Казалось бы, что плохого от того, что субботним днем отец позвал нас собирать грибы? Семейный досуг, как он есть. Казалось… А потом что-то пошло не так, все завертелось и понеслось. Мы с младшим братом Пашкой стали убийцами, поджигателями, мясниками и расчленителями, и нам уже некогда разбираться какая связь между лешими, инопланетными лапшоидами, Станиславом – грибовиком, святым пионером Илларионом, жуткими ежебоками и ВЧК КГБ. Когда деревня оцеплена солдатами внутренних войск, уже не до того. Надо успеть устранить случайных свидетелей нашего внезапного похода за грибами, а дальше будет видно…
Суббота – утро
Жили мы в деревне третий год, с тех пор как отца прислали сюда работать директором, и своими людьми до конца для местных не стали. Субботним утром отец пришел с работы. Мать сидела в прихожей за столом и монотонно и методично наматывала на палец обрывки ниток красных и желтых шерстяных ниток, связывая их в кольца одинакового размера. Красное кольцо она вешала на ночь на пышный куст шиповника, разросшийся в углу двора, а себе на шею – желтую, а наутро менялась. Саженец шиповника ей привезла из Советской Монархической Республики Болгарии младшая сестра Лена, проходившая там практику в студенческом стройтряде. «Цветы ангельские, а когти дьявольские. А под ним подкустовик обитает, по всем характеристикам положительный, чуть ли не предпартиец даже», – говорила про шиповник мать и часто сыпала под куст хлебные крошки или лила несколько капель вина или чая – вроде как дары приносила. Мелкие крошки, потому что крупными она фаршировала пироги или скармливала их курам.
А так как она была человеком предусмотрительным, то кольца связывала заранее, в свободное время. С левой стороны от матери на столе уже скопилась приличная кучка колец.
– Сегодня самый главный день, – бормотала мать, – темницы рухнут и свобода – нас встретит ежебок у входа и вострубит Илларион о том, что воскресился он! И возрадуются на небе и на земле и горны пионеров Африки, Южной Америки, Китая и Кубы вострубят, как Ангелы Апокалипсиса. Вить, сон мне был вещий, про ежебоков… – начала она, но отец перебил:
– Чего сидите как сурки, по норам забившись? А люди грибы носят! – прокричал отец.
– Грибы? Рано еще, – усомнилась мать. – Может, врут?
– Мешками носят, как коловертыши , пока вы тут спотыкаетесь как инвалидная команда! – объяснял отец. – В такое время и жук и жаба и еж и белка грибы волокут, чертенята кузовками, а черт всем возом, только вы как лежни по полатям, как злыдни по голбцам , как хилютычи по горохам.
– Не помянай нечистого всуе!
– Святой пионер Илларион тоже во внеурочное время грибы для ежебоков собирал, – прибег отец к последнему средству. – Тем более сегодня суббота – «пьяный день», глаза у всех партийных и предпартийных залиты.
– Понесло козла по кочкам. Вить, я и так чувствую себя как лошадь на свадьбе, – вздохнула мать.
– Это как?
– Это когда шея в цветах, а жопа в мыле. Я тут уже с утра кручусь, как белка в Туапсе.
– Бросай свои нитки и пошли за грибами.
– Точно говоришь, не мана ли какая на тебя нашла, не померещилось тебе разом? Али млилко какой обманул?
– Мешками люди носят! Клянусь делом Партии и строительством святого коммунизма! – перекрестился отец.
– Святой Каганович ! Грибков после троемясицы неплохо бы по кишкам погонять, – задумалась мать, – мамоны набить, чтобы Мамону беззаконного позлить, но их надо не абы как собирать, грибы надо на Станислава-грибовика брать.
Мать не мыслила своей (и нашей) жизни без народных примет. Бывало, на все примету найдет, на все приговорку вспомнит. Та еще натура суеверно-мистическая. Верила и в бабий чох и в куриный свист и в вороний выперд. Ужасно, короче, суеверная была. После умывания утиралась лишь красным полотенцем – для здоровья и блеска волос. Если не могла помыть руки перед едой, то трижды дула на ладони, чтобы согнать с них нечистых. Спала только на левом боку, чтобы «придавить проклятого черта». На ночь кочергой окна и двери крестила. Все грядки в огороде были старыми вениками утыканы чтобы от порчи и разгула природных стихий их уберечь. Натирала нам пятки чесноком. Таскала с собой мешочек с пуговицами, чтобы бросать в вихри; и волчий хвост – для защиты от болезней. Когда видела первую весеннюю птаху, то терлась спиною о дуб, чтобы спина была крепкой и межпозвоночной грыжи не приключилось. При первом весеннем громе крестилась и целовала землю.
Бывало, корова молока чуть меньше даст, так мать сразу думала что-то тут не так: либо домовой скотину мучил, либо нечистая сила каверзу какую учинила над животным. Или курица сдохнет, а ей сразу сглаз мерещится. А вот еще опять же голая: как выскочит из дому на огород да из старого горшка каким-нибудь отваром грядку как окатит, что потом баклажаны да кабачки вырастали прямоугольными. Или, было дело, как-то град пошел, так догола разделась, облилась водой под куриным насестом, и три раза вокруг дома обежала, стуча в большую сковородку колокольчиком из-под дуги. И что удивительно сразу град прекратился. Или голышом на кочерге подворье объезжала, чтобы защитить от вредителей полей и огородов. Наряду с прабабушкиным молитвенником она использовала брошюру «Враг не достигнет цели», роман «Граф Дракула, несторианец» и повесть «Легенда о железном бруске» о металлургах, боровшихся с саботажниками и вредителями. В общем, привезенные отцом с заочного обучения из Москвы знания, мать ловко встроила в свои суеверия и со временем создала вполне логичную картину ожидающего нас вскоре «святого коммунизма». Даже отец ей временами верил, настолько она была убедительной. И не только отец: многие деревенские, убежденные горячим пылом матери, подхватили от нее новое поветрие и стали считать Партию и Советскую Власть святыми.
– Обычай такой.
– А когда этот грибовик? – садясь на табурет, поинтересовался отец.
– Да вроде как на днях, до Ивана Купалы точно, – начала загибать пальцы на руке. – Аграфена, Марья-пустые щи, Тимофей. Еще есть Федор-студит, на дармоедов сердит, но он к зиме… На Мирона-тошнотворца? – она почесала лоб, призадумалась, и посмотрела на потолок. – Наталья-овсяница? Фекла-заревница? Она осенью… Ерофей Мученик? Но он не скоро еще, четвертого октября.
– Четвертого октября уже никаких грибов не будет.
– Зосима и Савватий?.. Они для пчеловодов… Косьма и Демьян? Они в сентябре… Федосий и Медосий?.. Егорьев день ? Нет, он двадцать третьего апреля, прошел уже… А можно еще…
– Юрий осенний, – подсказал отец.
– Витя, ну тебя! – замахала руками мать. – Не сбивай с панталыку! Юрий осенний , устоявший перед пытками царища Демьянища и люту огненну змею конем с серебряными подковами поправший, двадцать шестого ноября, когда уже никаких грибов, кроме мороженных опят не бывает! Алексей Голосей? Он в марте… Сергий-капустник? Он в октябре… Касьян-грозный? Он то ли в феврале, то ли в марте…Ксения-полузимница и Спиридон-солнцеворот по зиме… Васильев день? Он весной… Петра и Павла? Так то в середине июля…
– Пожрать есть чего? – не выдержал отец.
– Ботвинник будешь?
– Он мне в тюрьме надоел!
– Не хорохорься как дурак!
– Сама ты дура! Яичницы лучше пожарь, и побыстрее. Похарчусь сейчас и по грибы пойдем.
– Ты что, грязной метлой по голове шваркнутый? Окончательно сбрендил? Там же дождь!
– Какой же это дождь? Так, мелкая морось, мелкий ситник. Вон, на барометр глянь, ясно кажет.
Барометр, украденный отцом, всегда любившим и умевшим наложить на понравившуюся вещь руки, по случаю в Москве, висел над входной дверью. Отец вообще тащил все, что плохо лежало. «Как уж все в дом тащит» – одобрительно говорила про него мать. «Сначала надо умыкнуть, а потом уже думать, что с этим делать!» – отвечал отец.
Мать уставилась на барометр, но, не признавшись, что не понимает показаний стрелки, с сомнением протянула:
– Да, вроде как оно того… Но ты как обычно, в самые недосуги припираешься со своими идеями.
– В морось даже лучше собирать грибы. Никто не будет по лесу чкаться, – утешил отец. – И правда, какой дурак будет по лесу в такую морось спотыкаться? Никто же не будет? Вот и я так рассудил.
– Вить, вымокнем же.
– Люди мешками грибы таскают, – повторил он. – Это совершенно недопустимо! Нужно немедленно идти в лес!
– Огурцов соленых надо взять, – стала собираться смирившаяся мать.
– Зачем? – не понял отец, жадно поедая глазунью из пяти яиц.
– А вдруг леший встретится? А так Сидор-огуречник поможет.
– Не, ну тогда оно да, – поперхнулся отец. – Вдруг и правда, леший… А вы чего сидите, не собираетесь? – начал он воспитывать нас. – Взяли моду, расслабляться. Думаете, что батька вам грибы таскать будет? Мигом вскочили и скачками понеслись!
– Вить, может, не будем их брать? А то змея какая укусит, а нам потом хоронить…
– Кать, не каркай! Какие змеи в дождь? – отец с досады плюнул в опустевшую сковородку.
– В такую погоду небось даже змеи и медяницы с веретеницами коров не сосут. А от змей, – она повернулась к нам, – входя в лес надо сказать, что Благовещение было в такой-то день недели.
– Лучше про первое мая скажите, – захихикал отец, – или двадцать второе апреля.
– Вить, не трепи как ботоло! Треплешься, как перебежчик Микоян, Родину на сосиски в булках променявший!
– А папка говорил, что Микоян не предатель, а разведчик, – влез Пашка, – в США внедрившийся.
– То, что он организовал Христианскую Коммунистическую партию (ХКП), – нахмурившись, начала объяснять мать, – еще не повод считать его разведчиком. Как по мне, так никакие сосиски в булках с делом святой Партии не сравнятся. Строительство святого коммунизма требует гастрономических жертв, а не ублажения Мамоны прожорливого! А партия его только денежки сосет советские, а ЦРУ и пентагоновскую военщину до сих пор не свергли, революцию не сделали, негров от угнетения не освободили.
– Хватит уже! – вскипел отец. – Виталий, ты понесешь мешки и ведра. Ведра хорошо спрячь в мешок, чтобы никто не понял что это такое. Паш, ты с нами пойдешь, напяливай форму школьную, – продолжал он раздавать указания. – Кать, одевайся!
– Мы пойдем за грибами! – начал скакать по прихожей обрадованный Пашка, мой младший брат.
Он всегда был слегка с придурью, весь в родителей.
– Баран, не так громко, – проходя мимо, отец отвесил ему подзатыльник. – Не умеешь ты язык за зубами держать! Плохой из тебя разведчик.
– Посерить сходите на всякий случай, – сказала нам мать. – А то вдруг в лесу захочется.
– А в городе для этого есть белые унитазы, – важно сказал отец, – но не у всех.
– А в лесу почему нельзя? – не понял Пашка. – Можно же газету в лес взять…
– В каком лесу? В лесу! Там леший порчу на тебя наведет по говну!
– Леший? – переспросил Пашка.
– Леший он завсегда главнее медведя, – мелко закивала мать, – вроде как ваш батя главнее агронома. А жена у него, лешачиха, волосаткой зовется.
– А на кого он похож? – не унимался брат.
– Кать, объясни по быстрому, – снизошел отец. – Он у нас, почитай, заскребыш, ему простительно.
– Да вон на батю вашего и похож, только страшнее чутка: весь волосатый, уши большие, рога бывают, и в целом неприятный так внешне.
– Не Ален Делон, – подмигнул отец нам. – Я красивше.
– С полстолба ростом, – продолжала стращать мать, – борода у него зеленая, шляпа такая большая, широкая, – развела руки, – белая, пояс красный. Правый глаз у него как стеклянный: неподвижный и больше левого. Еще у него кровь синяя, но вы ему кровь вряд ли сумеете пустить.
– Наши башибузуки и хунвейбины в одном лице – смогут, – глумливо улыбнулся отец, – они не только лешему, они бы и самому Ленину кровь пустили прямо в Мавзолее.
– Вить, не богохульствуй! – оборвала его мать. – На святого Ленина даже у них бы рука не поднялась. Короче, с кровью понятно, так что смотрите на обувь. На правой ноге у него левый сапог, на левой – правый. Сапоги непременно с подковами.
– А как его узнать, если подков не будет видно?
– Что тут узнавать? Кривляется, словно развинченный. Он, как тебя увидит, а особенно, такого как тебя, дурака, обмишулит, так начнет кричать, хохотать, стукотать, ухать и хлопать в ладоши. А ты будешь стоять и обтекать, как обосранный курями олух.
– И что тут страшного? – не понял Пашка. – В цирке тоже хохочут и хлопают в ладоши. Да я и сам могу хохотать.
– А то, что от этого всего ветер поднимается страшный, буря, гром и молния, марево, деревья ломаются. Смерч, вихрь, чертова свадьба. Ну, или просто заблудишься, заведет тебя в болото топкое или чащобу непролазную, да там и оставит. И так заведет, что ты будешь лес лучше своего двора знать, а все равно, в пять минут заведет, закружит в трех соснах, днями там блудить заставит. Без следа сгинешь. Ищи-свищи тебя потом, никакая милиция и никакой всесоюзный розыск не помогут. Он же так заморочить может, так над тобой поглумиться или даже надругаться, что мало вовсе не покажется! А то и просто сожрет тебя, да и не поморщится.
– Так он людоед? – поразился Пашка.
– Встречаются среди них и людоеды и сыроеды, – кивнула мать. – Он может и просто из озорства непотребность учинить над вами, а уж если рассердите или прогневаете, то тут уж точно, только держись. Запомните: леший могущественен, как член святого Политбюро, и в лесу вездесущ, как Фигаро . И еще, так по мелочи: он волков пасет – сам понимаешь, – она многозначительно замолчала.
– Так как от него защититься? – слегка поутих брат.
– Огурцом соленым можно швырнуться, уж больно он соль не любит. Кочерга еще помогает, но вам, безруким, кочергу доверить страшно: или поломаете или потеряете. Так что в лесу, как, не дай Бог, лешего увидишь, так надо всю одежду налево выворачивать или шапку наизнанку. Так вы в глазах лешего за своих сойдете, и он вас с миром отпустит.
– И сапоги местами поменять?
– Ты, дурачок, – мать с сожалением посмотрела на Пашку, – можешь и сапоги поменять, но если обувь испохабишь, то я тебя сама растерзаю, без всякого лешего. Можно еще кричать «овечья морда, овечья шерсть», но это слабо помогает, да и лешие иногда глухие попадаются. Учти, леший еще и голос у тебя украсть может.
– Ему бы полезно, – сказал отец.
– Вить, не каркай! Леший, он из проклятых людей. Так что будете бесчинствовать, и лешими станете. Он может во что угодно обернуться, хоть в лося, хоть в лесного порося. Он вообще может в гриб превратиться, так что незнакомые грибы не берите.
– А какие брать? – не понял брат.
– Знакомься с ними, балбес! – пошутил отец. – И все станут знакомыми: полное лукошко из леса унесешь.
– Вить, тебе бы только хохмить, – поджала губы мать. – Нет в тебе серьезности никакой. Леший еще и оленем стать может. И мхом стать белым может, поэтому по белому мху не ходите: не леший, так бучило болотное окажется. А то еще бывает, сидит леший на кочке и ковыряет лапти.
– А где он лапти берет?
– А где и мамка ваша, ха-ха-ха, – засмеялся отец, – у старух ворует.
– Вить, не говори поперек, – мать трижды поплевала через левое плечо. – Я отопки на благое дело ворую, а леший – на нечистое. Понимать надо, – постучала указательным пальцем ему по лбу, – а то совсем свихнулся со своей диалектикой и марксизмом-ленинизмом!
Она, бывало, как наберет отопков, лаптей старых, да привязывает их к забору, чтобы дом и подворье от сглаза уберечь, скотину неизуроченной сохранить.
– Откуда ты все это знаешь? – не унимался Пашка.
– Дед ваш, Егор, учил, да и бабушка Клава, земля ей пухом, сказывала. Да и другие говорили, – неохотно объяснила мать.
– Ты же говорила, что дед Егор в НКВД служил.
– В НКВД он и научился… Хватит меня сбивать, а то еще забуду что. Еще надо заговор от гнуса прочесть, а то привяжется какой крапивный гнус, – озабоченно сообщила она.
– Это да, – согласился отец, видимо решив на время потакать ее странностям. – От гнуса заговор первое дело.
– Если запоете в лесу и увидите ворону, то готовьтесь – волк близок и скоро вами полакомится! – продолжала мать.
– Они связаны как-то? – удивился Пашка.
– Конечно: когда Дьявол вытесывал волка, то из щепок вороны и галки народились.
– Значит, если галку встретить, то тоже волк придет?
– Много болтаешь! – мать отвесила Пашке подзатыльник. – Смотри, накаркаешь! И еще, если увидите ежа, то сразу не убивайте, голодняги. Он разрыв-травой обладает, она любой замок открыть может, любой сейф!
– И батин, в конторе?
– Батин вообще проще простого. Так что ежа надо сначала попытать как следует, жилы у него потянуть, траву добыть, и лишь потом обмазывать глиной да в костре запекать. Еще он знает особую омолаживающую траву и никогда не стареет.
– Так он долго живет, получается? – спросил Пашка.
– Он живет так долго, что помнит все, что было раньше и что люди давно успели забыть. А про ворона добавлю: он особым камнем владеет, что может человека невидимым сделать или богатый клад указать.
– У них есть клады? – удивился я.
– Вороны – не такие вороны, как вы – о богатстве и достатке думают, как что где плохо лежит, так прихватывают да в подземную копилочку кладут.
Для маскировки отец натянул пиджачную пару, коричневые лакированные штиблеты и зеленый галстук, мать легкое платье и туфли на каблуках. Ловко завернула в газету кочергу.
– Кочерга тебе зачем? – удивился отец.
– От нечистой силы и лешего верное средство. От змей. Да и просто листья раздвигать вместо палки.
– С чудиной ты у нас, Катерина, – с некоторой даже долей уважения сделал вывод отец. – С большой чудиной.
– Вот еще, – она потрясла небольшой почерневшей деревяшкой.
– Что это? – насторожился отец.
– Сучок, на котором кукушка куковала.
– И зачем он?
– Удачу на охоте приносит.
– При чем тут охота?
– Сбор грибов – это «тихая охота». Значит, и грибнику должен удачу принести.
– Сомнительный аргумент, ну да ладно. Отдай его… – посмотрел на нас с Пашкой. – Виталику вон отдай, проверим твою удачу.
Мать всучила мне сучок, я сунул его в карман брюк.
– Вот еще, – раздала нам принесенные пояса от халатов, где-то спертые отцом, – подпоясывайтесь.
– А это зачем? – удивился отец. – Тоже на удачу?
– Подпоясанного человека бес боится и леший не тронет.
– Да тебя с твой кочергой не то что леший, тебя ни один маньяк Джек-Потрошитель, Мосгаз или даже сам Троцкий не тронет!
– Виктор! Не упоминай нечистого всуе! – она перекрестилась и сделала пионерский салют.
– Черт Катьку не обманет, – уважительно сказал отец, – Катька сама про него молитву знает.
– Не тявкай, Витя, накличешь нечистого. Надо помолиться святому Ленину и святому Сталину, – вспомнила мать, – иначе грибов не будет.
– Марксу молись, а Троцкого не гневи, – подначил отец.
– Тьфу на тебя! – мать с досады плюнула через левое плечо. – Достал уже своими шуточками хуже пивня какого-то.
– Мозги мне не тряси! – теряя терпение, закричал отец. – Надо молиться, так молись!
Мать принесла из тайника и бережно уложила на пол кусок брусчатки, привезенный отцом из Москвы. Он хвастался, что выковырнул его на Красной площади рядом с Мавзолеем, и мать хранила этот кусок как настоящую святыню. Встав на брусчатку коленями, мать пробормотала что-то вроде: на портреты Ленина, Сталина и Карла Маркса, с пририсованными красным карандашом пионерскими галстуками, висевшие в «красном углу». Под ними примостилась пожелтевшая фотография подростка, вырезанная из старой газеты «Правда». На ней выцветшими фиолетовыми чернилами было надписано «Святой пионер Илларион». Пониже была прибита полочка из сосновой нестроганой дощечки, на которой мирно горела масляная лампадка, сделанная из снарядной гильзы.
– Присядем на дорожку! – потребовала мать.
Мы плюхнулись на стулья и табуретки в прихожей.
– А зачем присаживаться, мы же никуда не едем? – спросил я.
– Не твое дело! Обычай такой! – ответила мать. – Сиди молча! А еще может чугайстырь встретиться, так он….
– Кать, мы долго еще? – не выдержал отец. – Время уходит!
– Вить, что ты как зудень зудишь? Уже собираюсь. Грибочек скроется, грибочек скроется, грибочек скроется, а вкус останется, – пропела она.
– Сколько еще?!
– Сейчас, только зааминю напоследок, – недовольно отозвалась мать и быстро произнесла: – Аминь, аминь, аминь!
– Шашки в мешки и ходу! – вскочил отец. – Мы будем по дороге идти. Виталий, ты пойдешь по саду, понесешь мешок с ведрами. И смотри, если увидишь кого, то к нам не подходи, – распорядился через пару минут.
– Почему?
– Ты что, совсем дебил? Чтобы никто не догадался, что мы по грибы идем.
– А-то сглазят, – дополнила мать, оправляя лацкан пиджака Пашки, – и будем без грибов. Стоп! – внезапно всполошилась она. – Надо же герани нарвать!
– Зачем? – в один голос проорали мы.
– Герань проверенное средство от колдунов и ведьм! Чеснока взять, полыни и любистока, чтобы уже от любой нечисти обезопаситься. Еще бы борону взять…
Что нечистая сила боится бороны, по словам матери, – общеизвестный факт. Она учила, что если надо без последствий подсмотреть за действиями ведьмы или домового или лешего, то надо смотреть сквозь борону: видно отлично, но без ущерба, вроде как солнечное затмение через закопченное стеклышко наблюдаешь.
– Кать, мы так никогда не выйдем! – сквозь зубы процедил отец.
– Сейчас нарву, и сразу выходим, – обдирала она стоящий на подоконнике цветок. – Суньте листья в карманы и с Богом! И сажей за ушами помазать перед выходом из дома не забудьте, – напомнила она. – Возьмите это, на шею повесьте, – протянула нам полотняные мешочки со шнурками.
– Что это? – спросил отец.
– Смесь собранных на Ивана Купалу и освященных на Успение Богородицы зверобоя и чабреца: от грозы, злых чар, дьявольского искушения и чтобы демонов с богинками отгонять.
Ну, это она обычное дело: завсегда нас заставляла от сглаза сажей за ушами мазать да перевернутую булавку на одежду на левую сторону, к телу поближе цеплять. Все считала, что черноглазые, да кареглазые, да жадные спят и видят, как нас, таких хороших да пригожих, сглазить.
– Гады! – поцеловала фотографию святого пионера Иллариона и посмотрела на нас. – Купоросники! Падлы канифольные!
– Я же не просто так вас ругаю, гады, – объяснила мать, – просто проверенный способ такой, чтобы от нечистой силы защитить, падлы. Понятно?
– Понятно, – закивал Пашка и сказал отцу. – Ты – падла.
Отец мощной оплеухой сшиб его с ног:
– Сам падла, заскребыш!
– Вить, он защитить тебя хотел, – захихикала мать.
– За грибами, падлы! – прорычал отец.