник то деньги через меня передаёт нуждающимся, приютам, больницам и много ащё куда, то еду отсылает по адресам. И он же никогда не баит, что это от него. Он когда принял меня на службу — строго-настрого наказал, чтобы я не рассказывал у кого работаю. Это уже сейчас, кто вхож в ваш дом, те знают, може и другим бают, а сам он никогда, нет.
Я достал картинку и посмотрел на неё, а в голове у меня зазвучали слова Кузьмича о том, что моя денежка кому-то могла облегчить жизнь... Картинка уже не радовала...
- Вот мы и приехали, - сказал Кузьмич и я увидел стоящего поодаль мальчика...
Я вспомнил его. Вспомнил как раз по его полушубку с яркой оранжевой заплатой на рукаве. Два дня назад, когда мы ездили закупаться к празднику в Торговые ряды, я его видел. Видел, как он с ватагой других мальчишек собирал с земли отлетевшие из-под топора мясников куски мяса и замороженный, превратившийся в пласты льда, окровавленный снег. А ещё я вспомнил, что когда он наклонился в очередной раз, я схватил снег, слепил снежок и широко размахнувшись бросил его вперёд, и попал этому мальчику прямо в спину. Он от неожиданности вздрогнул и выронил из рук всё то, что успел насобирать, а его дружки тут же это всё расхватали и умчались кто куда. Мальчик обернулся в мою сторону, а я же отвернулся, не желая сознаваться в своём поступке. Но мой взгляд тут же встретился с суровым, серьёзным и осуждающим взглядом Кузьмича. Он молча и с упрёком покачал головой, потом взял с саней свёрток и подойдя к этому мальчику, отдал его ему. Они о чём-то поговорили и мальчик кивнул головой. Домой мы ехали молча, и после целых два дня Кузьмич со мной не разговаривал, только в ответ здоровался или желал покойной ночи. И только сейчас, после его рассказа, я осознал, что тем своим поступкам я лишил всю семью еды.
- Знакомьтесь,- сказал Кузьмич.
Я не поднимая головы и смотря на разношенные, не подшитые с коротким голенищем пимы мальчика робко произнёс:
- Ванюша.
- Иван, - ответил мальчик.
Кузьмич протянул Ивану очередной свёрток перевязанный бечёвкой и отдельно завернутые в кусок ткани деньги:
- Маменьке передашь. Здесь от меня и от Кондратия Степановича. Кланяется он вам! Как Игнатий?
- Лежит папенька, - шмыгнув носом ответил Иван. «
- Доктор был?
- Доктор, который папеньку смотрит, уехал в Колывань. Будет через три дня. Маменька снова к Лукичу ходила, мазь на травах брала. Только не помогает всё это! - с отчаяньем в голосе прошептал Иван.
- Ну, ничего — ничего, держись давай. Теперь в доме ты за мужчину, знаю, трудно тебе, я чем могу... сам видишь... - Кузьмич снял шапку с головы Ивана, взъерошил ему волосы, нахлобучил её обратно, порывисто и неловко прижал к себе и сказал:
- Давай, давай беги, радуй своих. Аграфене Петровне кланяйся от меня, а Игнатию скажи, что на Рождество заеду обязательно. Пусть ждёт.
Иван кивнул аккуратно прижал к себе свёрток и сказал:
- Мы Вас, Порфирий Кузьмич, всегда ждём, и молимся о Вашем здравии. Мне маменька и папенька всё о Вашей дружбе с ними сказывали...
-Погодь!- вырвалось у меня. Я расстегнул пуговицу своей шубы и стараясь долго не думать, выхватил карточку и протянул её Ивану.
- Вот возьми. С праздником! С Сочельником и наступающим Рождеством!
Иван же увидев, что я ему протягиваю, обомлел. Он перехватил свёрток одной рукой, а другую протянул к картинке, его пальцы дрожали.
- Из Турухановской? - прошептал он и вопросительно посмотрел на меня. И в этот миг я заметил, что передо мной стоит такой же мальчик, как и я. В это мгновение вся его серьёзность исчезла, уступив место глубоко загнанному куда-то детству и мальчишеству.
-Да! Из Вознесенской! - с сияющими глазами подтвердил я.
- Я не могу её принять. Она дорогая. Очень дорогая! - в отчаянии воскликнул он, а его закоченевшие кончики пальцев в этот момент гладили нарисованного ангела.
- Возьми, для меня это важно! - серьёзно произнёс я и вложил в его руку открытку, а сам развернулся и не оглядываясь пошёл к ожидающему меня Кузьмичу.
- Я её сохраню! Буду беречь всю свою жизнь! - прокричал мне в след Иван.
Я подошёл к саням и посмотрел на Кузьмича. Он ничего мне не сказал, просто одобрительно кивнул головой. И в этот момент я вдруг понял, что Кузьмич знал всё: и про утаенную денежку, и про покупку картинки, и про то, как тяжело мне было с ней расстаться.
После нашего возвращения домой я потерял покой. По-крайней мере так маменька папеньке говорила, а я ничего такого и не делал. Я просто старался спрятать кусок хлеба или пирога, и если это получалось, то бежал к Кузьмичу и просил передать это Ивану. Когда это произошло в четвёртый раз, Кузьмич усадил меня напротив и сказал, что пока у семьи Ивана есть всё, что нужно. И как только закончится, он сам мне об этом сообщит и будем помогать им вместе.
- Договорились? - тихо спросил Кузьмич.
Я кивнул. А ещё я чаще стал пропадать на конюшне, гладить по мордам лошадей и тихонько разговаривать с Каурой. И однажды, выйдя из конюшни и войдя в дом, я услышал разговор маменьки с папенькой. Маменька тогда сказала, что ей кажется, что Порфирий Кузьмич не такой простой, каким кажется. Я замер и даже затаил дыхание, чтобы меня не заметили.
- А он и не из простых. И он всячески пытается делать так, чтобы об этом никто не догадался, - ответил папенька. - Обрати внимание, он делает мимолётные паузы, пытаясь правильно сказать слова на простом местном наречии. Зато Пушкина, Баратынского, Жуковского знает наизусть. Да и умеет писать высоким слогом.
- Из благородных и кучер?! - всплеснула руками маменька.
- Он сам выбрал свою судьбу... И поверь мне, выбор у него был. Я справки навёл, после как на работу его взял, ему были открыты все пути, а он мечтал о священстве, но в итоге...
Папенька осёкся, увидев меня стоящим к дверного косяка и прижавшегося к нему щекой.
Пришла весна. Бурная, скоротечная. Пережившие зиму воробьи устраивали свои птичьи бои прямо под окнами, как только первые лучи солнца касались земли, а их оглушительное чириканье затихало с закатом. Скоро, совсем скоро в наш сад пожалуют скворцы и жаворонки. Природа оживает и радуется. Радуюсь и я — скоро закончится Великий Пост и наступит Светлый праздник. Пасха.
В Чистый четверг в доме началась суета, в этот день всегда по традиции начинают готовить куличи и пасхи, красят яйца. Мы все помогаем обычно в этом деле, но я заранее сбегал на кухню и попросил, чтобы сделали на одну пасху и кулич больше, и яиц покрасили тоже... А когда сладкое уже было готово и все отвернулась, я схватил ложку и добавил на них ещё больше сбитых яиц с сахаром... Я хотел, чтобы Кузьмич передал от меня подарок Ивану, или же самому напроситься с ним съездить к нему. Но в этот же день Кузьмич пропал... Я сначала думал, что он куда-то уехал по папенькиным делам, но когда он не вернулся и в Пасху, а на праздничные службы нас папенька отвозил самолично, я стал ещё сильнее беспокоиться.
И только через неделю после праздника ко мне внезапно подошёл Кузьмич и спросил:
- Поедешь со мной в гости к Ивану? Папенька тебя отпускает. Я спрашивал.
От неожиданности я даже радостно подпрыгнул на месте и сломя голову помчался было в свою комнату, чтобы что-то, книгу или игрушку, взять с собой и подарить Ивану, как голос Кузьмича буквально пригвоздил меня к месту:
- Ничего им не надо. Горе у них... Игнатия не стало...
- Поэтому тебя не было неделю, - догадался я. - Ты был у них.
Кузьмич кивнул. Но я всё-равно пошёл в свою комнату, переоделся в тёмную одежду и завернул в первую попавшую под руку рубашку куличи и крашенные яйца. Кузьмич ждал меня уже у Каурой.
Ехали мы молча. Я мысленно пытался вспомнить, что говорят людям, когда у них горе, и как себя вести. Но у меня ничего не получалось. Потом я тяжело вздохнул и решился задать вопрос, который мучил меня давно.
- Кузьмич, - с трудом назвал я его просто по отчеству. - Можно я задам один вопрос?
- Что же ты спрашиваешь об этом? Раньше задавал и всё. Спрашивай!
- Кузьмич, это правда что ты... Вы из благородных?? - выпалил я и задержал дыхание.
Кузьмич остановил кобылу и медленно обернулся.
- Папенька сказал, или ещё кто прознал? - спросил он.
- Нет, я случайно подслушал разговор маменьки с папенькой, а больше, кажется, никто не знает.
Кузьмич помолчал, молчал он долго... Потом вздохнул.
- Проверку мне твой папенька устроил когда я на работу наниматься пришёл. Вроде бы я всё продумал, только рекомендательных писем у меня не было. А твой папенька, переговорив со мной, подошёл к окну, и глядя на ваш сад начал читать стихотворение Александра Сергеевича Пушкина:
Цветок засохший, безуханный
Забытый в книге вижу я;
И вот уже мечтою странной
Душа наполнилась моя:
Где цвёл? когда? какой весною?
И долго ль цвёл? и сорван кем,
Чужой, знакомой ли рукою?
И положен сюда зачем?
Твой папенька замолчал, а я, забывшись, сразу же продолжил:
На память нежного ль свиданья,
Или разлуки роковой,
Иль одинокого гулянья
В тиши полей, в тени лесной?
И жив ли тот, и та жива ли?
И нынче где их уголок?
Или уже они увяли,
Как сей неведомый цветок?
После этого твой папенька подошел к столу, взял ещё один стул поставил его перед собой и слегка склонив голову, сказал:
- Садитесь и рассказывайте...
Внезапно над нами раздался голос жаворонка. Кузьмич поднял голову:
- Смотри как заливается. А ты знаешь, что многие композиторы пытались придумать произведение, чтобы музыкой передать в нём пение жаворонка? И только одному, представь только, всего одному, это удалось. Его зовут Михаил Иванович Глинка.
- А я стихотворение про жаворонка знаю, - сказал я.
- Какое? - заинтересованно спросил Кузьмич.
И я решился прочитать:
- На солнце тёмный лес зардел,
В долине пар белеет тонкий,
И песню раннюю запел
В лазури жаворонок звонкий.
Он голосисто с вышины
Поёт, на солнышке сверкая:
Весна пришла к нам молодая,
Я здесь пою приход весны...
От волнения мой голос сорвался, но Кузьмич тут же подхватил и конец стихотворения мы читали уже вместе:
- Здесь так легко мне, так радушно,
Так беспредельно, так воздушно;
Весь божий мир здесь вижу я.
И славит бога песнь моя!
- А знаешь, кто написал это стихотворение? - спросил Кузьмич.
- Жуковский, - ответил я. - Мне на именины маменька сборник стихов разных авторов дарила.
- Верно, только не просто Жуковский, а Василий Андреевич Жуковский, - поправил меня Кузьмич. - Помнишь, что я тебе говорил?
- Отечество и отчество — одно суть! - ответил я. «
- Правильно. Молодец! - похвалил меня Кузьмич, и от его похвалы мне стало радостно на душе.
За Пророко-Данииловской церковью Кузьмич повернул Каурую налево, и мы ещё долго ехали углубляясь в совершенно не знакомую мне часть города. Просека казалась нескончаемой. Но вскоре впереди замаячили трубы, из которых прямыми столбами валил дым. Кузьмич остановил лошадь у последнего дома в самом конце улицы.
- Аграфена Петровна, это я! Отчиняй ворота! - громко произнёс Кузьмич стуча в ворота.
- Порфирий Кузьмич? - раздался за воротами мелодичный печальный голос.
Ворота открылись и я увидел необычайной красоты женщину в строгом чёрном платье.
- Проходите, - сказала она нам и посторонилась.
Кузьмич же подойдя первым делом к женщине, склонился, и поцеловал ей руку, а затем шире раскрыл створки ворот и стал заводить в ограду Каурую. А я стоял на месте и думал о том, что приходя к нам в дом ни один мужчина никогда не целовал руку маменьке, и папенька тоже не целовал...
- Я не один приехал, - сказал Кузьмич. - Друга Ивану привёз. Тоже Иван. Пусть пообщаются.
- Что же ты там стоишь, проходи, - обратилась ко мне женщина. - Давай знакомиться.
Я, взяв свой сверток с пасхальным угощением, с трудом оторвал ноги от земли и зашел в ограду. Женщина вблизи оказалась ещё прекраснее: её удлинённое тонкое лицо с высоким лбом было бледным и печальным, а волосы в тяжёлых косах, сверкающие на солнце золотыми огоньками, только подчёркивали хрупкость фигуры. Раньше я считал самой красивой только маменьку, и не ожидал, что когда-нибудь я буду вот так стоять перед другой женщиной потеряв дар речи... А она, видимо заметив моё состояние, наклонилась ко мне и сказала:
- Меня зовут Аграфена Петровна. Я мама Ивана. Я тебя как величать?
- Иван, - чуть слышно прошептал я.
- Мы так запутаемся, - произнёс Кузьмич видя моё состояние.
И он ещё больше приосанился, щёлкнул пятками своей обуви, словно был в военных сапогах с каблуком, и произнёс: «
- Аграфена Петровна, позвольте представить Вам моего друга Ивана Фёдоровича!
И он кивнул головой в мою сторону.
- Мне очень приятно с Вами познакомиться, - чуть склонив голову, ответила Аграфена Петровна.
И повернувшись к дому сказала:
- Иван Игнатьевич, у Вас гости! Встречайте.
Из дома выглянул Иван. Но увидев меня он ничего не успел сказать.
- Порфирий Кузьмич! - внезапно раздался звонкий девичий голос, и я увидел как в ворота вбежала девочка лет пяти и бросилась обнимать Кузьмича.
- Лизонька, разве так можно? В такое-то время... в такие-то дни... - укоризненно спросила Аграфена Петровна качая головой. «
- Вот же егоза! - покачал головой Кузьмич.
Девочка подняла голову вверх и ответила:
- Я не егоза! Я — Елизавета Игнатьевна!
А потом нахмурилась и заявила:
- Исть хочу. Дайте мне хлебу!
- Не исть, а есть. Не хлебу, а хлеба! - поправил сестрёнку Иван и продолжил. - Разве ты забыла, папенька всегда говорил, что разговаривать нужно правильно.
Лизонька капризно скривила свои губы, но оглянувшись на меня, ничего брату не ответила.
- Вот, - я протянул Лизе свой свёрток, и она начала быстро его разворачивать. Её глаза округлились. А потом она быстро зашла в дом. «
- Добро пожаловать, - наконец-то сказал мне и Иван и указал на дверь дома. - Проходи, пожалуйста.
Я вошёл. Скромно, чисто, уютно и печально было в доме. Большое зеркало покрыто тёмной тканью, на столе портрет мужчины очень похожего на Лизоньку и в очень красивом подсвечнике горели свечи. В красном углу икона: большая, в тяжёлой, и как мне показалось, дорогой раме.
- Присаживайся , - сказал Иван, затем он отобрал у Лизоньки мой свёрток, достал нож и блюдо, выложил всё и стал делить еду на всех, а Лизонька всё пыталась хотя бы кончиком пальца дотянуться до верхней части кулича, но каждый раз отдёргивала руку видя суровый взгляд старшего брата.
- Что ты сейчас читаешь? - спросил я, чтобы хоть как-то прервать наше молчание.
- Гарина-Михайловского «Детство Тёмы», - ответил Иван.
- У тебя есть «Детство Тёмы?» - удивлённо и восторженно спросил я.
- Да, мне папенька подарил, с автографом автора, - ответил он и голос его дрогнул. - Папенька когда мне дарил эту книгу сказал, что мечтает о том, чтобы когда-нибудь я её ему вслух прочитал. Но я научился хорошо читать вот только совсем не давно. А теперь я даже не могу с этой книжкой прийти к папеньке на могилку и читать ему там.
- Почему?» - удивился я.
- Папеньку увезли в его родовое поместье, - расплакавшись вмешалась в наш разговор Лизонька. - Он там упокоен... а мы здесь...
И она в слезах выбежала во двор. Я растерялся. Я никак не ожидал, что мой простой вопрос о книге приведёт к такому. Поэтому я решил поменять тему разговора на более радостную.
- А ты где хранишь ту почтовую карточку? - спросил я у Ивана надеясь на то, что он сейчас её принесёт и мы вместе будем на неё любоваться.
Но Иван почему-то настороженно посмотрел на меня, вздохнул, затем оглянулся не идёт ли кто в дом, залез на стул и слегка отодвинув от стены раму иконы что-то оттуда вытащил. Затем он спрыгнул со стула и отводя от меня взгляд протянул мне картинку:
- Я смотрел на неё... Потом уснул... А сестренка... вот...
И я увидел обгрызанный и замусоленный кусок почтовой карточки с которой на меня по-прежнему смотрел ангел, только он целым и остался. На мои глаза навернулись слёзы обиды:
- Как же... я же... так долго на неё собирал... копил.
И тут я поднял глаза на Ивана и увидел, что и по его щекам текли слёзы, оставляя после себя две светлые полосы на худом и измождённом лице.
- Сестрёнка? - вдруг изумлённо переспросил я. - Елизавета?.
- Нет, София, - кивнул куда-то в угол Иван.
Я подошёл поближе к тому месту, куда он указал и увидел сидящую на куче волчьих шкур грузную годовалую девочку. Она же, увидев меня, радостно протянула руки и что-то промычала. Её рот улыбнулся только одной половинкой, а вторая так и осталась неподвижной, потом девочка с трудом перевернулась на живот и опираясь на руки поползла к нам. Ноги же были совершенно не движимы. Я стоял совершенно не понимая, что нужно сказать или сделать и вдруг услышал за спиной тихий голос Кузьмича:
- Когда с Игнатием это случилось, Аграфена Петровна беременная Софьей ходила... вот так-то, брат, бывает... Эхе-хе... грехи наши тяжкие...
Затем Кузьмич повернулся к Ивану.
- Простите меня, - сквозь слёзы произнёс Иван. - Я знаю, папенька всегда говорил, что я обязан сдерживать свои эмоции... а я...
Кузьмич присел перед Иваном взял его за плечи и сказал:
- То что произошло — слишком тяжело даже для взрослых. Ты полторы недели держался. Думаю, Игнатий Андреевич, тобой бы гордился! Я тобой горжусь, горжусь тем, что ты — мой крестник!
Кузьмич отошёл и начал о чём-то переговариваться с Аграфена Петровной, а я повернулся к Ивану. Он стоял виновато опустив голову и не поднимал на меня глаз.
- Я накоплю... Я накоплю на целых две картинки! - воскликнул я и сжал его руку своей, как бы этим заключая между нами устный договор.
А когда мы вышли во двор, то услышали разговор между Кузьмичом и Аграфеной Петровной.
- Что Вы решили? - спросил её Кузьмич.
- Пока ничего, - ответила она. - Меня родители готовы принять обратно. Меня и детей, но я не знаю... Игнатий теперь не здесь... что нас держит... Но я пока не могу... сил нет...
- Я прошу Вас, если решитесь, дайте мне знать! Меня здесь, кроме вас, тоже ничего не держит... И Вы это знаете! - пылко, совсем по-юношески, произнёс Кузьмич сжав руку Аграфены Петровны. Она отвернулась. Но её тонкие длинные пальцы теребили платок с вышитой на нём монограммой, полностью выдавая все те чувства, что переживала внутри себя эта женщина. Я оглянулся на Ивана. Он стоял и кусая нижнюю дрожащую губу, смотрел на свою маменьку.
Возвращались домой мы молча. Я был настолько погружён в мысли, что даже забыл о своём страхе Чёртова камня. А услышанная мной информация о том, что Кузьмич в любой момент может нас покинуть, не выходила у меня из головы.
Всего за две наши поездки, этот человек показал мне жизнь такой, какая она есть, он вложил в меня правила поведения и изменил моё отношение. Он сделал то, что никогда бы никто и не сделал... кроме самой жизни и был бы я в эти минуты подготовлен к её поворотам — большой вопрос...
Уже подъезжая к воротам нашего двора Кузьмич оглянулся на меня, посмотрел внимательно и произнёс только одно слово:
- Повзрослел!
А во дворе меня встретила маменька:
- Вот и славно что во время приехали, давай Ванюша переодевайся и к столу - гости у нас.
- Меня зовут Иван! Иван Фёдорович !!! - подумал я, совершенно не заметив, что произнёс эти слова вслух. Категорично, громко, на весь двор. А затем я подошел к маменьке щёлкнул своими каблучками, кивнул головой и поцеловал ей руку.
- Ванечка! - прошептала растрогано маменька и обернулась на стоящего позади её папеньку.